I.
Солнце еще не припекало. Только грѣло. Его лучи еще не ласкали жгучими ласками, подобно жаднымъ рукамъ любовницы; скорѣе, нѣжная материнская ласка чувствовалась въ теплыхъ касаніяхъ нагрѣтаго воздуха.
На опушкѣ чахлаго лѣса, раскинувшись подъ кустомъ на пригоркѣ, благодушествовали двое: бывшій телеграфистъ Надькинъ и Неизвѣстный человѣкъ, профессія котораго заключалась въ продажѣ горожанамъ колоссальныхъ милліонныхъ лѣсныхъ участковъ въ Ленкорани на границѣ Персіи. Такъ какъ для реализаціи этого дѣла требовались сразу сотни тысячъ, а у горожанъ были въ карманахъ, банкахъ и чулкахъ лишь десятки и сотни рублей, то ни одна сдѣлка до сихъ поръ еще не была заключена, кромѣ взятыхъ Неизвѣстнымъ человѣкомъ двугривенныхъ и полтинниковъ заимообразно отъ лицъ, ослѣпленныхъ ленкоранскими милліонами.
Поэтому Неизвѣстный человѣкъ всегда ходилъ въ сапогахъ, подметки которыхъ отваливались у носка, какъ челюсти старыхъ развратниковъ, а конецъ пояса, которымъ онъ перетягивалъ свой станъ, облеченный въ фантастическій бешметъ, — этотъ конецъ дѣлался все длиннѣе и длиннѣе, хлопая даже по колѣнямъ подвижного Неизвѣстнаго человѣка.
Въ противовѣсъ своему энергичному пріятелю — бывшій телеграфистъ Надькинъ выказывалъ себя человѣкомъ лѣнивымъ, малоподвижнымъ, съ опредѣленной склонностью къ философскимъ размышленіямъ.
Можетъ быть, если бы онъ учился, изъ него вышелъ бы приличный приватъ-доцентъ.
А теперь, хотя онъ и любилъ поговорить, но словъ у него, вообще, не хватало, и онъ этотъ недостатокъ восполнялъ такой страшной жестикуляціей, что его жилистые, грязные кулаки, кое-какъ прикрѣпленные къ двумъ вялымъ рукамъ-плетямъ, во время движенія издавали даже свистъ, какъ камни, выпущенные изъ пращи.
Грязная, форменная тужурка, обтрепанныя, съ громадными вздутіями на тощихъ колѣняхъ, брюки и фуражка съ полуоторваннымъ козырыкомъ — все это, какъ пожаръ — Москвѣ, служило украшеніемъ Надькину.
II.
Сегодня, въ ясный пасхальный день, друзья наслаждались въ полномъ объемѣ: солнце грѣло, бока нѣжила свѣтлая весенняя, немного примятая травка, а на разостланной газетѣ были разложены и разставлены, не безъ уклона въ сторону буржуазности, полдюжины крашенныхъ яицъ, жареная курица, съ полъ-аршина свернутой бубликомъ «малороссійской» колбасы, покривившійся отъ рахита куличъ, увѣнчанный сахарнымъ розаномъ, и бутылка водки.
Ѣли и пили истово, какъ мастера этого дѣла. Спѣшить было некуда; отдаленный перезвонъ колоколовъ навѣвалъ на душу тихую задумчивость, и, кромѣ того, оба чувствовали себя по-праздничному, такъ какъ голову Неизвѣстнаго человѣка украшала новая барашковая шапка, вымѣненная у ошалѣвшаго горожанина чуть ли не на сто десятинъ ленкоранскаго лѣса, а телеграфистъ Надькинъ украсилъ грудь букетомъ подснѣжниковъ и, кромѣ того, еще съ утра вымылъ руки и лицо.
Поэтому оба и были такъ умилительно-спокойны и не торопливы.
Прекрасное должно быть величаво…
Поѣли…
Телеграфистъ Надькинъ перевернулся на спину, подставилъ солнечнымъ лучамъ сразу сбѣжавшуюся въ мeлкія складки прищуренную физіономію и съ нѣгой въ голосъ простоналъ:
— Хо-ро-шо!
— Это что, — мотнулъ головой Неизвѣстный человѣкъ, шлепая ради забавы отклеившейся подметкой. — Развѣ такъ бываетъ хорошо? Вотъ когда я свои ленкоранскіе лѣса сплавлю, — вотъ жизнь пойдетъ. Оба, братъ, изъ фрака не вылѣземъ… На шампанское чихать будемъ. Впрочемъ, продавать не все нужно: я тебѣ оставлю весь участокъ, который на море, а себѣ возьму на большой дорогѣ, которая на Тавризъ. Ба-альшія дѣла накрутимъ.
— Спасибо, братъ, — разнѣженно поблагодарилъ Надькинъ. — Я тебѣ тоже… гм!… Хочешь папироску?
— Дѣло. Але! Гопъ!
Неизвѣстный поймалъ брошенную ему папироску, легъ около Надькина, и синій дымокъ поплылъ, сливаясь съ синимъ небомъ…
— Хо-ррро-шо! Вѣрно?
— Да.
— А я, братъ, такъ вотъ лежу и думаю: что будетъ, если я помру?
— Что будетъ? — хладнокровно усмѣхнулся Неизвѣстный человѣкъ. — Землетрясеніе будетъ!… Потопъ! Скандалъ!… Ничего не будетъ!!
— Я тоже думаю, что ничего, — подтвердилъ Надькинъ. — Все тоже сейчасъ же должно исчезнуть — солнце, земной шаръ, пароходы разные — ничего не останется!
Неизвѣстный человѣкъ поднялся на одномъ локтѣ и тревожно спросилъ:
— То-есть… Какъ же это?
— Да такъ. Пока я живъ, все это для меня и нужно, а разъ помру, — на кой оно тогда чортъ!
— Постой, брать, постой… Что это ты за такая важная птица, что разъ помрешь, такъ ничего и не нужно?
Со всѣмъ простодушіемъ настоящаго эгоиста Надькинъ повернулъ голову къ другу и спросилъ:
— А на что же оно тогда?
— Да вѣдь другіе-то останутся?!
— Кто другіе?
— Ну, люди разные… Тамъ, скажемъ, чиновники, женщины, министры, лошади… Вѣдь имъ жить надо?
— А на что?
— «На что, на что»! Плевать имъ на тебя, что ты умеръ. Будутъ себѣ жить, да и все.
— Чудакъ! — усмѣхнулся телеграфистъ Надькинъ, нисколько не обидясь. — Да на что же имъ жить, разъ меня уже нѣтъ?
— Да что жъ они для тебя только и живутъ, что ли? — съ горечью и обидой въ головѣ вскричалъ продавецъ ленкоранскихъ лѣсовъ.
— А то какъ же? Вотъ чудакъ — больше имъ жить для чего же?
— Ты это… серьезно?
Злоба, досада на наглость и развязность Надькина закипѣли въ душѣ Неизвѣстнаго. Онъ даже не могъ подобрать словъ, чтобы выразить свое возмущеніе, кромѣ короткой мрачной фразы:
— Вотъ сволочь!
Надькинъ молчалъ.
Сознаніе своей правоты ясно виднѣлось на лице его.
IV.
— Вотъ нахалъ! Да что жъ ты, значить, скажешь: что вотъ сейчасъ тамъ въ Петербургѣ или въ Москвѣ, — генералы разные, сенаторы, писатели, театры — все это для тебя?
— Для меня. Только ихъ тамъ сейчасъ никого нѣтъ. Ни генераловъ, ни театровъ. Не требуется.
— А гдѣ жъ они?! Гдѣ?!!
— Гдѣ? Нигдѣ.
— ?!!!?!!.
— А вотъ если я, скажемъ, собрался въ Петербургъ проѣхать, — всѣ бы они сразу и появились на своихъ мѣстахъ. Пріѣхалъ, значитъ, Надькинъ, и все сразу оживилось: дома выскочили изъ земли, извозчики забѣгали, дамочки, генералы, театры заиграли… А какъ уѣду — опять ничего не будетъ. Все исчезнетъ.
— Ахъ, подлецъ!… Ну, и подлецъ же… Бить тебя за такіе слова — мало. Станутъ ради тебя генераловъ, министровъ затруднять… Что ты за цаца такая? Тѣнь задумчивости легла на лицо Надькина.
— Я уже съ дѣтства объ этомъ думаю: что ни до меня ничего не было, ни послѣ меня ничего не будетъ… Зачѣмъ? Жилъ Надькинъ — все было для Надькина. Нѣтъ Надькина — ничего не надо.
— Такъ почему же ты, если ты такая важная персона, — не король какой-нибудь или князь.?!
— А зачѣмъ? Долженъ бытъ порядокъ. И король нуженъ для меня, и князь. Это, брать, все предусмотрѣно.
Тысяча мыслей терзала немного охмелѣвшую голову Неизвѣстнаго человѣка.
— Что жъ, по-твоему, — сказалъ онъ срывающимся отъ гнѣва голосомъ, — сейчасъ и города нашего нѣтъ, если ты изъ него вышелъ?
— Конечно, нѣтъ.
— А посмотри, вонъ колокольня… Откуда она взялась?
— Ну, разъ я на нее смотрю, — она, конечно, и появляется. А разъ отвернусь — зачѣмъ ей быть?
Для чего?
— Вотъ свинья! А вотъ ты отвернись, а я буду смотрѣть — посмотримъ, исчезнетъ она или нѣтъ?
— Незачѣмъ это, — холодно отвѣчалъ Надькинъ. — Развѣ мнѣ не все равно — будетъ тебѣ казаться эта колокольня или нѣтъ?
Оба замолчали.
V.
— Постой, постой, — вдругъ горячо замахалъ руками Неизвѣстный человѣкъ. — А я, что жъ, по-твоему, если умру… Если раньше тебя — тоже все тогда исчезнетъ?
— Зачѣмъ же ему исчезать, — удивился Надькинъ. — разъ я останусь жить?! Если ты помрешь — значить, померъ просто, чтобы я это чувствовалъ и чтобъ я поплакалъ надъ тобой.
И, вставь съ земли и стоя на колѣняхъ, спросилъ ленкоранскій лѣсоторговецъ сурово:
— Значитъ, выходитъ, что и я только для тебя существую, значитъ, и меня нѣтъ, ежели ты на меня не смотришь?
— Ты? — нерѣшительно промямлилъ Надькинъ. Въ душѣ его боролись два чувства: нежеланіе обидѣть друга и стремленіе продолжить до конца, сохранить всю стройность своей философской системы.
Философская сторона побѣдила:
— Да! — твердо сказалъ Надькинъ. — Ты тоже. Можетъ, ты и появился на свѣтъ для того, чтобы для меня достать куличъ, курицу и водку и составить мнѣ компанію.
Вскочилъ на ноги ленкоранскій продавецъ… Глаза его метали молніи. Хрипло вскричалъ:
— Подлецъ ты, подлецъ, Надькинъ! Знать я тебя больше не хочу!! Извольте видѣть — мать меня на что рожала, мучилась, грудью кормила, а потомъ безпокоилась и страдала за меня?! Зачѣмъ? Для чего? Съ какой радости?… Да для того, видите ли, чтобы я компанію составилъ безработному телеграфистишкѣ Надькину? А?! Для него я росъ, учился, съ ленкоранскими лѣсами дѣло придумалъ, у Гигикина курицу и водку на счетъ лѣсовъ скомбинировалъ. Для тебя? Провались ты! Не товарищъ я тебѣ больше, чтобъ тебѣ лопнуть!
Нахлобучивъ шапку на самыя брови и цѣпляясь полуоторванной подметкой о кочки, сталь спускаться Неизвѣстный человѣкъ съ пригорка, направляясь къ городу.
А Надькинъ печально глядѣлъ ему вслѣдъ и, сдвинувъ упрямо брови, думалъ попрежнему, какъ всегда онъ думалъ:
— Спустится съ пригорка, зайдетъ за перелѣсокъ и исчезнетъ… Потому, разъ онъ отъ меня ушелъ — зачѣмъ ему существовать? Какая цѣль? Хо!
И сатанинская гордость расширила болѣзненное, хилое сердце Надькина и освѣщала лицо его адскимъ свѣтомъ».