Восемь лѣтъ тому назадъ мнѣ пришлось прожить около двухъ недѣль въ одномъ язъ неболыпихъ городковъ Харьковской губерніи — именно, въ Зміевѣ.
Жить пришлось у сидѣлицы казенной винной лавки, бойкой, расторопной женщины, которая дѣлала десятокъ дѣлъ сразу — успѣвая продавать меланхоличнымъ зміевскимъ пьяницамъ водку, готовить мнѣ обѣдь и, кромѣ того, въ промежуткахъ ругательски-ругать своего сына Стешу.
Стеша былъ молодецъ девятнадцати лѣтъ, всю свою недолгую жизнь пробродившій изъ угла въ уголъ, самоуглубленный дурень, лѣнивый, какъ корова, и прожорливый, какъ удавъ.
Съ утра, возставъ отъ сна, онъ умывался, аккуратно напивался чаю, и опять ложился на диванъ — неофициально, — какъ онъ говорилъ. Такъ, лежа на диванѣ и перелистывая «Ниву» за 1880 годъ — ждалъ обѣда.
— Ты хоть бы чѣмъ нибудь занялся! — кричала сидѣлица винной лавки, выглядывая изрѣдка изъ дверей.
— А чѣмъ я займусь тамъ, — возражалъ Стеша хриплымъ голосомъ.
— О, Господи! Другіе люди, какъ люди! Служатъ, дѣло дѣлаютъ, а этотъ, какъ колода!.. Нислимо ли это — здоровый молодой человѣкъ, и цѣлыми днями диваны протираетъ!
— «Нислимо!» — сурово сипѣлъ Стеша — Говорить бы, какъ слѣдуетъ, по русски выучились!
— Убирайся отсюда, съ дивана! Это что еще такое за моду выдумалъ — по диванамъ разлеживаться. Всѣ сосѣды съ тебя смѣются!..
— «Сосѣды!» Не умѣьіе говорить, такъ молчали бы.
— Тото вотъ намъ, неумѣющимъ, и приходится кормить васъ, умѣющихъто! Профессоръ какой! Пошелъ прочь съ дивана!
Подбоченившись она наступала на Стешу. Когда же слова не помогали, она схватывала его за руку и сбрасывала съ дивана на полъ.
Онъ тяжело шлепался, вставалъ, забиралъ свою «Ниву» и, мурлыча какой-то безсмысленный мотивъ, хладнокровно переходилъ на крылечко, выходившее на засоренный, залитый помоями, дворъ.
— Хоть бы за что-нибудь ты взялся, чучело ты разнесчастное. И какъ это такъ человѣкъ жить можетъ?
— Тюр-лю-лю, памъ-памъ-памъ, — тянулъ лѣниво Стеша, перелистывая осточертѣвшую и ему самому, и окружающимъ — «Ниву» за 1880 годъ.
Перелиставъ «Ниву», Стеша съѣдалъ кусокъ чернаго хлѣба съ саломъ, выпивалъ чудовищную жестяную кружку воды и заходилъ ко мнѣ «поговорить».
— Что скажете, молодой человѣкъ? — спрашивалъ я его, откладывая начатое письмо или книгу.
Онъ садился верхомъ на стулъ, шлепая для развлечснія ладонью по спинкѣ его и изрѣдка поглядывая на меня съ той сосредоточенностью. которая была ему свойственна.
— А что, — спрашивалъ онъ меня послѣ долгаго молченія, — правда, что въ Петербургѣ пѣшкомъ по улицамъ нельзя ходить?..
— Почему?
— Такое тамъ движеніе на улицахъ, что сейчасъ же задавятъ.
— Это вѣрно, — подтверждалъ я. — Тамъ даже на каждой улицѣ ящики такіе устроены…
— Для чего?
— А чтобъ задавленныхъ складывать, пока родственники ни разберутъ.
— Да ну?
— Увѣряю васъ.
— Да вѣдь дорого…
— Что дорого?
— На извозчикахъ все время ѣздить.
— Чтожъ дѣлать. Кому дорого, того и давятъ.
Похлопывая ладонью по сгшнкѣ стула, онъ принимался тянуть свой непонятный мотивъ: «тюр-лю-лю, памъ-памъ-памъ»…
— А правда, чтовъ Петербургѣ въ театрахъ совсѣмъ голыхъ женщинъ показываютъ?
— Правда.
— Да какъ же такъ полиція позволяетъ?
— А ей-то что? Это здѣсь только и то стыдно, и это стыдно. А тамъ въ столицѣ на это смотрятъ спустя рукава.
— Да ну?
— Вотъ вамъ и «ну».
— Тюр-лю-лю, памъ-памъ-памъ! А скажите, правда вотъ, что говорятъ въ ресторанѣ тамъ, если поужинать — такъ рублей сорокъ за это берутъ.
— Сорокъ? Слишкомъ вы дешевы, молодой человѣкъ… И триста заплатите, если не всѣ пятьсотъ.
— Да ну? За то тамъ и жалованье получаютъ, небось, большое?
— Да ужъ… Конечно, маленькій писецъ получаетъ пустяки, рублей двѣсти — триста въ мѣсяцъ… А кто повыше — восемьсотъ, и тысячу, и двѣ. Нищему меньше рубля не даютъ. За то и нищіе есть, которые на Невскомъ по три дома имѣютъ.
Получивъ на всѣ свои вопросы точные обоснованные отвѣты, юноша Стеша, безъ всякаго признака удивленья на лицѣ, уходилъ, волоча ноги и напѣвая «тюр-лю-лю, памъ-памъ-памъ!». Заходилъ въ винную лавку и торопилъ мать насчетъ обѣда.
Однажды, онъ пришелъ ко мнѣ и, вмѣсто того, чтобы разспрашивать меня о Петербургѣ, разоткровенничался самь:
— А я вчера анекдотъ слышалъ: одинъ жидъ пришелъ по дѣламъ къ помѣщику, а тотъ схватилъ ружье и говорить: «плавай, жидовская морда, а то застрѣлю!» Ну жидъ, конечно, испугался, упалъ на землю и сдѣлалъ видъ, будто плаваетъ. А потомъ помѣщикъ засмѣялся и сказалъ: «Благодари Бога, что я тебя нырять еще не заставили». Здорово, а?
Я пожалъ плечами.
— Сѣро́!
— Какъ вы говорите?
— Сѣро́.
Стеша удивленно взглянулъ на меня и умолкъ. Я заговорилъ о чемъ-то другомъ, но онъ перебилъ меня:
— Такъ какъ вы сказали? «Сѣро»? Ха-ха!
— Да ужъ… неважный вашъ анекдотецъ.
— «Сѣро», значить? Здорово… Ха-ха!
Онъ потрепалъ меня по плечу и ушелъ, волоча за собой громадныя, въ тяжелыхъ сапогахъ ноги.
На другой день я уѣхалъ.
II[править]
И опять, совсѣмъ недавно, попалъ я въ Зміевъ. Надъ Россіей пронеслась революція, въ Пётербургѣ уже нѣсколько лѣтъ работала Государственная Дума, а Зміевъ остался такимъ же… Пыльныя безлюдныя улицы, выводокъ цыплятъ у забора, и одинокій пьяный, лежащій въ тѣни, около бакалейной лавки съ вывѣской:
«Бакалея съ продажей всего».
Лавочникъ былъ тотъ же самый — и узналъ онъ меня сразу же, какъ только я зашелъ къ нему. Сколько перевидалъ за эти восемь лѣтъ новыхъ людей этотъ бѣдняга? Вѣроятно, не болѣе десятка.
— Опять къ намъ? — сказалъ онъ съ такой небрежностью, будто бы я уѣзжалъ изъ Зміева недѣли на двѣ. — Ну, чтожъ… поживите, поживите… У насъ тутъ не скучно.
— А что сидѣлица, у которой я жилъ?
— Будемъ говорить, она померла. А сынокъ ейный Степанъ Захарычъ женились и казенной лавкой завѣдуютъ. Умнѣйшая голова!
Я изумленно поглядѣлъ на лавочника.
— Это онъ умнѣйшая голова? Да вѣдь онъ былъ глупъ, какъ бревно.
— Молоды были, — серьезно возразилъ лавочникъ. — А теперь въ большихъ умникахъ состоятъ. Вы то, господинъ, разсудите, что постъ ихній небольшой — сидѣлецъ винной лавки, а компанія у нихъ самая отборная: предсѣдатель управы, господинъ докторъ, учитель гимназіи Выдыбаевъ и прочія сливки общества. Съ дуракомъ бы возиться не стали…
— Да въ чемъ же его умъ?
— Надо быть, въ разговорѣ. Вѣдь, господа, они, извѣстно, какъ: сойдутся и разговариваютъ промежъ себя. Да вотъ сюда въ лавку идетъ учитель Выдыбаевъ — ихъ хорошій знакомый. Они вамъ лучше все и объяснятъ.
Действительно, въ лавку зашелъ сухой, длинный господинъ съ блѣднымъ лицомъ.
Я извинился, назвалъ себя и прямо приступилъ къ дѣлу.
— Скажите, правду говорятъ, что Стеша Козелковъ, сидѣлецъ, считается тутъ у васъ — persona grata?
Блѣдный учитель задумчиво покивалъ головой.
— Какъ вамъ сказать… Что-то въ немъ есть такое, что, действительно, отличаетъ его среди другихъ индивидовъ нашего богоспасаемаго болота… Есть въ немъ настоящая желчь, скептицизмъ, чутье и вкусъ… Онъ тонокъ, безпощаденъ въ своихъ характеристикахъ, и у дамъ пользуется даже нѣкоторымъ успѣхомъ, какъ, вообще, все, что выдается на уровнемъ. Любопытный человѣкъ, совѣтую познакомиться.
Я пожалъ плечами, расплатился и ушелъ.
Стешу встрѣчать не приходилось, но зато, черезъ день послѣ разговора съ учителемъ, попалъ я на вечеринку къ ветеринарному врачу Кривулину.
Никого почти не зная, слонялся я изъ угла въ уголъ, поглядывая на разсыпавшихся по всѣмъ комнатамъ гостей, спорившихъ, пившихъ водку и пытавшихся даже танцовать.
Наконецъ, подсѣлъ я къ нѣсколькимъ дѣвицамъ, смущенно замолчавшимъ при моемъ приближеніи…
— Что же вы замолчали? — какъ можно добродушнѣе спросилъ я. — Можетъ быть, повѣряете другъ другу какія-нибудь мрачныя тайны, а?
— Что вы этимъ хотите сказать? — ядовито спросила полная барышня въ сиреневомъ платьѣ.
— Да вотъ у васъ былъ такой заговорщицкій видъ…
Полная барышня критически пожала плечами.
— Вы думаете, это особенно остроумно, да?
— О, помилуйте, — разсмѣялся я. — У меня вовсе не было мысли сказать что-либо сногшибательно остроумное… Я спросилъ просто такъ…
— Просто такъ? Вы думаете, это особенно глубоко? Да?
Она побѣдоносно оглядѣла подругъ, будто ожидая, что онѣ скажутъ: «Ну, и бойкая эта Любочка… Даже столичнаго гостя забьетъ и загонитъ въ уголъ».
— Глубокая мысль, возразилъ я, улыбнувшись, — опасная вещь; у края ея всегда голова кружится… Многіе сваливались и ломали себѣ на днѣ голову.
— Что вы хотите этимъ сказать? — подхватила сиреневая барышня. — Вы думаете, это особенно тонко, да? Успокойтесь, не удивили… Садитесь, единица!
Большинство подругъ сиреневой барышни засмѣялись… Я пожалъ плечами, всталъ. и побрелъ въ другую комнату. Меня догнала голубенькая барышня и миролюбиво сказала:
— Вы на нихъ не обижайтесь. Онѣ дуры… Ломаются, ломаются, а зачемъ — и сами не знаютъ. Это ихъ Степанъ Захарычь испортилъ. Онѣ всѣ ему подражаютъ…
— Однако, — подумалъ я, — этотъ человѣкъ успѣлъ уже создать свою школу.
— Вотъ онъ, представьте себѣ, — сказала голубая барышня, — интересный человѣкъ…
— Кто?
— Да Степанъ же Захарычъ… Въ немъ есть что-то такое… Вы знаете, его многіе ненавидятъ, но всѣ боятся… Да вотъ онъ самъ. Видите — онъ всегда приходитъ позже… Хотите, я васъ познакомлю?
Заинтересованный, я поспѣшилъ навстрѣчу этому неразгаданному, удивительному человѣку, который покорилъ весь Зміевъ.
Стеша Козелковъ узналъ меня сразу, но встрѣтилъ серьезно, съ болишимъ достоинствомъ.
— Ну, здравствуйте, здравствуйте… — солидно прибавилъ онъ. — Какъ у васъ тамъ, въ Петербургѣ?
— Да что-жъ у насъ… Переглядываніемъ занимаемся.
Онъ поднялъ брови:
— То-есть?..
— Да такъ: Петербургъ съ надеждой поглядываетъ на провинцію, а провинція на Петербургъ. Такъ и переглядываемся.
— Сѣро́! — вѣско сказалъ Козелковъ.
— Что-о?
— Сѣро́!
— Что — сѣро?
— Сказано сѣро. Неостроумно.
— Браво, Степанъ Захарычъ, — сказалъ фельдшеръ. — Онъ не дастъ зміевцевъ въ обиду.
— Да, — подхватилъ кто-то. — Этотъ не ударитъ лицомъ въ грязь!
Я смущенно глядѣлъ на Козелкова, а онъ расправилъ бороду и спросилъ:
— Женаты?
— Нѣтъ.
— Почему?
— Да знаете, какъ сказалъ одинъ древній мудрецъ: не женишься — будешь жить, какъ человѣкъ, а умрешь, какъ собака; женишься — проживешь, какъ собака, зато умрешь, какъ человѣкъ… Вотъ я еще и не остановилъ выбора ни на одномъ изъ этихъ способовъ смерти.
Козелковъ выслушалъ меня съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ превосходства и, подумавъ, сказалъ критически:
— Сѣро!
— Да… Ужъ вы съ нимъ не спорьте, — сказалъ хозяинъ дома, беря меня за талію. — На него угодить трудненько. Заклюетъ! Пойдемте лучше выпьемъ водки… Стенанъ Захарычъ! Рюмочку водки, а?
— Водка? — поморщился Стеша. — Сѣро!
— Ну, ужъ вы скептикъ известный… Раскритикуете все такъ, что живого мѣста не останется.
— Эхъ, Стеша, — горько подумалъ я, плетясь за ними въ столовую. — Хоть бы изъ благодарности ты меня пощадилъ… За словцото. Вѣдь я же обронилъ…
Но Стеша и, за ужиномъ былъ безпощаденъ
— Сѣро! — кричалъ онъ скептически…