Въ роскошное, раннее тропическое утро на Сингапурскомъ рейдѣ, гдѣ собралась русская эскадра Тихаго океана, плававшая въ 60-хъ годахъ, новый старшій офицеръ, баронъ фонъ-деръ-Берингъ, худощавый, долговязый и необыкновенно серьезный блондинъ лѣтъ тридцати пяти, въ первый разъ обходилъ, въ сопровожденіи старшаго боцмана Гордѣева, корветъ „Могучій“, заглядывая во всѣ, самые сокровенные, его закоулки. Баронъ только вчера вечеромъ перебрался на „Могучій“, переведенный съ клипера „Голубь“ по распоряженію адмирала, и теперь знакомился съ судномъ.
Не смотря на желаніе педантичнаго барона, въ качествѣ „новой метлы“, къ чему-нибудь да придраться, это оказалось рѣшительно невозможнымъ. „Могучій“, находившійся въ кругосвѣтномъ плаваніи уже два года, содержался въ образцовомъ порядкѣ и сіялъ сверху до низу, умопомрачающей чистотой. Не даромъ же прежній старшій офицеръ, милѣйшій Степанъ Степановичъ, назначенный командиромъ одного изъ клиперовъ,—любимый и офицерами, и матросами, клалъ всю свою добрую, безхитростную душу на то, чтобы „Могучій“ былъ, какъ выражался Степанъ Степановичъ, „игрушкой“, которой могъ бы любоваться всякій, понимающій дѣло, морякъ.
И дѣйствительно, „Могучимъ“ любовались во всѣхъ портахъ, которые онъ посѣщалъ.
Обходя медлительной, нѣсколько развалистой, походкой нижнюю жилую палубу, баронъ Берингъ вдругъ остановился на кубрикѣ и вытянулъ свой длинный, бѣлый указательный палецъ, на которомъ блестѣлъ перстень съ фамильнымъ гербомъ стариннаго рода курляндскихъ бароновъ Берингъ. Палецъ этотъ указывалъ на лохматаго крупнаго рыжаго пса, сладко дремавшаго, вытянувъ свою неказистую, далеко не породистую морду, въ укромномъ и прохладномъ уголкѣ матросскаго помѣщенія.
— Это что такое?—внушительно и строго спросилъ баронъ послѣ секунды, другой, торжественнаго молчанія.
— Собака, ваше благородіе!—поспѣшилъ отвѣтить боцманъ, подумавшій, что старшій офицеръ не разглядѣлъ въ полутемнотѣ кубрика собаки и принялъ ее за что-нибудь другое.
— Ду-ракъ!—спокойно, не повышая голоса, отчеканилъ баронъ.—Я самъ вижу, что это собака, а не швабра. Я спрашиваю: почему собака здѣсь? Развѣ можно на военномъ суднѣ держать собакъ! Чья это собака?
— Конвертская, ваше благородіе!
— Боцманъ… Какъ твоя фамилія?
— Гордѣевъ, ваше благородіе!
— Боцманъ Гордѣевъ! Выражайся яснѣе; я тебя не понимаю. Что значитъ: корветская собака?—продолжалъ баронъ все тѣмъ же медленнымъ, тихимъ и нудящимъ голосомъ, произнося слова съ тою отчетливостью, съ какою говорятъ русскіе нѣмцы, и останавливая на лицѣ боцмана свои большіе, свѣтлые и холодные голубые глаза.
Пожилой боцманъ, котораго до сихъ поръ всѣ, кажется, отлично понимали, за исключеніемъ развѣ тѣхъ случаевъ, когда онъ, случалось, возвращался съ берега пьяный въ дрызгъ, недоумѣвая, смотрѣлъ въ безстрастное, бѣлое, отливавшее румянцемъ, безъусое, продолговатое лицо, опушенное рыжеватыми бакенбардами въ видѣ котлетъ и, видимо удрученный этимъ назойливымъ допросомъ, вмѣсто отвѣта, ожесточенно заморгалъ своими маленькими сѣрыми глазами.
— Такъ какая же это корветская собака?
— Матросская, значитъ, обчая, ваше благородіе!—объяснилъ съ угрюмымъ видомъ боцманъ и въ то же время сердито подумалъ: „не понимаешь, что ли, долговязый!“
Но „долговязый“, казалось, не понималъ и сказалъ:
— Что ты мнѣ вздоръ разсказываешь!.. У каждой собаки долженъ быть хозяинъ.
— То-то у ей нѣтъ, ваше благородіе. Она приблудная.
— Какая?—переспросилъ баронъ, видимо не зная значенія этого слова.
— Приблудная, ваше благородіе. Въ Кронштадтѣ увязалась за однимъ нашимъ матросикомъ и явилась на конвертъ, когда онъ вооружался въ гавани. Съ той поры „Куцый“ и ходитъ съ нами. Такъ его назвали по причинѣ хвоста, ваше благородіе!—прибавилъ, въ видѣ поясненія, боцманъ.
— Собаки на военномъ суднѣ—безпорядокъ. Онѣ только гадятъ палубу.
— Осмѣлюсь доложить, ваше благородіе, что „Куцый“ собака понятливая и ведетъ себя, какъ слѣдоваетъ. За ей, на счетъ этого, ничего дурного не замѣчено!—вступился боцманъ за „Куцаго“.—Прежній старшій офицеръ Степанъ Степанычъ дозволяли ее держать, потому какъ „Куцый“, можно сказать, исправная собака, и команда ее любитъ.
— Слишкомъ много вамъ позволяли прежде, какъ посмотрю, и распустили. Я васъ всѣхъ подтяну, слышишь?—строго замѣтилъ баронъ, которому объясненія боцмана показались нѣсколько фамильярными, и самъ онъ, казалось, не особенно трепеталъ передъ старшимъ офицеромъ.
— Слушаю, ваше благородіе.
Баронъ на секунду задумался и наморщилъ лобъ, рѣшая въ своемъ умѣ участь „Куцаго“. И боцманъ, весьма благоволившій къ „Куцему“, со страхомъ ждалъ этого рѣшенія.
Наконецъ старшій офицеръ проговорилъ:
— Если я когда-нибудь замѣчу, что эта собака изгадитъ мнѣ палубу, я прикажу ее выкинуть за бортъ. Понялъ?
— Понялъ, ваше благородіе!
— И помни, что я два раза не повторяю своихъ приказаній,—внушительно прибавилъ баронъ, по-прежнему не возвышая своего скрипучаго, однотоннаго голоса.
Боцманъ Гордѣевъ, старый служака, видавшій на своемъ вѣку не мало разнаго начальства и умѣвшій понимать людей, и безъ этого предупрежденія уже сообразилъ, что этотъ „долговязый“ даромъ, что говоритъ тихо, безъ пыла, а такая „чума“, съ которой всѣмъ служить будетъ очень „нудно“, не то, что со Степаномъ Степанычемъ.
Услыхавъ нѣсколько разъ свою кличку, „Куцый“ потянулся, открывая глаза, лѣниво поднялся, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, выходя изъ темнаго угла поближе къ свѣту и, какъ смышленый, понимающій дисциплину, песъ, при видѣ незнакомаго человѣка въ офицерской формѣ, почтительно вильнулъ нѣсколько разъ своимъ обрубкомъ.
— Фуй, какая отвратительная собака!—брезгливо процѣдилъ баронъ, кидая взглядъ, полный презрѣнія, на невзрачную и неуклюжую большую дворнягу, съ жесткой, всклокоченной рыжей шерстью, обгрызанными, стоящими торчкомъ, ушами и широкой мордой, мѣстами покрытой плѣшинами, словно изъѣденной молью.
Только необыкновенно умные и добрые глаза „Куцаго“, пристально оглядывавшіе барона, нѣсколько скрашивали его уродливую наружность. Но этихъ глазъ баронъ вѣрно не замѣтилъ.
— Чтобъ я не встрѣчалъ никогда этой мерзкой собаки!—проговорилъ баронъ.
И съ этими словами онъ повернулся и поднялся на верхъ, сопровождаемый удрученнымъ и нахмурившимся боцманомъ.
Поджавъ свой обрубокъ—слѣды злой шутки одного кронштадтскаго повара—„Куцый“ побрѣлъ, прихрамывая на одну, давно сломанную, переднюю лапу въ свой темный уголокъ, чуя, надо думать, что не имѣлъ счастья понравиться этому долговязому человѣку съ рыжими баками и съ злымъ взглядомъ, который не предвѣщалъ ничего хорошаго.
Одинъ матросъ, слышавшій слова старшаго офицера, ласково потрепалъ общаго корветскаго любимца, который въ отвѣтъ благодарно вылизывалъ шаршавую матросскую руку.
Испытывая чувство тоскливаго угнетенія, обычное въ простомъ русскомъ человѣкѣ, котораго донимаютъ нотаціями и „жалкими“ словами, боцманъ еще цѣлую четверть часа, если не болѣе, выслушивалъ, стоя на вытяжкѣ въ каютѣ барона и теребя въ нетерпѣніи фуражку, его длинныя, обстоятельныя и монотонныя наставленія о томъ, какіе отнынѣ будутъ порядки на корветѣ, чего онъ будетъ требовать отъ боцмановъ и унтеръ-офицеровъ, какъ должны вести себя матросы, что такое, по понятіямъ барона, настоящая дисциплина, и какъ онъ будетъ безпощадно взыскивать за пьянство на берегу.
Отпущенный, наконецъ, изъ каюты съ напутствіемъ „хорошо запомнить все, что сказано, и передать кому слѣдуетъ“, боцманъ радостно вздохнулъ и, весь красный, словно послѣ бани, выскочилъ на верхъ и пошелъ на бакъ выкурить поскорѣй трубочку махорки.
Тамъ его тотчасъ же обступили почти всѣ представители баковой аристократіи: фельдшеръ, баталеръ, подшкиперъ, машинистъ, два писаря и нѣсколько унтеръ-офицеровъ.
— Ну, что, Акимъ Захарычъ, каковъ старшій офицеръ? Какъ онъ вамъ показался?—спрашивали боцмана со всѣхъ сторонъ.
Боцманъ въ отвѣтъ только безнадежно махнулъ своей волосатой, красной и жилистой рукой и сердито сплюнулъ въ кадку.
И этотъ жестъ, и энергичный плевокъ, и раздраженное выраженіе загорѣлаго, краснобураго лица боцмана, опушеннаго черными, съ просѣдью, бакенбардами, съ краснымъ, похожимъ на картофелину, носомъ и съ нахмуренными бровями, словомъ все, казалось, говорило: „Дескать лучше и не спрашивайте!“
— Сердитый?—спросилъ кто-то.
Но боцманъ не тотчасъ отвѣтилъ. Онъ сдѣлалъ сперва двѣ, три отчаянныя затяжки, сплюнулъ опять и, значительно оглядѣвъ всѣхъ жаждавшихъ услышать оцѣнку такого умнаго и авторитетнаго человѣка,—наконецъ выпалилъ, нѣсколько понижая, однако, свой зычный голосъ, стяжавшій горлу боцмана репутацію „мѣдной глотки“:
— Прямо сказать: чума турецкая!
Столь убѣжденная и рѣшительная оцѣнка произвела на присутствующихъ весьма сильное впечатлѣніе. Еще бы! Послѣ двухлѣтняго плаванія съ старшимъ офицеромъ, который, по выраженію матросовъ, былъ „доберъ“ и „жалѣлъ“ людей, не обременяя ихъ непосильными работами и ученіями, дрался рѣдко—и то съ пыла, а не отъ жестокости—и снисходительно относился къ матросской слабости—„нахлестаться“ на берегу,—имѣть дѣло съ „чумой“ показалось очень непривлекательнымъ. Не мудрено, что всѣ лица внезапно сдѣлались серьезными и задумчивыми.
Съ минуту длилось сосредоточенное и напряженное молчаніе.
— Въ какихъ, однако, смыслахъ онъ чума, Акимъ Захарычъ?—заговорилъ молодой, курчавый фельдшеръ, которому, по его должности, предстояло менѣе другихъ опасности имѣть столкновенія съ старшимъ офицеромъ. Знай себѣ доктора да лазаретъ, и шабашъ!
— Во всякихъ смыслахъ, братецъ ты мой, чума! То-есть, вовсе нудный человѣкъ. Зудитъ, какъ пила, и никакой не даетъ тебѣ передышки, нѣмчура долговязая! Сейчасъ вотъ въ каютѣ донималъ. Глядитъ это на меня рыбьимъ глазомъ, а самъ: зу-зу-зу, зу-зу-зу,—передразнилъ барона боцманъ.—Я, говоритъ, васъ всѣхъ подтяну. У меня, говоритъ, новые порядки станутъ. Я, говоритъ, за береговое пьянство буду взыскивать во всей строгости… одно слово, зудилъ безъ конца… Совсѣмъ въ тоску привелъ.
— Унтерцеръ, что вчерась на катерѣ съ „Голубя“ привезъ новаго старшаго офицера, тоже его не хвалилъ. Сказывалъ, что карактерный и упрямый и всѣхъ на клиперѣ разговоромъ нудилъ,—вставилъ одинъ изъ унтеръ-офицеровъ…—На „Голубѣ“ всѣ рады, что онъ ушелъ, потому приставалъ, ровно смола… А драться, сказывали, не дерется и не поретъ, но только наказываетъ по своему: на ванты босыми ногами ставитъ, на ноки на высидку посылаетъ. Сказывалъ—очень придирчивъ и много о себѣ полагаетъ этотъ самый… какъ его по фамиліи?..
— Берниковъ, что ли,—отвѣтилъ боцманъ, передѣлывая нѣмецкую фамилію на русскій ладъ.—Изъ нѣмецкихъ бароновъ. А о себѣ онъ напрасно полагаетъ, потому полагать-то ему нечего!—авторитетно прибавилъ боцманъ.
— А что?
— А то, что въ емъ большого разсудка не замѣтно. Это по всѣмъ его словамъ оказываетъ. И на понятіе тугъ. Давече, я вамъ скажу, не могъ взять въ домекъ, что „Куцый“ конвертская собака… Какая, говоритъ, конвертская? Непремѣнно ему хозяина подавай…
— Изъ-за чего у васъ о собакѣ-то разговоръ вышелъ?—спросилъ кто-то.
— А вотъ поди жъ ты! Не понравился ему нашъ „Куцый“ и шабашъ! Нельзя, говоритъ, на суднѣ держать собаку. И грозился, что прикажетъ выкинуть „Куцаго“ за бортъ, если онъ нагадитъ на палубѣ… И, чтобы я, говоритъ, его не встрѣчалъ!
— И что ему „Куцый“? Мѣшаетъ, что ли?
— То-то все ему мѣшаетъ, анаѳемѣ. И животную безсловесную и тую притѣснилъ… Да, братцы, послалъ намъ Господь цацу, нечего сказать. Другое житье пойдетъ. Не разъ вспомнимъ Степанъ Степаныча, дай Богъ ему, голубчику, здоровья!—промолвилъ боцманъ и, выбивъ трубочку, опустилъ ее въ карманъ своихъ штановъ.
— Капитанъ-то нашъ ему большого хода не дастъ, я такъ полагаю,—замѣтилъ молодой фельдшеръ.—Не допуститъ очень-то безобразничать. Шалишь, братъ! Не тѣ ноньче права… Вотъ теперь мужикамъ волю даютъ, и всѣмъ права будутъ, чтобы по закону...
— Не досмотрѣть-то всего капитану. Главная причина, что старшій офицеръ ближе всего до насъ касается!—возразилъ боцманъ.
— Можно и до капитана дойти въ случаѣ чего. „Такъ, молъ и такъ!“—хорохорился фельдшеръ.
— Прытокъ больно! А ты разсуди, что и капитану, стало быть, быдто зазорно противъ своего же брата итти и срамить его, скажемъ, изъ-за какого-нибудь унтерцера. Въ этомъ самая загвоздка и есть! Нѣтъ, братецъ ты мой, по одиночкѣ жаловаться не порядокъ, только здря начальство разстроишь, а толку не будетъ—тебѣ же попадетъ! Въ старину бывала другая правила!—прибавилъ боцманъ, строго охранявшій прежнія традиціи, такъ сказать, обычнаго матросскаго права.
— Какая, Акимъ Захарычъ?
— А такая, что ежели, примѣрно, безо всякаго, можно сказать, разсудка изматывали нашего брата, матроса, и вовсе уже не ставало терпѣнія, значитъ, отъ тиранства, тогда команда шла на отчаянность: выстроится, какъ слѣдуетъ, во фрунтъ и черезъ боцмановъ обьявитъ командиру претензію.
— И что-жъ, выходилъ толкъ?
— Глядя по человѣку. Иной, вмѣсто разборки, велитъ перепороть половину команды, ну а другой и разсудитъ по совѣсти. Помню, разъ на смотру—я еще тогда первый годъ служилъ—объявили мы адмиралу Чаплыгину претензію на командира Занозова—форменный звѣрь былъ!—такъ, вмѣсто разборки дѣла, у насъ, на кораблѣ, братецъ ты мой, цѣлый день порка была… Такъ стонъ и стоялъ, и мнѣ сто линьковъ всыпали—вотъ тебѣ и вся претензія! Опять же въ другой разъ тоже объявили мы претензію капитану Чулкову—теперь онъ въ адмиралы вышелъ—на старшаго офицера. Такъ совсѣмъ другой оборотъ. Выслушалъ это Чулковъ, насупимшись, грозный такой, однако, обѣщалъ по формѣ разсудить…
— Ну и что же? Разсудилъ?
— Разсудилъ. Черезъ недѣлю старшій офицеръ списался съ фрегата, быдто по болѣзни, и мы вздохнули… И ничего намъ не было… Вотъ, братецъ ты мой, какія дѣла бывали… Извѣстно, шли на фартъ…
— Ну, нашъ командиръ, не бойсь, не дастъ команды въ обиду!
— На капитана одна и надежда, а все-таки не доглядѣть ему за всѣмъ. Зазудитъ насъ „долговязая нѣмца!“
Еще нѣсколько времени продолжались толки о новомъ старшемъ офицерѣ. Всѣ рѣшили, пока что, ждать поступковъ. Можетъ, онъ и испугается капитана и не станетъ мѣнять порядковъ, заведенныхъ Степанъ Степанычемъ. Эти соображенія нѣсколько успокоили собравшихся. И тогда молодой писарекъ изъ кантонистовъ, отчаянный франтъ, съ аметистовымъ перстенькомъ на мизинцѣ, спросилъ:
— А какъ же теперь насчетъ берега будетъ, Акимъ Захарычъ? Отпуститъ онъ насъ на Сингапуръ посмотрѣть?
— Объ этомъ разговору не было.
— Такъ вы доложили бы старшему офицеру, Акимъ Захарычъ.
— Ужо доложу.
— Всякому лестно, я думаю, погулять на берегу. Здѣсь, говорятъ, въ Сингапурѣ очень даже любопытно… И насчетъ красы природы, и насчетъ ресторантовъ… И лавки, говорятъ, хорошія… Ужъ вы доложите, Акимъ Зьхарычъ, а то неизвѣстно еще, сколько простоимъ, того и гляди безъ удовольствія останемся.
Въ эту минуту на бакъ со всѣхъ ногъ прибѣжалъ молодой вѣстовой Ошурковъ и сказалъ боцману:
— Акимъ Захарычъ! Васъ старшій офицеръ требуетъ.
— Что ему еще?
— Не могу знать. У себя въ каютѣ сидитъ и какія-то бумаги перебираетъ…
— Опять зудить начнетъ! Эка…
И выпустивъ звучную ругань, боцманъ побѣжалъ къ старшему офицеру.
— А ты у новаго старшаго офицера остаешься, Вань, вѣстовымъ?—спрашивали на бакѣ у Ошуркова.
— То-то остаюсь. Ничего не подѣлаешь… Придется съ имъ терпѣть… По всему видно, что занозу мнѣ Богъ послалъ замѣсто Степанъ Степаныча. Ужъ онъ мнѣ зудилъ насчетъ евойныхъ, значитъ, порядковъ… Чтобы, говоритъ, какъ машина, все сполнялъ!
Ненависть новаго старшаго офицера къ „Куцому“ и его угроза выбросить матросскую собаку за бортъ были встрѣчены общимъ глухимъ ропотомъ команды. Всѣ, казалось, удивлялись этой безсмысленной жестокости—лишить матросовъ ихъ любимца, который въ теченіи двухъ лѣтъ плаванія доставлялъ имъ столько развлеченій среди однообразія и скуки судовой жизни и былъ такимъ добрымъ, ласковымъ и благодарнымъ псомъ, платившимъ искренней привязанностью за доброе къ нему отношеніе людей, которое онъ, наконецъ, нашелъ послѣ нѣсколькихъ лѣтъ бродяжнической и полной невзгодъ жизни на улицахъ Кронштадта.
Смышленый и переимчивый, быстро усвоивавшій разные предметы матросскаго преподаванія, какихъ только штукъ не продѣлывалъ этотъ смѣшной и некрасивый „Куцый“, вызывая общій смѣхъ матросовъ и удивляя ихъ своей, дѣйствительно необыкновенной, понятливостью! И сколько удовольствія и утѣхи доставлялъ онъ нѣтрѣбовательнымъ морякамъ, заставляя ихъ хоть на время забывать и тяжелую морскую жизнь на длинныхъ океанскихъ пѣреходахъ, и долгую разлуку съ родиной! Онъ ходилъ на заднихъ лапахъ съ самымъ серьезнымъ выраженіемъ на своей умной мордѣ, носилъ поноску, лазилъ на ванты и стоялъ тамъ, пока ему не кричали: „Съ марсовъ долой!“, сердито скалилъ зубы и ворчалъ, если его спрашивали: „Куцый, хочешь, братъ, линьковъ?“ и, напротивъ, строилъ радостную гримасу, виляя весело своимъ обрубкомъ, когда ему говорили: „Хочешь на берегъ?“ Когда раздавался свистокъ и вслѣдъ затѣмъ окрикъ боцмана: „Пошелъ всѣ наверхъ“, „Куцый“ вмѣстѣ съ подвахтенными летѣлъ стремглавъ на верхъ, какая бы ни была погода, и дожидался на бакѣ, пока не свистали: „подвахтенныхъ внизъ!“ А во время шторма онъ почти всегда бывалъ на верху и развлекалъ вахтенныхъ во время ихъ тяжелыхъ вахтъ. Когда свистали къ водкѣ, „Куцый“ вмѣстѣ съ матросами присутствовалъ при раздачѣ и затѣмъ во время обѣда обходилъ на заднихъ лапахъ сидящихъ по артелямъ матросовъ, отовсюду получая щедрыя подачки, и весело брехалъ въ знакъ благодарности.
Послѣ обѣда, когда подвахтенные отдыхали, „Куцый“ неизмѣнно ложился у ногъ Кочнева, пожилого и угрюмаго баковаго матроса, горькаго пьяницы, къ которому питалъ необыкновенно нѣжныя чувства и выказывалъ трогательную преданность. Онъ глядѣлъ матросу, что называется, въ глаза и всегда почти вертѣлся около него, видимо несказанно довольный, когда Кочневъ погладитъ его. Во время ночныхъ вахтъ „Куцый“ обязательно бывалъ при Кочневѣ, и когда тотъ сидѣлъ на носу, на часахъ, обязанный „смотрѣть впередъ“, Куцый нерѣдко исполнялъ, вмѣсто своего пріятеля, обязанности часового. Онъ добросовѣстно мокъ подъ дождемъ, продуваемый насквозь свѣжимъ вѣтромъ, и, настороживъ изгрызанныя уши, зорко всматривался впередъ, въ темноту ночи, предоставляя матросу, закутанному въ дождевикъ и согрѣтому шерстью собаки, слегка вздремнуть, поклевывая носомъ. Завидѣвъ огонь встрѣчнаго судна или внезапно выросшій силуетъ „купца“ не носящаго по безпечности огней, „Куцый“ громко лаялъ и будилъ задремавшаго часового. На берегъ „Куцый“ всегда съѣзжалъ съ Кочневымъ, шелъ съ нимъ до ближайшаго кабака и, отлучившись на часокъ, чтобъ взглянуть на береговыхъ собакъ, возвращался, иногда изгрызанный, къ своему другу и уже не выпускалъ его изъ глазъ. Онъ внимательно и съ видимымъ сочувствіемъ слушалъ пьяные монологи матроса, подавалъ реплики виляньемъ обрубка или ласковымъ визгомъ, если пьяный Кочневъ велъ съ нимъ бесѣду на какія-нибудь, должно быть, невеселыя темы, и сторожилъ матроса, когда тотъ валялся на улицѣ въ безчувственномъ состояніи, пока не подходили товарищи и не подбирали его. Однимъ словомъ, „Куцый“ выказывалъ истинно собачью привязанность къ тому человѣку, который доставилъ ему, гонимому бродягѣ, каждое утро рисковавшему попасть на арканъ фурманщика, спокойный пріютъ на корветѣ и сытую, пріятную жизнь среди добрыхъ людей, выразившихъ бродягѣ съ перваго же его появленія на корветѣ самое милое и любезное вниманіе, котораго онъ ужъ давно не видалъ.
Въ свою очередь и угрюмый, мало общительный матросъ былъ сильно привязанъ къ своему найденышу, оказавшему такія блистательныя способности, не говоря уже о прекрасныхъ нравственныхъ качествахъ, и, кажется, только съ нимъ однимъ и велъ подъ пьяную руку длинныя интимныя бесѣды. Онъ разсказывалъ „Куцому“ о томъ, какъ онъ неправильно, изъ-за одного „подлаго человѣка“, былъ сданъ въ матросы, и о своей женѣ, которая живетъ вродѣ быдто „форменной барыни“, и о дочери, которая и знать его не хочетъ… И „Куцый“, казалось, понималъ, что этотъ угрюмый матросъ, пившій джинъ стаканчикъ за стаканчикомъ въ какомъ-нибудь иностранномъ кабачкѣ, разсказываетъ невеселыя вещи.
Знакомство съ „Куцымъ“ произошло совершенно случайно. Это было въ Кронштадтѣ въ одинъ ненастный и холодный воскресный день, послѣ обѣда, дня за три до отхода „Могучаго“ въ кругосвѣтное плаваніе. Порядочно „треснувши“ и выписывая ногами самые затѣйливые вензеля, Кочневъ возвращался изъ кабака на корветъ, стоявшій въ военной гавани, какъ гдѣ-то въ переулкѣ замѣтилъ собаку, угрюмо прижавшуюся къ водосточной трубѣ и вздрагивающую отъ холода. Жалкій видъ этой намокшей, съ выдающимися ребрами, видимо безпріютной собаки, и притомъ самой неказистой наружности, обличавшей бродягу, тронулъ пьяненькаго матроса.
— Ты, братъ, чей будешь?.. Видно бездомный песъ, а?—проговорилъ онъ заплетающимся языкомъ, останавливаясь около собаки.
Собака подозрительно взглянула своими умными глазами на матроса, точно соображая: дать ли ей немедленно тягу или выждать, не уйдетъ ли этотъ человѣкъ. Но нѣсколько дальнѣйшихъ словъ, произнесенныхъ ласковымъ тономъ, видимо успокоили ее на счетъ его недобрыхъ намѣреній, и она жалобно завыла. Матросъ подошелъ еще ближе и погладилъ ее; она лизнула ему руку, видимо тронутая лаской, и завыла еще сильнѣй.
Тогда Кочневъ сталъ шарить у себя въ карманахъ. Этотъ жестъ возбудилъ въ собакѣ жадное вниманіе.
— Голоденъ, не бойсь, бѣдный!—говорилъ матросъ. А ты потерпи… Вотъ и нашелъ, на твое счастье!—прибавилъ онъ, вынимая, наконецъ, изъ штановъ мѣдную монетку.
Онъ зашелъ въ мелочную лавочку и черезъ минуту бросилъ собакѣ куски чернаго хлѣба и отрѣзки рубцовъ, купленныхъ имъ на свои непропитыя еще двѣ копѣйки.
Собака съ алчностью бросилась на пищу и въ нѣсколько секундъ сожрала все и снова вопросительно смотрѣла на матроса.
— Ну, валимъ на конвертъ… Тамъ тебя накормятъ до отвалу, коли ты такой голодный… Матросы—добрые ребята… Не бойся! И переночуешь на конвертѣ, а то что за радость мокнуть на дождѣ… Идемъ, собака!
Онъ ласково свиснулъ. Собака двинулась за нимъ и не безъ нѣкотораго смущенія вошла по сходнямъ на корветъ и вслѣдъ за матросомъ очутилась на бакѣ среди толпы людей, испуганная и будто сконфуженная своимъ непривлекательнымъ видомъ.
— Бродягу, братцы, нашелъ!—проговорилъ Кочневъ, указывая на собаку.
Несчастный ея видъ возбудилъ жалость въ матросахъ. Ее стали гладить и повели внизъ кормить. Скоро она, наѣвшись до сыта, заснула, недалеко отъ камбуза (кухни) и, не вѣря своему счастью, часто тревожно просыпалась во снѣ.
На утро, разбуженная чисткой верхней палубы, собака испуганно озиралась, но Кочневъ значительно успокоилъ ее, поставивъ передъ ней чашку съ жидкой кашицей, которой завтракали матросы.
Спустя нѣсколько времени, когда палуба была вымыта, Кочневъ вывелъ ее на верхъ, на бакъ, и предложилъ матросамъ оставить ее на корветѣ.
— Пущай плаваетъ съ нами.
Предложеніе было принято съ полнымъ сочувствіемъ. Обратились къ боцману съ просьбой испросить разрѣшеніе старшаго офицера, и когда разрѣшеніе было получено, на бакѣ поднялся вопросъ, какую дать этому псу кличку.
Всѣ посматривали на весьма неказистую собаку, которая, въ отвѣтъ на ласковые взгляды, повиливала обрубкомъ хвоста и благодарно лизала руки матросовъ, которые гладили ее.
— Окромя какъ „Куцымъ“ никакъ его не назвать!—предложилъ кто-то.
Кличка понравилась. И съ той же минуты „Куцый“ былъ принятъ въ число экипажа „Могучаго“.
Первоначальнымъ воспитаніемъ его занялся Кочневъ и выказалъ блестящія педагогическія способности. Черезъ недѣлю уже „Куцый“ понялъ неприкосновенность сверкавшей бѣлизной палубы и строгость моряковъ относительно чистоты, и сдѣлался исправной собакой. Въ первую же трепку въ Балтійскомъ морѣ онъ обнаружилъ и свои морскія качества. Его нисколько не укачивало, онъ ѣлъ съ такимъ же аппетитомъ, какъ и въ тихую погоду—и не выказывалъ ни малѣйшаго малодушія при видѣ громадныхъ волнъ, разбивающихся о бока корвета. Вскорѣ смышленый и ласковый „Куцый“ сдѣлался общимъ любимцемъ и забавлялъ матросовъ своими штуками.
И такого-то славнаго пса грозили выкинуть за бортъ!
Вѣсть объ этомъ взволновала едва ли не болѣе всѣхъ Кочнева, и онъ рѣшилъ принять всѣ мѣры, чтобы этотъ „долговязый дьяволъ“ не встрѣчалъ „Куцаго“. И въ тотъ же день когда „Куцый“ съ веселымъ беззаботнымъ видомъ выскочилъ на верхъ, какъ только-что просвистали къ водкѣ, Кочневъ отвелъ его внизъ и, указавъ мѣсто въ самомъ темномъ уголкѣ кубрика, проговорилъ:
— Сиди, „Куцый“, здѣсь смирно, а то бѣда! Ужо я принесу тебѣ пообѣдать!
Прошелъ мѣсяцъ.
За это время матросы достаточно присмотрѣлись къ новому старшему офицеру, и не взлюбили его. Онъ, правда, до сихъ поръ никого не наказалъ линьками, никого не ударилъ и вообще не обнаруживалъ жестокости, и тѣмъ не менѣе барона ненавидѣли за его придирчивость, мелочность, за то, что онъ приставалъ „какъ смола“, „зудилъ“ провинившагося въ чемъ-нибудь матроса безъ конца и затѣмъ наказывалъ самымъ чувствительнымъ образомъ: оставлялъ виновнаго „безъ берега“, лишая, такимъ образомъ, матроса единственнаго удовольствія дальнихъ плаваній. А то ставилъ на ванты или посылалъ на „высидку“ на нокъ и—что казалось матросамъ еще обиднѣе—оставлялъ безъ чарки водки, столь любимой моряками.
Барона ненавидѣли и боялись и за эти наказанія, и за его безсердечный педантизмъ, не оставлявшій безъ вниманія ни малѣйшаго проступка, ни малѣйшаго отступленія отъ росписанія судовой жизни. Всѣ чувствовали надъ собой гнетъ какой-то бездушной, упрямой машины и, главное, понимали, что въ душѣ баронъ презираетъ матроса и смотритъ на него исключительно какъ на рабочую силу. Никогда ни добраго слова, ни шутки! Всегда одинъ и тотъ же ровный и спокойный, скрипучій голосъ, въ которомъ чуткое ухо слышало высокомѣрно-презрительную нотку. Всегда этотъ жесткій взглядъ голубыхъ безстрастныхъ глазъ!
Не пользовался онъ и уваженіемъ, какъ морякъ. На бакѣ, этомъ матросскомъ клубѣ, гдѣ даются мѣткія оцѣнки офицерамъ, находили, что онъ далеко не „орелъ“, какимъ былъ Степанъ Степанычъ, а мокрая курица, выказавшая трусость во время шторма, прихватившаго корветъ по выходѣ изъ Сингапура. И дѣло онъ, по мнѣнію старыхъ матросовъ, понималъ не до тонкости, хотя и всюду совалъ свой носъ. И „башковатости“ въ немъ было немного, а только одно упрямство. Однимъ словомъ барона терпѣть не могли и иначе не звали, какъ „чертовой зудой“. Всякій опасался его наставленій, словно чумы.
Въ началѣ баронъ вздумалъ, было, измѣнить порядки на корветѣ и, вмѣсто прежнихъ недолгихъ ежедневныхъ ученій, сталъ „закатывать“ ученія часа по три подрядъ, утомляя матросовъ, и безъ того утомленныхъ шестичасовыми вахтами на ходу. Но, спасибо капитану, онъ скоро умѣрилъ усердіе старшаго офицера.
И объ этомъ юркій капитанскій вѣстовой Егорка разсказывалъ на бакѣ такъ:
— Призвалъ онъ этто, братцы, „чертову Зуду“ къ себѣ и говоритъ: „Вы, говоритъ, Карла Фернандычъ, напрасно новые порядки заводите и людей зря мучаете ученіями. Пусть, говоритъ, по старому остается“.
— Что жъ на это „Зуда“?
— Покраснѣлъ весь, ровно ракъ вареный, Зуда проклятая, и въ отвѣтъ: „Слушаю-съ, говоритъ, но только я полагалъ, что какъ для пользы службы…“—„Извините, господинъ баронъ,—это ему капитанъ въ перебой,—я, говоритъ, и безъ васъ понимаю, какая, говоритъ, польза службы есть… И польза, говоритъ, службы требоваетъ, чтобы матросовъ зря не нудили. Ему, говоритъ, матросу и безъ ученьевъ есть дѣла много, вахту справлять, и у насъ, говоритъ, матросы лихо работаютъ и молодцы, говоритъ… Такъ ужъ вы о пользѣ службѣ не извольте очинно безпокоиться… а затѣмъ, говоритъ, я больше ничего не желаю вамъ сказать…“ Такъ, чертъ долговязый, и ушелъ ошпаренный!—заключилъ Егорка къ общему удовольствію собравшихся матросовъ.
Вообще, баронъ фонъ-деръ-Берингъ пришелся какъ-то „не ко двору“, со своими новыми порядками и взглядами па дисциплину. Въ каютъ-компаніи новаго старшаго офицера тоже не взлюбили, особенно молодежь, вся пропитанная новыми вѣяніями шестидесятыхъ годовъ и жаждавшая приложить ихъ къ дѣлу гуманнымъ обращеніемъ съ матросами. Чѣмъ-то старымъ, архаическимъ вѣяло отъ взглядовъ барона, завзятаго крѣпостника и консерватора. Безусловно честный и убѣжденный, не скрывавшій своихъ, какъ онъ говорилъ, „священныхъ принциповъ“, всегда нѣсколько напыщенный и самолюбивый, прилизанный и до тошноты аккуратный, баронъ возбуждалъ непріязнь въ веселыхъ молодыхъ офицерахъ, которые считали его ограниченнымъ, тупымъ педантомъ и сухимъ человѣкомъ, мнившимъ себя непогрѣшимымъ и глядѣвшимъ на всѣхъ съ высоты своего курляндскаго баронства. Не нравился онъ и „паріямъ“ флотской службы: штурману, артиллеристу и механику. И безъ того обидчивые и мнительные, они отлично чувствовали въ его изысканно-вѣжливомъ обращеніи снисходительное презрѣніе завзятаго барона, сознающаго свое превосходство.
Не пришелся по вкусу новый старшій офицеръ и капитану. Онъ не очень-то былъ благодаренъ адмиралу, наградившему его такой „нѣмецкой колбасой“, и не догадывался, конечно, что хитрый адмиралъ нарочно назначилъ барона старшимъ офицеромъ именно къ нему, на „Могучій“, увѣренный, что командиръ „Могучаго“ скоро „сплавитъ“ барона, и адмиралъ, такимъ образомъ, „умоетъ руки“ и отошлетъ его съ эскадры въ Россію.
Въ каютъ-компаніи почти никто не разговаривалъ съ барономъ, исключая служебныхъ дѣлъ, и онъ былъ какимъ-то чужимъ въ дружной семьѣ офицеровъ „Могучаго“. Только мичмана подчасъ не отказывали себѣ въ удовольствіи подразнить барона, громя крѣпостннковъ и консерваторовъ, не понимающихъ значенія великихъ реформъ, и расхваливая, въ присутствіи барона, Степана Степановича. „Вотъ-то пріятно было съ нимъ служить. Вотъ-то былъ знающій и дѣльный старшій офицеръ и добрый товарищъ. И какъ его любили матросы, и какъ онъ самъ понималъ матроса и любилъ его! И какъ они для него старались“.
— Его даже и „Куцый“ любилъ!—восклицалъ курчавый бѣлокурый мичманъ Кошутичъ, особенно любившій „травить“ эту „нѣмецкую аристократическую дубину“.—А „Куцаго“ что-то не видать нынче на верху, господа… Прячется, бѣдная собака. Что бы это значило, а?—прибавлялъ нарочно мичманъ, знавшій объ угрозѣ старшаго офицера.
Баронъ только надувался, словно индюкъ, не обращая, повидимому, никакого вниманія на всѣ эти шпильки, и съ тупымъ упрямствомъ ограниченнаго человѣка не измѣнялъ своего поведенія и какъ будто игнорировалъ общую къ себѣ нелюбовь.
Въ теченіи этого мѣсяца „Куцый“ дѣйствительно не показывался на глаза старшаго офицера, хоть самъ и увидалъ его еще разъ издали, причемъ Кочневъ, указавши на барона, проговорилъ: „Берегись его, Куцый!“ и проговорилъ такимъ страшнымъ голосомъ, что „Куцый“ присѣлъ на заднія лапы. Прежняя привольная жизнь „Куцаго“ измѣнилась. По утрамъ, во время обычныхъ обходовъ старшаго офицера, „Куцый“ скрывался гдѣ-нибудь въ уголкѣ трюма или кочегарной, указанномъ ему Кочневымъ, который не мало употребилъ усилій, чтобъ пріучить собаку сидѣть, не шелохнувшись, въ темномъ уголкѣ. И во время авраловъ ужъ „Куцый“ не выбѣгалъ на верхъ. Благодаря урокамъ своего наставника, довольно было проговорить: „Зуда идетъ“, чтобы „Куцый“, поджавъ свой обрубокъ, стремительно улепетывалъ внизъ и забивался куда-нибудь въ самое сокровенное мѣстечко, откуда выходилъ только тогда, когда раздавался въ люкъ успокоительный свистъ какого-нибудь матроса. На верхнюю палубу „Куцаго“ выводили матросы въ то время, когда баронъ обѣдалъ или спалъ, и въ эти часы забавлялись, по прежнему, забавными штуками умной собаки. „Не бойся, Куцый“,—успокоивали его матросы,—„Зуды нѣтъ“. И матросы, оберегая своего любимца, ставили часовыхъ, когда „Куцый“, бывало, давалъ свои представленія на бакѣ. Только по ночами, особенно по темнымъ безлуннымъ тропическимъ ночамъ, выспавшійся за день „Куцый“ свободно разгуливалъ по баку и дружелюбно вертѣлся около матросовъ, но уже не дежурилъ съ Кочневымъ на часахъ, не смотрѣлъ впередъ и не лаялъ, какъ прежде, при видѣ огонька. Кочневъ его не бралъ съ собою, оберегая своего фаворита отъ гнѣва „чертовой Зуды“, котораго угрюмый матросъ ненавидѣлъ, казалось, больше, чѣмъ другіе.
Но не смотря на всѣ эти предосторожности, надъ бѣднымъ „Куцымъ“ въ скоромъ времени разразилась гроза.
Былъ знойный палящій день въ Китайскомъ морѣ. На голубомъ небѣ—ни облачка, и на морѣ стоялъ мертвый штиль. Еще съ разсвѣта наступило безвѣтріе, паруса лѣниво повисли, и капитанъ приказалъ развести пары. Скоро загудѣли пары, и „Могучій“, убравъ паруса, пошелъ полнымъ ходомъ, взявши курсъ на Нагасаки.
Старшій офицеръ, особенно заботившійся о томъ, чтобы „Могучій“ пришелъ въ Нагасаки, гдѣ адмиралъ назначилъ „рандеву“, въ щегольскомъ видѣ, уже въ третій разъ обходилъ сегодня корветъ, придираясь ко всѣмъ и донимая всѣхъ своими нотаціями. Онъ видимо былъ не въ духѣ, хотя все было въ идеальномъ порядкѣ, все на верху горѣло и сіяло подъ блестящими лучами ослѣпительнаго, жгучаго солнца, повисшаго, словно раскаленный шаръ, надъ заштилѣвшимъ моремъ. Баронъ только-что имѣлъ снова не особенно пріятное объясненіе съ капитаномъ и считалъ себя нѣсколько обиженнымъ. Въ самомъ дѣлѣ, всѣ его предположенія, направленныя, какъ онъ былъ увѣренъ, къ пользѣ службы, систематически отвергались этимъ „безхарактернымъ человѣкомъ“, какъ презрительно называлъ баронъ капитана, и отношенія ихъ съ каждымъ днемъ все дѣлались суше и суше. Вдобавокъ и эти мичмана то и дѣло подпускали ему всякія шпильки, но такъ, что не было никакой возможности сдѣлать имъ замѣчаніе. И баронъ, озлобленный и надутый, высокомѣрно думалъ о томъ, какъ трудно служить порядочному человѣку съ этими глупыми русскими „демократами“, непонимающими настоящей дисциплины и готовыми подрывать престижъ власти.
Спустившись въ жилую палубу и занятый своими размышленіями, онъ безъ обычнаго вниманія заглядывалъ во всѣ уголки, приближаясь къ кубрику, какъ вдругъ мимо его ногъ стремглавъ пронесся „Куцый“ и выбѣжалъ на верхъ.
— Мерзкая собака!—проговорилъ баронъ, нѣсколько испуганный неожиданнымъ появленіемъ „Куцаго“, и остановившись, невольно взглянулъ на мѣсто, по которому тотъ пробѣжалъ.
И въ то же мгновеніе взглядъ барона впился въ одну точку палубы, какъ разъ подъ люкомъ трапа, ведущаго на бакъ, и на лицѣ его появилась брезгливая гримаса.
— Боцмана послать!—крикнулъ баронъ.
Черезъ нѣсколько секундъ явился боцманъ Гордѣевъ.
— Это что такое?—медленно процѣдилъ баронъ, указывая пальцемъ на палубу.
Боцманъ взглянулъ по направленію длиннаго бѣлаго пальца съ перстнемъ и смутился.
— Что это такое, спрашиваю я тебя, Гордѣевъ?
— Сами изволите видѣть, ваше благородіе…
И боцманъ угрюмо назвалъ, что это такое.
Баронъ выдержалъ паузу и сказалъ:
— Ты помнишь, что я тебѣ говорилъ?
— Помню, ваше благородіе!—еще угрюмѣй отвѣчалъ боцманъ.
— Такъ, чтобы черезъ пять минутъ эта паршивая собака была за бортомъ!
— Осмѣлюсь доложить, ваше благородіе,—заговорилъ боцманъ самымъ почтительнымъ тономъ, полнымъ мольбы,—что собака нездорова… И фершалъ ее осматривалъ, говоритъ: брюхомъ больна, но только скоро на поправку пойдетъ… Въ здоровомъ, значитъ, видѣ „Куцый“ никогда бы не осмѣлился, ваше благородіе!.. Простите, ваше благородіе „Куцаго“!—промолвилъ боцманъ дрогнувшимъ голосомъ.
— Гордѣевъ! Я не имѣю привычки повторять приказаній… Мало ли какого вы мнѣ наврете вздора… Черезъ пять минутъ явись ко мнѣ и доложи, что приказаніе мое исполнено… Да выскоблить здѣсь палубу!—прибавилъ баронъ.
Съ этими словами онъ повернулся и ушелъ.
— У, идолъ!—злобно прошепталъ вслѣдъ барону боцманъ.
Онъ поднялся на верхъ и взволнованно проговорилъ, подходя къ Кочневу, который поджидалъ „Куцаго“, чтобъ увести его внизъ.
— Ну, братъ, бѣда… Сейчасъ „Чертова Зуда“ увидалъ внизу, что „Куцый“ нагадилъ, и…
Боцманъ не окончилъ и только угрюмо качнулъ головой.
Кочневъ понялъ, въ чемъ дѣло, и внезапно измѣнился въ лицѣ. Мускулы на немъ дрогнули. Нѣсколько секундъ онъ стоялъ въ какомъ-то суровомъ, безмолвномъ отчаяніи.
— Ничего не подѣлаешь съ эстимъ подлецомъ! А ужъ какъ жалко собаки!—прибавилъ боцманъ.
— Захарычъ!.. Захарычъ!..—заговорилъ, наконецъ, матросъ умоляющимъ, прерывающимся голосомъ.—Да вѣдь „Куцый“ больной… Рази можно съ больной собаки требовать? Ужъ, значитъ, вовсе брюхо прихватило, ежели онъ рѣшился на это… Онъ умный… Понимаетъ… Никогда съ имъ этого не было… И то сколько разъ выбѣгалъ сегодня на верхъ… Захарычъ, будь отецъ родной!.. Доложи ты этому дьяволу!
— Нешто я ему не докладывалъ? Ужъ какъ просилъ за „Куцаго“. Никакого вниманія. Чтобы, говоритъ, черезъ пять минутъ „Куцый“ былъ за бортомъ!
— Захарычъ!.. Сходи еще… попроси… Собака, молъ, больна…
— Что жъ, я пойду… Только врядъ ли… Звѣрь!..—промолвилъ боцманъ и пошелъ къ старшему офицеру.
Въ это время „Куцый“, невеселый по случаю болѣзни, осунувшійся, съ мутными глазами, съ сконфуженнымъ видомъ, словно чувствуя свою виновность, подошелъ къ Кочневу и лизнулъ ему руку. Тотъ съ какою-то порывистою ласковостью гладилъ собаку, и угрюмое его лицо свѣтилось необыкновенною нѣжностью.
Черезъ минуту боцманъ вернулся. Мрачный его видъ ясно говорилъ, что попытка его не увѣнчалась успѣхомъ.
— Разжаловать грозилъ!..—промолвилъ сердито боцманъ.
— Братцы!..—воскликнулъ тогда Кочневъ, обращаясь къ собравшимся на бакѣ матросамъ.—Слышали, что злодѣй выдумалъ? Какія его такія права, чтобы топить конвертскую собаку? Гдѣ такое положенье?
Лицо угрюмаго матроса было возбуждено. Глаза его сверкали.
Среди матросовъ поднялся ропотъ. Послышались голоса:
— Это онъ надъ нами куражится, Зуда проклятая!
— Не смѣетъ, чума турецкая!
— За что топить животную!
— Такъ вызволимъ, братцы, „Куцаго!“ Дойдемъ до капитана! Онъ доберъ, онъ разсудитъ! Онъ не дозволитъ!—взволнованно и страстно говорилъ угрюмый матросъ, не отпуская отъ себя „Куцаго“, словно бы боясь съ нимъ разлучиться.
— Дойдемъ!—раздались одобрительные голоса.
— Акимъ Захарычъ! Станови насъ во фрунтъ всю команду.
Дѣло начинало принимать серьезный оборотъ. Акимъ Захарычъ озабоченно почесалъ затылокъ.
Въ эту минуту на бакѣ показался молодой мичманъ Кошутичъ, любимецъ матросовъ. При появленіи офицера матросы затихли. Боцманъ обрадовался.
— Вотъ, ваше благородіе,—обратился онъ къ мичману—старшій офицеръ приказалъ кинуть „Куцаго“ за бортъ, и команда этимъ очень обижается. За что безвинно губить собаку? Песъ онъ, какъ вамъ извѣстно, исправный, два года ходилъ съ нами… И вся его вина, ваше благородіе, что онъ брюхомъ заболѣлъ…
Боцманъ объяснилъ, изъ-за чего вышла вся эта „дрязга“, и прибавилъ:
— Ужъ вы не откажите, ваше благородіе, заступитесь за „Куцаго“… Попросите, чтобъ намъ его оставили…
И „Куцый“, точно понимая, что рѣчь о немъ, ласково смотрѣлъ на мичмана и тихо помахивалъ своимъ обрубкомъ.
— Вонъ, ваше благородіе, и „Куцый“ васъ проситъ!
Возмущенный до глубины души, мичманъ обѣщалъ заступиться за „Куцаго“. На бакѣ волненіе улеглось. Въ лицѣ Кочнева свѣтилась надежда.
— Баронъ,—взволнованно проговорилъ мичманъ, влетая въ каютъ-компанію,—вся команда проситъ васъ отмѣнить приказаніе на счетъ „Куцаго“ и позволить ему жить на свѣтѣ… За что же, баронъ, лишать матросовъ собаки!.. Да и какое она совершила преступленіе, баронъ?..
— Это не ваше дѣло, мичманъ Кошутичъ,—отвѣтилъ баронъ.—И я прошу васъ не забываться и мнѣній своихъ мнѣ не выражать. Собака будетъ за бортомъ!
— Вы думаете?
— Прошу васъ замолчать!—проговорилъ баронъ и поблѣднѣлъ.
— Такъ вы хотите взбунтовать команду, что ли, своей жестокостью!?—воскликнулъ мичманъ, полный негодованія.—Ну, это вамъ не удастся. Я иду сейчасъ къ капитану.
И Кошутичъ бросился въ капитанскую каюту.
Всѣ, бывшіе въ каютъ-компаніи, взглянули на старшаго офицера съ видимой непріязненностью. Баронъ блѣдный, съ презрительной улыбкой на губахъ, нервно теребилъ одну бакенбарду.
Минуты черезъ двѣ капитанскій вѣстовой доложилъ барону, что его проситъ къ себѣ капитанъ.
— Что тамъ за исторія съ собакой, баронъ?—спросилъ капитанъ и какъ-то кисло поморщился.
— Никакой исторіи нѣтъ. Я приказалъ ее выкинуть за бортъ,—холодно отвѣчалъ баронъ.
— За что же?
— Я предупреждалъ, что если увижу, что она гадитъ, я прикажу ее выкинуть за бортъ. Я увидалъ, что она нагадила, и приказалъ ее выкинуть за бортъ. Смѣю полагать, что приказаніе старшаго офицера должно быть исполнено, если только дисциплина во флотѣ дѣйствительно существуетъ!
„О, нѣмецкая дубина!“ подумалъ капитанъ, и лицо его еще болѣе сморщилось.
— А я попрошу васъ, баронъ, немедленно отмѣнить ваше распоряженіе и впредь оставить собаку въ покоѣ. Она на корветѣ съ моего разрѣшенія… Мнѣ жаль, что приходится вамъ отмѣнять свое же приказаніе, но нельзя же отдавать подобныя приказанія и безъ всякаго повода раздражать людей…
— Въ такомъ случаѣ, господинъ капитанъ, я имѣю честь просить васъ отмѣнить самому мое приказаніе, а я считаю это для себя невозможнымъ. И кромѣ того…
— Что еще?—сухо спросилъ капитанъ.
— Я боленъ и исполнять обязанностей старшаго офицера не могу.
— Такъ подайте рапортъ… И, быть можетъ, вамъ береговой климатъ будетъ полезнѣе.
Баронъ поклонился и вышелъ.
На другой же день, послѣ прихода въ Нагасаки, баронъ фонъ-деръ-Берингъ, къ общему удовольствію, списался съ корвета, и на „Могучій“ былъ назначенъ другой старшій офицеръ. Матросы вздохнули.
Съ отъѣздомъ барона „Куцый“ снова зажилъ свободной жизнью и сталъ пользоваться еще большимъ расположеніемъ матросовъ, такъ какъ, благодаря ему, корветъ избавился отъ „Чертовой Зуды“.
По прежнему „Куцый“ съѣзжалъ на берегъ вмѣстѣ со своимъ другомъ Кочневымъ и сторожилъ его; по прежнему смотрѣлъ впередъ и забавлялъ матросовъ разными штуками, причемъ при окрикѣ: „Зуда идетъ!“ стремительно улепетывалъ внизъ, но тотчасъ же возвращался, хорошо понимая, что врага его уже нѣтъ на корветѣ.
