I[править]
Настоящий купальный сезон ещё не начинался, но, несмотря на это, весь пляж, окружённый с трёх сторон кабинками, был усеян ленивыми, полузасыпанными песком фигурами, которые, как ящерицы на солнце, замерли в каменной неподвижности.
Курорт был итальянский, и поэтому купальщики лениво перекликались между собою на немецком, английском, польском и французском языках — на всех языках, кроме итальянского.
Где купаются итальянцы, и купаются ли они вообще — совершенно неизвестно.
Эта мысль занимала меня не менее часу, потому что голова, припекаемая солнцем, работает вяло, медленно и вообще отвратительно.
Думаю, что я дремал.
Неожиданно уха моего коснулась чистейшая русская речь.
Разговаривали две фигуры, закутанные с головой в купальные халаты и простыни, — два бесформенных безголовых тела.
— Славный мальчишка! — прогудел голос из-под жёлтой простыни.
— Это вы о котором говорите? О том, что сейчас возится с няней на песке? В синем полосатом костюмчике?
— Да, да. Превосходный мальчишка!
— Тот, что сейчас посыпает себе голову песком из ведёрка? — переспросила точная белая простыня.
— Ну да! Этот самый.
— Да, знаете ли, — удовлетворённо согласилась белая простыня. — Я должен им гордиться. Ха-ха!
— Почему вы… должны гордиться?
— Потому что этот мальчишка — дело рук моих.
— Чёрт подери! Не хотите ли вы сказать, что это ваш сын?
— Это бы не штука! Дело не в этом. Он физический сын своего законного отца с матерью, но настоящий его творец всё-таки — я!
— Не случился ли с вами солнечный удар?.. А?
— Вот вам и удар. История презабавная — хотите, расскажу?
— До завтрака управимся?
— С головой. Слушайте!
II[править]
Года четыре тому назад пришлось мне болтаться на этом же курорте. Было прескучно, и, если бы не товарищ, который разделял со мной это заточение, какой-нибудь крюк давно бы уже гнулся под моей тяжестью…
Однажды сидим мы с ним после обеда на террасе, потягиваем какое-то здешнее пойло — я и спрашиваю, оторвавшись от соломинки:
— Отчего ты не женился до сих пор?
— Не судьба.
— Что-о?
— Не судьба!
Я говорю нравоучительно:
— Не судьба должна управлять человеком, а человек судьбой.
— Никак, — говорит, — это невозможно. Без судьбы ничего быть не может.
— А если я сейчас вдруг схвачу тебя и брошу с террасы вниз, в кусты… Это что?
— Тоже судьба.
— А если не схвачу и не сброшу?
— Тоже судьба!
— Да какая же это судьба, если мой поступок зависит от моей же воли?!
— Пусть зависит. А твоя воля зависит от судьбы.
— Тьфу! Ну, хочешь, я тебе докажу чем угодно, что по своей воле выкину штуку, до которой судьбе никогда бы и не додуматься?
— Это, — говорит приятель, — положим, тоже натяжка, потому что всякая штука твоя от судьбы зависит. Но — идёт. Согласен.
— Прекрасно. Сочини что-либо трудное, нелепое, и я это проведу без всякой судьбы. У судьбы, милый мой, много дела и без нас — нечего её по пустякам затруднять. Гоп!
Мой друг обвёл глазами столики и сказал:
— Видишь ты ту молоденькую венгерку, которая сидит с пожилой дамой, очевидно, с матерью?
— Вижу.
— Ну-с… хочу я, значит, чтобы у неё был ребёнок… Гм… От кого бы?
Он осмотрел рассеянно все столы, и взгляд его задержался на каком-то господине, одиноко сидевшем в дальнем углу.
— Вот от этого худосочного русского молодца! У него или слишком мало радостей, или очень много печали. Наградим его венгеркой, а?
Я пожал плечами.
— Венгерка так венгерка. Но слушай: как честный человек, за одно только не могу поручиться…
— Именно?
— За пол будущего отпрыска русско-венгерской фамилии. Ты сам, конечно, понимаешь…
— Для судьбы ты слишком многословен. Я предпочитаю видеть работу.
III[править]
Я закурил папиросу, встал и приблизился к одинокому русскому.
— Простите, что, не будучи знаком, обращаюсь к вам с одним вопросом: сколько времени идёт письмо до Петербурга? Эти бестолковые итальянцы ничего не знают.
— Письмо? Четыре дня.
— Весьма вам признателен. Вы надолго в эту дыру?
— Нет… Так, недели на две. Не присядете ли?
— Merci. Вы что же, — спросил я, опускаясь на стул, — в одиночестве тут? Без жены?
— Да я и не женат совсем.
— Ну?! Вот-то она обрадуется! Ах… простите… Я, кажется, сказал лишнее.
— А что такое? Кто обрадуется? О ком вы это говорите «она обрадуется»?
— Не знаю, — смущённо засмеялся я. — Говорить ли вам… Это будет, пожалуй, разбалтывание чужого секрета. Хи-хи…
— Нет, уж вы, пожалуйста, скажите. Это будет между нами. Ну, скажите! Ведь я любопытен как женщина.
— Хи-хи… И сам не знаю, как это я проговорился. Ну, ладно… Если вы даёте честное слово, что это между нами… Видите вы ту венгерку, около седой дамы? Красавица, не правда ли?
У венгерки было самое ординарное, миловидное лицо, но мой восторг заразил и бедного форестьера.
— О, да! Очень красивая.
— Ну вот… Так знаете ли, что у этой красавицы, у этой поразительной, изумительно прекрасной девушки вы с языка не сходите?!
Мой собеседник вспыхнул и конфузливо и радостно засмеялся, будто его щекотали.
— Ну, что вы говорите! Да неужели?! Нет, нет! Вы шутите… Это было бы прямо-таки… удивительно!
— Честное слово! Она меня прямо измучила вопросами… Кто такой, да что, да не женат ли? Всё о росте вашем сегодня щебетала…
— А… что? — опасливо спросил мой собеседник, вероятно, не раз огорчавшийся, сравнивая свою мизерную, низкорослую фигуру с фигурами своих ближних.
— Да, многое она говорила. И что терпеть она не может высоких мужчин, и что ваша фигура приводит её в восторг, и что, если бы… Впрочем, нет, я, кажется, слишком разболтался…
— Так она меня заметила? — переспросил мой собеседник, с трудом сохраняя рассеянно-задумчивый вид.
— Она-то? Да она околдована.
Я помолчал и вдруг решил махнуть рукой на всякий здравый смысл:
— Вчера нашла, что в вашем лице есть много общего с Наполеоном.
— Ну, что вы говорите!
— Ей-богу В таких людях, говорит, таятся великие, огромные силы. Счастлива, говорит, та родина, которая может назвать такого человека своим сыном. Спрашивала, не поёте ли вы? С таким, говорит, голосом, который звучит, как музыка…
— Вы меня представите ей? — быстро спросил он, без сожаления расставаясь со своим задумчивым видом.
— Сколько угодно! Подойду сейчас к ней, попрошу разрешения — и пожалуйте! Кстати, вы чем занимаетесь?
— Отец у меня купец, мануфактурщик. А что?..
— Да ничего. Ну, сидите тут и ждите…
IV[править]
Я приблизился к венгеркам, снял перед ними почтительно шляпу и сказал по-немецки:
— Тысячу извинений! Простите мою навязчивость и то, что я, не будучи знаком, обращаюсь к вам… Но узнать мне больше не у кого — эти итальянцы так бестолковы. Не знаете ли вы — сколько времени идёт отсюда письмо до Будапешта?
— Двое суток, — приветливо сказала старуха. — А у вас есть знакомые в Будапеште?
— О, да… Кое-кто.
— Гёзу Матаки знаете?
— Гёзу?! О, Боже! Да мы большие приятели. Ну, как он… всё там же живёт?
— Там. Значит, вы и семью Панони знаете?
— Ну, как же! Вообще… Гм… А я, сударыня, должен вас кое за что пожурить…
— Меня? — удивилась молоденькая венгерка.
— Да-с, вас. Можно человека ранить, но зачем насмерть, а?
— Что вы такое говорите!
— Видите вы вон того русского, который там в углу сидит. Красивый такой…
— Ну, разве он красивый?
— Сударыня! Один из первых красавцев восточной России. Прозван «Тополь Великороссии»! Сотни русских девушек и женщин сходят по нем с ума. И что же! Этот счастливчик сидит сейчас угрюмый, как вурдалак, завядший, как розовый куст в засуху. Видите! Сидит и глаз с вас не сводит!
Венгерка смущённо усмехнулась.
— Я… ему нравлюсь?
— Вы? Да у него сейчас вся жизнь в глазах, которыми он на вас смотрит. Нашёл где-то портрет королевы Марии-Антуанетты и носит его на своей груди, осыпая поцелуями и вздыхая над ним…
— Почему же… Марии-Антуанетты?..
— Он говорит, что вы очень похожи на неё… В повороте головы у вас есть — что-то царственное… И одеваетесь вы, говорит он, как герцогиня. Да… Уменье носить платье это… это… Кстати, вы в самом Будапеште живёте?
— В предместье. У нас там свой домик. Отец мой судебный чиновник. А кто этот русский, скажите?
— О! Его отец мануфактурный король. Это богатейшая фамилия чернозёмной полосы России. Самые быстроходные пароходы бороздят великую нашу многоводную Волгу! Амбары ломятся. Тысячи людей возносят свои молитвы. Это не человек. Это орёл. Больницы и прочее. В Москве, например, есть Третьяковская картинная галерея. Вы даже не поверите! Честное слово. Вы разрешите представить вам моего друга… Этого «гордого лебедя матушки России», как прозвали его наши женщины?
— О, пожалуйста! Я буду очень рада.
Я расшаркался, вернулся к своему новому другу и потрепал его по плечу.
— Бредит вами! Сплошной бред!
— А кто она такая?
— Она? Когда вы будете в Венгрии, около Будапешта — спросите у старожилов, чей это замок так гордо высит в небо свои грозные, непокорные башни, зубцы которых чётко вырисовываются в недвижном, притихшем вечер нем воздухе? Посмотрим, что вам ответят старожилы. Ха-ха! Предки её были суровыми рыцарями, вояками, отец же отдал дань нашему более культурному времени и, мирно служа венгерской короне, железной рукой закона поддерживает силу и мощь современной Венгрии.
— Вот здорово! Неужели, с ней можно познакомиться?
— Хоть сейчас! Замечательная женщина. Венгерки вообще… Недаром говорит венгерская пословица: «Женись на венгерке — плакать не будешь».
— Ну, пойдём же, пойдём скорее!
V[править]
В последующие дни я только и делал, что, бегая от одного к другой, энергично подогревал состряпанное мною кушанье.
Ей я сообщил, что две русские дамы, жившие в соседнем отеле, осаждают его письмами и делают тысячу безумств ради того только, чтобы увидеть его с улицы из-за решётки сада нашего отеля.
А ему намекнул, что один венгерский граф поклялся добиться её благосклонности и осыпал её морем цветов (вчера я действительно послал ей букетик ценою в 3 лиры), но что она эти цветы выбрасывает (выбросила: они к вечеру совершенно завяли).
Моя стряпня закипела и забурлила. Мутная накипь ревности поднялась кверху, и мне нужно было зорко следить за тем, чтобы вовремя снимать эту отвратительную накипь.
Утром венгерка устроила русскому сцену, в обед он ей? а вечером в парке при отеле у них состоялось первое свидание, на котором они преотчаянно целовались. (Я видел это в бинокль из окна моей комнаты.)
Красавица итальянская ночь, пряная, душная, и бродячие сладкоголосые музыканты с гитарами были моими надёжнейшими помощниками.
Поверите ли вы: через месяц они уже обвенчались, эти люди, которые без меня так бы и прошли свой жизненный путь, даже не подозревая о существовании друг друга… А через полтора года исполнилось и то, к чему я вёл их под диктовку моего друга — апологета и поклонника судьбы. Именно — у этих двух людей родился ребёнок — вот этот самый мальчишка, которым вы давеча так восхищались. Ну, не прав ли я был, говоря, что я — настоящий создатель этого голубоглазого существа?!
…
Молчавшая всё время в продолжение рассказа жёлтая простыня шевельнулась и спросила:
— О каком это вы мальчишке говорите?
— Да о том самом! В синем полосатом костюмчике-то.
— О том, который сейчас суёт себе в рот сачок для крабов?
— Ну да!
— Которого полька сейчас дёрнула за ухо?
— Ну да же!
— Угу, — неопределённо промычало что-то под жёлтой простынёй. — Так знаете ли, что я скажу вам: напрасно вы совались на амплуа судьбы — вершительницы всех дел человеческих. Не по плечу это вам!
— О Господи! Почему?
— Вам можно доверить кое-что? Умеете вы держать язык за зубами?
— Ну?!
— Этот ребёнок не мужний, а мой. От меня. Через три месяца после свадьбы «венгерка», как вы её называете, охладела к своему худосочному супругу и подарила своею любовью меня. Вот вам и судьба!..
— Вы даёте честное слово?
— Даю честное слово.
И обе фигуры погрузились после этого в безмолвие — и та, что под белой простынёй, и та, что под жёлтой. Замерли под зноем, даже не пошевельнувшись.
Я в это время успел уже одеться и ушёл, так и не увидев никогда больше людей под простынями — ни самоуверенного заместителя судьбы, ни его соперника на этом скользком поприще.
Боже мой! Может быть, если бы я и поднял эти две простыни — жёлтую и белую — под ними бы ничего не оказалось, кроме бесформенных груд песку, насыпанного подвижным отпрыском многолюбивой венгерки, потому что мало ли что может пригрезиться расплавленному свирепым солнцем мозгу…