Длинный ящик (По; Библиотека для чтения)/ДО
| Длинный ящикъ. : Разсказъ Эд. По |
| Оригинал: англ. The Oblong Box, 1844. — Перевод опубл.: 1857. Источникъ: Библіотека для чтенія. Журналъ словесности, наукъ, художествъ, новостей и модъ. Санктпетербургъ. Въ типографіи штаба отдѣльнаго корпуса внутренней стражи. 1857, № 3, т. CXLII, отд. VII. С.176-186. |
ДЛИННЫЙ ЯЩИКЪ.
(Разсказъ Эд. По.)
Нѣсколько лѣтъ тому назадъ я взялъ себѣ мѣсто на пакетботѣ «Независимость», который, подъ командою Капитана Гарди отправлялся изъ Чарльстона въ Нью-Іоркъ. Мы должны были отплыть пятнадцатаго іюня, если погода будетъ благопріятная. Четырнадцатаго я зашелъ на корабль, чтобы убрать кое-что въ своей каютѣ.
Я узналъ, что пассажировъ будетъ очень много, и въ томъ числѣ просто неслыханное количество дамъ. Въ пассажирскомъ спискѣ я прочелъ нѣсколько знакомыхъ именъ и былъ очень радъ, что между прочими встрѣтилъ имя Корнилія Уйатта, молодаго артиста, съ которымъ я былъ связанъ чувствами искренней дружбы. Мы были съ нимъ товарищами по университету, гдѣ почти никогда не разлучались. Онъ не былъ особенно геніаленъ, и все его существо было какъ будто нѣчто, составное изъ мизантропіи, чувствительности и энтузіазма. Добротѣ и нѣжности его сердца не было границъ.
На его имя были записаны три каюты, и изъ списка я узналъ, что онъ ѣдетъ съ женою и съ двумя сестрами. Каюты были довольно просторныя и въ каждой изъ нихъ по двѣ койки, такъ что я никакъ не могъ понять, зачѣмъ эти четыре лица занимаютъ три каюты. Въ эту минуту я былъ въ томъ странномъ расположеніи духа, когда человѣка можетъ мучить любопытство самое мелочное; и я, къ стыду своему, долженъ признаться, что меня это пустое обстоятельство заняло очень серьозно. Я пустился въ размышленія и заключенія о томъ, для кого эта лишняя каюта. Это, разумѣется, было совсѣмъ не мое дѣло; но я тѣмъ не менѣе съ величайшимъ упорствомъ трудился надъ разрѣшеніемъ загадки. Наконецъ, я дошелъ до заключенія и былъ очень пораженъ, какъ оно съ перваго раза не пришло мнѣ въ голову. — Разумѣется, эта каюта для горничной, сказалъ я про себя: какъ я глупъ, что тотчасъ же не могъ понять такой простой вещи! — Тутъ я снова принялся за списокъ и увидѣлъ, что при семействѣ Уйаттъ горничной не будетъ. Вѣрно они раздумали брать прислугу, потому что сначала на спискѣ была показана при нихъ и горничная, а потомъ слово это было зачеркнуто. — А, так вѣрно какой-нибудь грузъ, который онъ не хочетъ ставить въ трюмъ, а долженъ имѣть всегда подъ собственным присмотромъ, подумалъ я: да, вотъ что, дошелъ наконецъ: картина, и вѣрно та самая, изъ-за которой онъ такъ долго торговался съ Николино, итальянскимъ жидомъ. Эта мысль удовлетворила мое любопытство и я на время успокоился.
Сестеръ Уйатта я зналъ очень хорошо: онѣ были очень любезныя и умные дѣвушки. Жены его я ни разу не видалъ, потому что онъ очень недавно женился. Онъ говорилъ мнѣ о ней, со свойственнымъ ему энтузіазмомъ; описывалъ ее какъ женщину необыкновенной красоты, рѣдкаго ума и полную всевозможныхъ достоинствъ. Это возбудило во мнѣ сильное желаніе познакомиться съ нею.
Четырнадцатаго числа, когда я пришелъ на корабль, мнѣ объявилъ капитанъ, что онъ тоже ожидаетъ Уйатта съ семействомъ. Я пробылъ лишній часъ, въ надеждѣ увидѣть его жену, но напрасно: прислали сказать, что мистриссъ Уйаттъ не совсѣмъ здорова и не придетъ раньше завтрашняго дня, на который былъ назначенъ отъѣздъ.
На слѣдующее утро я отправился изъ гостинницы къ пристани и встрѣтилъ капитана Гарди. Онъ сказалъ мнѣ очень глупую, но общепринятую фразу: «Обстоятельства заставляютъ меня отложить нашъ отъѣздъ; очень можетъ быть, что „Независимость“ будетъ задержана дня на два; когда все будетъ готово, я васъ увѣдомлю.» Мнѣ показалось это очень страннымъ, потому что дулъ сильный попутный, южный вѣтеръ; «что же это за обстоятельства?» подумалъ я. Однако, какъ ни старался вывѣдать о нихъ отъ капитана, это мнѣ не удалось. Нечего было дѣлать; оставалось отправиться домой и ждать.
Цѣлую недѣлю не получалъ я увѣдомленія отъ капитана. Наконецъ оно пришло, и я тотчасъ же отправился на корабль. Онъ былъ наполненъ пассажирами; всѣ страшно суетились. Минутъ черезъ десять послѣ меня явился Уйаттъ съ женой и сестрами. Артистъ былъ въ своемъ привычномъ припадкѣ угрюмой мизантропіи. Я не обращалъ на это вниманія, потому что давно уже привыкъ видѣть его въ такомъ расположеніи духа. Онъ даже не представилъ меня женѣ своей, такъ что эту любезность сдѣлала сестра его, Маріанна, очень милая и умная дѣвушка: она, въ короткихъ словахъ, насъ познакомила. На мистриссъ Уйаттъ была густая вуаль и, когда она ее подняла, отвѣчая на мой поклонъ, то я, признаюсь, былъ очень удивленъ. Хотя я по опыту зналъ, что не слѣдуетъ вѣрить восторженнымъ описаніямъ моего пріятеля когда дѣло коснется женскихъ достоинствъ, и былъ убѣжденъ что говоря о красотѣ какой-нибудь женщины, артистъ непремѣнно впадалъ въ полную идеализацію, но я все-таки ожидалъ въ его женѣ чего нибудь лучшаго.
И такъ, сколько я ни старался убѣдиться въ противномъ но не могъ: мистриссъ Уйаттъ самая обыкновенная женщина. Если она не рѣшительно дурна, то по-крайней-мѣрѣ не далеко отъ того. Одѣта она была съ большимъ вкусомъ, и я утѣ шалъ себя тѣмъ, что она овладѣла сердцемъ моего пріятеля средствомъ болѣе прочнымъ — совершенствами ума и сердца. Она сказала нѣсколько словъ и пошла вмѣстѣ съ мужемъ въ ихъ каюту. Прежнее любопытство загорѣлось снова во мне. Горничной решительно съ ними не было. Я началъ смотрѣть, не будетъ ли какого-нибудь особеннаго груза. Нѣсколько времени спустя, къ гавани подъѣхала повозка съ длиннымъ ящикомъ, котораго, какъ оказалось, капитанъ только и ожидалъ, потому что, принявъ его на корабль, мы немедленно снялись съ якоря.
Ящикъ этотъ, какъ я уже сказалъ, былъ длинный. Въ немъ было около шести футовъ отъ одного конца до другаго и около двухъ съ половиною въ ширину; я разсматривалъ его внимательно. Форма его была какая-то особенная, и какъ только я его увидалъ, то вполне убѣдился въ вѣрности своей догадки. Читатель, вѣроятно, помнитъ заключеніе, на которомъ я остановился: что лишняя каюта занята для какого-нибудь особеннаго груза, напримѣръ для нѣсколькихъ картинъ или для одной картины. Я зналъ, что Уйаттъ былъ нѣсколько недѣль въ сношеніяхъ съ Николино: по формѣ ящика было видно, что въ немъ ничего не могло быть другаго, как копія съ «Тайной Вечери» Леонарда, а мнѣ было извѣстно, что эта самая копія, снятая Рубини младшим во Флоренціи, была одно время во владеніи Николино. И такъ, это въ моей головѣ было дѣломъ рѣшенымъ. Я не разъ улыбался, когда думалъ о своей догадливости. Въ первый разъ въ жизни Уйаттъ скрывалъ отъ меня свои артистическія тайны; я видѣлъ ясно, что онъ хочетъ подшутить надо мной и провезти въ Нью-Іоркъ тайкомъ отъ меня, подъ самымъ моимъ носомъ, чудную картину. Я рѣшился за это порядкомъ подтрунить надъ нимъ теперь и въ послѣдствіи.
Одно только мучило меня по-прежнему. Ящикъ былъ поставленъ не въ лишнюю каюту, а въ ту самую, гдѣ помѣстился мистеръ Уйаттъ. Ящикъ этотъ занялъ почти весь полъ, что, конечно, не могло быть удобно для артиста и его жены; на крышкѣ этого ящика были крупныя слова: «Мистриссъ Аделаидѣ Кортисъ въ Нью-Іоркѣ; грузъ Корнилія Уйатта. Просятъ обращаться осторожно.» Это было написано дегтемъ или краской, которая издавала сильный, непріятный и, сколько мнѣ показалось, особенно отвратительный запахъ.
Я зналъ, что мистриссъ Аделаида Кортисъ была мать жены артиста и вполнѣ былъ увѣренъ, что этотъ адресъ — мистификація, устроенная нарочно для меня. Я рѣшилъ, что въ этомъ ящикѣ картина, которая не пойдетъ дальше мастерской моего мизантропа-пріятеля въ Чамберсъ-стритъ, въ Нью-Іоркѣ.
Дня три или четыре погода была хорошая, хотя попутный вѣтеръ пересталъ, а подулъ другой, по направленно къ сѣверу, какъ только берегъ исчезъ у насъ изъ виду. Пассажиры были въ духѣ и расположены къ знакомствамъ и разговорчивости. Исключеніемъ были только Уйаттъ и его сестры; онѣ вели себя очень странно, удалялись отъ всѣхъ, что было не совсѣмъ вѣжливо и ловко въ отношеніи ко всему обществу. На самого артиста я не обращалъ вниманія. Онъ былъ чрезвычайно мраченъ, даже болѣе обыкновеннаго; но я привыкъ къ его эксцентричности. Сестрамъ же я не могъ извинить такого поведенія. Онѣ запирались на бо́льшую часть дня въ свои каюты и, какъ я ихъ не упрашивалъ, рѣшительно отказывались познакомиться или разговаривать съ кѣмъ бы то ни было на палубѣ.
Мистриссъ Уйаттъ была гораздо любезнѣе. Она много болтала, а болтать на морѣ — это рѣдкое достоинство. Она, казалось, очень скоро познакомилась со многими изъ дамъ; но, къ моему величайшему удивленію, не показывала ровно никакого расположенія кокетничать съ мужчинами. Она всѣхъ насъ забавляла. Я говорю: «забавляла», и не знаю, какъ это сказать яснѣе. Вообще я замѣтилъ, что болѣе смѣялись надъ ней, чѣмъ съ нѣй заодно. Мужчины мало о ней говорили; но дамы очень скоро произнесли ей приговоръ: что она существо доброе и очень простое; совершенно необразованна и во всѣхъ отношеніяхъ дурнаго тона. Всѣмъ казалось дивомъ, что Уйаттъ поймался на такомъ бракѣ. Богатство служило всеобщей разгадкой, но я зналъ, что это далеко не вѣрное решеніе: самъ Уйаттъ сказалъ мнѣ, что онъ не взялъ за ней ни одного доллара и что и въ будущемъ ни на что разсчитывать не можетъ. Вотъ что онъ мнѣ говорилъ: «я женился по любви, единственно только по любви, и жена моя болѣе, чѣмъ достойна моей любви». Когда я вспомнилъ эти слова моего пріятеля теперь, когда я уже видѣлъ его жену, я былъ окончательно въ недоумѣніи. Не сошелъ ли онъ съ-ума? Больше нечего и подумать. Какъ могъ человѣкъ, съ такимъ развитіемъ, съ такимъ тонкимъ вкусомъ, разборчивый, способный понимать все несовершенное и цѣнить все истинно-прекрасное, какъ онъ могъ увлечься подобной женщиной! Она была въ восторгѣ отъ него, и выказывала это очень ясно, преимущественно въ его отсутствіи; надъ нею смѣялись, когда на каждомъ шагу она ссылалась на то, что говорилъ «ея любезный супругъ, мистеръ Уйаттъ». Слово «супругъ» — какъ она признавалась сама — было вѣчно у нея на языкѣ. Между тѣмъ всѣ замѣтили, что онъ явно избѣгалъ ея, и бо́льшею частью запирался одинъ въ своей каютѣ, предоставляя женѣ полную свободу забавляться какъ ей угодно въ обществѣ пассажировъ.
Изъ всего, что я видѣлъ и слышалъ, я вывелъ заключеніе, что судьба сыграла съ артистомъ грустную шутку, что онъ, въ припадкѣ восторженности, минутнаго увлеченія, согласился соединиться навсегда съ женщиной ниже его. Последствія этого были естественныя: онъ вскорѣ получилъ отъ нея совершенное отвращеніе. Я отъ всего сердца сожалѣлъ о немъ, но никакъ не могъ простить ему скрытности въ отношеніи «Тайной Вечери». Я рѣшился отмстить ему за это.
Разъ какъ-то онъ вышелъ на палубу; я взялъ его подъ руку и сталъ ходить съ нимъ взадъ и впередъ. Его мрачность (которую я, при его обстоятельствахъ, считалъ совершенно естественною), казалась неутѣшной. Онъ говорилъ мало и то очень угрюмо и съ очевиднымъ усиліемъ. Я шутилъ и онъ старался улыбаться. Несчастный! Въ эту минуту я вспомнилъ о его женѣ и удивился, какъ этотъ человѣкъ можетъ даже силиться казаться веселымъ. Наконецъ, я рѣшился приступить къ дѣлу. Я началъ намеками о длинномъ ящикѣ, чтобы показать, что я не поддаюсь его мистификаціи; потомъ слегка далъ ему замѣтить, какъ иногда легко открыть чьи-нибудь тайные замыслы. Наконецъ выразилъ удивленіе о странной формѣ этого ящика и при этомъ улыбнулся, покачалъ головой и тихонько дотронулся до него пальцемъ.
Видъ, с которымъ онъ принялъ эту невинную шутку, убѣдилъ меня въ его сумасшествіи. Сначала онъ вытаращилъ на меня глаза, какъ-будто считая невозможнымъ понять остроту моего замѣчанія; но когда онъ постепенно сталъ понимать, его глаза все болѣе и болѣе расширялись и какъ-будто готовились выскочить. Потомъ онъ покраснѣлъ, потомъ страшно поблѣднѣлъ, потомъ, какъ-будто потѣшаясь моимъ намекомъ, началъ смѣяться какимъ-то особеннымъ громкимъ, звучнымъ смѣхомъ, который, къ моему величайшему удивленію, все постоянно усиливался и продолжался минутъ десять или болѣе. Кончилось тѣмъ, что онъ со всѣхъ ногъ грянулся на палубу. Когда я бросился поднимать его, въ немъ не было никакихъ признаковъ жизни.
Я сталъ звать на помощъ; прибѣжало нѣсколько пассажировъ, и мы едва могли привести артиста въ чувство. Когда онъ пришелъ въ себя, то проговорилъ нѣсколько несвязныхъ словъ. Мы пустили ему кровь и положили его въ постель. На слѣдующее утро онъ былъ совершенно здоровъ, разумѣется тѣлесно, потому-что въ душевномъ его здоровьи я крѣпко сомнѣвался.
Все остальное время нашего путешествія я, по совету капитана, избѣгалъ встрѣчи съ моимъ пріятелемъ. Капитанъ соглашался со мною касательно его помѣшательства, но просилъ меня не говорить никому изъ пассажировъ.
Много было случаевъ послѣ припадка артиста, которые все болѣе и болѣе увеличивали мое любопытство. Между прочимъ, однажды я напился крепкаго зеленаго чаю, и это такъ разстроило мои нервы, что я не могъ совсѣмъ спать двѣ ночи. Изъ моей каюты была дверь въ общую столовую, точно также какъ и изъ всѣхъ прочихъ каютъ холостыхъ людей. Три каюты артиста были отдѣлены отъ общей столовой только одной подъемной дверью, которая не запиралась ни днемъ, ни ночью. Такъ какъ вѣтеръ дулъ постоянно, и даже довольно сильный, то корабль очень кренился подъ вѣтеръ и, когда лѣвая сторона корабля была подъ вѣтромъ, то эта подъемная дверь отворялась сама собою; никто не заботился ее запирать. Моя койка стояла такъ, что если дверь изъ моей каюты отворялась и подъемная тоже, то я могъ прекрасно все видѣть въ каютѣ мистера Уйатта (а моя дверь была постоянно отворена по причинѣ жара). И такъ, въ продолженіе двухъ безсонныхъ ночей, я ясно видѣлъ, какъ часовъ въ одиннадцать мистриссъ Уйаттъ на цыпочкахъ пробиралась изъ каюты мистера Уйатта въ лишнюю каюту. Тутъ она оставалась до разсвѣта, пока мужъ не приходилъ звать ее обратно. Изъ этого ясно слѣдовало, что они были, по возможности, раздѣлены, что они жили въ разныхъ комнатахъ, имѣя, разумѣется, въ виду постоянный разводъ. Такъ вотъ наконецъ тайна лишней каюты!
Было еще одно обстоятельство, которое меня очень занимало. Во время этихъ двухъ безсонныхъ ночей, тотчасъ же послѣ того, какъ мистриссъ Уйаттъ появлялась въ лишней каютѣ, вниманіе мое было привлечено какимъ-то страннымъ, осторожнымъ послѣдовательнымъ шумомъ въ каютѣ ея мужа. Прислушиваясь къ этому шуму довольно долго, я наконецъ совершенно понялъ значеніе его. Это были чуть слышные звуки долота и деревяннаго молота, которыми артистъ открывалъ свой сосновый ящикъ; молотъ, вѣроятно, былъ завернутъ въ какую-нибудь мягкую шерстяную или бумажную матерію, чтобы стукъ былъ глуше.
Я даже могъ слышать, какъ онъ наконецъ освобождалъ крышку, какъ онъ снималъ ее и клалъ на нижнюю койку въ своей каютѣ. Это я могъ ясно различать по легкому стуку, который происходилъ отъ прикосновенія крышки съ деревянными концами койки, хотя артистъ и думалъ, что кладетъ ее очень тихо (на полу для крышки мѣста не было). Вслѣдъ за этимъ наступала мертвая тишина до самаго разсвѣта; мнѣ только казалось, будто я слышу тихое рыданіе, но до того подавленное, сдерживаемое, что оно едва-едва было слышно; впрочемъ, я могъ полагать, что это ни болѣе, ни менѣе, какъ фантазія моего разстроеннаго воображенія. Я принималъ эти звуки за рыданія или за тяжелые вздохи; но это могло быть ни то, ни другое, а развѣ просто шумъ у меня въ ушахъ. Мистеръ Уйатт въ это время, вѣроятно, вполнѣ предавался припадку своего артистическаго энтузіазма. Онъ, вѣрно, открывалъ свой длинный ящикъ, чтобы дать своимъ глазамъ вполнѣ насладиться сокровищемъ живописи, которое скрывалось такъ старательно. Рыдать при этомъ не было причины; и я повторяю, что эти звуки были игрою моего воображенія, которое находилось далеко не въ нормальномъ состояніи, благодаря зеленому чаю добраго капитана Гарди. Передъ самымъ разсвѣтомъ, въ эти двѣ ночи, о которыхъ я говорю, я слышалъ ясно, какъ мистеръ Уйаттъ опять клалъ на ящикъ крышку и своимъ обвернутымъ молоткомъ вбивалъ гвозди на прежнія мѣста. Послѣ этого онъ являлся, вполнѣ уже одѣтымъ, за своей женой въ лишнюю каюту и уводилъ ее къ себѣ.
Мы были уже семь дней въ морѣ, и дошли до мыса Гаттерасъ, какъ вдругъ насъ застигла сильная буря съ юго-запада. Мы отчасти были готовы къ этому, потому-что состояніе погоды уже нѣсколько дней намъ угрожало. Все было, по возможности, прикрѣплено наверху и внизу и, такъ какъ вѣтеръ сильно свѣжѣлъ, то мы наконецъ изъ всей парусности оставили только гротъ-марсель и кливеръ, да и съ тѣхъ было взято по два рифа.
Въ такомъ положеніи мы плыли довольно благополучно въ продолженіе сорока восьми часовъ; корабль оказался очень хорошимъ во многихъ отношеніяхъ, слушался руля и не зачерпывалъ воды. Но вѣтеръ свѣжѣлъ и свѣжѣлъ, до того, что наконецъ превратился въ ураганъ; нашъ гротъ-марсель въ мигъ изорвало въ клочки и послѣ прохода двухъ валовъ у насъ на палубѣ оказалось такъ много воды, какъ-будто на насъ сверху пролились нѣсколько большихъ озеръ одно за другимъ. При этомъ мы лишились трехъ матросовъ и камбузы, а также почти всѣхъ укрѣпляющихъ снастей на лѣвой стороне. Мы только-что успѣли опомниться, какъ и кливеръ нашъ разорвало въ лоскутья; мы подняли штормовой стаксель, который на нѣсколько часовъ много помогъ намъ: корабль гораздо устойчивѣе сражался съ моремъ, чѣмъ прежде.
Буря однако все-таки бушевала, и не было признаковъ скораго ей конца. Оснастка оказалась негодной и очень сжатой, и на третій день бури наша бизань-мачта, во время сильнаго уклоненія подъ вѣтеръ, нагнулась, переломилась и упала на бортъ. Около часу мы напрасно старались ее поднять, потому-что корабль сильно качало; труды наши все еще не были увѣнчаны успѣхомъ, когда явился шкиперъ и объявилъ, что въ трюмѣ четыре фута воды. Къ довершенію несчастья, помпы оказались засоренными и почти вовсе негодными къ употребленію.
Всѣ были въ смущеніи и отчаяніи. Чтобы облегчить корабль, бросили множество груза за бортъ и срубили остальныя двѣ мачты. Съ помпами же мы рѣшительно ничего не могли сдѣлать, а течь постоянно и значительно усиливалась.
Къ заходу солнца вѣтеръ замѣтно стихъ, море успокоилось; намъ представилась слабая надежда спастись въ лодкахъ. Въ восемь часовъ облака разошлись и насъ освѣтилъ ясный полный мѣсяцъ, какъ бы ободряя насъ въ нашемъ горѣ своимъ тихимъ, задумчивымъ свѣтомъ.
После невѣроятныхъ усилій намъ наконецъ удалось благополучно спустить за бортъ баркасъ и высадить въ него всю команду и большую часть пассажировъ. Они немедленно отчалили, и, хотя много перестрадали въ дорогѣ, но все-таки благополучно приплыли въ Окракокъ-Инлетъ, на третій день послѣ кораблекрушенія.
Четырнадцать пассажировъ остались съ капитаномъ на корабле, рѣшаясь ввѣрить свою судьбу четверкѣ, небольшой лодкѣ, привязанной за кормой. Я былъ в числѣ ихъ. Мы безъ труда ее спустили, хотя обязаны единственно случаю, что она не ушла ко дну, когда коснулась воды. Наконецъ четверка двинулась. Въ ней сидѣли капитанъ съ женой, мистеръ Уйаттъ съ семействомъ, одинъ мексиканскій офицеръ съ женой и четырьмя дѣтьми и я съ негромъ, который былъ у меня въ услуженіи.
Съ нами не было ничего, кромѣ самыхъ необходимыхъ инструментовъ, небольшаго количества съѣстныхъ припасовъ и платья, на насъ надѣтаго: больше и мѣста ни для чего не было. Никому и въ голову не пришло спасать что-нибудь. Можно себѣ представить, каково было наше удивленіе, когда мы уже отплыли нѣсколько саженъ отъ корабля и вдругъ мистеръ Уйаттъ всталъ на кормѣ и очень серьозно просилъ капитана вернуться, чтобы взять на нашу лодку его длинный ящикъ!
— Садитесь, мистеръ Уйаттъ, отвѣчалъ капитанъ, нѣсколько сурово; вы насъ всѣхъ опрокинете, если не будете сидѣть смирно. Наша лодка уже почти совсѣмъ въ водѣ.
— Ящикъ! вопилъ мистеръ Уйаттъ, все еще стоя: ящикъ, говорю я! Капитанъ, вы не можете, вы не захотите отказать мнѣ: въ немъ весу — бездѣлица, самая бездѣлица, увѣряю васъ. Ради матери, которая дала вамъ жизнь, ради любви вашей къ Всевышнему, ради надежды на ваше спасеніе, я умоляю васъ воротиться за ящикомъ!
Капитанъ какъ-будто былъ на минуту тронутъ серьозными мольбами артиста, но потомъ сейчасъ же опять принялъ свой строгій видъ и сказалъ:
— Мистер Уйатт, вы просто сумасшедший. Я не могу и слышать, что вы говорите. Садитесь, говорю я вамъ, а иначе вы опрокинете лодку. Постойте, держите его, не пускайте! онъ, пожалуй, бросится въ воду! отъ него станется! Ну, такъ и есть, онъ погибъ.
И дѣйствительно, пока капитанъ говорилъ, мистеръ Уйаттъ бросился изъ лодки въ море. Мы были еще на подвѣтренной сторонѣ отъ тонувшаго корабля, и Уйаттъ съ сверхъестественной ловкостью успѣлъ схватиться за канатъ, который висѣлъ отъ переднихъ русленей. Черезъ минуту онъ былъ на бортѣ и бѣшено бросился въ каюту. Въ это время насъ унесло въ противоположную сторону отъ корабля, и мы окончательно отданы были на произволъ моря, которое сильно бушевало. Мы сдѣлали усиліе, чтобы вернуться назадъ, но напрасно: лодкой нашей буря играла, какъ перомъ.
Мы ясно поняли въ ту минуту, что судьба несчастнаго артиста рѣшена.
Нашу лодку уносило все дальше и дальше отъ корабля, но мы видѣли, какъ сумасшедшій (иначе нельзя назвать его) вышелъ изъ-подъ палубы наверхъ, таща за собой съ гигантской силой свой длинный ящикъ. Потомъ онъ взялъ веревку, обвернулъ ее нѣсколько разъ вокругъ ящика, а потомъ вокругъ себя. Черезъ секунду, и артистъ и ящикъ, были въ морѣ, — и вдругъ исчезли въ немъ, вмѣсте, навсегда.
Мы остановились на нѣкоторое время; глаза всѣхъ были обращены на то мѣсто, которое поглотило несчастную жертву. Потомъ мы продолжали нашъ путь. Съ часъ у насъ было мертвое молчаніе. Наконецъ я рѣшился замѣтить:
— Обратили ли вы вниманіе, капитанъ, на то, что они такъ мгновенно ушли ко дну? Не странно ли это? Я, признаться, имѣлъ хотя слабую надежду на его спасеніе, когда увидѣлъ, что онъ привязалъ себя къ ящику и бросился съ нимъ въ море.
— Это очень естественно, что они пошли ко дну съ быстротою стрѣлы. Впрочемъ, они опять всплывутъ къ верху, когда соль разстаетъ.
— Соль? спросилъ я.
— Тише, — сказалъ капитанъ, указывая на жену и сестеръ умершаго: Мы оставимъ этотъ разговоръ до болѣе удобнаго времени.
Много бѣдствій терпѣли мы во время нашего путешествія, но счастіе покровительствовало намъ также, какъ и нашимъ товарищамъ на баркасѣ. Прошло четыре дня постояннаго страха и отчаянія, и наконецъ мы, полумертвые, пристали къ берегу противъ острова Роакокъ. Тутъ мы пробыли недѣлю, и потомъ отправились въ Нью-Іоркъ.
Черезъ мѣсяцъ послѣ гибели «Независимости», мнѣ случилось встрѣтиться съ капитаномъ на Бродуэй (главная улица въ Нью-Іоркѣ). Мы, разумѣется, сейчасъ же заговорили о всѣхъ нашихъ неудачахъ и бѣдствіяхъ, а особенно о горькой судьбѣ несчастнаго Уйатта. Вотъ что я узналъ:
Артистъ взялъ места для себя, жены, сестеръ и горничной. Жена его, дѣйствительно, была во всѣхъ отношеніяхъ прекрасная, очаровательная женщина, какъ онъ ее самъ описывалъ. Утромъ четырнадцатаго іюня (когда я въ первый разъ былъ на кораблѣ), мистриссъ Уйаттъ захворала и умѣрла. Молодой мужъ былъ внѣ себя отъ горя, но обстоятельства никакъ не позволяли ему отложить его путешествіе въ Нью-Іоркъ. Необходимо было отвезти тѣло обожаемой жены къ ея матери, но съ другой стороны — предразсудки препятствовали сдѣлать это открыто. Девять десятыхъ пассажировъ отказались бы скорѣе отъ своихъ мѣстъ, нежели согласились бы плыть съ покойникомъ.
Капитанъ Гарди посоветовалъ устроить это вотъ какъ: бальзамировать тѣло, закупорить его съ большимъ количествомъ соли въ ящикъ, и выдать за простую кладь. О смерти мистриссъ Уйаттъ было скрыто; а такъ какъ въ спискѣ имя ея было тоже внесено въ числѣ отъѣзжающихъ, то нужно было непремѣнно какое-нибудь подставное лицо, которое бы играло ея роль въ продолженіи всего путешествія. Горничная покойницы согласилась на это. Лишняя каюта, взятая для горничной при жизни ея госпожи, была оставлена и теперь за семействомъ Уйаттъ. Въ ней спала жена-самозванецъ каждую ночь. Днемъ же она исполняла, такъ искусно, какъ только могла, роль своей госпожи, которую (объ этомъ заранѣе были наведены справки) никто изъ пассажировъ не зналъ.
Такъ вотъ грустная разгадка всѣхъ моихъ предположеній! Странно только, что я съ-тѣхъ-поръ рѣдко сплю крѣпко по ночамъ. Одно лицо вездѣ и всегда меня преслѣдуетъ, и всякій разъ одинъ и тотъ же истерическій смѣхъ звучитъ въ моихъ ушахъ и вѣрно будетъ звучать вѣчно.