Старый еврей (Гарин-Михайловский)
| Старый еврей |
| Источник: Гарин-Михайловский Н. Г. Собрание сочинений. Том V. Рассказы. — СПб.: «Труд», 1908. — С. 219. |
- Википроекты
Дождь мелкий, осенний. Приударит сильнее и опять сеет, как сквозь решето, застилая даль мокрым туманом. Сильный ветер захватит в охапку деревья и гнёт их и летят полужёлтые мокрые листья.
Грязные поля, мокрые скирды хлебов на потемневшем жнивье.
Дождь льёт и льёт, рассказывая злую сказку хозяевам всех этих скирд, как ничего не останется от богатых некогда надежд.
— Ничего не останется. — И старый еврей — тяжёлый и большой, грязный и старый, с седой бородой, пригнувшись, едет и смотрит из-под зонтика одним глазом.
Пара лошадей лёгкой рысцой тащит перегнувшуюся на бок плетушку, азям ямщика, промокший уже насквозь, блестит от воды, как шёлковый, и вода с шапки непрерывной струйкой льёт за спину ямщику, — но он сидит неподвижный, как изваяние.
— Охо-хо, — вздыхает старый еврей и опять погружается в туманы своей души.
Осень и там, — идут дожди и всё уже охвачено мокрой пылью осеннего покрова. Старая никому ненужная жизнь подходит к концу. Только и осталось от неё, что соблюдал законы, не ел того, что не положено, справлял шабаш…
Было худо, думал хуже не может быть и стало совсем худо. И когда стало? Когда бросил даже на проценты деньги давать… Дети настояли, — учёные дети, — хо-хо, — говорят, что неловко… Ну, купил землю… До сената доходило дело: имеет ли право ссыльный еврей в месте своей ссылки покупать землю? Утвердил сенат купчую. Как и не утвердить? Надо же жить где-нибудь человеку. Ну, был виноват — сослали. Болело сердце за старой родиной, — другое солнце там, другие люди, — переболело. Двадцать пять лет прошло и привык: новые места новой родиной стали. Жил, маклеровал при продаже имений, на проценты деньги давал… А разве русские не дают? Русский хуже ещё: еврей трефного не ест, а русский всего сразу и с сапогами проглотит… Семён Илларионович четвёртую часть в губернии земли дворянской проглотил и не подавился: двести тысяч десятин… Вырубил лес, уничтожил усадьбы, сады, как Мамай прошёл по земле, тройную аренду за землю назначил крестьянам, всех нищими сделал, в кандалы заковал, все проклинают его… А кто проклинает его, старого еврея? За что проклинать? Что купил там золотую брошку у барыни, которую удалось ей спасти, когда Семён Илларионыч описывал её имение и всю движимость? А когда случалось перед самыми торгами уже найти вдруг покупщика по вольной цене, Семён Илларионыч разорвать готов был старого еврея и кричал: — Пропадаем от жидов.
А жидов-то всего десять человек на всю губернию и богатства — всех за одну селёдку купить можно, а губерния разорена… А скажешь, — правды не любят:
— Ты ещё рассуждать: погоди, дай срок, жидюга проклятая…
А тут дети выросли, выучились, писать стали в газетах: ещё хуже озлились, а всё на его старую голову…
Бросил всё, купил землю, хотел хозяиновать, как дед когда-то на Волыни, когда держал имение в поссесии.
Хорошо тогда было жить. Бывало по непаханой земле, заскородят только землю и родит хлеб, какого нет больше. Взрослый работник — двадцать копеек… Можно было хозяйничать… Переменились времена: всё дорого стало и паханная не родит теперь больше земля.
Другие люди пришли, другие порядки и не знал он их… То к нему ходили за деньгами, а теперь сам ищет их и нет денег: пропали все деньги, убежали из глаз и не видно их, нигде больше не видно.
— Охо-хо…
Так всё переворачивается…
Двадцать пять лет прошло, зовёт председатель казённой палаты:
— Милость вам: манифест, — прощение…
— Ну, что ж, благодарю. Я старался, всё бросил, землю купил…
— Вы больше не ссыльный, вам возвращены все права.
— Очень даже рад я.
— Поэтому вы должны возвратиться в черту вашей оседлости.
Смеётся.
А все деньги в земле, в хозяйстве. Кто купит землю по вольной цене, когда все знают, что дойдёт дело до торгов.
А полиция гонит: уезжай.
В первую гильдию хотел записаться, чтобы получить права: был под судом, — нельзя.
Пошёл к Семёну Илларионычу:
— Семён Илларионыч, пристав в вашем доме живёт: он вас послушает, скажите ему, чтобы позволили мне лишнее остаться, пока устрою дела.
— Я ничего не могу здесь, — сказал Семён Илларионович, — а и мог бы не сделал. Как пишет твой Соломон? Врага бей. А ты мне не друг, — не был и не будешь.
Что делать? дети разлетелись, кто куда: один за границей, другой в Сибири: новые времена, новые песни…
Уехал…
Нанял приказчика. Ворует приказчик. Не терпит сердце и едет теперь тайком, как вор, в своё имение старый еврей. Как снег на голову, накроет сразу и всё узнает, сам хлеб соберёт и продаст, — пусть ворует тогда на пустом месте… Как собрать только, как продать, когда всё, может быть, сгниёт. А, может быть, его приказчик и успел всё собрать, чтобы поскорее набить свои карманы? Может, продал уже всё или продаёт, сегодня вечером продаст в ту минуту, когда он будет входить в свой дом?
Ой-ой… Поезжай же скорее, что же ты едешь, как не живой… И кони твои худые и плетушка твоя хуже телеги трясёт.
Трясёт и болит печень и опять пойдут через неё камни: доктор запретил ездить, приказал лечиться, брать тёплые ванны. И ванну купил и так и стоит в деревне: теперь где брать ванны? В семьдесят четыре года новая ссылка вышла, а за что?
Поздно приехал старый еврей и совсем больной. Не ругал приказчика, не позвал даже и сейчас же приказал согреть ванну. Принял ванну, но идут там, в печени, камни и стонет от боли старый еврей в холодном каменном мрачном доме. Под высокие потолки уходят его стоны, свечка едва прерывает мрак большой и пустой комнаты.
Когда-то с торгов купил он это имение и клял владельца, когда, приехав, не нашёл никакой мебели. Хотел купить новую, да так и не собрался.
— Ой, как болит там в печени… И зачем купил он тогда это имение? Давали отсталого, зачем не взял?
Так и заснул он, вздыхая и охая: старый, тяжёлый, рыхлый…
Спит и снится, ему нехороший сон: кто-то ломится к нему в двери, чтобы обокрасть его. Проснулся от страха старый еврей и не спит уже, а слышит: стучат к нему в двери.
— Кто там?
— Отворите: полиция, урядник.
— Что такое? Зачем урядник?
Дверь отворена: толпа людей, урядник.
— Позвольте ваше разрешение на приезд.
— Что такое? Какое разрешение? Я хозяин здесь и имею право…
— Одевайтесь.
— Что такое одеваться? Зачем одеваться?
— Чтоб ехать назад: лошади поданы.
— Что?.. Вон. Не поеду.
— Тогда этапным порядком отвезут, — вот понятые.
— Какие понятые? Я больной. Как вы смеете?.. Я губернатору буду жаловаться, я буду телеграфировать министру… Да что вы себе думаете?
— Насильно оденем, — хуже будет…
— Что же это?.. Ну, на, возьми…
Старый босой еврей пошёл к кровати тяжёлой разбитой походкой, вытащил из-под подушки большой грязный кошелёк, достал рублёвку и протянул её уряднику.
— Будьте свидетелями, — подкупает, — обратился урядник к понятым.
— Что ж это, — растерянно оглянулся кругом старый еврей. Он заговорил упавшим голосом: — я больной, я старый… Господи, за что же?
Он присел на стул, толпа понятых и сам урядник, молча, потупились:
— Что мы можем? Закон.
В дверях показался в это время рыжий плутоватый приказчик.
Вид этого приказчика сразу вызвал бешеный гнев.
— А, это ты, ты… Тебе это надо… Моих денег не берут: у тебя больше чтоб подкупать.
И брань, проклятия посыпались на вошедшего.
— И все вы мошенники, кровопийцы, разбойники, — кричал исступлённо еврей.
— Одевайте его, — скомандовал потерявший терпение урядник.
Старого еврея одели и на руках снесли в плетушку.
Шёл дождь, завывал ветер, колыхалось пламя фонарей, ветер рвал старую, седую бороду, рвал и уносил последние слова уезжавшего старого еврея:
— Хуже последней собаки… И той можно издохнуть в своей берлоге.
Но уже больше ничего не было слышно.