Историческое известие о пребывании в Москве французов 1812 года (Шаликов)

Историческое известие о пребывании в Москве французов 1812 года
автор Пётр Иванович Шаликов (1767—1852)

Дата создания: 1813, опубл.: 1813. Источник: П. И. Шаликов. Историческое известие о пребывании в Москве французов 1812 года. — М.: 1813

ЕГО ВЕЛИЧЕСТВУ,

 

ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ

 

АЛЕКСАНДРУ ПЕРВОМУ,

 

С ГЛУБОЧАЙШИМ БЛАГОГОВЕНИЕМ

ПРИНОСИТ

 

 

ВЕРНОПОДДАННЫЙ

 

Князь Пётр Шаликов.

______________________________________________________________________

Монарх!

 

 

Прости, Монарх! верноподданному в смелости представить отеческому взору ТВОЕМУ картину бедствий, претерпенных любезными детьми великого ТВОЕГО сердца!

Взоры отеческие не отвращаются от семейства ни в счастии, ни в напастях. Сие благодетельное внимание составляет для детей благодарных лучшее наслаждение в первом и лучшее утешение в последних. Равнодушие, к тому или другому, чуждо отцу семейства — и Отцу народа!

Какой народ, какое семейство могут справедливее ТВОИХ подданных хвалиться любовию Отца-Монарха!

______________________________________________________________________

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

---

Патриотическое честолюбие, вместе с другими обстоятельствами, с другими случаями, обеспечившими Сочинителя, решили его остаться в Москве, удержать своё семейство и нашествие Вандалов почитать — химерою. Но непостижимое, но благое Провидение располагает всё по Своей премудрости: Оно возвратило спокойствие и тишину священной Столице нашей и страшно карает дерзость врагов её!

Людям чувствительным нетрудно вообразить, что́ он должен был претерпеть, видя в беспрестанных обмороках, в ужасном отчаянии ближайших своих родственниц! Собственное страдание конечно для него было легче несравненно.

Читатели могут ожидать, что Сочинитель дозволит себе мщение на счёт справедливости: он уверяет их, что последняя всегда будет торжествовать над первым.

 

 

24 декабря, 1812,

Москва.

______________________________________________________________________

ИСТОРИЧЕСКОЕ ИЗВЕСТИЕ

 

о пребывании в Москве французов.

---

«Когда наши преступления — говорит Поэт веков прошедших, но говорит как современник наш — достигнув до высочайшей степени, не заслуживают более прощения, то Небо, всегда справедливое, оказывает суд свой, как прежде оказывало Оно своё милосердие; и в таком случае нередко оставляет нас свирепым тиранам, чудовищам жестокости, которых наделяет силою причинять зло и гением наносить бедствия. Таковы были в Риме Марий и Силла, оба Нерона, бешеный Калигула, Домициян и последний из Антонинов. Таков еще был Максимилиян,^[1] возведённый из самого низкого состояния простонародного на управление Империей. По той же причине, гораздо прежде, Креон^[2] родился в Фивах, Мезенц в Этрурии; по той же причине Италия, столь часто утучняемая кровью своих народов, была предана, во времена менее отдаленные, гуннам, готам и ломбардам. Упомяну ли о бесчеловечном Аттиле,^[3] о гнусном Эзелине, подвигнутых Небом к наказанию продолжительных следствий преступления? Но какая нужда искать в древности сих бедственных примеров! Не испытали ли мы в наши дни подобных несчастий? не зрели ли мы себя преданными, подобно стаду бесполезному и поражённому заразою, хищным волкам, которые насытясь нашею кровью и мясом, призвали из-за Альпов других волков, ещё кровожаднейших, для поглощения горестных наших остатков? Кровь, пролитая на берегах Фразимены, Требии и в долинах Каннских, ничто в сравнении с тою, которая умножила волны Адды, Меллы, Ронко и Тара. Бог желает без сомнения, чтобы мы были наказаны за излишества наших пороков народами, может статься ещё виновнейшими нас. Ежели сии страшные уроки возвратят нас к нашим обязанностям, то наступит время, когда Божественное Правосудие, утомлённое беззакониями варваров, изберёт нас для опустошения их стран безутешных.»

Историк новейших варваров, новейшего Вандализма, наконец человека, вмещающего в одном своём характере всех наименованных Поэтом бичей человечества — словом: историк Наполеона и его французов, при помышлении об ужасных картинах народов, населяющих Европу; картинах столь сходных с теми, которые сию минуту были перед нашим взглядом, должен сказать то же самое, что говорит их живописец.

Возьмём же и мы резец истины и беспристрастия, чтобы изобразить неизгладимыми чертами на памяти каждого россиянина злодейские подвиги врагов его Государя, его Отечества, его семейства, его личности, его собственности; врагов, которых сама природа ни пространством мест, ни различием климатов, ни временами года не может остановить в презрительных видах подлой корысти; которые от одного конца вселенной до другого, из одного Зона в другой бегают за нею с иступлением древних варварских народов, уступающих новым просвещённым в коварной политике, в адской хитрости, в утончённой злобе: следовательно жесточайшим варварам; и название француза ныне соделалось именем Вандала. Учёное выражение стратегии есть не иное что, как перевод невежественного вандализма.

Император Наполеон не есть ли царь коракейцев, а судьба его — путешественник Вальян, который избрал сего царя сим коракейцам, надевши на него, перед бессмысленными африканскими дикарями, случившуюся у путешественника гренадерскую шапку, с вычищенною нарочно для сего медною бляхою; и после сей предварительной церемонии, предписавши народу молчание и поставивши близ себя монарха, хранившего смешную важность, украсил его разноцветными стеклянными камушками, и по окончании коронования, поднёс ему зеркало, чтобы он имел удовольствие рассмотреть самого себя; напоследок указал на него подданным, которые изъявили радость свою криком и рукоплесканием бесконечными.

Но Вальян говорит: «Добрые люди, меня читающие! вот всё, чего стоило мне восстановление мира и тишины в некоторой стране света, и воспрепятствование, чтобы жители её не перерезали друг друга. С этой минуты спокойствие и согласие водворились между ними.» А судьба — если бы она говорила c нами языком органическим — сказать сего не может! Она долженствовала бы сказать: «Несчастные люди, наказываемые мною! Вот чего стоила вам прихоть моя — избрание простого корсиканца в цари недостойные!»

Здесь оканчивается моё вступление. Отсюда начнётся история взятого мною предмета. Будучи очевидцем происшествий, Сочинитель заменит сею печальною выгодою неопытность свою в роде историческом; и ежели не все места будут верны с каждою подробностью; ежели некоторые ознаменуются духом сильного негодования, — первое произойдёт оттого, что непроницаемый мрак гения тьмы тщательно покрывает дела вероломные: последнее — от воплей сердца, которые, может статься, вырвутся иногда из груди непроизвольно. Со всем тем внимательное наблюдение зрителя довольно приблизится к первым во всяком случае; догадки и предположения не разойдутся с ними противными путями, и уважение к истине будет всячески преодолевать последнее.

2 сентября 1812 года есть повторение эпохи в летописях московских, бывшей за двести лет перед сим — нашествия литовцев и стратегии французов, которую мы будем называть просто вандализмом; ибо изобретательный дух галлов ведёт их по проложенным следам невежественными варварами.

В четыре часа перед вечером сказанного дня несколько пушечных выстрелов с горы, называемой Поклонною, на Можайской дороге, верстах в трёх от древней русской Столицы, возвестили о дерзновенном к ней приближении неприятеля, и в то же время были голосом требования ключей её. Долго на одном месте предводитель ожидал подобострастной встречи и пышного приёма. Но величественная в самом беззащитном состоянии Москва раздражала пылающие корыстолюбием взоры Наполеона, его сотрудников, его полчищей — и более ничего. Напоследок Король Неаполитанский^[4] был отряжён с передовою кавалериею через Дорогомиловскую заставу прямо в Кремль; между тем, как часть пехоты входила в Серпуховскую и Пресненскую заставы, и вопреки строгому военному порядку бросилась во все стороны, наводнила предместия, подобно весеннему разлитию быстрой реки; и когда завеса ночи стала опускаться с небес, — ужасное пламя вознеслось к ним из недр горестной Столицы, и страшные вопли раздались под несчастными кровами оставшихся её жителей: пожар и грабительство начали свирепствовать! Четверо суток продолжалось то и другое во всём своём ужасе, неописанном, невообразимом!

Император оставался ночевать за городом. На другой день поутру (3 числа) вступил в оный под звуками военной музыки, сопровождаемый гвардиями конными и пешими: французскою, итальянскою и польскою, и занял Кремль. Армии облегли Столицу на некотором расстоянии от оной, ближе или далее; патрули начали разъезжать по городу, спокойно взирая на необузданность солдат, бегающих из дома в дом, из улицы в улицу, под грузом добычь, и ловили одних зажигателей — русских, тотчас расстреливали несчастных, может быть напрасно обвиняемых, и следственно открыт новый источник жестокости, нигде ещё до сих пор не соделанной.

За преступленьями идут вослед другие!

Были расстреляны зажигатели и французы, вероятно для вида справедливости.

На тpeтий день (4 числа) ужасная буря разлила пламень по всем частям города. Наполеон, которого душа без сомнения веселилась образом тартара, сам Наполеон устрашился огненных рек, и выехал из Кремлёвского дворца в Петровский^[5] ночевать, или справедливее сказать, бодрствовать в безмолвии полей, его окружающих, над изобретением планов к пагубе России. Но может быть Правитель миров самому ему тогда же изрёк пагубу! — По прошествии суток Наполеон возвратился в Кремль.

Ворота Спасские тотчас заколотились наглухо и заставились рогаткою; а в Никольских, под башнею, стали часовые, за нею караул с Офицером, не пропускающий в Кремль из русских никого — выключая гоняемых туда на работу — без билета от Дворцового Маршала, которого, думаю, ни один русский не просил об оном, и который без сомнения отказал бы в нём каждому^[6].

Почти все церкви благочестивейшего града в православном мире, Москвы, заняты были лошадьми, или фуражом и провиантом; некоторые женщинами, посаженными за работу в самых алтарях; многие служили убежищем для жителей, лишённых другого убежища; все без изъятия ограблены, во всех разбросаны иконы, сняты оклады, если они были серебряные; валялись утвари, если они были не серебряные и проч. и проч. Грубые Вандалы находили ребяческое удовольствие звонить в колокола, и вероятно утешались тем, что обманывали набожных простолюдинов, которые могли подумать, что благовестят к обедне, к вечерне — и обманывались действительно, пока не привыкли к сим богоотступным забавам жалких безумцев^[7].

Воспитательный Дом,^[8] благодаря деятельной и неусыпной попечительности его Начальника, был пощажён от грабительства и спасён от пожара. Наполеон захотел видеть сего достойного Начальника; призвал его к себе^[9], встретил приветствиями насчёт хорошо исполняемой им должности, спрашивал о состоянии Дома и наконец предложил вопрос, довольно затруднительный: «Кто зажёг Москву, русские или французы?» — Прямодушный и смелый Начальник отвечал: Жгли и французы. «Неправда! — сказал Наполеон с сердцем — одни русские.» но удержал гнев свой, и расстался с Начальником ласково. Так счастлива была минута их свидания!

Ничего не было трогательнее зрелища, как отчаянные жители Москвы переходили из одного места в другое, из одной части города в другую, из угла в угол, с бедными остатками своего имущества, в узлах сберегаемого, преследуемые, гонимые грозным пожаром и безжалостными грабителями, которые вырывали из трепещущих рук последнюю одежду, или последний кусок хлеба! Малейшее сопротивление стоило ударов ружьём или тесаком, невзирая ни на пол, ни на лета. Я видел почтенного старца, мирного гражданина, отдыхавшего на бранных лаврах, украшенного орденами; видел, говорю, с глубокою раною на щеке, полученною им в безмолвном смирении, при неистовстве Вандалов, от одного из них, распалённого жаром Бахуса и Плутуса — двух идолов, которым преимущественно поклоняются сии Вандалы; слышал о богатых, о чиновных людях, которые употреблялись ими в самую презрительную работу, — под тяжёлую ношу гнусной добычи, и проч. И такова была судьба почти всех московских жителей! весьма немногие избежали её.

Но ежели сия горестная Столица, обхваченная когтями тигра и угрожаемая его челюстями, не могла обороняться, не могла мстить за самоё себя; то окружающие мать свою города и села отмщали за неё без всякой пощады. Славный происхождением рода своего Генерал Детре, напоминающий именем своим прекрасную Габриелль и доброго Генриха, заплатил в сём случае жизнью за многих безвестных собратий своих.

По прошествии четырёх дней (7 сентября) учредился гарнизон, расставились караулы во всех Частях города, показались Комиссары и Коменданты; на шестой (8 числа) гвардии пешие и конные: французская, итальянская и польская, заняли в Москве квартиры; наконец явилась на воротах Комендантов и на некоторых публичных местах следующая печатная на французском и русском языках прокламация, списываемая мною от слова до слова:

 

«Жители Москвы!

Несчастия ваши жестоки! но Его Величество Император и Король хочет прекратить течение оных.

Страшные примеры вас научили, каким образом он наказывает непослушание и преступления^[10].

Строгие меры взяты, чтобы прекратить беспорядок и возвратить общую безопасность.

Отеческая Администрация, избранная из самих вас, составлять будет ваш Муниципалитет или Градское правление. Оное будет пещись об вас, об ваших нуждах, об вашей пользе.

Члены оного отличаются красною лентою, которую будут носить чрез плечо, а Градской Голова будет иметь сверх оного белый пояс. Но исключая время должности их, они будут иметь только красную ленту вокруг левой руки.

Городовая Полиция учреждена по прежнему положению; а чрез её деятельность уже лучший существует порядок. Правительство назначило двух Генеральных Комиcсаров или Полицмейстеров, и 20 Комиссаров или Частных Приставов, постановленных во всех прежних Частях города. Вы их узнаете по белой ленте, которую будут они носить вокруг левой руки.

Некоторые церкви разного исповедования открыты, и в них беспрепятственно^[11] отправляется Божественная служба.

Ваши сограждане возвращаются ежедневно в свои жилища^[12], и даны приказы, чтобы они находили в них помощь и покровительство^[13], следуемые несчастию.

Сии суть средства, которые Правительство употребило, чтобы возвратить порядок и облегчить^[14] ваше положение; но чтобы достигнуть до того, нужно чтобы вы с ним соединили ваши старания, чтобы забыли, если можно^[15], ваши несчастия, которые претерпели, предались надежде не столь жестокой; судьбы, были уверены, что неизбежная и постыдная смерть ожидает тех, кои дерзнутся на ваши особы и оставшиеся ваши имущества^[16], а напоследок и не сомневались, что оные будут сохранены^[17], ибо такая есть воля величайшего и справедливейшего из Монархов^[18].

Жители! какой бы вы нации ни были, восстановите публичное доверие^[19], источник счастия Государств, живите как братья с нашими солдатами^[20], дайте взаимно друг другу помощь и покровительство, соединитесь; чтобы опровергнуть намерения зломыслящих^[21], повинуйтесь воинским и гражданским Начальствам^[22], и скоро ваши слёзы течь перестанут^[23].

Москва ${\frac {19.09}{1.10}}$ 1812,^[24]

Интендант или управляющий городом и Провинциею Московскою

Лессепс.»

 

Все знающие грамоту читали прокламацию и пересказывали не знающим её содержание; но ни на одном лице не заметил я отрадного впечатления. Казалось, тайный голос сердца говорил каждому, что невозможно ожидать события обещаний; что они заключают в себе какую-нибудь хитрость и опасное обольщение; что без особенного промысла Божия нельзя было избежать голодной смерти — уже единственного несчастия, которое предстояло — при алчных волках, всё пожирающих. И читатели и слушатели отходили от сей, дышащей Сен-Клудскою уловкою, прокламации cъ томными взорами, подъятыми к Небесам, где они искали другого, вернейшего утешения.

Мы увидели белые ленты на левой руке, но не видали правого дела торжествующим. Русские, употреблённые в Полицейскую должность, служили для сограждан своих только переводчиками; ибо на власть, им данную в пользу сограждан, французы не очень смотрели. Грабежи и своевольства в отдалённых местах от караулов продолжались, и — вслед за первою явилась другая печатная же на обоих языках прокламация, которой у себя не имею, на которую взглянул я мельком и которая начиналась таким образом:

 

«Невзирая на запрещения, грабительства в некоторых частях города не прекращаются: то....» и сказано, какие против сего берутся новые меры и употребляются ещё средства. Но только что сказано; ибо меры и средства оставались уже лишними, потому что не было более материалов для преступления.

Часть города, называемая Преснею, занята была конными гвардейскими гренадерами и пешею италийскою гвардиею. Каждый день первые, в полном вооружении, ездили за фуражом вёрст за 30 от Москвы, и почти всякой раз возвращались с потерею прекрасных лошадей и людей своих от нападения или Казаков, или крестьян. Напоследок эта голодная саранча, опустошавшая богатые от необыкновенного урожая окрестные поля и сёла, выведена была в Остров, известную подмосковную Графини Орловой, откуда через неделю прилетела опять в Москву без памяти: Казаки выгнали нагайками сих робких, избалованных и до глупости гордых сателлитов Наполеона^[25].

Достойно замечания, что посреди страшных развалин и печальных остатков пылавшего несколько дней геенским огнём города, нимало не повреждённый, прекрасный, великолепный дом, бывший собранием весёлостей, гремевший балами, спектаклями, маскарадами, концертами и проч., остался верен судьбе своей — тем же местом удовольствия: говорю о доме господина Познякова. В этом счастливом, подобно своему хозяину, доме играли московские французские актеры, которых наконец зрители — разумеется, что были ими одни гости — потащили за собою. Мне случилось видеть первых в самое то время, когда они выезжали вслед за последними. Я спросил у них, куда они едут? «Не знаем!» отвечали все вместе чада забав таким печальным голосом и с таким жалким выражением, что в самом деле было жалко и печально смотреть на них. Мне вообразились они тогда актёрами на обширной, истинно трагической сцене всеобщего бедствия, играющими роль страждущего человечества!.. А особливо трогательно для меня было их прощание на улице с русскими, у них служившими. Казалось мне, что взоры с обеих сторон говорили: навеки! навеки! Несколько раз оглянулся я на путешественников против воли, если не ошибаюсь. У нас было им так хорошо!

Между тем мрачный владыко, никем из нас невидимый и окружённый Кремлёвскими стенами, занимался любимою своею работою — подкапыванием сих самых стен. Гению разрушителю ничто не может быть свойственнее и приятнее сего упражнения. Знаю, что законом военным дозволяется взрывать, уничтожать неприятельские крепости; но сии два слова: закон и Наполеон, не должны быть вместе под пером историка — ни даже стихотворца, ежели не хочет жертвовать славою рифме.

Сей Омар, которого истребительною рукою превращены в пепел не одни библиотеки наши, но и жилища, ездил — но весьма редко — между их развалинами, верхом в сопровождении многочисленного конвоя и обыкновенной свиты — то есть Мамелюка, Принцев и Королей — к тому или другому из сих последних, или к ордам своим за город, где проводил иногда по нескольку суток. Новодевичий монастырь видел супостата, Наполеона, в святой своей ограде, которую осматривал он со вниманием и перед главными воротами которой вскоре явилась высокая батарейная насыпь с глубоким рвом, а самые ворота были заложены брусьями. Вообразите мучительное беспокойство страшной неизвестности, в которой до самого побега французов находились робкие, беззащитные девы, — что будет с монастырём и с ними! Но Бог, которому они посвятили себя, спас их невредимо; батарея и тогда же сделанный на противной стороне пролом в стене остались — грозными следами какого-то злого намерения, и только.

Кажется, что Наполеон имел помышление зимовать в Москве — о чём нередко разносились и слухи — ибо он вызывал печатными бумагами на обоих языках, не пожелает ли кто подрядиться на чищение улиц, на освещение оных фонарями и на постройку будок для часовых; или цель его при этом была — распространить фальшивые ассигнации,^[26] которые он привёз с собою из Парижа — в этом нет сомнения, и которыми выдавал жалование своим солдатам; цель — нанести чувствительный вред нашему денежному кредиту. Французы беспрестанно приступали к нам, обобранным ими до последней нитки, не обменяем ли их ассигнаций, новых, по большей части сторублёвых, на серебро, с предложением чрезвычайно большого лажа,^[27] морщась между тем, что платят им за тяжкие труды их столь лёгкою монетою. Но разбойнические добычи, освящённые в бедственном нашем мире именем права войны, с излишеством вознаграждали врагов всякого истинно священного права; и нельзя было не улыбнуться сквозь горьких слёз, видя солдата едущего верхом в женском салопе, в женской шубейке, или в крестьянской шапке, в крестьянском кафтане; и Кавалеров Почётного Легиона, унтер- и обер-офицеров, расхаживающих в мужичей обуви — в котах. Для вышесказанной же цели без сомнения дано сто тысяч рублей ассигнациями созданному беззаконною властию Градскому голове на закупку жизненных припасов по окрестным городам и сёлам; ибо можно ли было полагаться на успех такого препоручения? — на верность людей, покорявшихся одной силе, и на некоторое число жандармов, их сопровождавших? Встреча например с Казаками могла всё уничтожить; но деньги пошли бы в обращение — а сего и довольно. Мне совсем неизвестно, как сие дело кончилось.

Обносившиеся солдаты — даже офицеры закидали женщин наших работою — непрестанным шитьём рубашек из награбленных холстов, полотен, миткалей^[28] и проч., платя или не платя, единственно по тому, кто честнее; ибо в таком множестве людей различного происхождения, различного воспитания, различных наций есть честные, добрые, великодушные и чувствительные: сего признания требует здравый рассудок и святая справедливость. Таковы большею частью итальянцы. Можно и должно назвать их антиподами баварцев. Сии последние мстят, кажется, на других то, что они претерпевали некогда от французов, чем долгое время платили за надетую корону на их Курфирста и во что стало им пышное имя Королевства.

О Пальм,^[29] несчастный Пальм, пример души великой^[30]! ты соделался невинною жертвою ясных, как солнце, истин, и редкой в наше время твёрдости данного слова! Покойся же с венцом праведника на лоне Творца Всемогущего и Всеведающего! Горестное твоё семейство имело отраду, имело утешение в искреннем и деятельном сострадании душ, твоей подобных.

Я вспомнил о книге^[31], за которую столь мужественно, столь благородно погиб сей почтенный книгопродавец, и погиб от мрачного страха Сен-Клудской тирании; вспомнил и не мог воспротивиться сему отступлению.

Невероятно, до какой степени простирается энтузиазм к Наполеону между некоторыми его — орудиями честолюбия! Говоря с одним польским Генералом о военных качествах, о политических видах, о духе и характере Наполеона, я сказал, что он во многом похож на Александра Македонского, которому вселенная казалась недостаточною для побед его; который отца своего Филиппа пожаловал Юпитером, а садовника Абдалонима царём Сидонским; который…. Поляк разгорячился, не допустил меня говорить далее и прогладивши длинные усы свои, воскликнул: «Наполеон не имеет образца! он сам образец во всём и для всех!» Я продолжал спокойно, невзирая на запальчивое возражение гордого Пиаста: Но будет ли иметь Наполеон своего Квинта-Курция^[32]?… Кто захочет возложить на себя обязанность прославлять сего Александра! — хотел я прибавить, но воздержался. Поляк отворотился от меня и ушёл. Ежели бы он пожелал слушать далее, то я сказал бы ещё, что и Карл XII пошёл было по следам Александра Великого, но кончил поприщем Дон-Кишота. Может быть та же участь ожидает и Наполеона.

Надобно при этом знать, что вообще поляки терпеть не могут французов; называют их высокомерными, надменными, самодовольными и проч. Однажды этот самый Генерал польский, раненый пулею в ногу под Бородином, и квартировавший на Пресне, сказал мне с явным движением внутреннего удовольствия: «Французы выйдут отсюда (то есть с Пресни), и на место их станут итальянцы: они лучше.» Разительное противоречие между тем, что и как говорил он со мною недавно о Наполеоне и теперь — о ближайших его сателлитах! Надобно также знать, что французы презирают поляков.

Другой польский же Генерал, без сомнения не более довольный французами как и земляки его, рассказывал при мне о сражении, бывшем на Калужской дороге, с такою необычайною даже для поляка хвастливостию в пользу французов, говорил так много и сильно о чудесах храбрости, помнится, Короля Неаполитанского и какого-то Полковника, своего соотечественника, что мне нужно было всё присутствие благоразумия для удержания смеха. Такова сия рабственная нация!

Бывши однажды на квартире у первого из сих польских Генералов, впрочем весьма ласкового, снисходительного и доброго человека, служащего Франции со времени последнего разделения Польши в так называемом Польском Легионе, состоящем из тысячи шляхтичей, я увидел на столе кучу печатных русскими буквами листов, подхожу, всматриваюсь и — получаю экземпляр следующей нелепицы (нарочно не поправляю ни одного слова, чтобы Читатели судили, вместе с прочим, и о познании переводчика или сочинителя — без сомнения не русского — в русском языке):

 

«Отзыв россиян 17 июля найденный на форпостах над рекою Двиною.

Французские воины! на новую войну влекут вас, уверяют вас, что россияне отнимают справедливость мужеству вашему. Нет, друзья! почитаем мы храбрость вашу и узнаете о том в день сражения. Знайте, что армия по армии станет противу вас, ежели надобность настоять в том будет. Подумайте, что o 400 миль находитесь от помощей ваших! Не обмануйтесь первыми оборотами нашими. Знаете коротко россиян, что бы подумали, что они бегут перед вами. Примем сражение, а в то время трудно вам будет уступать. Дружески советуем вам: возвратитесь в домы полным числом. Не верьте обманным словам, что сражаетесь за мир. Нет; вы сражаетесь за неукротимую гордость Государя, который не желает мира; давно имел бы оный. У него кровь храбрых воинов есть игрой. Возвратитесь в дома; или ежели желаете сохраниться в России, позабудете там всех несчастий конскрипций, вербунков, общего востания и всея жестокости военной, которая не дозволяет вам ни на минуту освободиться от сего.»

 

«Ответ Французского гренадера.

Россияне! Одни лишь рабы под палками идут против своей воли: Французский солдат повинуется самому голосу чести и закона.

Никогда не вговаривано в нас, чтобы вы не почитали храбрости нашей. Амстетен, Голябрун, Аустерлиц, Пултуск, Эйлау и Фрейдлянд суть весьма новые памятники. Сего дня мы видим то, что завсегда видали: бегущих перед нами…. Благоразумные обороты разделили войска ваши и пресекли одни корпусы от других. Без всякой цели шатаются рассеянные колонны! Все обозы и укрепления оставлены! Большие магазины^[33] или забраны, или истреблены! Столичной город Польши, Россиею владеемой, в нашей власти! Шесть миллионов Поляков Литовской области соединившихся с пятью миллионами Варшавского Княжества, вооружается для отыскания прав своих! более 6000 уже сих честных Поляков оставило службу вашу, и соединилось с нами.

Предвидите, что уступать будем. Где ж и когда мы уступали перед вами? Отзываетесь с такою дерзостью, к какой перед 20 летами приобвыкли. Но от того времени всё переменилось! дело уже решено! знаемся весьма коротко!

Говорите о неукротимой гордости Государя нашего. Который же из двух более горд, тот ли, что победив уступает для любви мира из забранных пространных областей; или тот, что побеждённый забирает Финляндию, Молдавию, Валахию, часть Восточной Пруссии, и Галиции?… Где ж бы остановились шведы, прусаки, австрийцы, если бы были победителями?

Советуете нам бежать из службы. Подлые только советуют подлости. Мы никогда вам сего советовать не станем. Мерзимся^[34] бегством; отзовёмся только к несчастным полякам, что отечество их возвращено; что до́лжно за тем оставить службу тиранов своих и явиться (в самой вещи являются и ежедневно более являться их будет) под знамёна белого орла, который некогда предков их вёл в Москву! Скажем, что пришло время восстания Польши! что Конфедерация её под предводительством Маршала Князя Адама Черторыского^[35] вызывает их из Российской службы, что честь и вера повелевает им соединиться к содействию в важном деле востановления отечества.

Предлагаете нам сохранение в России! хотите ж, чтобы мы прекрасные обитания променяли на ужасный климат! имели ж бы мы выходить из-под покровительства прав просвещённого народа, а предавать нас власти господ и подданичеству? ныне естествуем людями; в то время были бы скотом. И чем же могли бы вы убедить нас! Стоит ли целое государство ваше одной провинции нашей?

Говорите о конскрипции.^[36] Конскрипция есть законом. 60 миллионов обывателей доставляют новых воинов войскам нашим. Мы идём, ибо закон велит^[37]. Вы ж идёте по выбору господ, каким имение ваше и жизнь^[38] подвластны; идёте выбранные по воле их, не зная причин выбора^[39]. В наборах господа отдают вас как волов и лошадей.

Говорите о жестокости военной. У вас более господствует истинная жестокость. Бьют вас палками! никогда никакого степени заслужить не можете! у вас страх а не честь, есть основанием порядка! Не задолго освободим собратий ваших, истребим в России рабство и право естества возвратим вам. Каждый крестьянин будет обывателем государства^[40], будет властителем трудов своих и времени….

Тогда будем наговаривать вас к побегу; тогда скажем, что сражаемся за ваши права и родства, что вы должны помогать нам противу тиранов ваших. Рабство есть противно правам человечества и веры.

Кончим благодарностью за сообщение нам плана кампании. Уступаете, как сказываете, желая нас ввести. Признаем, что сие предостережение есть действием некоего благородства. Не переставайте ж уведомлять нас о своих предприятиях, как благородно начали уже. Мы стараться будем пользоваться сим.»

 

Кому не известна сия старая шутка? Под глуповымышленным отзывом Россиян и ответом гренадера французского сильно отзываются свойственная французам ложь и недостойные никакого ответа тщеславие и клевета сего легкомысленного народа, которого не могла образумить и самая революция — сие губительное порождение мнимых вольности, свободы и равенства, стоившее и стоящее до сих пор виновной и невинной крови человеческой, ре́ками пролитой и проливаемой, и ввергнувшее в истинное, бесконечное рабство и в тяжкие железные цепи нацию, которая, подобно всякой другой, отеческими уставами законного государя управляемой, наслаждалась вольностью, свободою и равенством столько, сколько наслаждаются ими добрые дети в благонравном семействе! Узникам ли Наполеона Бонапарте говорить о равенстве, о свободе и вольности? Под грозным его ли бичём проповедовать им сии драгоценные гражданские блага, требующие добродетелей в царе и подданных? Устами рабов Наполеоновых оскверняются имена самые почтенные!

В начале ответа гренадерского можно разве заметить то одно, что он говорит в пророческом духе о судьбе, ныне точь-в-точь постигшей собратий и властелина его.

7 Октября, ровно через пять недель жестокого плена, в котором томилась верная Царю своему и Богу Москва, Наполеон — сей вторый Навуходоносор,^[41] восчувствовавший — как написал один почтенный соотечественник наш — силу десницы Бога, благодеющего России, выехал из её долго страдавшей, но всегда на благость Провидения уповавшей Столицы; выехал стремительно, поспешно, на другой день утром, по выходе ночью гвардий своих, вслед за ними, по Калужской дороге, оставя жителей между страхом и надеждою, и пятитысячный корпус, состоявший из поляков, гишпанцев, португальцев и немцев под начальством Герцога Тревизского,^[42] для прикрытия выходящих обозов, тяжело нагруженных безбожными добычами, для подорвания стен Кремлёвских и для превращения в пепел Дворцов Государевых.

Около полудня мы услышали страшные удары, медленно один за другим следовавшие и долго повторявшиеся: зажигались пороховые магазины, близ Симонова монастыря бывшие. Это не предвещало ничего доброго для несчастных жителей, под конец мучеников неизвестности!

В тот же самый день перед вечером десять или двенадцать человек Казаков из подошедшего к Москве корпуса, командуемого Генерал-Лейтенантом Бароном Винценгероде,^[43] влетело в Пресненскую заставу и прогнало стоявший на Пресне гарнизон, захватив несколько человек из онаго. Достойно замечания, что из двадцати или тридцати пехотных солдат, гарнизон составлявших, ни один не отважился поднять ружья своего и выстрелить по Казакам; так ужасен неприятелю вид наших Казаков, а особливо при нечаянном нападении! Тщетно кричал Комендант, при известии что Казаки близ заставы: стройтесь! смыкайтесь! выступайте! гарнизон стоял — кому где случилось — неподвижно, и наконец бросился бежать в разные стороны. Комендант скрылся как молния.

Ночью сорок человек пехоты с офицером пришли на место сего происшествия, и постояв часа два, ушли обратно. Это был отряд от находившихся восьмидесяти человек пехоты с одною пушкою у мельницы Пресненских прудов, на которой мололась пшеница для путевого продовольствия убегающих орд. В полночь несколько мародёров кинулось в дома, где квартировали Комендант и другой начальник, и принялись за своё дело. Вино, пиво и проч. долженствовавшие оставаться после них, были для мародёров сильною приманкою^[44].

На другой день (8 Октября) происходило сражение за Тверскою заставою между польскою конницею и нашими Казаками. Пехота неприятельская обратила тюремный замок, находящийся близ оной заставы, в крепость свою, весьма её достойную; стреляла из пушек и потом бросивши их, ушла в Кремль.

Третий день (9 числа) прошёл в перестрелке и сшибках за Тверскою же заставою и в нападении Казаками на засевшую близ упомянутой мельницы в каменном доме пехоту с пушкою, которая действовала почти беспрестанно. Перед вечером пришедший с корпусом своим под Москву храбрый и славный Генерал-Лейтенант Барон Винценгероде поехал со всею доверенностью, обыкновенно свойственною истинным героям, сопровождаемый только своим Адъютантом, на неприятельский пикет, внутри города стоявший, вероятно для каких-нибудь переговоров, и вопреки военным законам, которые должны быть святы не менее других, взяты оба в плен.

На четвёртый день (10 числа) те жe перестрелки, те же сшибки и то же нападение, которые происходили накануне. В полночь, тёмную, осеннюю и туманную, страшный грохот разбудил жителей и поразил ужасом светопреставления. Окна дрожали, подобно сердцам нашим; удары, несравненно сильнейшие самых близких громовых, повторялись один за другим, и эхо, продолжая во влажном воздухе заглушающие звуки, сливало их между собою. Казалось, что земля тряслась под нашими окаменевшими стопами, и готова была провалиться и поглотить нас, отчаянных, несчастных! Небо пылало багровым заревом. — Что же всё это было? Кремлевские башни и стены летели к облакам, взорванные минами, и горели Дворцы, в то же время зажжёные.

С утром (11 числа) после ужасной бури, воссияло солнце природы и благодати! Варвары очистили уходом — до одного человека — Москву, ими сквернимую и наконец свободно вздохнувшую. Генерал-Майор Иловайский^[45] занял её своими Казаками и корпусом взятого в плен Барона Винценгероде. Жители не верили ещё своему избавлению. Но прошло несколько спокойных дней — и в храмах Божиих излились жарчайшие моления душевной благодарности ко Всевышнему, спасающему Россию.

Всё любопытство жителей обратилось на один и общий предмет: це́лы ли мо́щи в Кремлёвских Соборах; ибо в Кремль не дозволяли входа, для того, что там отыскивались и находились ещё в разных местах бочки с порохом, которых вероятно торопившиеся и выгоняемые неприятели зажечь не успели. Но Генерал-Майор Иловайский вскоре успокоил жителей печатным объявлением, что все мощи были целы, только не на своих местах; а по возвращении Московской Полиции мы читали следующий

 

«Приказ по Армиям.

Октября 19 дня, 1812 года.

К общему сведению всех предводительствуемых мною Армий объявляется:

Неприятель, с самого вступления его в Москву, жестоко обманутый в своей надежде найти там изобилие и самый мир, должен был претерпевать всякого рода недостатки. Утомлённый далёкими походами, изнурённый до крайности скудным продовольствием, тревожимый и истребляемый повсюду партиями нашими, кои пресекли у него последние средства доставить себе пропитание посредством сбора от земли запасов, потеряв без сражения многие тысячи людей, побитых или взятых в плен отделёнными нашими отрядами и Земскими Ополчениями; не усматривая впереди ничего другого, как продолжение ужасной неудачной войны, способной в краткое время уничтожить всю его армию; видя в каждом жителе воина, общую непреклонность на все его обольщения, решимость всех сословий грудью стоять за любезное Отечество; претерпев 6 числа Октября при учинённой на него атаке сильное поражение, и постигнув наконец всю суетность дерзкой мысли: одним занятием Москвы поколебать Россию, предпринял он поспешное отступление вспять, бросив на месте бо́льшую часть больных своих, и….. Москва очищена. К прежним известным уже учинённым французами в сей Столице неистовствам, кои посеяли между Российским и их народом семена вечного мщения, надлежало им подорвать минами некоторые места в Кремле; но — благодарение Богу! — Собор и Святые храмы остались при сем случае невредимы.

Теперь мы преследуем силы его, когда в то же время другие наши армии снова заняли край Литовской, и будут содействовать нам к конечному истреблению врага, дерзнувшего угрожать России. В бегстве своём оставляет он обозы, взрывает ящики со снарядами и покидает даже сокровища, из храмов Божиих похищенные. Уже Император Наполеон слышит ропот в рядах своего воинства; уже начались там побеги, голод и беспорядки всякого рода. Уже слышан нам глас Всеавгустейшего Монарха, который взывает: „Потушите кровью неприятельскою пожар Московский!“ — Воины! потщимся исполнить сие, и Россия будет вами довольна, и прочный мир водворится в неизмеримых её пределах. Бог поможет нам в том, добрые Руские солдаты!»

 

Жители радовались, почитали себя восставшими из мёртвых и поздравляли друг друга как в Светлое Воскресение; но с прискорбием увидели колокольню Ивана Великого без креста и шара, может быть похищенных Наполеоном для умножения редкостей своего Музея, составленного из похищенных сокровищ целой Европы. — Чрез пробитые в самой главе колокольни кругом дыры Наполеон смотрел в зрительные трубки на громады своих полчищ, облежавших Столицу нашу, и на движения окрестных жителей, всегда готовых к её обороне^[46].

Почти не проходило двух дней без того, чтобы войска неприятельские не получали приказания ожидать другого о выступлении в поход, — и оставались. Но всякий раз при таком случае говорили, что они идут в Петербург, в Вытепск, в Ригу, в Казань, в Киев и потом признавались, что никто ничего не знает, не исключая Королей и Принцев, за минуту до происшествия, какого бы оно рода ни было. Это всего вероятнее.

Вообще дух беспокойства приметен был как в солдатах, так в офицерах и Генералах, невзирая на такие их расположения, общие и частные, которые заставляли думать, что непременно останутся зимовать в Москве, или пробудут в ней очень долго и очень спокойно. Вечные труженики обманывались сами, подобно нам; но мы видим ныне истину, а они всё обманываются и будут обманываться до той крайней точки, которая откроет им глаза, над неминуемою бездною, коварством и властолюбием для легковерных жертв своих изрытою.

Обращаясь к Поэту, подавшему мне материю для вступления в сие историческое известие, говорю с восторгом сердца, проникнутого благодетельными лучами светозарной истины: «Божественное Правосудие, утомившись беззакониями варваров, избрало нас для конечного их истребления, и — если нужно — для опустошения их стран безутешных.»

Честь и слава мужеству Отечества! Честь и слава верности сынов его!

 

Конец.

Примечания

1. Марий, Сулла, Нерон, Калигула, Домициан, Коммод, Максимиан — римские консулы и императоры. (прим. редактора Викитеки)
2. Креонт — персонаж древнегреческой мифологии. (прим. редактора Викитеки)
3. Аттила — вождь гуннов с 434 по 453 год, объединивший под своей властью варварские племена от Рейна до Северного Причерноморья. (прим. редактора Викитеки)
4. Мюрат — наполеоновский маршал, король Неаполитанского королевства в 1808—1815 годах. (прим. редактора Викитеки)
5. Петровский путевой дворец — путевой дворец на въезде в Москву со стороны Петербурга. (прим. редактора Викитеки)
6. Все Наполеоновы обряды — от духовных до придворных — суть не иное что, как ложный, обманчивый призрак, уловляющий в паутинные сети свои жалкое легкомыслие. Сей корсиканец, возвративший французам религию и монархию, приходил к Христианским Государям лишать их Престолов и осквернять Алтари храмов; сей Наполеон, призвавший ныне в свою столицу Главу Католической церкви, дозволяет Греческие превращать в конюшни! Какие правила подаёт он своим подданным? Какие нравы образует в них? Сам Аттила умел иногда уважать достойное уважения; он прошёл мимо Рима, для того единственно что Первосвященник, вышел к завоевателю навстречу во всём своём облачении, просил пощадить святую столицу. Здесь очень кстати сказать, что новый Аттила не пощадил ни сей святой столицы, ни Наместника Христова.
7. И литовцы делали в Москве то же, что французы; но какое должно быть различие между теми и другими! Первых едва озаряла ещё вера Христианская, а последних многие веки освещает она полным своим сиянием.
8. Воспитательный дом в Москве — благотворительное закрытое учебно-воспитательное учреждение для сирот, подкидышей и беспризорников. (прим. редактора Викитеки)
9. Через Секретаря своего, который после учтивостей, сказанных им от Императора, вдруг рассмеялся, и окончил речь свою на русском языке. Начальник удивился и не знал, что подумать. Но посол вывел его из недоумения, назвав себя по имени и напомнив ему о времени и обстоятельствах знакомства их. Это был всем нам известный путешественник Делорн, живший перед сим лет за восемь в Москве довольно долго, и учившийся по-русски очень прилежно. Он сказал при этом случае, что правительство французское посылает всюду подобных путешественников учиться в особенности языкам.
10. Чьи? кому? перед кем? и в чём?
11. Должно ли было препятствовать?
12. Те сограждане, которые испытали вашу жестокость вне оных ещё более!
13. Не находя и не надеясь найти — куска хлеба.
14. Что касается до сего слова, то оно было исполнено на деле со всею точностию — в известном смысле.
15. Трудное условие!
16. Против сего пункта не могло уже быть преступников.
17. Хранить то, чего нет — какое благодеяние!
18. !!
19. Не пустые ли слова?
20. Как братья? — с нашими грабителями, душегубцами?
21. Стало ваши.
22. Своим никто лучше нас не повинуется.
23. Но только не по вашему человеколюбию.
24. В оригинале месяцы указаны словами: «сентября» и «октября». — Примечание редактора Викитеки.
25. Один из них сказал мне чистосердечно, что двух человек сей гвардии не убито в сражении — то есть на поле чести. Теперь он, если жив сам, сказать сего не может.
26. Ассигнации — бумажный денежный билет. (прим. редактора Викитеки)
27. Лаж — приплата к установленному курсу или нарицательной цене. (прим. редактора Викитеки)
28. Миткаль — суровая тонкая хлопчатобумажная ткань. (прим. редактора Викитеки)
29. Пальм, Иоганн-Филипп — немецкий книгоиздатель. (прим. редактора Викитеки)
30. Да простится мне сей нечаянный стих в прозе! Он излился сам собою из моего сердца — и я не хотел покорить сердечного чувства условному закону.
31. Под названием: Германия в глубоком унижении. Сочинитель просил Пальма не открывать его имени — и Пальм при всех ужасах видимой смерти не объявил допрашиваемой тайны.
32. Квинт Курций Руф — римский историк, написавший «Историю Александра Великого Македонского». (прим. редактора Викитеки)
33. Магазин — военн. продовольственный склад. (прим. редактора Викитеки)
34. Мерзиться — здесь, относиться с отвращением. (прим. редактора Викитеки)
35. Чарторыйский, Адам Казимир — польский государственный деятель, глава магнатского рода Чарторыйских, маршал Варшавского сейма в 1812 году. (прим. редактора Викитеки)
36. Конскрипция — всеобщая воинская повинность (во Франции). (прим. редактора Викитеки)
37. Этот закон — самовольство свирепейшего из тиранов.
38. Презреннейшая клевета. — Только в Польше господа имеют власть над жизнью рабов своих.
39. Всякой знает причину наборов: защищение церквей, домов своих, имуществ и отечества от грабителей.
40. Врали! что же он такое теперь?
41. Навуходоносор — царь Нововавилонского царства. (прим. редактора Викитеки)
42. Мортье — маршал Франции. (прим. редактора Викитеки)
43. Винцингероде, Фердинанд Фёдорович — русский генерал от кавалерии и генерал-адъютант. (прим. редактора Викитеки)
44. Которая стоила мне чрезвычайного беспокойства, а семейству моему чрезвычайного страха, ибо один из сих домов по несчастью случился у меня в соседстве; хозяин был эмигрантом, люди его, остававшиеся в доме, бросились ко мне на двор; мародёры за ними, требуя вина и грозя пожаром. Я стал удерживать их от разбойничества просьбами, которые вскоре им наскучили, и они хотели схватить меня и потащишь с собою; я ушёл и выбежал за заставу, около которой разъезжали Казаки, возвратился с ними: но злодеи между тем нашли в том доме вино, которого усердным людям жаль было до того, что они охотнее соглашались пожертвовать господским домом Вулкану, чем лишиться жертвоприношений Бахусу, и скрылись. Родственницы мои, без меня, в неизвестности, что со мною будет и где я, мучились ужасным образом; и когда я вдруг показался перед ними, то в радостных слезах излилась благодарность их к Провидению за милость, что варварам не удалось разлучить нас, и что грабители бывши на дворе, не вошли в комнаты. Богу известно, что я тогда чувствовал!
45. Василий Дмитриевич Иловайский — российский генерал, участник Наполеоновских войн. (прим. редактора Викитеки)
46. В облегчение страдавшего сердца моего и в награду за потерянное имущество дозволяю себе похвалиться, что я, во всё злополучное время, имел счастие быть полезным для сограждан моих, товарищей в бедствии, для жителей одной со мною Части города, ходатайствуя день и ночь по кровным жалобам людей всякого состояния и пола на необузданные своевольства солдат Наполеоновых, который со всем могуществом своим над ними не в силах удерживать их в строгом повиновении: следствие закоренелой привычки к ненасытной хищности, и непрестанно бодрствуя над предохранением от пожара домов, без изъятия в Пресненской Части деревянных. Скажу смело: все её жители, тогда бывшие, засвидетельствуют истину того, что говорю об услугах моих, впрочем каждым бы на моём месте оказанных, и не опасаюсь упрёка за нескромность; ибо нет правила без исключения. К тому же, что на свете утешительнее счастья быть полезным для ближних — хотя бы в том заключалась собственная наша, та или другая, выгода? Это обстоятельство не уменьшает наслаждения душевного, которое будучи очень живо, старается запечатлеть себя в глубине чувствований, как можно прочнее — всякими средствами. К сим последним принадлежит и нескромность говорить об оном. Но кто не извинит её? оно так редко посещает сердце человеческое!… так дорого стоило мне; ибо надлежало иметь дело или с высокомерным французом, или с развратным поляком, и не думать ни о здоровье, и без того ослабленном от скудной пищи, ни о покое, которой давно был отнят. Но ежели охотно приносимые отраде и облегчению в тяжкой участи ближнего сими двумя драгоценнейшими благами жертвы увенчивались каждый раз успехом, то сим обязан я добродушию и честности бывшего на Пресне Комендантом голландского Полковника, которой часто, подобно мне, вздыхал о своём отечестве. Некогда я спросил у сего почтенного и уже немолодого человека о состоянии славных Голландских плотин. «Все наши плотины, физические и моральные — отвечал он — разорваны, более или менее, сокрушительною рукою, невзирая — примолвил он горько улыбнувшись и презрительно указавши на крестик свой — не взирая на Соединение (Надпись Голландского ордена, учреждённого Наполеоном. Вот её происхождение: Скилур, Царь Скифский, чувствуя приближавшуюся кончину, созвал детей своих, которых было у него 80. Он подал им связку стрел, приказывая одному за другим переломить ее. Но как никто не мог того сделать, — Царь раздал им по стреле и велел повторить опыт: в минуту все стрелы были переломаны. «Такими образом — сказал родитель детям — погибнете и вы, когда перестанете жить в согласии.» Мудрый совет Царя Скифского принят, через 17 веков, Голландскою республикою в надпись её герба, представлявшего связку стрел, с сими словами: Vіs unita fortior, соединённая сила крепче.), пожалованное нам сею же самою рукою, всё у нас отнявшею!» Здесь глаза его наполнились слезами — он не мог более говорить. В другое время он сказал мне с горестью: «В армии Наполеона служит и сын мой; он здесь, но я не только что не вижусь с ним, не знаю даже, где он именно, куда писать к нему; наконец остаюсь в неизвестности, жив ли он!» — Что за мрачные облака скрывают всё Наполеоново! Но мы уже называли его гением тьмы.