Личное счастье (Ясинский)/ДО

Личное счастье^[1]
авторъ Іеронимъ Іеронимовичъ Ясинскій

Дата созданія: ноябрь 1884 года. Источникъ: Ясинскій І. І. Полное собраніе повѣстей и разсказовъ (1883—1884). — СПб: Типографія И. Н. Скороходова, 1888. — Т. III. — С. 515.

О. І. Климовичъ

I

Почтовая кибитка поднялась по крутому косогору, влекомая парою большихъ, старыхъ лошадей. Звенѣлъ колокольчикъ. Красивая женщина лѣтъ двадцати-семи сидѣла въ кибиткѣ. Она была въ сѣромъ полотняномъ ватерпруфѣ.

Она съ любопытствомъ смотрѣла на дома, двумя рядами высившіеся по обѣимъ сторонамъ шоссе. Дома были знакомы ей. Но губернскій городъ производилъ впечатлѣніе необитаемаго.

Нѣкоторое оживленіе стало замѣтно, когда кибитка очутилась на Базарной улицѣ. Было около пяти часовъ вечера, и по кривымъ, узкимъ тротуарамъ лѣниво подвигался народъ. Дамы въ прошлогоднихъ модахъ, молодые люди въ матерчатыхъ перчаткахъ и съ тросточками, евреи въ ластиковыхъ сюртукахъ, ихъ жены въ шелковыхъ платьяхъ и бархатныхъ пальто, — все это шло «въ проходку», какъ выражаются провинціалы. Пріѣзжая вспомнила, что сегодня праздникъ и, кромѣ того, «шабашъ» — суббота.

Нѣсколько лѣтъ не была она въ городѣ. За это время городъ успѣлъ прославиться, и о немъ повременамъ говорилось въ печати. Однажды онъ обратилъ на себя вниманіе тѣмъ, что голова его не отправился къ новому губернатору съ визитомъ. Либеральныя газеты превозносили мужественнаго голову. Въ другой разъ мѣстный полиціймейстеръ посадилъ въ кутузку мироваго судью. Консервативныя газеты кричали по этому поводу, что власть начинаетъ, слава Богу, становиться на ноги. Еще разъ прогремѣлъ городъ, когда загорѣлся скандальный процессъ губернскаго предводителя дворянства, совершившаго тьму растратъ и подлоговъ. Писали о докторѣ Шаршмидтѣ, открывшемъ первую гласную кассу ссудъ. Корреспондентъ, чуткій ко всему, что знаменуетъ собою прогрессъ, радовался, что мѣстные жители избавились, наконецъ, отъ язвы тайнаго ростовщичества. «Мы вступили въ новую эру», — объявлялъ онъ съ гордостью. Въ послѣдній разъ о городѣ упоминалось по поводу многочисленныхъ случаевъ самоубійства между молодыми людьми. Въ гостинницѣ, въ номерѣ, застрѣлились гимназистъ и гимназистка, которымъ родители не позволяли вѣнчаться, застрѣлился прапорщикъ, на котораго накричалъ генералъ, повѣсился чиновникъ Иванъ Иванычъ Чуфринъ.

Но, не смотря на извѣстность свою, свидѣтельствующую повидимому о кое-какой жизни, городъ нисколько не измѣнился за этотъ промежутокъ времени въ наружномъ отношеніи. Тѣ-же магазины, тѣ-же облѣзлые тополи, тѣ-же невзрачные, сонные дома, та-же пыль. Вывѣска на земской управѣ, сверкавшая когда-то гордо и хвастливо, осыпалась, потемнѣла, и съ недоумѣніемъ смотритъ на нее заѣзжій человѣкъ и читаетъ: «…кая управа?»

Почтовая станція находилась въ центрѣ города, противъ бульвара. Къ срединѣ лѣта деревья здѣсь почти усыхаютъ. А такъ какъ былъ августъ на исходѣ, то бульваръ совсѣмъ не представлялъ изъ себя ничего интереснаго. По немъ бродили коровы.

Пріѣзжая глядѣла на бульваръ, и ей казалось, что пятнадцать лѣтъ тому назадъ онъ былъ привѣтливѣе. Въ ея умѣ мелькнуло воспоминанье о томъ далекомъ прошломъ. Только-что распустилась верба, склоны холмовъ обнажились отъ снѣга. Въ весеннемъ, тепломъ небѣ горѣли крупныя звѣзды; на землѣ онѣ дрожали въ тихихъ лужахъ. Этотъ огромный четырехугольный соборъ, что направо, торжественно и ласково гудѣлъ своими колоколами. Она, въ сопровожденіи старухи Антипьевны, шла съ маленькой своей сестрой слушать «Дѣянія», и сердце ея ныло невыразимо сладко. Ровно въ двѣнадцать часовъ воскреснетъ Христосъ, радостно станутъ пѣть на клиросахъ, на бульварѣ зажгутъ смоляныя бочки, она вернется домой и скажетъ: «Христосъ воскресе, maman^[2]!» Она пришла въ соборъ съ твердымъ намѣреніемъ молиться и быть солидной. Антипьевна повела дѣтей на хоры. Но тутъ имъ стало ужасно смѣшно, и они хохотали на всю церковь, хоть и закрывали ротъ рукой. И сильнѣе сестры, трепеща какъ въ лихорадкѣ, хохотала она — старшая, къ ужасу Антипьевны. То былъ счастливый смѣхъ, ликовало дѣтское сердце! Смѣхъ никогда больше не повторился.

Кибитка остановилась. Невольно вздохнула молодая женщина, оставшись одна въ комнатѣ почтовой станціи. Изъ окна виднѣлся все тотъ-же соборъ, незыблемый, какъ скала.

II

Станціонный смотритель вѣжливо вошелъ въ комнату и, поглаживая сѣденькіе височки, сказалъ:

— Сударыня, позвольте узнать — вы не Лизавета Павловна Лоскотина?

— Да.

— Вашъ дѣдушка былъ моимъ благодѣтелемъ, воспиталъ меня и въ люди вывелъ, да и покойная маменька ваша, Нина Сергѣевна, царствіе ей небесное, не оставляла меня своими благодѣяніями.

Онъ любезно вздохнулъ.

— Бывало, и курочку пришлютъ, и поросеночка къ празднику, и мучки мѣшокъ… Помните меня?

— Извините, пожалуйста…

— Ну, да гдѣ-же вамъ! Давно это было! А я вотъ сразу узналъ васъ, даромъ, что безъ подорожной. Встарину все по подорожнымъ ѣздили, а теперь, какъ пошли желѣзныя дороги, то стали ѣздить безъ подорожныхъ. Я знаю васъ еще этакой…

Онъ показалъ рукой.

— Что-жь, Лизавета Павловна, — захотѣли городъ нашъ посѣтить? Гдѣ вы изволите жить теперь? Простите меня, стараго болтуна, но только мнѣ очень любопытно.

Онъ сѣлъ на кончинъ стула. Ей неловко было отмалчиваться. Старичекъ, можетъ быть, былъ единственнымъ существомъ въ городѣ, способнымъ встрѣтить ее съ такимъ радушіемъ. Съ другой стороны, она была нерасположена говорить о себѣ. Она сказала:

— Не знаю, какъ и благодарить васъ за участіе. Но я ужасно устала. Я хотѣла лечь…

Смотритель подобострастно кивнулъ головой. Но онъ не уходилъ. Быстрые глазки его разбѣгались во всѣ стороны. Онъ замѣтилъ, что волоса Лизаветы Павловны причесаны по старомодному, что чемоданъ у ней маленькій, съ стальными и мѣдными пуговицами, что она въ перчаткахъ.

— Должно быть, не надолго? — вѣжливо спросилъ онъ и сладко сощурилъ глазки.

— Нѣтъ.

— Повидать кого?

— И повидать, и дѣло есть… Прошу васъ извинить меня…

— Ничего, ничего! — обязательно произнесъ старичекъ.

— Я ужъ вамъ сказала, что хочу отдохнуть, — нѣсколько сухо замѣтила Лоскотина.

— А какъ-же! Я вамъ подушку принесу! Отдохните. Гдѣ-жь Фаня, ваша сестрица? Замужемъ или такъ? Про Марью Павловну я не спрашиваю… Мы тутъ много объ ней горевали… И какъ это угораздило ее!? Вовлекли, разумѣется. Мигилизмъ! А вотъ насчетъ Фани… Боже мой, какая была дѣвица, — и изъ себя пригожая, и бойкая!

— Она замужемъ.

— Слава Богу. За кѣмъ?

— За однимъ докторомъ.

— Ахъ, отлично! Въ Петербургѣ и вышла?

— Въ Петербургѣ.

— Ахъ, чудесно! Скажите, пожалуйста, Лизавета Павловна, чѣмъ-же вы занимаетесь? Все по прежнему?

Лизавета Павловна молча распаковала чемоданъ, и смотритель увидѣлъ, что въ немъ нѣтъ ничего, кромѣ бѣлья, и чернаго платья. Вынувъ оттуда простыню, Лизавета Павловна обернула ею свою дорожную подушку. Она хлопотала возлѣ дивана, и ей, въ самомъ дѣлѣ, хотѣлось прилечь.

Смотритель поднялся съ мѣста.

— А мужики, которымъ вы землю пожертвовали, теперь первые пьяницы въ уѣздѣ, — сообщилъ онъ съ насмѣшкой. — Подушку я вамъ сейчасъ принесу…

— Не трудитесь, не надо.

— Первые воры, первые негодяи… — продолжалъ старичекъ. — Это вы сдѣлали ошибку, Лизавета Павловна, съ сестрицей вашей Марьей Павловной. Добрыя вы очень, въ родителей, но только надо знать, кому благодѣтельствуешь.

Онъ улыбнулся, низко поклонился и, извинившись, вышелъ. Лизавета Павловна пристально посмотрѣла ему вслѣдъ.

Не прошло и получаса и она только-что стала дремать, какъ въ комнату осторожно вошелъ полицейскій надзиратель. Смотритель глядѣлъ въ пріотворенную дверь, согнувшись и раскрывши ротъ. Лизаветѣ Павловнѣ пришлось показать свои бумаги. Все въ порядкѣ. Она была, какъ всегда, народной учительницей, и пріѣхала на три дня въ городъ, чтобъ чрезъ нотаріуса устроить продажу Лоскотинскаго городскаго дома, находящагося нынѣ въ запустѣніи и принадлежащаго сестрѣ ея Фаничкѣ. Надзиратель разсыпался въ извиненіяхъ, сослался на долгъ службы и удалился. Смотритель сконфузился и больше не появлялся.

III

Домъ Лоскотиныхъ полгода всего ходилъ въ наемъ. Стала протекать крыша, жильцы потребовали ремонта и бросили квартиру. Постепенно домъ лишился желѣзныхъ болтовъ, замковъ, ручекъ у дверей. Сосѣди кругомъ бѣдные, а домъ безъ хозяина, стоитъ на выѣздѣ, одинокій и угрюмый. Нуженъ гвоздь — идутъ въ этотъ домъ. Стекло надо — отправляются въ этотъ домъ. Ступеньки крыльца сорваны, потому что понадобились доски. Некому заступиться за домъ, и слухъ объ его безпомощности далеко распространяется среди неимущаго населенія города. Передъ домомъ взадъ и впередъ все чаще и чаще прохаживаются нуждающіеся хищники и голоднымъ окомъ посматриваютъ на его огромный остовъ, на которомъ уцѣлѣло еще многое: гвоздей на крышѣ выйдетъ нѣсколько пудовъ; досокъ, которыми обшитъ домъ, не взять на десять возовъ; немало еще цѣлыхъ стеколъ; изъ громадныхъ изразцовыхъ печей можно сложить дюжину печечекъ; ставнями можно чудесно топить, — важно будетъ горѣть сухое дубовое дерево. Словно гигантскій звѣрь околѣлъ и вся мелкота, лѣсная и болотная, которая при жизни и подходить близко къ нему боялась, вылѣзла изъ своихъ норъ и растаскиваетъ по клочку, по кусочку, по крупинкѣ, кто сколько можетъ, останки звѣря. Воронъ выклевываетъ глаза, волкъ пожираетъ мясо, гіена выматываетъ внутренности. Близокъ день, когда отъ покойника останутся только обглоданныя кости.

Лизавета Павловна ужаснулась, увидѣвши свое родное гнѣздо. Соображенія нотаріуса о томъ, сколько можно просить за домъ и за сколько его продать, показались ей снисходительными. Это было утромъ, часовъ въ одиннадцать. Солнце ярко свѣтило, и еще безобразнѣе и угрюмѣе былъ домъ при этомъ освѣщеніи. Одни тополи зеленѣли, мощные и бодрые, какъ тѣ деревья, что растутъ на кладбищахъ.

IV

Скоро покончила Лизавета Павловна съ нотаріусомъ — скорѣе, чѣмъ разсчитывала. Ей хотѣлось уѣхать изъ города, ни съ кѣмъ изъ прежнихъ знакомыхъ не повидавшись. Когда она была въ городѣ пять лѣтъ тому назадъ, бывшіе друзья показались ей чужими людьми; тѣмъ болѣе чужіе они теперь для нея. Они ушли впередъ по своей новой дорогѣ, а она все на одномъ мѣстѣ, — она отстала отъ нихъ и отъ вѣка. Скромная доля сельской учительницы, отдавшей все свое время и всѣ душевныя силы на служеніе «мужику», сѣющей доброе сѣмя и терпѣливо ожидающей новыхъ всходовъ, не прибѣгающей къ эффектамъ и громкимъ словамъ, не требующей ничего лично для себя, никакого благополучія, и въ любви къ своему просвѣтительному дѣлу нашедшей счастье, — эта доля какъ бѣльмо на глазу у тѣхъ, кто живетъ исключительно для себя, пошлымъ существованіемъ… Еслибъ она и пришла, ее примутъ сухо, въ особенности послѣ этой мрачной исторіи съ бѣдной, восторженной Мэри, которая предпочла блестящій, страшный подвигъ, стоившій ей жизни, кропотливой, невидной работѣ. Но еслибъ ее встрѣтпли и съ распростертыми объятіями, все равно — ей тяжело-бы и противно было.

Но ужъ въ то время, когда чемоданъ былъ застегнутъ и она собиралась въ обратный путь, узнала она отъ нотаріуса, что въ городѣ живутъ Лозовскіе, которые поселились здѣсь въ прошломъ году. Лозовскую ей ужасно захотѣлось обнять, и она пѣшкомъ отправилась къ ней. Лозовская — другое дѣло. О Лозовской она сохранила свѣтлое воспоминаніе… Во всякомъ случаѣ, въ атмосферѣ, которою дышала эта женщина, не угоришь.

Съ Сонечкой Лозовской — прежняя фамилія ея была Свенцицкая — она сидѣла въ гимназіи на одной скамейкѣ и когда-то крѣпко дружила съ ней. У Сонечки была прекрасная наружность, быстро схватывающій умъ, артистическія наклонности. Она и рисовала, и лѣпила, и писала стихи. Художественный инстинктъ подавлялъ въ ней тогда общественный, но Лиза такъ любила Сонечку, что не ставила ей это въ вину. «Служеніе искусству — уже само по себѣ общественное дѣло, — говорила она ей. — Вы, художественныя натуры, взысканы особою милостью судьбы. Вамъ разрѣшается все. Сонечка, будь знаменита и счастлива! Личное счастье художника — никому не мозолитъ глазъ». Она шутила, обнимала и цѣловала даровитую подругу и въ то время представляла себѣ ея будущее въ видѣ свѣтлаго, благоуханнаго дня. И Сонечка захотѣла личнаго счастья. Она полюбила своего учителя, Лозовскаго, потомъ Чуфрина, женатаго человѣка, чувствительнаго, но безхарактернаго — такимъ онъ казался, по крайней мѣрѣ; и разыгралась, въ концѣ концовъ, какая-то исторія. Лизы тогда уже не было въ городѣ. До нея дошли неопредѣленные слухи, и она имъ не повѣрила. Сонечку увезъ къ себѣ отецъ и, какъ говорили, ей было очень тяжело у него; такъ-что, когда Лозовскій опять предложилъ ей руку, она вышла за него. Лизавета Павловна думала, что Сонечка все же счастлива.

V

Домъ, въ которомъ жили Лозовскіе, выходилъ на улицу бокомъ, и онъ былъ похожъ на столбъ. Онъ выкрашенъ въ темный цвѣтъ, крыша на немъ огромная, красная. Заборъ и ворота очень высоки, а окна небольшія, тусклыя. Цѣпная собака, съ налившимися кровью глазами, яростно прыгала и хрипѣла возлѣ своей будки, когда во дворъ вошла Лизавета Павловна, и, кромѣ того, на нее бросилось еще нѣсколько другихъ маленькихъ собаченокъ, съ визгливымъ и задорнымъ лаемъ. Она отмахнулась отъ нихъ зонтикомъ и посмотрѣла кругомъ — не видно-ли кого, чтобъ проводили ее. Изъ кухни направо выглянула какая-то женщина въ платкѣ, зѣвнула и опять скрылась.

Лизавета Павловна постояла нѣсколько времени и такъ-какъ никто не показывался, то заключила, что ей нечего надѣяться на постороннюю помощь. Помахивая зонтикомъ, она пошла впередъ и взобралась на лѣстницу при оглушительномъ лаѣ и брехѣ собакъ.

Цѣпь, на которой прыгалъ большой песъ, мѣрно звякала. Задыхаясь и хрипя, онъ раскачивался на ней, какъ маятникъ, и все не сводилъ глазъ съ молодой женщины.

Наконецъ, она у дверей, — взялась за ручку и повернула ее. Она вошла въ галерейку и опять увидѣла собаку, но огромную, съ добраго теленка, мохнатую и страшную, которая, однако, даже не заворчала, а продолжала спокойно лежать, сверкнувъ только бѣлками.

У Лизаветы Павловны тревожно забилось сердце. Ей стало досадно, что Лозовскіе такіе собачники.

Тѣмъ не менѣе, она сдѣлала впередъ нѣсколько робкихъ шаговъ. Собака молчитъ. Она подошла къ двери, обитой войлокомъ, и не сводя съ звѣря косаго взгляда — постучала. Собака ни съ мѣста, только плотно прижалась къ полу нижней челюстью. Лизавета Павловна постучала еще, громче. Собака пошевелила хвостомъ, вдругъ широко раскрыла влажную пасть и ловко поймала надоѣдавшую ей муху.

Лизавета Павловна чуть не вскрикнула. Она сейчасъ-же сообразила, что нѣтъ никакой опасности и что собака умная, но все-таки ей было страшновато, пока настойчивый стукъ ея не былъ услышанъ, и дверь не отворили.

Ее встрѣтила Сонечка и въ полутемной передней не сразу узнала. Но когда онѣ перешли въ гостиную, та бросилась ей на шею и заплакала, а затѣмъ поцѣловала у ней руку.

— Лиза!

Лизавета Павловна была смущена, растрогана и не знала, что сказать. Ей было стыдно, что Сонечка поцѣловала у ней руку. Но, конечно, у Сонечки нервное возбужденіе и вообще она, должно быть, сильно больна. Волоса у ней попрежнему обильные, но потускнѣли, уже не такіе золотые, и лицо пожелтѣло и сильно заострилось.

— Сонечка, дорогая, милая, что съ тобою? — спросила ее Лиза съ испугомъ.

Но потомъ она подумала, что не надо говорить больнымъ: «что съ тобой?» и произнесла:

— Такъ вы сюда переѣхали! А я только-что изъ деревни и уже назадъ ѣду. Я ужасно обрадовалась, когда мнѣ сказали… Насилу добралась къ тебѣ. Вотъ собакъ у васъ! Это ужасъ! Ты стала любить собакъ? Впрочемъ, этотъ водолазъ чудный…

Она была увѣрена, что огромная, мохнатая собака — любимица Сонечки, и этимъ хотѣла, не оправившись еще отъ своего смущенія и растерявшись отъ странной встрѣчи, сказать подругѣ что-нибудь пріятное.

Но Сонечка вскричала:

— Я ихъ такъ ненавижу!.. Это моя стража!

Ея блѣдно-синіе, выцвѣтшіе глаза сверкнули, она закашлялась и прижалась къ Лизѣ.

— Лиза, скорѣе… говори, голубчикъ! Говори… все… сразу! А то онъ придетъ…

Она съ тоской взглянула на часы.

— У него теперь повѣрочные экзамены въ гимназіи. Черезъ часъ, пожалуй, вернется. Говори скорѣе все!

Лиза почувствовала въ груди щемящую боль.

«Бѣдная, что-жь это, въ самомъ дѣлѣ, съ нею?» — спросила она себя, и взглядъ ея невольно, съ пытливымъ выраженіемъ остановился на подругѣ.

— Ахъ, Лиза! — отвѣчала Сонечка, понявъ этотъ взглядъ. — Да неужели-жь ты ничего не слыхала?

— Слыхала, но, знаешь, я…

— Не вѣрила? какъ-же, какъ-же! Онъ мой благодѣтель! Онъ грѣхъ мой прикрылъ и не можетъ этого забыть. Лиза, онъ великодушенъ! — раздражительно протянула она и опять закашлялась, со слезами на глазахъ. — Говори все! — крикнула она.

Лизавета Павловна, чтобъ угодить ей, торопливо передала свою исторію. Очень сократила ее и многое пропустила. Разсказала между прочимъ, что была учительницей сначала въ одной губерніи, потомъ въ другой, наконецъ добилась мѣста въ этой губерніи. Она учительствуетъ, и только. Вездѣ она встрѣчала наряду съ гоненіемъ сильную поддержку. Всѣ сочувствуютъ народу на словахъ, но и то слава Богу. Главное — создалась, наконецъ, атмосфера, въ которой не чувствуешь одиночества. Незамѣтная, робкая связь существуетъ… О Мэри, которую Сонечка почти и не знала, она промолчала. Да ей и мучительно было-бы говорить о бѣдной Мэри.

Минутъ десять разсказывала она. Сонечка жадно слушала, и на восковомъ лицѣ ея вспыхнулъ двумя пятнами густой румянецъ.

— Ты знаешь, — сказала она ей тихо, — ты первый живой человѣкъ, что я вижу съ того времени. Я даже газетъ не читаю… Ахъ, то время! — вскричала она, сцѣпивъ руки и закинувъ голову въ отчаяніи. — Помнишь, ты разрѣшила мнѣ одной личное счастье. Все погибло, — прошептала она потомъ… — Лиза, будемъ-же говорить! — сказала она черезъ минуту, встрепенувшись. — Будемъ скорѣй говорить… Моя теперь очередь…

Она обняла Лизу и заплакала.

— Нѣтъ, зачѣмъ! — промолвила она сквозь слезы. — Ты уже все знаешь… Моя исторія коротка…

У Лизаветы Павловны задрожали губы, и она сдѣлала большое усиліе, чтобъ самой не расплакаться.

— Да? По крайней мѣрѣ, догадываешься? Посмотри, какъ я глупа! Никто не виноватъ — я сама въ гробъ легла. И лежу, и терзаюсь… Знаю, что гробъ и что можно сбросить крышку и уйти на свѣтъ Божій, къ живымъ людямъ, а лежу! И буду лежать, пока въ самомъ дѣлѣ не умру. Какъ это, однако, нѣкоторые люди странно устроены! — замѣтила она послѣ паузы, какъ-бы съ удивленіемъ, и вытерла слезы, зловѣще кашлянувъ. — Не правда-ли, Лиза?

— Въ самомъ дѣлѣ, кто тебѣ мѣшаетъ? — серьезно и ласково сказала Лизавета Павловна и взяла ее за руку. — Тебѣ надо въ деревню, на свѣжій воздухъ, на молоко… Поѣдемъ ко мнѣ, въ мою избу. Будешь рисовать до осени, писать, книжки читать, а тамъ поправишься и вмѣстѣ сообразимъ, какъ дальше быть… Что мужъ? Да онъ и слова не посмѣетъ…

— Лиза! — сердито вскричала Сонечка. — Ты его не знаешь! Не знаешь! — безпомощно заключила она.

Потомъ махнула рукой и сказала:

— Нѣтъ ужъ, куда!..

Лиза вздохнула.

«Вотъ оно личное счастье!» — подумала она.

— Бываешь гдѣ-нибудь? — спросила Лиза подругу.

— Нигдѣ, — сказала Сонечка. — Онъ ревнивъ до отвращенія и дѣлаетъ сцены. Иванъ Ивановичъ… Чуфринъ, тотъ, кого я любила, не знаю зачѣмъ… Ахъ, неправда, Лиза, я его ужасно любила, осмысленной любовью! Онъ умеръ… Нѣтъ его! А этотъ думаетъ, что я еще могу полюбить… Кого? Иногда онъ самъ упрашиваетъ ѣхать съ нимъ въ гости, но я — низачто!

Она боязливо прислушалась.

На дворѣ звякнула цѣпь.

— Мнѣ всегда кажется, что это моя цѣпь, — прошептала она, поблѣднѣвъ.

И еще прислушалась.

— Это онъ! — молвила она, шепотомъ. — Лиза, это онъ!

Въ галлереѣ, куда изъ гостиной выходили окна, мелькнула фигура Лозовскаго. Въ передней онъ снялъ пальто и вошелъ въ комнату, окинувъ быстрымъ, подозрительнымъ взглядомъ жену и гостью.

— Кто это? — спросилъ онъ невѣжливо и рѣзко.

Лизавета Павловна хорошо знала его, потому что была его ученицей вмѣстѣ съ Сонечкой, и удивилась перемѣнѣ, какая и съ нимъ произошла за эти годы. Въ его черныхъ волосахъ серебрилось много сѣдины, онъ былъ теперь очень худъ и щеки его ввалились и тоже были желтыя, восковыя, какъ и у Сонечки, а глаза блестѣли тревожно и зло.

— Я Лоскотина, — сказала Лиза, протянувъ ему руку.

— А-а, — проговорилъ онъ сухо, — помню! И много наслышанъ!

И коснувшись ея руки холодными пальцами, опять окинулъ ее и жену подозрительнымъ взглядомъ.

Лизѣ стало неловко. Сонечка сидѣла на краю дивана, выпрямившись, и смотрѣла недовольно въ уголъ. Лозовскій молча ходилъ по гостиной торопливыми шагами, кусая губы и потирая руки. Такъ въ молчаніи прошло минуты двѣ.

Лиза, какъ-бы продолжая прежній разговоръ, спросила:

— А рисованіе ты совсѣмъ бросила?

— Бросила и отлично сдѣлала, — отвѣтилъ за жену Лозовскій, и въ голосѣ его слышалась враждебная нота. — Скоро фотографію изобрѣтутъ такую, что краски будетъ передавать.

— Вѣдь, ты и лѣпила, Сонечка?

— Подругу пріѣхали провѣдать? — началъ Лозовскій, останавливаясь передъ гостьей. — Такъ вы пожалѣйте ее, коли любите! О прошломъ прошу не говорить. Для нея вредно волноваться… Какая тамъ скульптура!.. Скульптура!..

Онъ зашагалъ.

Лиза вспыхнула. Она сдѣлала движеніе и, должно быть, разразилась-бы рѣчью противъ Лозовскаго, еслибъ не Сонечка, бросившая на нее умоляющій взглядъ. Лиза оборвала себя на полусловѣ.

— Что вы хотѣли, сударыня, сказать? — опять началъ Лозовскій. — Два слова въ защиту изящныхъ искусствъ? Ха-ха-ха! Это просто изъ рукъ вонъ! Живопись, ваяніе, стихи! А мужъ, позвольте васъ спросить, что такое? Имѣетъ-ли онъ право требовать, чтобы жена шла съ нимъ объ руку, помогала ему, была хозяйкой дома, уважала его вкусы? Я ненавижу пустяки! Трудъ! Въ трудѣ наслажденіе! А захотѣла эстетики — вотъ тебѣ картины! Любуйся!

Онъ указалъ рукой на стѣны. Въ тоненькихъ багетныхъ рамкахъ висѣли олеографіи, изображавшія — одна итальянскаго мальчика, другая дѣвушку, разбившую кувшинъ съ молокомъ.

— А захотѣла скульптуры — вотъ тебѣ и скульптура!

И онъ сдѣлалъ жестъ по направленію къ этажеркѣ, на которой стояли гипсовые Фаустъ и Гретхенъ, пожелтѣвшіе отъ времени.

Лиза хотѣла возразить, но Сонечка сказала:

— Это совершенно вѣрно, Лиза.

Произнесла она эту фразу мертвымъ голосомъ, прямо глядя на Лизу потухшими глазами. Лозовскій слѣдилъ за женой.

— Ну, вотъ видите, таково и ея мнѣніе; у насъ одинаковые взгляды. Пожалуйста, не говорите съ ней о прошломъ, еще разъ прошу васъ. Доктора запретили.

Лизавета Павловна встала и глубокимъ, проникновеннымъ взглядомъ, полнымъ любви и состраданія, посмотрѣла на Сонечку. Та потупилась, нахмуривъ брови.

— Вы хотите уходить? Подождите, я васъ провожу! — сказалъ Лозовскій обрадовавшись.

— Хорошо, еслибъ ты осталась обѣдать, — робко начала Сонечка. — Но такъ-какъ ты спѣшишь…

— Куда, въ деревню? Вы вѣдь учительствуете? Счастливой дороги! — ласково заговорилъ Лозовскій, и Лиза чувствовала, какъ онъ, подавъ ей руку, слегка тащилъ ее къ выходу.

Въ передней Сонечка и Лиза обнялись. Грудь чахоточной женщины потряслась беззвучнымъ рыданіемъ. Ихъ губы слились въ прощальномъ поцѣлуѣ. Онѣ обнялись еще разъ, но не имѣли силы взглянуть одна на другую и разстались — навсегда.

Примѣчанія

1. См. также «Бунтъ Ивана Иваныча». Прим. ред.
2. фр.