— Поздравьте меня! — сказалъ мнѣ одинъ знакомый — жизнерадостный, улыбающійся юноша. — Я уже помощникъ присяжнаго повѣреннаго… Адвокатъ!
— Да что вы говорите!
— Вотъ вамъ и да что! Настоящій адвокатъ.
Лицо его приняло серьезное, значительное выраженіе.
— Не шутите?
— Милый мой… Люди, стоящіе на стражѣ законовъ, — не шутятъ. Защитники угнетенныхъ, хранители священныхъ завѣтовъ Александра Второго, судебные дѣятели — не имѣютъ права шутить. Нѣтъ ли дѣльца какого нибудь?
— Какъ не быть дѣльцу! У литератора, у редактора журнала дѣла всегда есть. Вотъ, напримѣръ, черезъ недѣлю назначено мое дѣло. Привлекаютъ къ отвѣтственности за то, что я перепечаталъ замѣтку о полицеймейстерѣ, избившемъ еврея.
— Онъ что же?… Не билъ его, что ли?
— Онъ-то билъ. А только говорятъ, что этого нельзя было разглашать въ печати. Онъ билъ его, такъ сказать, довѣрительно, не для печати.
— Хорошо, — сказалъ молодой адвокатъ. — Я беру это дѣло. Дѣло это трудное, запутанное дѣло, но я его беру.
— Берите. Какое вы хотите вознагражденіе заведеніе дѣла?
— Господи! Какъ обыкновенно.
— А какъ обыкновенно?
— Ребенокъ! (Онъ съ покровительственнымъ видомъ потрепалъ меня по плечу.) Неужели, вы не знаете обычнаго адвокатскаго гонорара? Изъ десяти процентовъ! Понимаете?
— Понимаю. Значить, если я получу три мѣсяца тюрьмы, то на вашу долю придется девять дней? Знаете, я согласенъ работать съ вами даже на тридцати процентахъ.
Онъ немного смутился.
— Гм! Тутъ что-то не такъ… Дѣйствительно, изъ чего я долженъ получить десять процентовъ? У васъ какой искъ?
— Никакого иска нѣтъ.
— Значить, — воскликнулъ онъ съ отчаяннымъ выраженіемъ лица, — я буду вести дѣло и ничего за это съ васъ не получу?
— Не знаю, — пожалъ я плечами съ невиннымъ видомъ. — Какъ у васъ тамъ, у адвокатовъ полагается?
Облачко задумчивости слетѣло съ его лица. Лицо это озарилось солнцемъ.
— Знаю! — воскликнулъ онъ. — Это дѣло вѣдь — политическое?
— Позвольте… Разберемся, изъ какихъ элементовъ оно состоять: изъ русскаго еврея, русскаго полицеймейстера и русскаго редактора! Да, дѣло, несомнѣнно, политическое.
Ну, вотъ. А какой же уважающій себя адвокатъ возьметъ деньги за политическое дѣло?! Онъ сдѣлалъ широкій жесть.
— Отказываюсь! Кладу эти рубли на алтарь свободы! Я горячо пожалъ ему руку.
II.
— Систему защиты мы выберемъ такую: вы просто заявите, что вы этой замѣтки не печатали.
— Какъ такъ? — изумился я. — У нихъ вѣдь есть номеръ журнала, въ которомъ эта замѣтка напечатана.
— Да? Ахъ, какая неосторожность! Такъ вы вотъ что: вы просто заявите, что это не вашъ журналъ.
— Позвольте… Тамъ стоить моя подпись.
— Скажите, что поддѣльная. Кто-то, моль, поддѣлалъ. А? Идея?
— Что вы, милый мой! Да вѣдь весь Петербургъ знаетъ, что я редактирую журналъ.
— Вы, значить, думаете, что они вызовутъ свидѣтелей?
— Да, любой человѣкъ скажетъ имъ это!
— Ну, одинъ человѣкъ, — это еще не бѣда. Можно оспорить. Testis unus testis nullus… Я-то эти заковыки знаю. Вотъ если много свидѣтелей, — тогда плохо. А нельзя сказать, что вы спали, или уѣхали на дачу, а вашъ помощникъ напился пьянъ и выпустилъ номеръ?
— Дача въ декабрѣ? Сонъ безъ просыпу недѣлю? Пьяный помощникъ? Нѣтъ; это не годится. Замѣтка объ избіеніи полицеймейстеромъ еврея помѣщена, а я за нее отвѣчаю, какъ редакторъ.
— Есть! Знаете, что вы покажете? Что вы видѣли, какъ полицеймейстеръ билъ еврея.
— Да я не видѣлъ!!
— Послушайте… Я понимаю, что подсудимый долженъ быть откровененъ со своимъ защитникомъ.
Но им-то вы можете сказать, чего и на свѣтѣ не было.
— Да какъ же я это скажу?
— А такъ: поѣхалъ, молъ, я по своимъ дѣламъ въ городъ Витебскъ (сестру замужъ выдавать или дочку хоронить), ну, ѣду, молъ, по улицѣ, вдругъ смотрю: полицеймейстеръ еврея бьетъ. Какое, думаю, онъ имѣетъ право?! Взялъ да и написалъ.
— Нельзя такъ. Бил-то онъ его въ закрытомъ помѣщеніи. Въ гостиницѣ.
— О, Господи! Да кто-нибудь же видѣлъ, какъ онъ его билъ? Были же свидѣтели?
— Были. Швейцаръ видѣлъ. Юный крючкотворъ задумался.
— Ну, хорошо, — поднялъ онъ голову очень рѣшительно. — Будьте покойны, — я уже знаю, что дѣлать. Выкрутимся!
III.
Когда мы вошли въ залъ суда, мой адвокатъ такъ поблѣднѣлъ, что я взялъ его подъ руку и дружески шепнулъ:
— Мужайтесь.
Онъ обвелъ глазами скамьи для публики и, чтобы замаскировать свой ужасъ передъ незнакомымъ ему мѣстомъ, замѣтилъ:
— Странно, что публики такъ мало. Кажется, дѣло сенсаціонное, громкій политическій процессъ, а любопытныхъ нѣтъ.
Дѣйствительно, на мѣстахъ для публики сидѣли только два гимназиста, прочитавшіе, очевидно, въ газетахъ замѣтку о моемъ дѣлѣ и пришедшіе поглазѣть на меня.
Въ глазахъ ихъ читалось явно выраженное сочувствіе по моему адресу, возмущеніе по адресу тяжелаго русскаго режима, и сверкала въ этихъ открытыхъ чистыхъ глазахъ явная рѣшимость въ случаѣ моего осужденія отбить меня отъ конвойныхъ (которыхъ, къ сожалѣнію, не было), посадить на мустанга и ускакать въ преріи, гдѣ я долженъ былъ прославиться подъ кличкой кроваваго мстителя Желѣзные Очки…
Я невнимательно прослушалъ чтеніе обвинительнаго акта, разсѣянно отвѣтилъ на заданные мнѣ вопросы и, вообще, все свое вниманіе сосредоточилъ на бѣдномъ адвокатѣ, который сидѣлъ съ видомъ героя повѣсти Гюго «Послѣдній день приговореннаго къ смерти».
Когда предсѣдатель сказалъ: «Слово принадлежитъ защитнику», — мой защитникъ притворился, что это его не касается. Со всѣмъ возможнымъ вниманіемъ онъ углубился въ разложенныя передъ нимъ бумаги, поглядывая однимъ глазомъ на предсѣдателя.
— Слово принадлежитъ защитнику! Я толкнулъ его въ бокъ.
— Ну, что же вы… начинайте.
— А? Да, да… Я скажу… Онъ, шатаясь, поднялся.
— Прошу судъ дѣло отложить до вызова новыхъ свидѣтелей.
Предсѣдатель удивленно спросилъ:
— Какихъ свидѣтелей?
— Которые бы удостовѣрили, что мой обвиняемый…
— Подзащитный!
— Да… Что мой этотъ… подзащитный не былъ въ городѣ въ тотъ моментъ, когда вышелъ номеръ журнала.
— Это лишнее, — сказалъ предсѣдатель. — Обвиняемый — отвѣтственный редакторъ и, все равно, отвѣчаетъ за все, что помѣщено въ журналѣ.
— Бросьте! — шепнулъ я. — Говорите просто вашу рѣчь.
— А? Ну-ну. Господа судьи и вы, присяжные засѣдатели!…
Я снова дернулъ его за руку.
— Что вы! Гдѣ вы видите присяжныхъ засѣдателей?
— А эти вотъ, — шепнулъ онъ мнѣ. — Кто такіе?
— Это вѣдь коронный судъ. Безъ участія присяжныхъ.
— Вотъ оно что! То-то я смотрю, что ихъ такъ мало. Думалъ, заболѣли…
— Или спятъ, — оказалъ я. — Или на дачѣ, да?
— Защитникъ, — замѣтить предсѣдатель, — разъ вы начали рѣчь, прошу съ обвиняемымъ не перешептываться.
— Въ дѣлѣ открылись новыя обстоятельства, — заявилъ мой защитникъ, глядя на предсѣдателя взглядомъ утопающаго.
— Говорите.
IV.
— Господа судьи и вы… вотъ эти… коронные… тоже судьи. Мой обвиняемый вовсе даже не виноватъ. Я его знаю, какъ высоконравственнаго человѣка, который на какія-нибудь подлости не способенъ…
Онъ жадно проглотилъ стаканъ воды.
— Ей Богу. Вспомните великаго основателя судебныхъ уставовъ… Мой защищаемый видѣлъ своими глазами, какъ полицеймейстеръ билъ этого жалкаго, безправнаго еврея, положеніе которыхъ въ Россіи…
— Опомнитесь! — шепнулъ я. — Ничего я не видѣлъ. Я перепечаталъ изъ газетъ. Тамъ только одинъ швейцаръ и былъ свидѣтелемъ избіенія.
Адвокатъ — шопотомъ:
— Тссс! Не мѣшайте… Я нашелъ лазейку… Вслухъ:
— Господа судьи и вы, коронные представители… Всѣ мы знаемъ, каково живется руководителю русскаго прогрессивнаго изданія. Штрафы, конфискаціи, аресты сыплются на него, какъ изъ ведра… изобилія! Свободныхъ средствъ, обыкновенно, нѣтъ, а штрафы плати, а за все отдай! Что остается дѣлать такому прогрессивному неудачнику? Онъ долженъ искать себѣ заработка на сторонѣ, не стѣсняясь его сущностью и формой. Лишь бы честный заработокъ, господа судьи, и вы, присяжн… присяжные повѣренные!
Человѣкъ безъ предразсудковъ, мой защищаемый въ свободное отъ редакціонной работы время снискивалъ себѣ пропитаніе, чѣмъ могъ. Конечно, мизерная должность швейцара второстепенной витебской гостиницы — это мало, слишкомъ мало… Но нужно же жить и питаться, господа присяжные! И вотъ, мой защищаемый, находясь временно въ должности такого швейцара въ витебской гостиницѣ, — самъ, своими глазами, видѣлъ, какъ зарвавшійся представитель власти избивалъ бѣднаго безправнаго пасынка великой нашей матушки Россіи, того пасынка, который, по выраженію одного популярнаго писателя,…создалъ пѣсню, подобную стону, И навѣки духовно почилъ.
— Виноватъ, — замѣтилъ потрясенный предсѣдатель.
— Нѣтъ, ужъ вы позвольте мнѣ кончить. И вотъ я спрашиваю: неужели правдивое, безыскусственное изложеніе видѣннаго есть преступленіе?! Я долженъ указать на то, что юридическая природа всякаго преступленія должна имѣть… исходить… выражать… наличность злой воли. Имѣла ли она мѣсто въ этомъ случаѣ? Нѣтъ! Положа сердце на руку — тысячу разъ нѣтъ. Видѣлъ человѣкъ и написалъ. Но вѣдь и Тургеневъ, и Толстой, и Достоевскій писали то, что видѣли. Посадите же и ихъ рядомъ съ моимъ подзащищаемымъ! Почему же я не вижу ихъ рядомъ съ нимъ?!! И вотъ, господа судьи, и вы… тоже… другіе судьи, — я прошу васъ, основываясь на вышесказанномъ, вынести обвинительный приговоръ насильнику-полицеймейстеру, удовлетворивъ гражданскій искъ моего обвиняемаго и заведеніе дѣлъ издержки, потому что онъ не виноватъ, потому что правда да милость да царствуютъ въ судахъ, потому что онъ продуктъ создавшихся ycлoвiй, потому что онъ надежда молодой русской литературы!!!
Предсѣдатель, пряча въ густыхъ, нависшихъ усахъ предательское дрожаніе уголковъ рта, шепнулъ что-то своему сосѣду и обратился къ «надеждѣ молодой русской литературы»:
— Обвиняемому предоставляется послѣднее слово. Я всталъ и сказалъ, яснымъ взоромъ глядя передъ собою:
— Господа судьи! Позвольте мнѣ сказать нѣсколько словъ въ защиту моего адвоката. Вотъ передъ вами сидитъ это молодое существо, только что сошедшее съ университетской скамьи. Что оно видѣло, чему его тамъ учили? Знаетъ оно нѣсколько юридическихъ оборотовъ, пару другую цитатъ, и съ этимъ крохотнымъ микроскопическимъ багажомъ, который помѣстился бы въ узелкѣ, за вязанномъ въ углу носового платка, — вышло оно на широкій жизненный путь. Неужели ни на одну минуту жалость къ несчастному и милосердіе — этотъ даръ нашего христіанскаго ученія — не тронули вашихъ сердецъ?! Не судите его строго, господа судьи, онъ еще молодъ, онъ еще исправится, передъ нимъ вся жизнь. И это даетъ мнѣ право просить не только о снисхожденіи, но и о полномъ его оправданіи!
Судьи были, видимо, растроганы. Мой подзащитный адвокатъ плакалъ, тихонько сморкаясь въ платокъ.
Когда судьи вышли изъ совѣщательной комнаты, предсѣдатель громко возгласилъ:
— Нѣтъ, не виновенъ!
Я, какъ человѣкъ обстоятельный, спросилъ:
— Кто?
— И вы признаны невиновнымъ и онъ. Можете идти. Всѣ окружили моего адвоката, жали ему руки, поздравляли…
— Боялся я за васъ, — признался одинъ изъ публики, пожимая руку моему адвокату. — Вдругъ, думаю, закатаютъ васъ мѣсяцевъ на шесть.
Выйдя изъ суда, зашли на телеграфъ, и мой адвокатъ далъ телеграмму:
«Дорогая мама! Сегодня была моя первая защита. Поздравь — меня оправдали. Твой Ника».