Александровский рудник (Дорошевич)/ДО

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
Александровскій рудникъ
авторъ Власъ Михайловичъ Дорошевичъ
Источникъ: Дорошевичъ В. М. Какъ я попалъ на Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905.

— Вы у меня въ рудникахъ каторжныхъ работъ не увидите! — вдохновенно говорилъ мнѣ сахалинскій горный инженеръ, пока мы ѣхали тѣ три-четыре версты, которыя отдѣляютъ «столицу Сахалина» — постъ Александровскій, отъ Александровскаго рудника.

— Я задался цѣлью уничтожить каторжный трудъ, — по крайней мѣрѣ, у себя. Я много читалъ-съ, много думалъ. Помните, у Достоевскаго опредѣленіе каторжнаго труда? Вѣдь крестьянинъ дома работаетъ не меньше, чѣмъ здѣсь, на каторгѣ. Почему же этотъ трудъ для него «каторжный»? Потому-съ, что тамъ трудъ свой, а здѣсь чужой, подневольный. «Чужой», «подневольный» — вотъ что такое каторжный. И я уничтожилъ каторжный трудъ. У меня съ каждаго выработаннаго и проданнаго пуда откатчикъ, забойщикъ, — всякъ получаетъ процентъ. Они участвуютъ въ прибыляхъ! Они заинтересованы въ предпріятіи. Это трудъ для нихъ «свой». И посмотрите, какіе результаты. Это дѣло! Производительность рудниковъ увеличилась страшно. И это безъ порокъ, безъ дранья. Просто потому, что они работаютъ на себя. Они работаютъ охотно, усердно, съ увлеченіемъ! Они дѣлаютъ это, какъ свою собственную работу. Меня губернаторъ любитъ. Ну, гг. служащіе увѣряютъ, что это изъ-за сплетенъ, изъ-за наушничества. Нѣтъ-съ, потому что онъ человѣкъ гуманный и видитъ, что у меня дѣло процвѣтаетъ безъ битья, безъ дранья! Я на Александровскомъ рудникѣ рѣдко и бываю. Мнѣ тамъ и дѣлать нечего. Работа кипитъ, они живутъ свободно, какъ хотятъ! Рудникъ «самоуправляется».

Въ такое Эльдорадо мы ѣхали.

Если въ рудникѣ крикнуть, — становится жутко. Голоса своего не узнаешь. Звукъ не летитъ вольно. Его давитъ, и онъ умираетъ гдѣ-то вблизи.

Чѣмъ громче вы станете кричать, тѣмъ становится страшнѣе.

Звуки умираютъ тутъ же, около васъ.

И вамъ приходитъ въ голову, что, вѣроятно, такъ кричатъ люди, заживо похороненные, въ могилѣ.

Надзиратель! Надзиратель! — вопилъ инженеръ, ползя по узкой, извилистой параллели.

И отъ собственныхъ криковъ страхъ еще больше западалъ въ его душу.

— Здѣсь я, здѣсь, ваше высокоблагородіе! — говорилъ надзиратель, останавливаясь и ожидая, пока подползетъ инженеръ.

— Что жъ, скотина, чортъ, мерзавецъ, каналья, животное, убѣгаешь? — кричалъ на него, чуть не плакалъ, обливаясь потомъ, толстый инженеръ.

Дѣло въ томъ, что горный инженеръ страшно боялся каторжанъ.

Словно какіе-то черви, мы ползли въ нѣдрахъ земли по узенькимъ, кривымъ, извилистымъ «параллелямъ».

— Чортъ его знаетъ, какой-то пьяница, животное, устраивалъ этотъ рудникъ! Понятія не имѣлъ о рудникѣ! — разсказывалъ мнѣ горный инженеръ. — «Параллель», каждому дураку ясно, что она должна итти параллельно штольнѣ. А онъ ихъ какими-то зигзагами, вавилонами надѣлалъ. Да и штольни! Тутъ, чортъ, исправить даже того, что онъ натворилъ, невозможно! Вотъ-съ, батюшка, какіе люди тутъ Сахалинъ устраивали. А мы исправляй! Бросить бы, по-настоящему, этотъ рудникъ слѣдовало!

Параллели были узенькія и низенькія. На четверенькахъ итти можно было только мѣстами, въ видѣ роскоши. По большей же части приходилось ползти на животѣ. Схватиться правой рукой за какой-нибудь выступъ въ стѣнкѣ и притягиваться на мускулахъ, въ лѣвой держа свѣчу, — сахалинскіе рудники отличаются тѣмъ, что въ нихъ вовсе нѣтъ каменноугольнаго газа.

— А рабочимъ здѣсь постоянно приходится лазить. Немудрено, что ходятъ всѣ въ лохмотьяхъ.

— Здѣсь были «кривошейныя» работы! — говорилъ инженеръ, когда мы отдыхали гдѣ-нибудь на скрещеніи параллели со штрекомъ, гдѣ можно посидѣть.

«Кривошейными» работами называются такія, когда рабочій, лежа, скрививъ шею, чтобъ не ударить себя въ голову, впереди себя продалбливаетъ въ каменноугольномъ пласту кайлою такую дыру, чтобъ въ нее можно было пролѣзть одному человѣку. Работы эти считаются не только самыми трудными, кажется, изо всѣхъ существующихъ но и прямо убійственными.

— Сколько, небось, народу въ этихъ параллеляхъ перепогибло. А на кой чортъ?! На кой дьяволъ надо было такія параллели проводить! Тфу! Устраивали рудники безграмотные смотрители! — сердился инженеръ. — Устроятъ Богъ знаетъ что и пошлютъ въ Петербургъ радостную телеграмму. А тамъ думаютъ, что и дѣйствительно тутъ благоустройство растетъ!

Въ рудникѣ, дѣйствительно, есть чего бояться: можно наткнуться на бѣглаго.

Бѣжавъ изъ тюрьмы, арестанты обыкновенно прячутся въ рудникахъ. Сюда, въ темень, ихъ никто не полѣзетъ доставать. Арестанты-рабочіе таскаютъ имъ хлѣбъ. Такъ бѣглый сидитъ здѣсь, въ кромѣшной тьмѣ, недѣлю, двѣ, больше. Пока его не извѣстятъ, что поиски бросили и патрули не входятъ. Тогда онъ ночью выползаетъ изъ рудника и пускается наутекъ.

Въ рудникѣ черная тьма. Черныя стѣны каменноугольнаго пласта поглощаютъ лучи свѣта, свѣчка еле-еле освѣщаетъ какой-нибудь шагъ впереди васъ, и наткнуться въ параллели на озвѣрѣвшаго отъ тьмы и голода бѣглаго — встрѣча ужасная. Вы его открыли, своимъ появленіемъ вы разрушаете его бѣгство, отдаете его назадъ въ тюрьму, подъ плети. Онъ долженъ убить такого свидѣтеля, — и отъ озвѣрѣвшаго человѣка пощады не будетъ.

Но напрасно я уговаривалъ инженера:

— Да вѣдь надзиратель впереди насъ ползетъ. Разъ онъ проползъ, — значитъ никого нѣтъ!

— А, можетъ, его впереди тамъ ужъ кокнули! Кокнулъ и конецъ! Здѣсь нешто что услышишь? И я подползу и меня кокнутъ.

И инженеръ снова принимался вопить:

— Надзиратель! Надзиратель!.. Куда ты, чортъ, мерзавецъ, негодяй, уходишь? Не смѣй уползать, тебѣ говорятъ!

Бѣднякъ инженеръ, и помимо бѣглыхъ, ужасно боялся своихъ «благоденствовавшихъ» каторжанъ:

— Хватитъ изъ штрека — и капутъ!

Въ угольномъ пласту мертво и тихо. Вдругъ раздается какой-то глухой гулъ, ревъ. Гудитъ въ пласту, около васъ. Словно обрушилось что-то.

Это по гладко отполировавшимся штрекамъ летитъ внизъ, въ штольню, гдѣ его ждутъ откатчики съ телѣжками, обработанный уголь изъ забоевъ.

Вдругъ послышится журчанье. Вода, словно змѣйка, выбѣгаетъ изъ трещины въ пласту, извиваясь, перебѣгаетъ черезъ параллель и скрывается въ другой трещинѣ.

Встрѣча съ этими родниками всегда производитъ какое-то пріятное впечатлѣніе. Вода живая, движется, бѣжитъ, — среди мертваго каменноугольнаго пласта.

Въ параллели сыро, тяжко, трудно дышать. Вода просачивается, капаетъ на васъ большими, тяжелыми, холодными каплями, руки хватаются за мокрое, холодное, скользкое, вы ползете по черной жидкой грязи.

Мы останавливаемся, прислушиваемся. Угольный пластъ, какъ телефонъ, передаетъ намъ звуки. Въ немъ слышатся мѣрные удары. Близко забой. Работаютъ.

Мы полземъ.

Мѣрные удары слышатся все яснѣе, громче. Ближе, ближе. Послышался глухой человѣческій говоръ и мы, наконецъ, другъ за дружкой, выползаемъ въ забой.

Работа останавливается. Рабочіе снимаютъ шапки.

— Надзиратель! Надзиратель! — кричитъ инженеръ на надзирателя, который отошелъ что-то посмотрѣть. — Куда тебя, чорта, къ дьяволамъ уноситъ? Стой здѣсь! Стой здѣсь, говорятъ тебѣ!

И онъ держится осторожно и вдалекѣ отъ робко и почтительно вытянувшихся каторжанъ.

Въ каменноугольномъ пласту отъ угля душно и жарко. Черныя стѣны. Пылаетъ, еле освѣщая забой, нѣсколько керосиновыхъ факеловъ, — въ забоѣ, вмѣсто воздуха, крутится какой-то вихрь керосиновой копоти.

Люди одѣты въ невѣроятныя лохмотья, сквозь которыя на каждомъ вершкѣ видно голое, черное тѣло. Только арестантскія шапки остаются цѣлы на рабочихъ и составляютъ рѣзкій контрастъ съ остальными лохмотьями.

Съ лицами, черными отъ угля, при дрожащемъ красномъ свѣтѣ факеловъ, подъ землею, среди черныхъ стѣнъ забой, — каторжане кажутся, дѣйствительно, какими-то чертями, и на нихъ жутко смотрѣть.

Инженеръ, въ сопровожденіи словно приклеившагося къ нему надзирателя, подходитъ къ «крѣпленіямъ» — деревяннымъ подпорамъ, которыя ставятся въ забоѣ, чтобъ не завалилось.

— Это что за крѣпленіе?! — даже не вскрикиваетъ, взвизгиваетъ онъ, — Это что? Это что?

Онъ тычетъ пальцемъ въ заплѣсневѣвшій деревянный столбъ, изъ котораго сочится при этомъ вода и сыплются гнилушки.

— Сгнило все! Рухнетъ все! Ни одинъ человѣкъ не уйдетъ! Всѣхъ передавитъ!

Я не безъ жути поглядываю на черный пластъ, висящій надъ головою, и мнѣ вспоминаются слова инженера:

— «Я на рудникѣ даже рѣдко бываю. Что мнѣ тамъ дѣлать»?

— Гдѣ крѣпильщикъ? Кто крѣпильщикъ?

Отъ стѣны отдѣляется черный человѣкъ съ кайлою.

— Какъ же ты, мерзавецъ… — начинаетъ было инженеръ и вдругъ, увидѣвъ кайлу, даже подпрыгиваетъ.

— Зачѣмъ у тебя кайла? Брось кайлу! Зачѣмъ у тебя кайла?!

— Такъ что, ваше высокоблагородіе, какъ я въ забойщикахъ…

— Какъ въ забойщикахъ?! Твое дѣло за крѣпленіями смотрѣть! Всѣхъ людей, — понимаешь ли ты, всѣхъ, сколько здѣсь есть, — передавитъ!

— Такъ что, какъ онъ хорошій забойщикъ, то и дозволено въ свободное, то-ись, время… — осторожно поясняетъ надзиратель, но спохватывается. — А, впрочемъ, они, ваше высокоблагородіе, больше самовольно!

Дѣло объясняется очень просто.

Изъ попуднаго процента, поступающаго въ пользу каторжанъ, больше всѣхъ получаютъ забойщики, меньше всѣхъ — крѣпильщики.

Крѣпильщикъ подѣлился съ надзирателемъ. Ему и разрѣшено быть въ одно и то же время и крѣпильщикомъ и забойщикомъ. Такъ онъ и получаетъ за двоихъ. Какъ забойщикъ работаетъ, а за крѣпленіями смотрѣть некогда.

Рудникъ «самоуправляется».

— Нѣтъ, что же мнѣ съ ними, съ чертями, дѣлать! — охватывается инженеръ за голову. — Случись катастрофа, — закричатъ: «инженеръ!» Сами не могутъ посмотрѣть, что у нихъ надъ головою дѣлается! Гора надъ головой виситъ! Гора! А они крѣпленій не могутъ перемѣнить! Крѣпленій сколько заготовлено! Подгнило все! Перемѣнить, только перемѣнить не могутъ!

Пока инженеръ показывалъ мнѣ устройство «невозможнаго» стараго рудника и восклицалъ: «Можно въ такомъ рудникѣ работать? Можно?», насталъ часъ арестантскаго обѣда.

Рабочіе расползлись, какъ черви, по параллелямъ, съ головокружительной быстротой, слетѣли на спинѣ по штрекамъ, зашлепали чуть не по колѣно въ водѣ по главной штольнѣ и ушли въ тюрьму.

Туда же пошли и мы.

Я былъ во всѣхъ сахалинскихъ тюрьмахъ, но ни изъ одной изъ нихъ я никогда не выходилъ до такой степени, буквально, обсыпанный насѣкомыми, какъ изъ тюрьмы при Александровскомъ рудникѣ.

— Не садитесь, ваше высокоблагородіе!.. Не облокачивайтесь… Не извольте притрогиваться… — ежесекундно предупреждалъ надзиратель.

Но всякія предосторожности были бы напрасны.

Лохмотья одежды, лохмотья подстилокъ, грязь, — все это кишѣло насѣкомыми.

— Хлѣбушка кусочка съѣсть невозможно! — жаловались мнѣ потомъ каторжане. — Все съ ними, съ проклятыми, ѣсть приходится!

— Нѣтъ-съ, полюбуйтесь! Вы полюбуйтесь только! — въ отчаяніи восклицалъ инженеръ, когда мы подходили, указывая на «номера» тюрьмы, въ живописномъ безпорядкѣ в прилѣпившіеся по склону горы.

— Словно сакли!

— Вотъ-съ! Фантазеръ какой-то выискался! Смотритель! Мѣстность, видите ли, горная, — такъ и выстроить тюремные «номера», какъ сакли на Кавказѣ! Онъ въ «Нивѣ», что ли, видѣлъ! На Сахалинѣ кавказскія сакли! Нѣтъ-съ, вы посмотрите, что въ этихъ сакляхъ дѣлается!

— Такъ отчего же не перестроить?

— А я, вонъ видите, какіе сараи для угля построилъ. Я, батюшка, инженеръ, мое дѣло объ углѣ заботиться.

Въ «сакляхъ» дѣлалось, дѣйствительно, Богъ знаетъ что.

Со стѣнъ, прислоненныхъ къ горѣ, текло. Полъ земляной, отъ сырости, отъ того, что на полъ все выплескивается, отъ стоящей тутъ же «параши» превратившійся въ грязь. Чтобъ пройти къ нарамъ по узенькому проходу, была положена доска, которая хлюпала въ грязи, когда на нее ступали.

До потолка можно было достать рукою. Въ такомъ «номерѣ» лежало на нарахъ отъ тридцати до сорока человѣкъ.

Отъ тридцати до сорока покрытыхъ толстѣйшимъ слоемъ грязи людей.

— Да вы, что же, моетесь когда? — спрашивалъ я у каторжанъ.

— Нѣ.

— Развѣ бани нѣтъ?

— Есть изба, по субботамъ топятъ. Да мало кто ходитъ.

— Почему жъ?

— Лежимъ въ грязи, въ горѣ въ грязи. Чего жъ въ баню ходить? Кака баня? Только грязь пуще размажешь. Такъ, закусаютъ, пойдешь, грязь помажешь.

Люди являются изъ горы мокрые. Лохмотья тутъ же сушатся, прѣютъ, гніютъ.

Воздухъ въ «камерахъ» былъ такой, что кружилась голова и подступала тошнота. Это былъ какой-то смрадъ, а не воздухъ.

— Опять стѣны портите? Опять портите? — кричалъ инженеръ. — Это ты стѣну прорубилъ? Ты?

— Такъ точно, ваше высокоблагородіе! Виноватъ, ваше высокоблагородіе, — отвѣчалъ, слѣзая съ наръ, каторжанинъ, надъ мѣстомъ котораго свѣтилась въ стѣнѣ большая вырубленная дыра.

— Сколько разъ вамъ говорили, чтобъ вы стѣнъ не рубили, не портили? Сколько разъ?

— По ночамъ больно духовито, ваше высокоблагородіе. Дышать совсѣмъ нечѣмъ! Для воздуха!

— Кто здѣсь уборщикъ? Кто уборщикъ? — кричалъ инженеръ.

— Я, ваше высокоблагородіе.

И на нарахъ, — при входѣ начальства, никто не могъ встать съ наръ и выстроиться въ проходѣ, какъ бы слѣдовало: во-первыхъ, пройти было бы тогда трудно, а во-вторыхъ, «съ себя на начальство натрясешь», всѣ только почтительно поджали ноги и сѣли, — на нарахъ, въ углу, поднялась огромная фигура.

— Я, ваше высокоблагородіе!

И мы съ инженеромъ невольно попятились.

Сколько я на Сахалинѣ ни видѣлъ разбойничьихъ лицъ, но такого, поистинѣ, звѣрскаго, ужаснаго, какъ у этого старика, я не видѣлъ ни до ни послѣ этого. Такихъ разбойничьихъ глазъ. Страшно, когда онъ смотритъ на васъ.

— Василій Концовъ.

Офиціально — Василій Концовъ «уборщикъ камеръ», т.-е. слуга каторжанъ.

На самомъ дѣлѣ — майданщикъ, буфетчикъ и ростовщикъ.

Мы не впадемъ въ ошибку, если скажемъ, что весь Александровскій рудникъ работаетъ только и исключительно на Василія Концова. Впрочемъ, этому типу надо посвятить особую главу. Онъ стоитъ этого.

— Какой же ты уборщикъ? — кричалъ инженеръ. — Чего же ты смотришь? У тебя стѣны рубятъ?!

— Что жъ, ваше высокоблагородіе, съ ними, разбойниками, подѣлаешь?! — мрачно отвѣчалъ Концовъ, съ ненавистью оглядывая камеру.

Когда мы вошли, тюрьма обѣдала. Сидя на нарахъ, всѣ жевали, — кто селедку, кто копченую кэту.

— А баланда гдѣ? — спросилъ инженеръ.

— Баланду еще носить! — нехотя отвѣчали арестанты.

Инженеръ прямо багровѣлъ отъ злости.

— Нѣтъ-съ, вы должны посмотрѣть, какую я имъ кухню выстроилъ!

До кухни мы шли долго.

Александровскій рудникъ разбросанъ на нѣсколькихъ горахъ. Соотвѣтственно этому разбросаны и «номера» тюремъ. Поближе къ главной штольнѣ каждой горы. Здѣсь кучка «номеровъ», тамъ кучка. Горный инженеръ выстроилъ кухню въ центрѣ.

— Чтобъ отъ каждой тюрьмы было одинаково близко.

Вышло отъ всѣхъ тюремъ одинаково далеко.

Отъ каждой тюрьмы до кухни надо итти версты полторы.

На планѣ оно очень удобно, на дѣлѣ — надо обходить горы. Пока донесешь баланду! А зимой, въ пургу, это путешествіе и совсѣмъ невозможно.

Усталый послѣ работы въ горѣ людъ, придя въ тюрьму, наваливается на ѣду, ему некогда ждать. Наѣдаются и спятъ, какъ сурки, до двухъ часовъ, когда надо итти опять въ гору.

Вся провизія берется у старика Концова и его приказчиковъ, сидящихъ въ уборщикахъ по «номерамъ» тюрьмы.

Все берется, понятно, въ долгъ, и проѣдаетъ каждый рабочій, — для Сахалина совсѣмъ страшно сказать, — по 14 рублей въ мѣсяцъ.

Такимъ образомъ, весь «интересъ» отъ работы, все процентное вознагражденіе съ выработаннаго и проданнаго угля идетъ цѣликомъ въ карманъ ссыльно-каторжнаго Василія Концова.

И арестанты работаютъ страшно напряженно, потому что кругомъ должны Василію Концову, и надо платить, платить ему, безъ надежды когда-нибудь расплатиться совсѣмъ.

Отъ Концова остаются гроши.

И эти гроши каторжане Александровскаго рудника въ день получки относятъ на Орлово поле.

Въ дни получки рудничными рабочими «процентовъ» поселенцы изъ ближайшихъ селеній ведутъ на Орлово поле своихъ сожительницъ, тащатъ самовары, карты, водку — «самосядку», сивуху своей, кустарной выдѣлки.

Туда же грязные, похожіе на негровъ, являются арестанты съ рудника.

«Веселье» длится недолго, часа два.

Часа черезъ два поселенцы съ сожительницами, самоварами, картами и деньгами уходятъ.

Арестанты храпятъ по кустамъ пьяные, обыгранные поселенцами, обобранные сожительницами, въ большинствѣ избитые.

Послѣ сидѣнья въ горѣ, «слежавшіеся» въ своихъ номерахъ, они пьянѣютъ быстро съ двухъ-трехъ рюмокъ настоенной для крѣпости на табачныхъ листьяхъ «самосядки» — пьянѣютъ и отъ водки и отъ воздуха, отъ котораго отвыкли.

Просыпаются безъ денегъ, безо всего, и снова на мѣсяцъ уходятъ въ гору.

Такъ и живутъ: день въ кромѣшной тьмѣ «горы», ночь въ смрадѣ камеры, два часа въ мѣсяцъ пьяны до потери сознанія.


Когда мы уходили съ Александровскаго рудника, горный инженеръ говорилъ уже не такъ вдохновенно.

Рѣчь его звучала горечью и обидой.

— Что же сдѣлать? Что сдѣлать для этого народа? Выстроилъ кухню, — не ходятъ! Вмѣсто того, чтобъ дверь, что ли, открыть, стѣны рубятъ! Баня есть, — не идутъ! Живутъ въ грязи! Ѣдятъ какую-то мразь! Что останется отъ процентнаго вознагражденія, — вмѣсто того, чтобы отложить, пропиваютъ, проигрываютъ. Живутъ звѣрями, скотами, хуже скотовъ. Ужасъ! Ужасъ! Ужасъ! А вѣдь могли бы быть людьми!

Было жаль инженера, исполненнаго добрыхъ намѣреній, и я не спросилъ его:

— За тѣмъ ли прислали сюда этихъ людей, чтобы они работали на Василія Концова?


Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.

Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.