ЭСБЕ/Южнорусская литература

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
Перейти к навигации Перейти к поиску

Южно-русская литература I. Вступление. Это название употребляется здесь не в смысле географическом; оно применяется не к литературе (вернее — литературам) юга России, а к литературе одной из славянских этнических особей, именуемой также малорусской, русинской или украинской. Как этнически, так и в смысле историко-литературном эта особь представляет столь цельную и резко определенную физиономию, что, например, самую новейшую эпоху ее литературы, наиболее полно отражающую национальную жизнь во всех ее отправлениях, нельзя рассматривать отдельно от предшествующих эпох, не рискуя разорвать связь явлений. В Ю. литературе, как и во всякой другой славянской, духовная жизнь нации с незапамятных времен отражалась параллельно в словесности (устной традиции мифологической и поэтической) и письменности; первая была достоянием более или менее широких масс народа, вторая была преимущественно органом государства, церкви и школы, проникая, однако, постепенно в более или менее широкие народные массы. Одна из самых характерных черт Ю. литературы — параллельность и близость этих двух течений. С одной стороны, в устной словесности южнорусса, даже в том ее составе, какой сохранила народная память еще в XIX столетии, мы можем проследить отражение всех исторических судеб и всей культурно-исторической эволюции народа почти с доисторических, дохристианских времен до наших дней; с другой стороны, и письменные памятники Ю. литературы с самых древних времен, несмотря даже на некоторую ненародность их языка, имеют всегда более или менее яркую окраску народного южно-русского элемента. С течением времени это сближение и взаимодействие обеих ветвей литературы делается все теснее и живее. Как вся культурная история южно-русского народа, так и его литература разделяется естественно на три эпохи: 1) эпоху самостоятельной политической жизни, от ее начала до середины XIV столетия; границей можно принять год 1340, когда окончательно было упразднено Галицко-русское княжество; 2) эпоху литовского и польского владычества, с последующим за ней периодом включения южно-русских земель в состав государств Российского и Австро-венгерского, с середины XIV по конец XVIII столетия; 3) эпоху национального возрождения южно-русского племени преимущественно путем литературы.

II. Эпоха самостоятельной политической жизни. Характерные черты этой эпохи — возникновение государственной организации с князем во главе, с дружиной, вечами свободных граждан, с концентрацией политической и духовной жизни в городах, с военными походами за море и в степи. Наиболее важное событие этого времени — принятие христианства. Начало южно-русской изустной словесности, равно как и письменности, недоступно для наших изысканий. В древнейших южно-русских обрядных песнях (колядках, щедривках, веснянках, свадебных, конечно не всех) мы имеем довольно живые отражения языческой старины, воззвания к языческому Даждьбогу, останки культа природы. Есть указания на существование письмен в дохристианской Руси (тексты договоров Игоря с греками, свидетельства арабов и автора паннонского жития Кирилла). Как бы скептически мы ни относились к этим свидетельствам, все-таки очень правдоподобно, что в таких древних центрах торговли, как Киев, Чернигов, Новгород, Переяславль, имевших частые торговые сношения с цивилизованными народами Запада и Юга, знание письма (какого бы то ни было — греческого, или латинского, или готского) должно было существовать в более или менее широких размерах. Мы знаем также, что и христианство имело в Южной Руси немало приверженцев задолго до официального крещения; значит, и первые южно-русские церкви должны были иметь хоть какие-нибудь начатки письменности, поучения на местном языке, ежели даже принять, что они пользовались греческими литургическими книгами. Официальное принятие христианства вводит Южную Русь в тесные дружественные сношения с Византией. Отсюда, а может быть, еще более из близкого Корсуня получает Русь свое первое духовенство, церковные книги и произведения религиозного искусства (иконы, образцы церквей). Специально влияние Корсуня (греч. Херсонеса Таврического) оставило многочисленные следы в древнерусской легенде и традиции; оно легло в основание первой русской национальной легенды о крещении Руси и связанного с ней цикла легенд о Клименте Римском и обретении его мощей в Корсуне. Принятие Русью христианства упрочило сношения Руси с Болгарией, которая предшествовала ей на пути христианизации. Исторических свидетельств о сношениях древней христианской Руси с Болгарией у нас нет, но мы имеем вещественные доказательства таких сношений в церковных и других книгах, переведенных с греческого на древнецерковный язык в Болгарии и занесенных на Русь в эту первую эпоху. Вместе с переводами к нам приходили из Болгарии и первые начатки оригинальных сочинений на этом языке, например так называемые паннонские легенды о славянских апостолах Кирилле и Мефодии, сочинение монаха Храбра об изобретении славянских письмен, сочинения Климента Болгарского, Иоанна Экзарха, житие Вячеслава и Людмилы чешских. Шла ли к нам из Болгарии в ту раннюю эпоху пропаганда болгарской ереси, так называемого богомильства, в форме изустной проповеди болгарских миссионеров, как это имело место на Западе Европы — не знаем; глухие и притом несколько более поздние упоминания о болгарских книгах, содержащих всякие басни и вредные учения, позволяют лишь догадываться, что Русь усваивала себе у болгар, кроме книг литургических, Священного Писания и отеческих поучений, также многочисленные произведения так называемой отреченной, апокрифической литературы, из коих многие, восполняя пробелы в официальной церковной традиции, или соприкасаясь с исконными народными верованиями, или, наконец, удовлетворяя народную потребность в свободной игре фантазии и поэтических эмоциях, сделались достоянием широких масс народа, влияли на его изустную словесность, или подверглись многочисленным переделкам и подновлениям и до сих пор не потеряли среди него своей силы и своего влияния. Из прочих посторонних влияний, которые в эти древние времена участвовали в формировании духовного облика народа, можно оставить в стороне варяжское и готское, как слишком затемненные и почти неуловимые. Гораздо яснее выступает влияние еврейское, собственно иудейско-раввинское. Уже легенда о крещении Руси говорит об иудейских миссионерах, пытавшихся обратить Владимира в еврейство. Сила и продолжительность еврейского влияния объясняется соседством и сношениями Руси с хозарами, правящие классы которых держались одно время Моисеева закона, а также соседством Крыма с его караимскими колониями. Прямое влияние еврейской пропаганды в древней Руси мы видим — оставляя в стороне спорный вопрос о секте жидовствующих — в перенесении непосредственно из еврейских источников (Талмуда, Мидрашей и более поздней иудейской литературы) некоторых легенд, апокрифов (Соломон и Китоврас), притч (о слепце и хромце), вероятно, не в виде переводов, а скорее посредством изустной передачи, и даже некоторых религиозных и догматических воззрений, следы которых встречаются, например, у Кирилла Туровского. Интенсивностью еврейского влияния объясняется также существование в Южной Руси оживленной антиеврейской полемики, венцом которой была книга «Палея Толковая», составленная в значительной части из произведений (апокрифов) еврейской литературы. Греческие иерархи, приходившие из Византии под свежим впечатлением борьбы между церквами Восточной и Западной, перенесли к нам также полемику против латинян, идущую в Южной Руси беспрерывно до самых новейших времен. Нельзя сказать, чтоб эта полемика уже в те древние времена была у нас чем-то экзотическим; при непрерывных и довольно широких купеческих и дипломатических сношениях Киевской, а потом Галицкой Руси с католическим Западом возможность латинской пропаганды была всегда довольно велика, хотя прямых культурных или литературных влияний Запада на Русь до самого XIV столетия мы почти не замечаем. Самая сильная и широкая струя культурного и литературного влияния шла к нам из Византии. Мы получили оттуда не только священные и литургические книги, но массу поучительной и назидательной литературы, в том числе такие капитальные в культурно-историческом отношении книги, как Четью Минею и Пролог, переведенные с греческого, по всей вероятности, на Руси и расширившиеся здесь новыми вставками местного происхождения. Из Византии пришли к нам образцы исторической литературы в форме хроник Малалы, Амартола и патриарха Никифора, компиляций вроде хронографов, продолжавших свое развитие на русской почве. Византия дала нам в разных святоотеческих писаниях, Шестодневах и апокрифических сочинениях некоторые скудные элементы естественных познаний. От нее же идут образцы изящной словесности не только в отрывках религиозной гимнологии, вошедших в церковные песнопения, но и в повестях и песнях мирского содержания, как известная «Александрия», вошедшая в состав хронографов, как Девгениево деяние — довольно самостоятельная переделка греческого национального эпоса о Дигенисе Акрите, как переведенное с греческого, первоначально индийское собрание сказок и басен «Стефанит и Ихниллат», как первоначально семитское, но тоже перешедшее к нам через Византию сказание об Акире Премудром, как произведение духовной эпики вроде романа «Варлаам и Иоасаф» и масса древних новелл и сказаний, включенных со временем в громадные сборники житий святых (о Егории Храбром, Алексее человеке Божием, Евстахии Плакиде, Марии Египетской и т. п.). Эти последние сочинения, переводившиеся в самую раннюю эпоху нашей письменности, не только удовлетворяли потребность наших предков в чтении поэтических созданий, но давали готовые образцы и мотивы для собственных произведений. Наконец, нельзя не упомянуть об образцах церковного, канонического права, полученных нами из Византии в виде разных пандектов, номоканонов и законоправильников, коих собрание опять-таки обогащалось на Руси собственными уставами и правилами, соответствовавшими потребностям русской церковной жизни. В разных редакциях греческого индекса книг истинных и ложных, переводимых у нас, Русь получила первый, хотя довольно примитивный образчик религиозно-литературной критики, тоже не оставшийся без влияния на движение русской мысли. Но для оценки влияния Византии на Русь не менее важно знать и взвесить то, чего она нам не дала, не потому, может быть, что не хотела, как позже утверждали многие полемисты, а потому, что была неспособна дать или мы не были способны воспринять и культивировать получаемое. Она не дала нам систематической, для образования широких масс приспособленной школы, потому что не имела ее и для своих масс: более высокое просвещение в ней было доступно только немногим избранным. Она не дала нам знакомства с древней классической литературой и наукой, потому что и в ней самой эти традиции были в то время в загоне, да и Русь не была способна воспринять их. Как среди различных влияний развивалась Ю. литература с XI до середины XIII в. — это в существенных чертах указано в статье А. Н. Пыпина (см. Россия). Характеристической особенностью древней Ю. литературы является обилие сборников разнообразного содержания, составленных более или менее систематически, с более или менее определенной целью дать читателю в руки энциклопедию самонужнейшего и заменить ему школу. Образцы таких сборников Русь получила из Болгарии (Сборники Святослава 1073 и 1076 гг.); впоследствии мы видим целый ряд подобных полуоригинальных произведений («Златая цепь», «Матица», «Измарагд», «Златоструй», «Златоуст» и др.), составленных обыкновенно из отрывков переводных, но иногда и оригинальных русских произведений. Особое место среди этих сборников занимает «Пчела», сборник апофтегм и мудрых изречений, переведенный с греческого. «Пчела», вместе с книгами Притч, Екклесиаста и Иисуса сына Сирахова, имела значительное влияние на составление древнерусских памятников подобного рода (например, «Моления Даниила Заточника»). Непосредственно к греческим образцам примыкает и даже кое-где пользуется греческими шаблонами древнерусская агиобиография, создавшая, однако, несколько циклов оригинальных произведений легендарного характера, из которых самый важный — «Печерский Патерик», имеющий гораздо более литературное, чем историческое значение. Кроме Патерика, важны легенды о равноапостольном Володимире и крещении Руси, об убиении Бориса и Глеба и о св. Николае Мирликийском, который с началом XIII в. делается как бы национальным русским святым и медленно устраняет более давний культ Климента Римского. Гораздо меньше шаблонного и гораздо больше непосредственных следов живой действительности мы имеем в древнерусском летописании. Началось оно, несомненно, еще в начале XI столетия, вероятно — в центре политической жизни древней Руси, в Киеве. При живом участии значительного большинства свободных людей в политической жизни страны не удивительно, что интерес к удержанию на письме воспоминаний об этой жизни пробуждается скоро и в других центрах, оживляет людей разных сословий и званий. Возникают многочисленные и разнообразные по характеру и колориту записки и сказания, которые в XII и XIII веках входят в состав так называемой «Повести временных лет» и тех больших компиляций нашей древней исторической традиции, которые дошли до нас в многочисленных изводах и редакциях. Эти летописные компиляции имеют большой интерес и для историка литературы, так как в их состав вошли целиком или с некоторыми изменениями сочинения, неизвестные из других источников («Поучение Ярослава Мономаха»), многие сказания, взятые из уст современников, пересказы древних песен и былин (борьба отрока с печенегом и основание Переяславля, белгородский кисель) или живые рассказы очевидцев, полные драматизма, как рассказ некоего Василия об ослеплении Василька Теребовельского и Волынской войне 1097—1099 гг., рассказ о походе Игоря на половцев и т. п. В летописях мы находим не только многочисленные указания на песни, пение и певцов в древней Руси, но и некоторые образцы древней поэзии: поговорки и пословицы, местные и героические предания, отрывки песен, из коих самый интересный — сказание о половецком хане Отроке и Гудце Оре (в самом начале так называемой Галицко-Волынской летописи). Этот отрывок, вместе с присоединенным к нему отрывком похвалы князю Роману, составляет почти единственный ценный pendant к уцелевшему до наших дней более обширному произведению древней южно-русской дружинной поэзии, известному «Слову о Полку Игореве». Много остатков этой поэзии сохранилось, в более или менее видоизмененном состоянии, в устах южно-русского народа в форме обрядных песен, а главным образом колядок, щедривок и свадебных. Упоминания о событиях и лицах в этих песнях выветрились совершенно, но образ быта, сословной среды остался нетронутым: боярство и «дружба» (дружинник), князь и его двор, походы и оружие (лук и стрелы), охота с соколами, убивание туров и оленей, костюмы мужской и женский — все указывает на быт свободных, богатых людей XII—XIII в. Кроме памятников мирской поэзии, существовала в древней Руси аналогическая поэзия духовная — каноны, песни и сказания на мотивы церковные и апокрифические; интересен образчик внецерковной поэзии, близко подходящий к складу «Слова о Полку Игореве» — так называемое «Слово о Лазареве воскресении». В 1240 г. происходит разгром Киева — главного центра древнерусской политической и духовной жизни. Ежели до тех пор южно-русская жизнь и литература была до известной степени общерусской, то теперь общее течение видимо и все более и более разветвляется; один поток отливает на север (Владимир, Суздаль, Москва), другой — на запад (Волынь, Галич). Сначала мы видим еще следы общности: Серапион Владимирский — по происхождению киевлянин, Петр — уроженец Галицкой Руси; составленные в Киеве летописные записки входят в состав летописи, редактированной в конце XIII столетия в Суздале; киевские митрополиты идут на север и возвращаются оттуда. Но уже в XIV столетии течения расходятся; на севере возникает новая литература, хотя и на основании южно-русской письменной традиции, но с физиономией другого этнического облика; на юго-западе продолжается старая традиция и в свою очередь осложняется новыми, западноевропейскими течениями, вырабатывая новый тип, отличный от северного.

III. Эпоха литовско-польского владычества. После монгольского разгрома 1240 г. политическая жизнь, хотя и в некоторой зависимости от татар, продолжалась в Галицкой Руси еще 100 лет. Оторванная от своего естественного центра, Киева, она тянется к Западу, входит в разнообразные сношения с Венгрией, Австрией, Польшей, Германией, Римом. Впервые под давлением татарского ига возникает мысль о более тесной связи с Западом посредством унии с Римом, и эта мысль со времен Данила Галицкого не исчезает; Южная Русь теперь, так сказать, поворачивается лицом к Западу. Почти целое столетие кажется, что духовная жизнь и литература Южной Руси не изменилась, но только оскудела. Летописные повествования продолжаются: к Галицко-Волынской летописи примыкает Литовская, к Киевской, включенной в Ипатьевский свод, — краткая Киевская, повествующая главным образом о южно-русских событиях конца XV и первой половины XVI столетий. Церковно-учительная письменность состоит по-прежнему из поучений митрополитов (Киприан, Фотий, Цамвлак, Исидор). Вместе с тем, однако, чувствуется веяние нового времени. Русские митрополиты принуждены обращать свои взоры на Запад: Цамвлак присутствует на католическом соборе в Констанце (1414—1418), Исидор — в Ферраре и Флоренции (1438). Туда же обращают свои взоры и светские южноруссы: политическая уния Литвы с Польшей втягивает русских бояр и князей в общение с польской шляхтой и западным просвещением. Конец XIV столетия — эпоха зарождения гуманизма, основания первых университетов (1348 г. — в Праге, 1400 г. — в Кракове); на территориях, опустошенных татарами, начинают возрождаться города — новые центры цивилизации; некоторые, как Львов, населяются немецкими и польскими колонистами, другие имеют преимущественно южно-русское население, но получают сперва от литовских князей, а потом от польских королей магдебургское право и значительные льготы. Прилив западных колонистов вносит новый дух в южно-русское мещанство; в борьбе за свои сословные права оно постепенно доходит до мысли отстаивать также свои религиозные и национальные интересы, составляет для этой цели церковные братства, основывает школы и типографии, пытается отвоевать себе право участия в управлении церковными делами. Влияние новых политических обстоятельств отражается и на языке новой Ю. литературы. Господство древнецерковного языка вне церкви падает; занесенное из Болгарии «добрословие» почти не коснулось Южной Руси; письменный язык подпадает сильному влиянию того государственного и канцелярского языка, который выработался в Литве на основании белорусского наречия, с примесью польских и латинских терминов. По мере своего распространения в Южной Руси, этот язык в конце XVI в. все более и более приближается к местному южно-русскому или украинскому языку, хотя и здесь не обошлось без реакции. Одним из самых могущественных рычагов дальнейшего развития письменности и всей духовной жизни является книгопечатание, занесенное туда в конце XV в. немцем Швайпольтом Фиолем (1491), отпечатавшим в Кракове пять церковно-славянских литургических книг. В XVI в. печатает русские книги Франциск Скорина в Праге (1517 г.), потом в Вильно (1527 г.). Вместе с другими югославянскими произведениями, почерпнутыми иногда из латинских источников («Александрией» сербской редакции, Никодимовым евангелием, переведенным с латинского), приходят и сербские печатные издания Божидара Вуковича (1536—38), употреблявшиеся в Ю. церквах и монастырях кое-где еще в XVIII в. 40 лет спустя после виленских изданий Скорины начинается в Южной Руси, с легкой руки московских выходцев Ивана Федорова и Юрия Мстиславца, правильное книгопечатание, сперва в Заблудове, потом в Вильно, Львове, Остроге и др. менее значительных городах и монастырях, позже — в Киеве и Чернигове. Самое важное и замечательное из Ю. изданий конца XVI в. — знаменитая Острожская Библия 1580—81 гг. Это первое полное издание церковно-славянского перевода всей Библии. Появляются и переводы евангелия на народный южно-русский язык. Князь Курбский, поселившись на Волыни, имел влияние на развитие просвещения в Южной Руси. Горячий защитник православия, он видел его слабость в недостатке книг, сам переводил творения Иоанна Дамаскина, поощрял молодежь изучать греческий и латинский языки, искать образование в западных университетах. Последние два десятилетия XVI в. ознаменовались значительным подъемом общественного и умственного движения в Южной Руси. Из сближения с Западом вырастает целый ряд конфликтов между православными и латинянами, как борьба за реформу календаря и за церковную унию с Римом (см. Уния). В этой борьбе принимают участие не только духовные, но и мирские люди. В 1596 г. печатается первая греко-славянская грамматика «Адельфотис». Возникают многочисленные школы, прежде всего в городах, при братствах, которые одной из своих главных целей ставят содержание «даскала», то есть учителя. Самый могущественный защитник православия, князь Константин Острожский, основывает академию в Остроге и всячески поощряет талантливых и ученых южноруссов к защите православия. В Остроге работают Герасим Смотрицкий (см.), Василий Суражский, автор ученой, но несколько механически составленной «Книжицы о вере единой» (1588), блестящий полемист Христофор Бронский, автор «Апокризиса» (1598) или ответа православных на второе издание книги Скарги «О jedności koscioła Bożego» и на униатское изложение истории собора 1596 г. Во Львове в защиту православия выступают мещане, главным образом Красовский и Рогатынец, последний, вероятно, автор замечательного трактата: «Пересторога всем православным зело потребная». Живостью изложения, богатством и образностью языка и искренностью чувства всех превосходит Иван Вишенский, уроженец Галицкой Руси, афонский монах, который в своих посланиях, кроме полемики с латинянами, указывает православным необходимость коренной реформы собственной жизни, необходимость демократизации общества и стойкости характера. Идеи Ивана Вишенского разделял его друг, тоже афонский монах Иов Княгиницкий, основавший иноческую обитель в пустыне Марковой в Карпатских горах. Его наследник на игуменстве Феодосий положил своим уставом общежития и своим увещанием к инокам начало реформе православного иночества. Скит Манявский сделался исходной точкой возрождения, и благодаря ему православие держалось в Галицкой Руси вплоть до конца XVII в. Скит был также очагом церковной проповеди и поучений. Его основатель оставил нам одну из первых попыток литературной критики — разбор сочинения Кирилла Транквиллиона-Ставровецкого «Зерцало богословия». Инок Игнатий из Любарова написал интересное житие Иова. Православие защищали и другие писатели, например братья Зизании-Тустановские, Стефан и Лаврентий (Лаврентий — автор церковно-славянской грамматики и букваря), Памва Беринда, автор первого словаря церковно-славянского языка (1627) и разных панегирических стихотворений, — и наиболее плодовитый и начитанный, но наименее стойкий из них Кирилл Транквиллион-Ставровецкий, автор «Учительного евангелия» (1619), «Зерцала Богословия» (1618), служившего руководством для священников, и интересного собрания прозаических и стихотворных сочинений, изданных уже после смерти автора, под заглавием «Перло многоценное» (1646). Особенно стихотворные части этой книги замечательны своим стихосложением, очень близким к той оригинальной форме, в какой дошли до нас из уст кобзарей украинские казацкие думы. Ставровецкий перед смертью изменил православию и умер униатом. Среди противников православия главное место занимал Ипатий Поцей, главный зачинщик унии, епископ владимирский, впоследствии униатский митрополит киевский, один из лучших мастеров тогдашнего языка (его образцом был Скарга), автор полемических сочинений «Уния» (1595), «Антиррезис» (1599), «Гармония» (1608) и ответа на письмо Мелетия Пигаса (1606), а также значительного числа проповедей, оставшихся ненапечатанными и изданных впоследствии Львом Кишкой в польском переводе. Поцей — талантливый полемист, хорошо владеет всеми приемами иезуитского красноречия, умеет мастерски подделываться под личину сердечности и смиренномудрия, чтобы потом вдруг перейти в гордый и заносчивый тон человека власть имущего. В этом отношении открытое письмо Мелетия и ответ на него Поцея составляют самый яркий и поучительный контраст. Возле Поцея можно назвать разве Вельямина Рутского, реформатора Базилианского ордена, который писал только по-польски и по-латыни и положил начало довольно богатой польской письменности Ю. базилиан в XVII—XVIII вв. Шатание между Русью и Польшей, между православием и унией или латинством заедает в первой половине XVII в. двух очень талантливых, но слабохарактерных южноруссов: Кассиана Саковича, сперва ректора братской школы в Киеве и автора стихов на похороны гетмана Петра Конашевича (1622), потом ярого «перекинчика», латинника и автора многих злобных сочинений против православия, — и Мелетия Смотрицкого, сына Герасима, автора ценной полемической книги «Threnos, to jest lament wschodniej Cerkwie» (1610) и других полемических сочинений в защиту православия, которому он впоследствии изменил (см. Мелетий Смотрицкий). Около 1620 г. на первый план умственного и литературного движения Южной Руси выступает опять Киев и удерживает за собой это главенство почти до середины XVIII в. Здесь возникают в 1615 г. братская школа и типография при Печерском монастыре, который вмещает в своих стенах ряд талантливых и трудолюбивых людей, как Елисей Плетенецкий, усидчивый переводчик с греческого разных святоотеческих творений, и Захария Копыстенский, ученый догматик («Книга о вере»), переводчик и исправитель чужих переводов и, главное, автор «Палинодии», монументального полемического сочинения против унии, которое можно смело назвать суммой и венцом всей южно-русской антиуниатской полемики. В свое время это сочинение не попало в печать и не имело такого влияния, какое могло бы иметь. Оно свидетельствует о громадной эрудиции и строго логическом мышлении автора, написано очень легко, живо и увлекательно, окрашено кое-где южно-русским юмором и оживлено искренним патриотизмом. К Печерскому монастырю и его кругу примыкают Иов Борецкий, митрополит, один из авторов полемического сочинения против Смотрицкого, Кальнофойский, автор книги о чудесах Печерского монастыря («Teraturgema»), и Сильвестр Коссов, впоследствии митрополит, переводчик и первый издатель Печерского Патерика. Петр Могила (см.) вносит небывалое оживление в церковную и умственную жизнь всего народа. Главное дело его жизни — основание Киево-Могилянской коллегии, которая должна была сделаться забралом православия и южно-русской национальности, пользуясь тем же оружием, каким велись на них нападения со стороны врагов — наукой и просвещением. Могила кладет начало реорганизации православной церкви, заботится о печатании литургических книг, сам, под псевдонимом Евсевия Пимина, сочиняет полемическую книгу «Лифос» (1642) против нападений Саковича и издает много других книг, в том числе замечательную энциклопедию нравственных и житейских поучений «Анфологию» (1636 г.; первое русское издание богато иллюстрированное). Последующие события не дали надлежащего роста семенам, брошенным его рукой. Не прошло года после его смерти, как в Южной Руси вспыхнуло восстание Хмельницкого, произведшее глубокие изменения во всем жизненном строе Украйны. В XVI в. расцвет польской литературы захватил в свое течение и многих южноруссов. Появляются переводимые с польского сборники рассказов вроде «Римских деяний, «Семи мудрецов», «Трех королей» и «Большого Зерцала». Появляются рифмованные памфлеты на текущие события, как утраченные вирши Смотрицкого от 1598 г. против реформы календаря («Вирши на отступников»), как «Лямент» по поводу избиения православных в Остроге в 1622 г. или другой «Лямент людей побожных» от 1638 г. Появляются назидательные и забавные диалоги (души с телом, православного с униатом, Банкет духовный), начатки религиозной драмы, вертепа, интермедии, как «Разговоры» львовского учителя при ставропигийской школе Леонтия Волковича (1630, 1631), интермедии поляка Гаваттовича (1619). Параллельно с этим движением и среди вновь возникшего общественного военного класса — козачества — зарождается новая эпическая поэзия: дума. Наиболее давние свидетельства о существовании в Южной Руси песен, названных думами, мы имеем с начала XV столетия, но тексты дум от XV и XVI столетий до нас не дошли. Само название этих песен — сербское (дума — слово, рассказ); свидетельства о похождениях сербских певцов и музыкантов по Южной Руси и Польше делают правдоподобной догадку, что в то время думами назывались песни, своей формой и содержанием подобные той южно-русской песне, что напечатана как образец южно-русского языка 1586 г. в грамматике словинца Богорича и сходным с ней в отношении формы песням о казаке Байде и о взятии казаками Варны. Только в первой половине XVII в. казацкая эпика, под влиянием южно-русских книжных виршей, выливается в ту оригинальную форму, какую видим в думах об Алексее Поповиче, о бегстве трех братьев из Азова, о Самойле Кишке, о Марусе Богуславке. Внутренние и внешние свидетельства заставляют нас отнести составление этих замечательных дум к первой половине XVII в. Кроме дум, слагались тогда же в казацких таборах и другие песни, более лирического склада; в этом убеждает нас песня о казаке, увезшем крестьянскую девушку в свои степи (напечатана в 1625 г. в одной польской брошюре). Народное восстание против польского владычества, вспыхнувшее в 1648 г., повлекло за собой ряд упорных и кровопролитных войн, следствием которых было разорвание Украйны на левобережную, примкнувшую к Московскому государству, и правобережную, оставшуюся частью при Польше, частью при Турции. Эта политическая эволюция сопровождалась более глубокой общественной и национальной. Правобережная Украйна многократно подвергалась ужасным опустошениям; почти все большие города пришли в упадок; население гибло или бежало в левобережную Украйну, заселяя громадные степные пространства. Возникает Слободская Украйна, в которой продолжаются прежние просветительные и книжные традиции; с другой стороны в правобережной Украйне берут решительный перевес уния и польский элемент; украинская шляхта окончательно ополячивается, образованные украинцы говорят и пишут по-польски или по-латыни. Только на далеких западных окраинах, в Карпатских горах и прилегающем к ним подгорье хранится традиция Зизаниев и Ставровецких, живет письменность, ютящаяся в рукописных сборниках у деревенских попов и «даскалов», близкая к языку народа, запоздалая по своему содержанию, но все-таки сохраняющая традиции национального единства с Киевской и Заднепровской Украйной. Киев в 1654 г. перешел к России и не пал жертвой последующей затем «руины». Насажденное здесь Могилой школьное обучение не прерывалось; во второй половине XVII столетия Киев делается центром просвещения и письменности не только Украйны, но и всей России. Киевские ученые переносят просвещение в Москву и дают начало новому ее умственному движению, завершившемуся реформами Петра Великого. Деятельность киевских ученых Епифания Славинецкого, Симеона Полоцкого, Стефана Яворского, Димитрия Ростовского, Феофана Прокоповича принадлежит только меньшей частью Украйне, хотя все они — воспитанники киевской школы, стремившейся довольно механически совместить латинско-иезуитские приемы обучения с православным содержанием. Это типически отражается на самом большом и самом популярном среди южных и северных руссов сочинении этой школы — на «Четьих Минеях» Димитрия Ростовского, писанных церковным языком на основании Макарьевских Четьих Миней, с одной, и иезуитских «Acta Sanctorum» и даже Скаргиных «Žywotòw Šwiętych» — с другой стороны. Киевская ученость второй половины XVII в. не сослужила той службы, какой могло ожидать от нее общество. Запоздалая и по методу, и по содержанию, она была слишком шаблонная и оторванная от жизни, слишком теологическая и схоластическая. Иннокентий Гизель, уснастивший свой «Синопсис» (1674) рассказами о привилегиях, данных славянам Александром Македонским, о сарматах, о Мосохе, о создании Киева и т. п., не упоминает ни одним словом о Хмельницком и о событиях 1648—54 годов. Самые талантливые и плодовитые Ю. писатели того времени, Лазарь Баранович и Иоанникий Голятовский, пишут большую часть своих сочинений по-польски и вращаются исключительно в круге проповедей, житий святых или церковной полемики. Отлив самых талантливых и энергических людей из Южной Руси на север вызвал опять, как и в XIV столетии, оскудение сил и измельчание идей и характеров. Только в Червонной Руси еще мелькает энергичная фигура епископа Иосифа Шумлянского, но он больше похож на итальянского кондотьера XV в., чем на православного иерарха. Его «Метрика» и его «дума» о походе под Вену в 1683 г. не лишены, однако, литературного интереса. Школьная драма, заимствованная киевской коллегией с Запада, одна только произвела в Ю. литературе некоторые жизнеспособные ростки. Первые известные нам ее опыты (об Алексее, человеке Божием) очень невысокого качества; немногим выше и более поздний «Владимир», и ценная разве как проявление довольно туманного Ю. патриотизма драма «Милость Божия», воспевающая (почти 50 лет спустя после событий) освобождение Южной Руси Богданом Хмельницким. Киевская школьная драма ценна для нас своими интермедиями, без претензий, но живо изображающими сцены из тогдашнего быта. Особенно интересны интермедии Митрофана Довгалевского и Варлаама Лащевского. Благодаря именно интермедиям школьная драма привилась не только в Украйне, но и в Москве, и в Ростове, и в Иркутске, и в Новом Саде на юге Венгрии, где в середине XVIII в. один из воспитанников киевской школы, Михаил Козачинский, насаждает «славяно-сербское» просвещение и пишет по образцу киевскому первую драму из сербской истории. Почти совершенно независимо от киевской школы стоит украинская историография. Можно удивляться скудости украинских исторических записок и мемуаров, оставленных нам богатым событиями XVII столетием; начало, сделанное в этом отношении Евлашевским еще в XVI столетии, не нашло продолжателей. Первая половина XVII в., так много создавшая полемических и аскетических сочинений, не произвела в историографии ничего, кроме ряда кратких летописей с погодными записями происшествий (летописи Львовская, Черниговская, Густынская, так называемая Достоверная, так называемая Боркулабовская, Добромильская и т. п.) Такие записи продолжались и позже (Солотвинская летопись, записки разных монастырей, например Мгарского, Плесниского). Более обширные воспоминания о событиях до и после 1648 г. писались даже южноруссами по-польски (Ерлич). Только в конце XVII и первой половине XVIII вв. возникает на левом берегу Днепра ряд более обширных исторических сочинений, начиная с компиляции Боболинского до объемистых трудов Самойла Величка, более самостоятельного и навеянного горячей любовью к Украйне повествования Самовидца и летописи Грабянки. За этими летописателями героических времен казачества идут мемуаристы Ханенко, Маркевич и др., изображающие процесс постепенной ассимиляции украинской казацкой старшины с великорусским, послепетровским дворянством. Записки Винского (конец XVIII в.) показывают этот процесс почти уже законченным.

К влиянию школьной драмы нужно отнести ежели не возникновение, то по крайней мере развитие двух родов литературы, характерных для Южной Руси конца XVII и XVIII в. — духовных кантов и так называемых виршей. Духовные песни (канты — ежели пелись в унисон, концерты — ежели исполнялись полифонически) составляли интегральную часть духовной драмы, но распевались (сперва школьниками, позже мещанами, дьячками и т. п.) и независимо от драмы. В других местах, например на крайнем западе Червонной Руси, под влиянием соседства поляков и словаков, такие канты возникали и вовсе независимо от драмы и распевались в церквах или во время хождений на богомолье. Первые известные нам рукописные сборники кантов возникают в конце XVII и начале XVIII вв.; в 1790 г. вышло первое печатное издание некоторых из них, под заглавием «Богогласник». Выбор был сделан униатами-базилианами с известной целью: редакторы ввели в книгу значительное число польских и латинских духовных песен, а редактируя русские их тексты, сокращали их, переделывали и старались изгладить следы православного происхождения многих песен. «Богогласник», несмотря на это, сделался очень популярным и имел в продолжение XIX века более десятка полных или частичных изданий в России и Галиции. Интермедии, внося юмористический элемент в строго-серьезное действие драмы, содействовали развитию веселых рассказов и «ораций» на темы духовные и мирские, исторические и бытовые. Некоторые из этих виршей были просто сокращением старинных драм (например, вирша о сошествии Христа в ад); другие, в форме диалогов, излагали новые житейские потребности и столкновения («Разговор Малороссии с Великороссией»); третьи разрабатывали бродячие новеллистические сюжеты (вирша о попе Негребецком), или апокрифические темы (о путешествии Марка в ад), или, наконец, рисовали картинки ежедневного быта (Вакула Чмыр). Пользуясь значительной популярностью, они имели влияние на тогдашних Ю. стихотворцев вроде Климентия Зиновьева или Некрашевича и, что важнее, подготовили литературные формы, нашедшие более высокое художественное развитие в новой украинской литературе. Совершенно новым явлением в Ю. литературе с точки зрения образования, ширины воззрений и глубины мыслей является мистик и моралист Сковорода (см.), человек с европейским образованием, аскет, но вместе с тем жизнерадостный оптимист, требующий от жизни возможно малого и дающий ей взамен все. Как писатель он — дитя своего времени и вращается в его формах, пишет вирши и песни довольно неуклюжим книжным языком, диалоги и трактаты, напоминающие иногда тон Вишенского; как автор «Харьковских басен» он является предтечей Крылова и Гребенки. Его проповедь жизнерадостной гуманности имела влияние на возродителей новой украинской литературы Котляревского и Квитку. В народной словесности, в массовом песенном творчестве XVIII век также составляет важный момент. Украинский народ после ужасных треволнений XVII века начинает жить более спокойной, упорядоченной, хотя далеко не розовой жизнью. Цена человеческой жизни повышается, личность начинает чувствовать себя и стремиться к самовыражению. Героическая эпоха отходит в мир традиции; на смену национальному эпосу — думе — выступает народная лирика, достигающая, особенно в женских песнях, высокой степени красоты и задушевности. Политическое самосознание народа постепенно затемняется, но зато тем ярче вырабатывается классовое (песни чумацкие, рекрутские, бурлацкие) и индивидуальное чувство.

IV. Новая украинская литература. Конец XVIII столетия ознаменован рядом событий, изменивших весь жизненный строй Южной Руси. Исчезает польское государство; правобережная Украйна соединяется с левобережной под одним русским скипетром; самая западная часть Ю. земли отходит к Австрии. На всей Ю. территории дает себя чувствовать просветительное движение, могущественной волной хлынувшее с Запада; возникают школы, семинарии, гимназии, университеты, основанные уже не на старых схоластических, но на новых научных началах. Пробуждается стремление к уравнению прав и обязанностей граждан, к упразднению крепостного права. Рядом с этим идет коренное изменение экономических отношений, рост индустриализма и капитализма, учащение экономических кризисов. Падение Польши вызвало сильное брожение в Южной Руси. Старый взгляд, что национальность — это государство, должен был рушиться; у поляков в правобережной Украйне он видоизменяется в том смысле, что национальность — это шляхта, пока ряд бесплодных восстаний и агитаций, с одной стороны, и возникновение украинской, преимущественно крестьянской и хлопоманской литературы и упразднение крепостного права — с другой, не наносят этому взгляду смертельного удара. Уже в начале XIX в., под влиянием Макферсонова «Оссиана», Гердеровых «Идей» и первых шагов славянского возрождения, зарождается сознательное стремление воссоздания украинской национальности посредством исследования украинской истории и народной традиции. Это стремление идет навстречу не погасшим еще мечтаниям украинского дворянства об автономии страны. Почти одновременно делается первая запись казацких дум (1808) и пишется талантливый политический памфлет «История Руссов», выдававшийся за сочинение Георгия Конисского, но написанный, как доказали новые исследования, В. Г. Полетикой, бывшим украинским депутатом в Екатерининскую комиссию. 1798-й год считается началом новой украинской литературы: в этом году вышла первая часть «Перелицованной Энеиды» И. П. Котляревского (см.). Теперь известно, что Котляревский для своей поэмы воспользовался готовой канвой и даже стихотворной формой великорусской «Энеиды наизнанку» Осипова; но он внес в эту переделку столько сердечного тепла, тонкого юмора и живых красок своей родины, что его «Энеида», особенно ее первая половина, и до сих пор не потеряла своей прелести. В «Энеиде» Котляревский является до известной степени продолжателем и художественным усовершенствователем украинских виршей XVIII в. (его «Ода до князя Куракина» примыкает к ним еще ближе); в своих драматических опытах — «Наталке Полтавке», особенно в «Москале чаривнике» — он продолжает, по крайней мере в юмористических ролях (Возного, Выборного и др.), традицию украинских интермедий. Но вместе с тем, как в «Энеиде», так и в драмах, Котляревский вносит и новое: безупречно чистый, народный и богатый язык, искреннюю любовь к родине и особенно к ее рабочему, слишком часто унижаемому и оскорбляемому населению. Этот глубокий гуманизм, которого первым глашатаем был Сковорода, делается основанием всех лучших сочинений украинской литературы XIX в. Почти полстолетия она разыгрывает разные вариации преимущественно на двух струнах: юмористической и патетически-сентиментальной. Юмористический тон заимствует у Котляревского П. Гулак-Артемовский, не сумевший, однако, держаться на идейной высоте Котляревского; довольно неудачно пробует этот тон в своих «Наських украинских казках» Иосиф Бодянский, впоследствии нашедший свое настоящее призвание на совсем другом поприще. Юмористический тон, державшийся у Котляревского всегда в границах художественного такта, доходящий иногда до шаржа у Гулак-Артемовского, превращается в какое-то юродство у более поздних подражателей, как Писаревский, Билецкий-Носенко, Кореницкий и др., не обладавших притом ни талантом, ни широкими взглядами Котляревского. В 30-х годах выдвигается на первый план симпатичная фигура Григория Квитки-Основьяненко (см.), первого украинского новеллиста-бытописателя. И у него, как у Котляревского, юмор соединяется с патетической чувствительностью, которая, однако, не доходит нигде до приторности и всегда искренняя. Его «Украинские рассказы», иногда довольно наивные, до сих пор не потеряли своего значения благодаря не только прекрасному мелодическому языку, но и широкому знакомству автора с бытом народа, множеству интересных этнографических наблюдений и, главное, теплому чувству любви и жизнерадостности, каким они навеяны. Юмористический рассказ «Конотопська видьма» дает замечательную картину «гетманских» порядков из времени их доживания в середине XVIII в.; фигуры копотопского сотника и особенно его писаря Пистряка являются почти историческими документами. Менее счастлив был он в своих драматических опытах, хотя и здесь «Сватанье на Гончаривци» — значительный шаг вперед сравнительно с грубым комизмом и незатейливыми интригами прежних интермедий. С 1818 года идет издание замечательных произведений украинской народной поэзии (сборники князя Цертелева, Лукашевича, Максимовича); дилетантские, но руководимые непритворным энтузиазмом усилия поляка Зориана Доленги Ходаковского обращают внимание на богатую археологию Украйны; поэты польской «украинской школы» с политическими целями стараются оживить и среди польской шляхты, и среди народа казацкие традиции; один из них, Падурра, не только старается писать по-украински, но предпринимает в 1828 г. путешествие в места бывшей сечи Запорожской и на левый берег Днепра с целью пропаганды казацких и вместе с тем полонофильских идей. В то же время Украйна дает и русской литературе ряд замечательных деятелей, начиная с Богдановича и Капниста, Нарежного и Погорельского, кончая Гнедичем и гениальным Н. В. Гоголем, отец которого, автор нескольких утраченных и одной уцелевшей украинской комедии, принадлежит к современникам и подражателям Котляревского. Все эти украинцы оказывают значительное влияние на великорусскую литературу и в свою очередь содействуют развитию среди украинцев гуманных, прогрессивных идей. Некоторые великорусские писатели пользуются украинскими сюжетами для выражения таких же свободолюбивых и гуманных идей (Рылеев — в «Исповеди Наливайки» и «Войнаровском», Пушкин — в «Полтаве»). В 1840-х годах выступает на сцену Шевченко (см.), уроженец правобережной Украйны и специально того ее уголка, где в 1768 г. разыгралось «последнее историческое событие старой Украйны» — уманская резня. Он вынес на себе все невзгоды неприглядного сиротства под крестьянской стрехой, узнал польский элемент в самых его центрах — Вильно и Варшаве, и вздохнул свободнее только среди русского общества и своих земляков в Петербурге. В украинскую поэзию он сразу вносит то, чего в ней до тех пор не было — страсть, огонь, увлекательность, какую-то элементарную силу. Это уже не идиллическая беззаботность казаков Богдана Залесского, не мелодраматическая демоничность гайдамаков Гощинского, даже не тихая меланхолия Кольцова — это живой человек с богатым душевным содержанием, живая энергичная натура, для которой поэзия не игрушка, не рисовка, но естественное и простое выражение чувства, как пение для птицы. Гамма его тонов широкая: он тоскует, падает духом и поднимается, способен к гневу и угрозам и вместе с тем к самым мягким и нежным чувствам; он мечтатель и вместе с тем очень чуток к запросам действительности; он весел, но совсем без юмористической жилки, патетичен, но без тени театральности; он везде прост и искренен. Неудивительно, что его поэзия сразу поразила его земляков как какое-то откровение, тем более что и внешняя форма ее была вполне национальна, а язык, при всей своей неизысканности — образный, мелодический и колоритный, блестел всеми красотами родной речи. Его талант, особенно после поездки в Украйну в 1843 г., крепнет и прокладывает себе новые пути; его мысль делается сильной и смелой; в прошлом и настоящем Украйны она доискивается основных социальных явлений и человеческих отношений. С неслыханной в то время смелостью он указывает изнанку того, чем восхищались тогдашние «патриоты» в прошлом и настоящем Украйны и России. В то же время выступают еще два замечательных и талантливых деятеля украинской литературы — П. А. Кулиш (см.) и Н. И. Костомаров (см.). Многосторонняя и плодовитая деятельность их принадлежит в значительной мере русской литературе и науке, хотя родная Украйна, ее прошлое и нужды ее настоящего являются главным средоточием их интересов и работ. Усидчивый и энергический работник, собиратель самого разнообразного материала, притом натура страстная и самоуверенная, Кулиш был как бы маховым колесом машины, которое само не создает движения, но раз созданному дает равномерность и силу. Без творческой силы, какой обладали, например, Пушкин, Гоголь или Шевченко, Кулиш всю жизнь искал новых дорог, сгорал страстью сказать какое-то великое слово. В данный момент твердо уверенный в правоте своего суждения, он тем не менее вскоре отвергал его, чтобы опять с такой же самоуверенностью отстаивать какое-нибудь другое. Эти колебания составляли трагедию его жизни, но вносили фермент в литературную жизнь Украйны; в критических произведениях Кулиша, при многих несправедливых и односторонних суждениях, затрагивались верные и глубокие мысли, не падавшие даром на украинскую почву. Совсем другого склада человек был Костомаров: натура спокойная и уравновешенная, с солидной научной подготовкой, какой не было у Кулиша, он рано попал в свою настоящую колею, сделался историком Украйны и последовательно всю свою жизнь работал над выполнением плана, намеченного еще в 40-ые годы, — дать своим современникам полный курс истории Украйны в цельном освещении, как истории народа, стремящегося к федеративному, автономному устройству. Из менее влиятельных, но все-таки талантливых работников, прежде всего следует упомянуть Евгения Гребенко, инициатора освобождения Шевченко от крепостного состояния, автора посредственных русских рассказов, вылившего всю свою поэтическую душу и любовь к Украйне в нескольких прекрасных лирических пьесах и в двух десятках басен, написанных по-украински («Малороссийские приказки», 1834, 1836, 1841). Гребенко шел путем, проложенным в русской литературе Крыловым, но шел довольно самостоятельно, не подражая Крылову, внося в свои басни украинский пейзаж и мировоззрение украинского мужика. Его сатира не широкая и не едкая, хотя далеко не безыдейная, юмор свободный и далекий от шаржа, язык прекрасный. Амвросий Метлинский, автор удачных стихотворений («Думки и песни», «Сиритка», «Глек») издал замечательный «Южный русский Сборник» (1848), где спасены от забвения сочинения нескольких украинских поэтов того времени. Афанасьев-Чужбинский написал несколько прекрасных лирических пьес («Скажи мени правду, мiй любый козаче», послание к Шевченко — «Гарно твоя кобза грае»). Михаил Макаровский, автор поэм «Наталя» (подражание «Герману и Доротее» Гёте) и «Гарасько» (переделка «Кавказского пленника» Пушкина). Более оригинален, но не свободен от шаржа Стефан Александровский, автор поэмы «Вовкулака». Об общем подъеме духа среди украинской молодежи того времени, о серьезной идейной работе среди неё всего лучше свидетельствует основанный в Киеве в 1846 г. кружок «Кирилло-Мефодиевское братство», ставивший для литературной и научной работы украинцев широкие общественные и политические цели. Инициатором этого кружка был Костомаров; Шевченко сделался самым горячим глашатаем его идей и облек славянскую программу кружка в памятные слова: «Щоб уси Славяне сталы добрыми братами и сынами сонця правды». Разгром «Кирилло-Мефодиевского братства» и сопровождавшие его полицейские меры против многих украинцев значительно ослабили едва зарождавшееся литературное движение. Начинается антракт в истории украинской литературы. Только с 1854 г. появляются признаки нового оживления, а с возвращением из ссылки главных членов «Кирилло-Мефодиевского братства», Кулиша и Костомарова, открывается новый период усиленного движения.

Прежде чем говорить об этом периоде, нужно бросить беглый взгляд на общественное, национальное и литературное развитие тех частей Южной Руси, которые при разделе Польши отошли к Австрии. С одной частью южно-русского племени — с русинами или руснаками, жившими по ту сторону Карпат, в Марамороше и северо-восточной Венгрии — Австрия имела дело уже давно, с тех пор как Венгрия вошла в состав государства Габсбургов. Судьба этих угроруссов была, в общем, незавидна (см. Угорская Русь). Только в конце XVIII в. начинается между ними усиленная научная и просветительная деятельность. Мукачевский епископ Андрей Бачинский (1772—1809) собирает вокруг себя значительное число ученых, содействует распространению грамотности и просвещения среди простого народа, печатанию книг и учебников. Из его сотрудников наиболее известен Иоанникий Базилович, автор книги «Brevis notitia fundationis Theodori Koriatovics» (Cassoviae, 1779); народному просвещению содействовали также Иоанн Кутка, автор популярного и до сих пор катехизиса (1803), инспектор Димитрий Попович, составивший тщательную опись более 300 посещенных им народных школ, священник Иоанн Пастелий, автор многих исторических записок и очень популярной сатиры на попа. Сам епископ Бачинский оставил в рукописи интересные записки, основал в Мукачеве духовную семинарию и собрал для нее библиотеку старопечатных и рукописных книг, состоявшую из 9000 томов. В это именно время к Австрии была присоединена часть Польши, под названием королевства Галиции и Лодомерии. Страна эта под польской безурядицей была экономически неразвита, без признаков умственной жизни. Для образования духовенства имелось несколько монастырских школ, для дворянства — четыре гимназии, из коих три содержались иезуитами, а одна базилианами. Все эти школы были латино-польского типа. Для массы русинского населения не было сделано ничего; от братских школ уцелели только слабые остатки. Униатское белое духовенство было крайне невежественно и забито; ополяченные базилиане ревниво оберегали за своим орденом привилегию замещать все посты церковной иерархии и вместе с тем привилегию более высокого образования. Австрия смотрела на Галицию, прежде всего, как на предмет эксплуатации. В страну нахлынула масса немецких чиновников, мечтавшая только о скорой наживе. Мария-Терезия по собственной инициативе основала в Вене, в 1774 г., генеральную духовную семинарию для греческого вероисповедания, где на казенные средства должны были воспитываться молодые люди из венгерской и Галицкой Руси. Иосиф II основал в 1783 г. духовную семинарию во Львове, которая в 1785 г. была переустроена в генеральную семинарию для всех униатов Австрии (значит, также для венгерских русин, семиградских румын и хорватов). В том же году был основан львовский университет, немецкий, но уже в 1787 г. император велел на богословском факультете читать для русинских кандидатов все лекции по философии и богословию на южно-русском, «отечественном» их языке. Среди лекторов были два угрорусса: Петр Лодий и Иван Земанчик. С 1797 г. «русский институт» начинает клониться к падению; в 1808 г. преподавание на русском языке прекращается совершенно. Главной причиной неудачи была мертвенность и схоластичность преподавания, зависевшая не от лекторов, а от правительства, которое предписывало, какой книгой должен был руководиться лектор всякого предмета. С окончанием Наполеоновских войн начинается новое движение и в Галиции. Во Львове университет, закрытый в 1805 г., открывается вновь в 1818 г.; правительство начинает заботиться о начальном и среднем образовании; возникают гимназии и так называемые нормальные (4-классные) школы в городах — естественно, немецкие. Управление народных училищ во всей Галиции отдается в руки духовенства. С 1816 г. русинское духовенство начинает усиленную агитацию за основание народных училищ. Душой этой агитации был священник Иоанн Могильницкий. Еще в 1816 г. он пытался, при содействии епископа Михаила Левицкого, основать научно-просветительное общество с целью образования простого народа. Это общество, хоть и одобренное правительством, не вошло в жизнь вследствие интриг поляков и базилиан, оклеветавших его инициаторов в Риме. Впоследствии, когда правительство, уступая требованиям поляков, захотело в народных школах совсем упразднить русинский язык и книги, печатанные русскими буквами, на том основании, что «русинский язык — наречие польского», Могильницкий в пространном реферате доказал несостоятельность этого взгляда. Сущность реферата была им впоследствии обработана как первая в Галиции грамматика русинского (южно-русского) языка; эта грамматика осталась ненапечатанной, и только краткое изложение ее появилось в 1829 г. в польском переводе. Со времени перехода Галиции под власть Австрии, несмотря на официальную германизацию, несмотря даже на некоторую поддержку правительства русинскому элементу, полонизм сделал громадные успехи среди русинской интеллигенции. Зажиточное мещанство, много мелких помещиков, которые около 1772 г. еще считали себя русинами и употребляли русинский разговорный язык, теперь окончательно ополячились. Не только ополяченные издавна базилиане, не только епископы, назначавшиеся исключительно из польских шляхетских семейств, но и светское духовенство, городское и сельское, начало быстро ополячиваться, употреблять в домашнем разговоре польский язык и обращаться даже к простому народу с польскими проповедями. Даже сознательные русины следуют этому общему течению; один из лекторов «русинского университета», Михаил Гарасевич, издает (1777—78) польский журнал «Dziennik patryotycznych politików» и пишет свои «Annales ecclesiae ruthenae» по-латыни; русинские клирошане Левинский и Бродович пишут свои мемуары, свидетельствующие о живом чувстве национальной обособленности от поляков, по-польски; львовский митрополит Ангелович защищает австрийское правительство против упреков в вероломстве на польском, немецком и французском языках, но с пастырскими посланиями к своей пастве обращается только по-польски; тот же язык употребляет и такой горячий русинский патриот, как перемышльский епископ Иоанн Снегурский. Причины этому: с одной стороны, зачаточное состояние русинской письменности и просвещения, при забвении старой литературы и при оторванности галицких русинов от общения с прочим русским миром; с другой стороны — обаяние польской революционно-демократической легенды (Костюшко, легионы) и новой польской литературы, пышно расцветавшей именно после падения польского государства. Только с началом 30-х годов чувствуется новое веяние. Польское восстание 1830—31 гг. встречает среди значительной части русинской интеллигенции глухую оппозицию, нашедшую литературное отражение в популярной тогда — польской! — песне: «Kto Lach, ma strach». Из Украйны проникают в Галицию «Энеида» Котляревского, грамматика Павловского, собрания народных песен Цертелева и Максимовича; эти книги, равно как и польские статьи Воронича, Бродзинского, Ходаковского, пробуждают и среди галицких русинов интерес к народной песне, языку, к древностям их родины. Результатом этого интереса и дальнейшим его стимулом является изданная в 1833 г. книга поляка Вацлава Залесского: «Piesni polskie i ruskie ludu galicyjskiego». Хотя тексты песен напечатаны здесь все латинским шрифтом, хотя песни русинские перемешаны с польскими, тем не менее русины могли с гордостью смотреть на это издание: оно не только открывало им красоту, образность и богатство родной речи, но показывало ясно, что народное творчество русинов несравненно богаче, разнообразнее такого же польского, которое Залесский нашел уместным подкрепить массой искусственных романсов, взятых из польской литературы XVIII—XIX вв. Почти непосредственно после издания в свет этой книги начинаются первые проблески литературного возрождения галицких русинов. В 1834 г. три воспитанника униатской духовной семинарии во Львове — Маркиан Шашкевич, Яков Головацкий и Иван Вагилевич — составили небольшой альманах «Зоря», содержащий, кроме стихов и прозаических статей их самих и нескольких их товарищей, небольшое собрание народных песен. Львовская цензура, в которую была отдана рукопись, задержала ее и запретила издание. Только в 1837 г. появился этот альманах, в переработанном виде, в Венгрии, под заглавием «Русалка Днистровая». Издание по своему содержанию совершенно невинное: несколько стихов, несколько статеек литературного и исторического содержания и интересная коллекция народных песен. В Галиции оно вызвало, однако, целую бурю. Авторов привлекли к ответственности, книжку запретили и держали под спудом до 1848 г. — и все это единственно потому, что издатели употребили в своих сочинениях чистый народный язык и для возможно точного его воспроизведения составили новое, фонетическое правописание. Теперь трудно понять озлобление властей против авторов «Русалки Днистровой», длившееся многие годы и доведшее до того, что Шашкевич вскоре умер от истощения сил, а Вагилевич, бывший униатским священником, перешел в протестантство, стал искать скудного заработка у поляков и для русинской литературы погиб безвозвратно. Самый талантливый из составителей «Русалки», Шашкевич, умел, как говорит один из его сверстников, «зажигать в сердцах огонь, который угасает разве только в могиле». Это была натура мягкая и вместе с тем энергичная, цельная. Его далеко не первоклассное поэтическое дарование не успело развернуться, но для тогдашней галицко-русской среды он был дорог цельностью мировоззрения и беззаветной преданностью интересам родного народа. В вопросах, сюда относившихся, он не знал колебаний: народный язык, язык крестьян должен служить основанием литературы и просветительной деятельности; литература и письменность должны прежде всего служить поднятию народа. В своих немногих поэтических произведениях Шашкевич иногда (например, в отрывке «Бандурист» и в поэтическом послании Н. Устиановичу) достигает значительной высоты вдохновения; то же нужно сказать и о его «Псальмах Руслановых», написанных поэтической прозой. Кроме современной ему украинской поэзии, он вдохновлялся также польскими поэтами украинской школы и Колларовой «Дщерью Славы». Сделавшись сельским священником, он предпринял ряд работ научно-просветительного характера, как, например, перевод евангелия на народный язык и составление «Читанки» (хрестоматии) для начальных школ. Почти одновременно с Шашкевичем начали свою деятельность еще два замечательных работника: Иосиф Лозинский, издавший в 1835 г. ценную книжку «Ruskoje wesilje», содержащую свод описаний свадебных обрядов и свадебных песен из разных местностей Галицкой Руси, и Иосиф Левицкий, издавший в 1834 г. «Gramatik der ruthenischen oder kleinrussischen Sprache», с прибавлением небольшой хрестоматии произведений старой и новой Ю. литературы. Они оба были учениками Добровского и Копитара, но их взгляды на южно-русский язык практически расходились. Лозинский, увлеченный идеей славянской взаимности, обнародовал в 1835 г. проект замены употреблявшейся русинами в Галиции кириллицы и гражданки латинским шрифтом. Против этого проекта выступил М. Шашкевич с талантливо написанной брошюрой «Azbuka i Abecadło» (1836), и Лозинский должен был отказаться от своей мысли, хотя и впоследствии выступал с проектом упрощения правописания (устранения твердого знака). К новому народническому движению 60-х годов он не примкнул и последние свои сочинения писал обычным для галицких «староруссов» язычием (смесью церковно-славянского, южно-русского и великорусского языков). Иосиф Левицкий хотя и доказывал самостоятельность южно-русского языка, но писал свои бездарные стихотворения ужасным церковно-славянским языком, а в 1843 г. опозорил свое имя одобрением в печати («Listy tyczace się pismiennictwa ruskiego») варварских мероприятий администрации против «Русалки Днистровой». В 40-х годах литературная деятельность Галицкой Руси была крайне скудна, цензурные условия просто невозможны. Административно-судебный погром, обрушившийся в годах 1838—41 на многочисленные польские революционные организации, рикошетом отразился и на русинах. Чиновники, мечтавшие о водворении в Галиции германизма, на всякую попытку русинов издавать что-нибудь на своем родном языке имели только один ответ: «у нас столько хлопот с польским национальным движением, а эти безумцы хотят еще оживлять какую-то погребенную русинскую народность». Все, что сколько-нибудь выходило из рамок первоначального школьного учебника, могло печататься только в Вене. Здесь друг Шашкевича, Яков Головацкий, издает в 1841 г. интересное собрание галицко-русских народных пословиц, а в 1846—47 гг., с помощью своего брата Ивана — альманах «Венок Русинам на обжынкы», где, между прочим, было напечатано собрание неизвестных прежде сочинений М. Шашкевича, а сам Головацкий дал замечательное собрание народных загадок, сказок и анекдотов и несколько исследований из области археологии и этнографии. Жалкое состояние общественной и литературной жизни, в котором много виновата была и сама галицко-русская интеллигенция, в особенности иерархия, побудило Головацкого написать пламенную обличительную статью в Иордановом журнале «Slavische Jahrbücher», под заглавием «Zustände der Russinen» (1846). Это было самое смелое произведение галицкой публицистики до 1848 года; содержавшая эту статью книга журнала была в Галиции немедленно запрещена. Получив как-то один печатный экземпляр ее, воспитанники львовской духовной семинарии в одну ночь переписали полтораста экземпляров статьи: она разошлась всюду и открыла глаза тем, которые до тех пор не сознавали ужаса своего положения. После революции 1848 г. парламентские выборы обнаружили глубокое недоверие русинского народа не только к шляхте, но и к духовенству; депутатами в учредительное собрание явились большей частью неграмотные или полуграмотные крестьяне. Почти с первого же момента свободной жизни закипает ожесточенная борьба между поляками, мнившими себя полными хозяевами страны и воображавшими, что венская революция — первый шаг к восстановлению исторической Польши, и русинами, которые добивались равноправности для своей церкви и народности. Из антагонизма к полякам они искали опоры в правительстве, которое в свою очередь старалось найти для своих планов поддержку среди крестьян, преимущественно русинов и их духовенства. В 1848 г. положено начало галицко-русской периодической печати. К тому же году относится начало театральных спектаклей в Галицкой Руси, но первая труппа галицко-русская образовалась только в 60-х годах. Самым знаменательным фактом 1848 г. было сознание первого съезда галицко-русских деятелей (юмористически прозванного «съездом ста галицких ученых»), имевшего последствием основание научно-просветительного общества «Галицко-русская Матица», по образцу подобных «Матиц» чешской и хорватской. Это общество не оправдало возложенных на него надежд и не сыграло в развитии галицко-русского просвещения почти никакой роли. За Ю. языком было признано первенствующее значение во всех школах восточной Галиции. Была основана кафедра Ю. языка в львовском университете; профессором назначен Я. Головацкий. 1848 год ознаменован появлением целой плеяды деятелей, которые, вместе с друзьями и сверстниками Шашкевича, дают тон всей галицко-русской письменности 50-х, а отчасти и 60-х годов. На литературное поприще выступает А. С. Петрушевич, талантливый и трудолюбивый автодидакт-филолог, историк и археолог. Его первое сочинение: «Słów kilka w obronie narodowosci ruskiej» написано увлекательно и умно в защиту самостоятельности Ю. народа; но по мере того, как эта идея у него затемняется и живая связь с родным народом слабеет, его сочинения делаются неудобочитаемыми из-за их мертвого, чудовищного, будто бы «прарусского» языка. Талантливый публицист Б. А. Дидицкий издавал множество газет, составил популярную «Историю Руси», не критическую, но имевшую немалое влияние на молодежь 70-х годов, и был одно время (1860—70) самым популярным писателем Галицкой Руси; его ценили даже как поэта, хотя его стихи (поэмы «Буй Тур Всеволод», «Конюший» и множество мелких стихотворений) могут скорее умалить, чем увеличить его заслуги. В том же 1848 г. Иван Наумович из рьяного польского патриота сделался русином; впоследствии он снискал славу «просветителя Галицкой Руси». И действительно, он немало способствовал пробуждению крестьянских масс, хотя, вместе с тем, сильно вредил своему делу бесхарактерностью и безыдейностью. Иван Гушадевич снискал славу «галицко-русского соловья» бездарным, но певучим стихотворением «Мир вам, братья, всем приносим»: оно долго было почти национальным гимном Галицкой Руси, несмотря на отсутствие в нем какой-нибудь идеи и кое-где даже смысла. Из писателей, выступивших еще до 1848 г., но только после этого года издавших свои лучшие сочинения, назовем Николая Устиановича, которого рассказы: «Месть верховинця» и «Страстный четвер» до 60-х годов считались лучшими образцами галицко-русской новеллистики; Антония Могильницкого, тяжеловатое стихотворение которого «Скит Манявский» должно было сделаться народной эпопеей Галицкой Руси, но не сделалось ей, несмотря на кое-какие интересные подробности; Рудольфа Моха, давшего в своей «Справе в селе Клекотыне» очень живую и пеструю, хотя и вульгарную картину жизни галицко-русской деревни во время барщины, с ее непроглядной темнотой и деморализацией. Ростки живой письменности, почерпавшей свои соки из местной народной жизни, вскоре, однако, начали глохнуть. Водворившаяся в Австрии с 1849 г. бюрократическая реакция связывает более горячих деятелей по рукам и ногам. Вместе с тем в Галиции начинает получать перевес польский шляхетский элемент. Русины начинают сомневаться в своих силах. Бродившая уже кое-где и ранее идея о том, не лучше ли вместо разработки местного элемента в письменности и науке пользоваться готовыми письменностью, просвещением, наукой — великорусскими, в 50-х годах захватывает значительную часть галицко-русской интеллигенции и делается надолго тормозом ее развития, заставляя лучшие умы напрасно терять свои силы в стремлении к фантастической цели, между тем как насущные интересы народа настоятельно требовали энергических, способных и всей душой преданных им работников. Среди галицко-русских писателей выдвигается на первый план Дионисий Зубрицкий, по своим воззрениям и традициям шляхтич-крепостник, приверженец абсолютизма и бюрократического шаблона, впрочем, человек начитанный, заслуженный историк, писавший сначала по-польски («Rys dziejów narodu ruskiego», «Kronika miasta Lwowa», «Badania о drukarniach»), но потом, со времени своего знакомства с Погодиным, сделавшийся проповедником общерусского единства. Вокруг Зубрицкого группируются в 50-х годах все молодые силы галицких русинов; его влияние сказывается в постепенном отдалении этих сил от местных интересов, от местного наречия, которое Зубрицкий презрительно называл «говором пастухов». Вместе с тем галицко-русские писатели теряют все то, что могло дать живую почву и свежее содержание их литературной деятельности (общественная деятельность под ферулой реакции была почти совсем невозможна). Галицкие «общерусы» имели о России, ее литературе и языке самые фантастические представления. Они воображали, что южно-русский и великорусский языки — один язык, а различие лежит только в произношении некоторых букв; что довольно будет уснастить Ю. речь церковно-славянскими формами и полонизмами, чтоб совсем близко подойти к языку Пушкина. Они преклонялись перед Пушкиным, но все-таки апогей русской поэзии видели в Хомякове и Аксакове, не признавали Гоголя (кроме «Тараса Бульбы», переведенного в 1852 г. на галицко-русское наречие), читали и перепечатывали совсем плохие сочинения каких-то неведомых великорусских писателей и, стараясь следовать таким образцам в своих собственных сочинениях, порождали нечто, способное рассмешить самого угрюмого меланхолика. Характерным признаком упадка была так называемая «азбучная война» 1859 г. По инициативе ренегата из русинов Евсевия Черкавского и чиновника из чехов Иречка, галицийский губернатор Голуховский подал центральному правительству проект устранить в русинских книгах кириллицу и гражданку и заменить ее латинкой. Была назначена для этого особая комиссия, но среди русинского духовенства поднялась оживленная агитация против реформы, и проект был оставлен без последствий. Азбучная война сильно взволновала умы русинской интеллигенции, а между тем польские шляхтичи всякими правдами и неправдами обирали крестьян при упразднении сервитутов, и среди русинов никто не протестовал против этого дела, надолго подорвавшего экономический быт крестьянства. Нужен был внешний толчок, чтобы разбудить и освежить галицко-русскую жизнь. Такой толчок пришел из России, вступившей именно тогда на путь реформ. Император Александр II помиловал большинство участников «Кирилло-Мефодиевского братства». Костомаров получил место профессора в спб. университете; Кулиш основал в Петербурге типографию и начал усиленно печатать старые и новые произведения украинской литературы. Появляются «Записки о Южной Руси», ценные не столько собранным в них этнографическим материалом, сколько тем чувством искренней любви автора к Украйне, ее народу и его языку, каким проникнута вся книга. Появляется «Чорная Рада» Кулиша, первый большой украинский роман, основанный на тщательном изучении истории и написанный прекрасным языком, но все-таки опоздавший на 10 лет; в 1846 г. он произвел бы гораздо большее впечатление, чем в 1856 г., в горячее, боевое время. Из типографии Кулиша выходят сочинения Котляревского, украинские рассказы Квитки, прекрасные украинские рассказы Марко Вовчка, удостоенные Тургеневым перевода на русский язык. В этих рассказах, писанных Марией Маркович (русской по происхождению, см.) при деятельном или даже, как полагают некоторые, главном участии ее мужа, Афанасия Марковича, одного из участников «Кирилло-Мефодиевского братства», украинское слово впервые в легальной форме представило русскому миру язвы крепостного состояния и вместе с тем дало возможность читателям глубже заглянуть в душу крестьян. Здесь как будто говорил сам народ, и его речь, полная тихой меланхолии, поражала своей простотой, гуманностью и мелодичностью. Украинские рассказы Марка Вовчка произвели сенсацию даже в русской литературе; в украинской литературе они и до сих пор считаются недостижимыми образцами языка, хотя манера рассказчицы и способ воспроизведения жизни несколько устарели. Последним из кирилло-мефодианцев возвратился из ссылки Шевченко. Громадное большинство его новых стихотворений было нецензурно и не могло предстать перед более широкой публикой. Погром 1847 г. заставил даже более видных кирилло-мефодианцев уйти в себя или совсем отказаться от политических мечтаний. Когда в 1861 г. украинцы начали издание собственного журнала «Основа», он стал развивать не широкую и свободолюбивую программу «Кирилло-Мефодиевского братства», а довольно тесную и для прогрессивных украинцев мало в то время интересную программу национального обособления Украйны, без сведения счетов с назревавшими в ту пору жгучими вопросами русской общественной жизни. Научный дилетантизм и политическое доктринерство Кулиша были, кажется, главной помехой успеху журнала; Шевченко, авторитет которого мог служить противовесом Кулишу, умер в самом начале предприятия (в феврале 1861 г.), Костомаров не мог сладить с Кулишем — и вот журнал, на который вся Южная Русь возлагала большие надежды и который дал действительно много ценного, после двухлетнего существования прекратился не от злоключений, а от истощения сил, как раз в ту пору, когда против украинского литературного и общественного движения собирались грозные тучи. В Украйне под влиянием общего оживления, вызванного эпохой реформ, росло, между тем, национальное сознание; сливаясь с прогрессивными европейскими идеями, оно порождало среди молодежи стремление сблизиться с простым народом и работать в его пользу. У менее зрелых умов это стремление иногда принимало несколько карикатурный характер: свое сближение с народом молодые люди проявляли прежде всего тем, что надевали крестьянский костюм, подражали крестьянским манерам. В правобережной Украйне это было прямым продолжением традиции польских так называемых балагулов конца 30-х и 40-х годов, и здесь же для этого явления возникло название «хлопомании». В этом названии было нечто худшее, чем презрение польского шляхтича к мужицкому языку, костюму и манерам. Когда молодежь от формальных подражаний перешла к действительному труду на пользу украинского народа, когда в Полтаве, Киеве и других городах возникли воскресные школы, где «хлопоманы», кроме чтения и письма, начали преподавать народу основания родной истории, когда, вследствие запроса со стороны этих школ, начали появляться элементарные учебники на украинском языке («Букварь» Шевченко, «Граматка» Кулиша, «Щотныця» Конисского и т. п.), польские душевладельцы всполошились; им начали мерещиться «гайдамацкие ножи», и они, сами приготовляясь уже к восстанию, поспешили обратиться к правительству с доносом на «хлопоманов», умышляющих якобы сепаратизм и социальную революцию. Они добивались не только запрета невиннейшей «Граматки» Кулиша, но даже срытия могилы Шевченко, в которой будто бы припрятаны ножи для близкой резни. Особенно сердило этих «охранителей» то, что среди польской молодежи многие увлеклись идеями прогресса и стояли против шляхты, а одна часть пошла еще дальше и требовала от украинских поляков обращения в украинцев и служения украинскому народу. Начало этому положили два талантливых и беззаветно преданных своей идее юноши, В. Б. Антонович и О. Рыльский, которые в «Основе» мотивировали свою «Исповедь» ко всеобщему ужасу украинских поляков. Среди более старого поколения украинских деятелей не было человека, который бы умел поддержать эти новые течения. Правда, запрос на элементарные книги был сочувственно встречен и Кулишем, и Костомаровым; первый сам составил несколько учебников (небезупречных с педагогической точки зрения), второй обратился к публике с воззванием о собрании фонда для печатания таких книг. Разные доносы и последовавшее затем польское восстание 1863 г. заставили правительство, из опасения «сепаратизма», запретить употребление украинского языка в народных школах, прекратить печатание украинских учебников и даже прибегнуть к арестам и ссылкам. Потерпели на этот раз Конисский, П. Чубинский и еще некоторые, сосланные в Архангельск, Вологду и т. п. Это было началом второго антракта в истории украинской литературы, длившегося почти до 1870 г.

Что сравнительно не очень грозные мероприятия правительства против украинофилов могли вызвать такой застой, какой мы видим в украинской литературе 1863—1870 гг. — это можно объяснить только слабохарактерностью вожаков движения и недостаточной разработкой основных его идей. Стороженко, талантливый, но довольно безыдейный рассказчик, после 1862 г. почти совсем замолк и только в посмертных бумагах оставил попытку исторического рассказа: «Марко Проклятый» — попытку и в художественном, и в историческом отношении совсем невысокого качества. К писателям, начавшим в «Основе» свою карьеру, принадлежит даровитый, но как-то зарывший свой талант Стефан Руданский, который при жизни успел напечатать только несколько лирических пьес, очень красивых и задушевных, но после которого осталась в рукописях масса сочинений, в том числе необыкновенно богатая коллекция украинских народных рассказов и легенд, переданных им легкими и грациозными стихами, далее полный перевод чешской «Краледворской рукописи», «Слова о Полку Игореве», «Войны лягушек с мышами» и, наконец, «Илиады». Этот последний перевод хотя составлен короткими стихами, складом украинской народной песни, тем не менее представляется очень удачным и производит цельное впечатление. Второй талантливый неудачник из кружка «Основы» — Анатолий Свидницкий, поместивший в «Основе» несколько интересных этнографических статей, но не успевший напечатать самое крупное свое сочинение: роман-хронику «Люборадски», прекрасно рисующее жизнь сельского духовенства Юго-Западного края и духовных училищ дореформенных времен. Из плеяды писателей, выступавших в «Основе», назовем еще Леонида Глибова, давшего украинской литературе ряд прелестных лирических пьес и книгу басен; Ганну Барвинок (Александру Кулиш, жену П. А. Кулиша), которая сначала в Кулишевом альманахе «Хата» (1859), потом в «Основе» и впоследствии в разных изданиях поместила ряд прочувствованных рассказов, живописующих украинскую женщину, и снискала себе почетное имя как «поэт женского горя»; Даниила Мордовцева, выступившего в 1859 г. в «Саратовском Малороссийском Сборнике» с поэмой «Казаки и море», давшего в «Основе» и в более поздних изданиях ряд поэтичных рассказов и очерков по-украински, но достигшего большей популярности историческими романами и очерками, написанными на русском языке. Сам Кулиш выступал в «Основе» и как критик (слишком строгие суждения о Гоголе и Котляревском), и как историк, а после смерти Шевченко, возмечтав, что пришла его очередь сделаться «кобзарем» Украйны, дал целый ряд эпических и лирических стихотворений, изданных особо под названием «Досвитки» и как будто нарочно составленных для того, чтобы доказать, что Кулиш — не Шевченко. Вскоре потом он еще более повредил себе в глазах всей передовой части русского общества, приняв сотрудничество в крайне шовинистическом журнале «Вестник Юго-Западной России» и содействуя системе казенного обрусения даже там, где оно явно шло вразрез с интересами коренного южно-русского населения. Это было, однако, временем его наибольшей популярности и наибольшего влияния в Галиции. В Галиции 60-е годы начались падением абсолютизма и введением краевого сейма. В сейм вошли в подавляющем большинстве польские шляхтичи; русины, при косвенном содействии правительства, получили не более 40 мандатов, причем умственный ценз у русинских депутатов (крестьян и священников) был несравненно ниже, чем у польских. Жгучий вопрос крестьянских сервитутов как-то сам собой срывался с уст ораторов. Поляки обвиняли русинское духовенство в подстрекательстве, подкрепляя свои обвинения фразами о коммунизме; когда же депутаты-священники начали открещиваться от таких прегрешений, поляки пытались заключить с ними соглашение над головами депутатов-крестьян. Духовенство на это соглашение не пошло: в ответ на его оппозицию с польской стороны послышался в сейме голос графа Лешка Борковского: «Tu niema Rusi!» Этим был брошен вызов к борьбе, продолжающейся до сих пор. Она началась с того, что русины стали повсеместно вытеснять польский разговорный язык из своих домов и обществ, польскую книгу — из рук, польские и латинские налеты — из своего обряда. Так как борьбу вело главным образом духовенство, то неудивительно, что вопрос об очищении греко-униатского обряда заинтересовал его очень живо. С легкой руки Ив. Наумовича начались в газетах длинные и в сущности бесплодные прения об обряде; с польской стороны очистителям брошен был укор в схизме; очистители начали оправдываться и вдаваться в теологические тонкости, упуская из виду самое существенное — попытки латинян оттянуть русинское духовенство разными приманками от служения своему народу. Это с поразительной ясностью показал безымянный автор польско-русинской драмы-сатиры «Budiatyńce», написанной в 1861 г., до сих пор остающейся в рукописи, но распространенной в многочисленных копиях. Восстание 1863 года еще более усилило русино-польскую распрю. Поляки пытались перетягивать русинскую молодежь и русинское духовенство на свою сторону, чтоб заручиться их содействием. Но идейное обаяние прежних польских восстаний было разрушено; русины, испробовав еще в 1848 году национальную нетерпимость поляков, ставили пассивный отпор их требованиям, а некоторые, как Остап Левицкий, шли еще далее и осмеивали в едкой сатире («Uciekiniery») новое восстание на восточно-галицкой почве, представлявшееся далеко не идейным и не серьезным. В литературном отношении в начале 60-х годов видно тоже как будто оживление. В 1860 г. Б. Дидыцкий, при содействии почти всех наличных галицко-русских писателей, издает сборник «Зоря галицкая яко альбум» в честь епископа Гр. Яхимовича; за исключением ценных исторических материалов, это было, однако, как бы подведением итога всем ошибкам, какие сделала Галицкая Русь в 50-х годах. Сам Дидыцкий понял, что в этом направлении идти далее некуда. Начав в том же 1860 г. издавать политическую газету «Слово», он пригласил к себе в сотрудники украинцев и допустил в их статьях употребляемое ими фонетическое правописание. Но это была только уступка зарождавшемуся уже в Галиции украинофильскому движению; с 1864 г., когда это движение успело несколько окрепнуть и отношения между ним и старой партией обострились, терпимость была признана неудобной и «Слово» пошло совсем другим путем. Толчком к новому украинофильскому движению среди галицко-русской молодежи послужило, прежде всего, ее ознакомление с поэзией Шевченко и с другими представителями украинской литературы. Изданные в 1859 г. в Лейпциге некоторые нецензурные стихотворения Шевченко впервые проникли в Галицию и поразили молодежь как что-то совсем новое и неслыханное. В 1860 г. появилось в Петербурге новое, более полное издание «Кобзаря», и для галицко-русской молодежи открылся новый мир. В этом мире она прежде всего увидела Украйну, с ее степями, казачеством и «волей»! До сих пор она смотрела на все это глазами «Тараса Бульбы» и польских романтиков, особенно М. Чайковского, увлекаясь пышными картинами, но не чувствуя при этом ничего. Начинается усиленное подражание украинщине, сперва в костюме и манерах, потом, под влиянием антагонизма к полякам, все более глубокое; вырабатывается взгляд на необходимость пользоваться в литературе только народным языком. Литературных талантов и научной подготовки у тогдашней галицко-русской молодежи не было; поэты и писатели 30-х и 40-х годов или сошли со сцены, или удивляли молодежь бездарностью и безыдейностью своих новых сочинений. Из тех, кто выступил в 50-е годы, одни, как Платон Костецкий, ушли совсем в польский лагерь, другие, как Евгений Згарский, хотя и пытались примкнуть к новому украинофильскому движению (поэмы «Святый вечер» и «Маруся Богуславка), но обладали слишком малым талантом и отталкивали даже нетребовательных галицких читателей своей малокультурностью. Несмотря на это, первые периодические издания нового направления — «Вечерныци», «Ныва», «Русалка» и «Мета» — были встречаемы и поддерживаемы молодежью с неописанным восторгом уже потому, что в них перепечатывались лучшие, в Галиции до тех пор неизвестные сочинения украинских писателей. Около этих изданий сосредоточивался интерес украинофильской молодежи, которая, под влиянием университетских студентов, начала во Львове, а потом и в других городах составлять тайные общества — так называемые «громады», — с самыми скромными целями самообразования, совместного чтения книг и обсуждения литературных и национальных вопросов. Душой и как бы патроном этих кружков, составленных из студентов университета и гимназистов, сделался Даниил Танячкевич, воспитанник духовной семинарии, который с огромной долей энтузиазма и пламенной верой в лучшую будущность своего народа совмещал недостаток солидного образования и ясно определенной программы. Не было их и у трех главных писателей и публицистов нового направления: Ксенофонта Климковича, который в 1867 г., после крушения украинофильских изданий, перешел в сотрудники антиукраинской «Славянской Зари», — Володимира Шашкевича, сына Маркиана Шашкевича, подававшего большие надежды, но скоро стушевавшегося и молодым умершего поэта, — и Федора Заревича, написавшего ряд новелл и одну повесть «Хлопська дитына», примитивную по языку и писательской технике, но все-таки имевшую некоторое значение как первая попытка изображения жизни и взглядов современного интеллигентного русина. Единственный талантливый и оригинальный австро-русский писатель, выступивший с самого начала 60-х годов и почти сразу занявший в воображении энтузиастической молодежи место возле Шевченко, был Иосиф Федькович. Сын ополяченного шляхтича Гордынского и матери из православной священнической буковинской семьи, он провел детство среди русинских горцев-гуцулов, учился в немецком реальном училище в Черновице, но, не кончив курса, бежал в Румынию, откуда после нескольких годов был принудительно возвращен и сдан в солдаты; дослужился довольно скоро до офицерского чина и, вращаясь в немецком обществе, писал немецкие стихи, пока не встретился с двумя молодыми приверженцами галицкого украинофильства, учителем гимназии Константином Горбалем и кандидатом богословия Антонием Кобылянским. Под их влиянием молодой онемеченный офицер почувствовал себя русином, вспомнил свое гуцульское детство и сделался восторженным поэтом и бытописателем своего родного уголка. Превосходно владея языком гуцулов, составляющим очень характерное наречие южно-русской речи, он начал писать на этом диалекте и остался верен ему до конца жизни. Верное художественное чутье сразу же подсказало ему тему его стихотворений и рассказов — рекрутскую жизнь, со всеми ее тяжестями и ужасами и малочисленными удовольствиями. Образцом служила ему народная песня или безыскусственный народный рассказ. Первые его стихотворения, навеянные впечатлениями поэта из австро-итальянской войны 1859 г., возбудили среди галицко-русской молодежи неописанный восторг; все видели в Федьковиче (под этим именем он стал известен в литературе) достойного преемника Шевченко. Сам Федькович поверил этому, вышел в отставку и решился отдать свою жизнь литературе и служению родному народу. Это была его роковая ошибка. Он не был гениальным человеком, как Шевченко; запас его живых наблюдений и сама способность наблюдать вскоре исчерпались, и он стал механически, даже аляповато подражать Шевченко. Притом его образование было довольно поверхностное; в Галиции и в Буковине он не нашел людей более развитых и интеллигентных, которые могли бы благотворно влиять на его развитие; наоборот, самые лучшие его произведения — прелестные и живые рассказы из гуцульской жизни — не нашли среди галицийской публики такого приема, который мог бы поддержать деятельность поэта в этом направлении. Его желание сделаться национальным южно-русским поэтом, в связи с неясным пониманием его задач и роли, толкнуло его на совершенно ошибочный путь; он начал писать большие и совсем мертвые драмы из неведомого ему украинского прошлого (Довбуш, Богдан Хмельницкий), пытаясь из отрывков народных песен воспроизвести древний мифический эпос. По мере того как он удалялся от жизни и ее жгучих интересов, его еще более перестали понимать; пришли разочарования, и Федькович в начале 70-х годов в самом пессимистическом настроении ушел в свои гуцульские горы.

В 1866 г., под влиянием поражения австрийских войск под Садовой, направление, называвшее себя до тех пор старорусским или «твердым», провозгласило в «Слове» единство южно-русского народа с великорусским и необходимость стремления к объединению этих частей неделимой Руси. Потребность в изучении русского литературного языка была больше устранена, чем удовлетворена брошюрой Дидыцкого «В один час научиться малорусину по-великорусски», проводившей пресловутый принцип «один язык, два выговора». Старые деятели прекращают выходившие прежде издания — «Науковый Сборник», «Литературный Сборник», «Галичанин», — довольствуясь политическими органами, где то и дело фельетоны и даже статьи по текущим вопросам перепечатывались из русских изданий, всегда на курьезно подправленном языке. Вскоре лучшие силы той партии (Головацкий, Ливчак, Лесекевич, Цыбык, Попель, Куземский) уходят в Россию; затем и Дидыцкий бросает свой пост редактора «Слова», оставляя на своем месте неспособного В. М. Площанского. Но и украинофильское движение не могло окрепнуть. Молодежь, организованная в «громадах», требовала умственной пищи, книг, идеи, но вожаки движения не могли дать ей ничего, кроме горячих фраз и фантастических планов Д. Танячкевича, писавшего под псевдонимом «Будеволя». Примкнувший было на время (1865 г.) к этому движению поляк, эмигрант из Украйны Паулин Свенцицкий (Павло Свий), тоже не мог дать галицкой молодежи ничего положительного и скоро ушел совсем в польскую литературу, после того как начатый им с целью примирения русинов с поляками польско-русинский журнал «Sioło» не привлек к себе никого из русинов и не нашел читателей среди поляков. В это время знакомится с галичанами Кулиш. На него, как на друга и товарища Шевченко, галичане возлагают большие надежды, от него ждут слова, разрешающего их недоумения и указывающего им путь практической деятельности. Кулиш, совершенно незнакомый с галицкими отношениями, рекомендует галичанам какое-то туманное славянофильство, более похожее на Хомяковское, чем на Шевченковское, не менее туманное народничество и в конце концов непримиримую борьбу с поляками. Разумеется, кроме этого последнего пункта, продиктованного галичанам их местными обстоятельствами, идеи Кулиша были для галичан совсем непонятны. Вот почему, несмотря на популярность его имени, газеты, бывшие его органами, имели мало читателей; основанная им в 1868 г. «Правда» влачила жалкое существование, а напечатанный им в приложении к той же «Правде» украинский перевод Священного Писания также не оправдал надежд, которые на него возлагал Кулиш. Между тем некоторые вожаки украинофильского движения, как упомянутые К. Горбаль и В. Шашкевич, поддались влиянию наместника Галиции, заклятого врага русинского движения графа Голуховского и стали издавать полуофициальную газету «Русь», имевшую, впрочем, ничтожное число подписчиков и не прожившую даже года. Понятно, что к концу 60-х годов старая или «москвофильская» партия, имевшая в своих руках богатые учреждения, как «Народный Дом», «ставропигийский институт», обе епископские консистории, всю сеймовую и венскую депутацию, могла насмешливо относиться к украинофильствующей молодежи и даже с некоторым основанием говорить, что украинофильство — это «польская интрига». Но сама жизнь, за недостатком ясной программы, наводила молодежь на путь практической работы. Молодые украинофилы выносили из своих увлечений Шевченко и мечтаний об Украйне желание сближаться с народом, изучать его речь, записывать его песни. В 60-х годах молодежью и некоторыми из «старых» была записана масса народных песен, часть которых вошла в известное собрание Головацкого (например, песни Галицкой и Угорской Руси), изданное в Москве, но более значительная часть до сих пор не опубликована. Сближаясь с народом хотя бы с этнографической целью, молодежь убеждалась воочию в необходимости его просвещения и для этой цели основала в 1867 г. во Львове «Просвиту» — общество для издания популярных книг, существующее и до сих пор и издавшее 284 номера брошюр, в числе более миллиона экземпляров. Это были два самых ценных приобретения галицкого украинофильства 60-х годов.

В начале 70-х годов в Ю. литературе и науке возникает значительное оживление. Появляется целая плеяда талантливых писателей и ученых, печатающих свои труды преимущественно на русском языке, но ставящих себе целью разработку украинской истории, этнографии, языка. Самые видные из них давно заняли почетное место в русской науке, как лингвист и этнограф А. Потебня, историк В. Б. Антонович, лингвисты П. Житецкий, Михальчук, В. Науменко, этнографы П. П. Чубинский и М. Драгоманов. Все эти ученые (кроме первого) в начале 70-х годов составили в Киеве «Юго-западный отдел Русского географического общества», сделавшийся на некоторое время центром украинской мысли и науки. Чубинский был руководителем этнографической экспедиции в Юго-Западный край, снаряженной Императорским Русским географическим обществом, и собрал громадный этнографический материал (7 больших томов), легший в основание всех дальнейших работ по этнографии и языку Южной Руси. Антонович опубликовал архивные материалы, освещающие самые основные вопросы социального и политического строя Украйны в его историческом развитии (церковь, козачество, города, крестьянство, гайдамачество, колдовство) и совместно с Драгомановым начал критическое издание «Исторических песен южно-русского народа» (2 тома). Житецкий издал «очерк звуковой истории южно-русского языка», Пересопницкое евангелие, со статьей о его языке. Драгоманов издал богатый свод малорусских преданий и рассказов и занялся сравнительным изучением южно-русского фольклорного материала, в связи со славянским, западноевропейским и восточным. Ив. Рудченко издал замечательный сборник чумацких песен, его брат Афанасий — двухтомный сборник южно-русских сказок, А. Ефименко — сборник малорусских заклинаний и т. д. В «Записках Юго-западного отдела Русского географического общества» были напечатаны новые исследования и материалы Волкова, Лоначевского (Буковинские народные песни), Лисенко (репертуар кобзаря Вересая, с музыкой и исследованием о ней). Все это значительно расширило кругозор и оживило украинское движение. Но украинское движение в Киеве на этот раз не было заключено в тесные рамки партикулярных усилий кабинетных ученых: оно развивалось в более или менее живой связи с прогрессивными и либеральными элементами, русскими и польскими. Явилась настоятельная потребность осмыслить украинскую деятельность, дать ей широкую программу. Особенно дорожа связью с русским прогрессивным движением, тогдашние киевские украинофилы отклоняли мысль о каком-нибудь государственном украинском сепаратизме и, добиваясь реформ в либеральном духе, надеялись на этой почве найти место для свободного культурного развития Украйны. Вот почему, не предрешая будущего, они принимали мысль Костомарова создавать на украинском языке литературу и науку «для домашнего обихода», то есть для элементарного обучения и просвещения народа, допуская и даже требуя для более просвещенных классов литературы и науки на русском языке. Еще в конце 60-х и в начале 70-х гг. появляется целый ряд талантливых писателей, которые как будто дают себе слово отдать свой талант исключительно на службу украинскому слову и в своих сочинениях обращаются преимущественно к интеллигенции, а не к простому, в подавляющем большинстве совсем даже неграмотному народу. Самый замечательный из этих писателей, Иван С. Левицкий (Нечуй), с 1868 г. начал печатать в Галиции свои очерки — «Двi московки» и «Горыславська нiчь», — после которых дал ряд больших романов («Причепа», «Хмары», «Кайдашева семья», «Микола Джеря», «Бурлачка»), в которых набросал мастерские картины быта правобережной Украйны, крестьян, заводских рабочих, духовенства, шляхтичей-арендаторов и помещиков, студентов и профессоров, мещан и евреев. Левицкий — хороший рассказчик, с небольшой дозой юмора; нарисованные им типы пластичны и выхвачены из живой действительности; он стремится везде к полной их этнографической обрисовке, между тем как психологический анализ отступает на задний план. Поэтичность описаний природы, прекрасный язык сделали И. С. Левицкого любимцем читающей публики в Украйне и в Галиции. Рядом с ним выступает Панас Мирный, сильный эпический талант, представитель левобережной Украйны с ее степями, слободами и хуторами. Он начал небольшими очерками из жизни городского населения («Пьяница», «Лихiй попутав»), а в большом романе «Хиба ревуть волы як ясла повни» дал широко задуманную историю украинского села почти за целое столетие и на этом фоне представил ряд интересных типов (крестьянин-бунтовщик) и потрясающих сцен («Солдаты на прокормлении», «Усмирение бунта»). Этим романом, несмотря на его злополучную судьбу (дозволенный цензурой в 1873 г., он не был тогда напечатан, а напечатанный в 1879 г. в Женеве, был запрещен не только в России, но и в Австрии; в России он появился только в 1903 г.). Мирный сразу выдвинулся в первый ряд украинских писателей. Напечатанные им позже две части большого романа «Повiя» еще более подняли его репутацию; точное знакомство с жизнью, пластичность изображения, тонкое и глубокое психологическое наблюдение, прекрасный, богатый язык встретили единодушное признание критики. Гораздо ниже, как по художественному достоинству, так и по влиянию на украинскую публику, стоят многочисленные стихотворения, рассказы и романы А. Я. Конисского, печатавшего большую часть своих произведений в Галиции. В своих романах («Семен Жук и его родичи», «Юрий Горовенко», «В гостях добре, дома наилучше») он пытался изображать жгучие конфликты и явления современной общественной жизни, но эти изображения и в идейном, и в художественном отношении очень слабы. Гораздо удачнее его небольшие очерки из крестьянской и вообще деревенской жизни, где меткость наблюдения соединяется с живостью и драматичностью рассказа. Значительно выше, особенно как лирик, стоит М. П. Старицкий, давший украинской литературе, кроме оригинальных стихотворений, длинный ряд хороших переводов из Крылова, Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Мицкевича, Байрона и сербской народной поэзии; менее удачен его перевод Шекспировского «Гамлета». Впоследствии Старицкий явился одним из основателей и наиболее плодовитым драматургом украинского театра.

Оживленная деятельность киевского кружка длилась едва несколько лет. Время было тревожное; «хождение в народ» одной части русской молодежи и пропаганда социалистических идей встревожили правительство; в Киеве нашлись люди, которые имели личные счеты с украинофилами и, пользуясь изданием нескольких социалистических брошюр в Вене — изданием, с которым киевские украинофилы не имели ничего общего, — сумели представить украинофильство как очаг антигосударственной и антиобщественной пропаганды и добиться таким образом указа 16 мая 1876 г. (прозванного «Lex Jusephovicia»), запрещающего печатание всяких книг и даже текстов под нотами, особенно всяких научных и популярных сочинений на украинском языке, кроме беллетристики, этнографических материалов и исторических актов. В то же время был закрыт Юго-западный отдел географического общества в Киеве, заарестованы собранные им этнографические и другие научные материалы; М. Драгоманов устранен от преподавания в киевском университете и уехал за границу. Начался третий антракт в истории развития украинской литературы, антракт, может быть, самый длинный и самый тяжелый, длившийся почти 20 лет и, несмотря на некоторые облегчения, созданные указом 1881 г. и самой практикой жизни, не окончившийся вполне и до сих пор. В первое время после указа украинцы были как будто парализованы. Совет перевести базис литературной деятельности в Галицию не встречал сочувствия. Малокультурность и отсталость галицких вожаков, без различия партий, отталкивала украинцев от сношений с ними; единственный украинофильский орган в Галиции в 70-х гг., «Правда», давал очень нелестное представление о галицких редакторах и сотрудниках, кроме Владимира Навроцкого, давшего несколько дельных статей по экономическим и общественным вопросам Галиции. Присылаемые из Украйны статьи и даже беллетристические произведения не печатались целые годы или пропадали; в самых основных вопросах политических и общественных редакция высказывала мысли, вызывавшие горячие протесты со стороны украинцев. Драгоманов, живя еще в Киеве, несколько раз пытался навязать более близкие и дружественные сношения с галицкими украинофилами, но напрасно. Основанное при его содействии на деньги, пожертвованные из Украйны, «Общество имени Шевченко», долженствовавшее сделаться центром общей украинцам и галичанам литературной и научной работы, в руках галичан сделалось почти мертвым и не выходило из финансовых затруднений. Вот почему Драгоманов решился обратиться к молодежи так называемого москвофильского лагеря, издававшей тогда газетку «Друг». Три письма, написанные им в редакцию этой газеты в 1875—76 гг., произвели очень сильное впечатление. Он почти не затрагивал национальных и партийных вопросов (даже письма свои писал по-русски), но корил молодежь за ее культурную и научную отсталость, за леность мышления, за отсутствие этического идеала, указывал неотложный нравственный долг служить своему народу и работать для него. Эти письма сделались исходной точкой нового, радикально-демократического движения среди русинской молодежи и вместе с тем началом нового развития литературы. Драгоманов резко критиковал всю тогдашнюю галицкую и украинскую литературу, указывая ее невысокую художественную стоимость и малую идейность. Галицкая администрация возбудила против его приверженцев целый ряд процессов из-за мнимо-социалистической пропаганды. Это сплотило небольшую группу людей (М. Павлик, Остап Терлецкий, Иван Франко и др.) для решительной борьбы с галицкой заскорузлостью и беспринципностью. Издания этой группы — «Громадскiй Друг», «Дзвiн», «Молот» — систематически конфисковались полицией; их редактор М. Павлик за свою новеллу «Тетьяна Ребенщукова» был приговорен к шестимесячному тюремному заключению и должен был уехать за границу. К концу 1879 г. кружок разбился, успев, однако, дать несколько литературных произведений, резко отличавшихся от всего, что до сих пор производила галицко-русская беллетристика (новеллы Павлика «Юрко Кулыкiв» и «Тетьяна Ребенщукова», его большой рассказ «Пропащiй чоловик», Франко «Boa Constrictor» и «На днi»). Между тем Драгоманов, после непродолжительного пребывания в Вене, уехал в Женеву, где начал издание научно-литературного сборника «Громада» — издание своеобразное, носившее печать сильной личности издателя, но вместе с тем обнаруживавшее почти с самого начала его изолированность среди украинского общества. Немногочисленные сотрудники стушевывались; «Громада» была как будто органом самого Драгоманова. Хотя в ней печатались большей частью вещи, которые могли преспокойно появиться в Австрии и даже в России, но из-за имени издателя и из-за места печатания все книжки систематически запрещались в Австрии, не исключая даже романа Мирного и комментированных текстов исторических песен украинского народа. В Россию эти издания тоже не шли и, таким образом, печатание их вскоре должно было потерять всякий смысл. Драгоманов работал усиленно, дал в «Громаде» ряд ценных статей («Народнi школы на Украiнi», «Украiна i центры», «Шевченко, украинофилы и социализм» и т. п.), но в начале 80-х годов должен был прекратить издание. Он поместил еще несколько публицистических и критических статей в женевских русских изданиях «Вольном слове» и «Свободной России» («Историческая Польша и великорусская демократия», «Из истории русского либерализма»), думал приняться за написание обширной истории украинской литературы, но в конце 80-х годов уехал в Болгарию, где преподавал историю в софийском университете и напечатал ряд ценных статей по сравнительному изучению славянских и европейских легенд и религиозных верований в «Сборнике за народни умотворенiя». В Украйне, между тем, литературная производительность почти совсем иссякла. Изданные М. П. Старицким в 1883—84 гг. два тома сборника «Рада» свидетельствовали о том, что украинская литература имеет недюжинные таланты, умеющие глубоко и пристально заглядывать в жизнь и художественно воспроизводить ее (драма Старицкого «Не судилось», роман Мирного «Повiя», рассказ Ив. Левицкого «Микола Джеря», поэма Олены Пчилки «Козачка Олена», опыт библиографии украинской литературы за XIX столетие М. Комарова и др.); но сделать из «Рады» периодический ежегодник оказалось невозможным. Для научной разработки истории, археологии, этнографии Украйны возникает с 1881 г. «Киевская Старина», соединяющая в себе лучшие научные силы Южной Руси и давшая массу ценных работ и материалов, необходимых для всякого, кто хочет заниматься Южной Русью. Здесь печатались сначала совсем по-русски, потом с удержанием украинской речи в разговорах, наконец и совсем по-украински многочисленные рассказы из украинской истории и современной жизни, в том числе и такие капитальные вещи, как роман И. С. Левицкого «Старосвiтскi батюшки и матушки», Мирного «Пропаща сила», рассказы Коцюбинского, Гринченко, Винниченко, Чернявского, драмы Старицкого («Богдан Хмельницкий», «Облога Буши», «Остання нич») и Карпенко-Карого («Сава Чалый» и др.). Большое значение для дальнейшего развития украинской литературы имело возникновение (около 1883 г.) украинского театра. Уже в XVIII в. при дворах зажиточных украинских панов были театральные труппы из крепостных; для таких трупп писали свои комедии и мелодрамы И. П. Котляревский и В. Гоголь (отец), из них выходили художники-актеры, как Соленик и знаменитый Щепкин. В 30-х и 40-х годах польские кочующие труппы в правобережной Украйне дают иногда тоже малорусские спектакли; в левобережных городах существуют труппы любителей, устраивающие русские и украинские спектакли. Из таких спектаклей составилась в начале 80-х годов, по инициативе М. Старицкого и при участии талантливых актеров Кропивницкого, трех братьев Тобилевичей, Карпенко-Карого, Садовского и Саксаганского и актрис Марии Заньковецкой, Затыркевич и др., первая правильная украинская труппа, получившая, в 1883 г., позволение давать украинские спектакли с тем условием, чтоб каждый такой спектакль был соединен с представлением одной русской пьесы. Труппа была прекрасно организована и имела большой успех. Первоначально ей не было дозволено играть в Киеве и других значительных южно-русских городах, и поэтому ее карьера началась в Москве и Петербурге. Над расширением репертуара работали М. Старицкий, М. Кропивницкий, автор нескольких хороших пьес из народной жизни («Глытай, Доки сонце зiйде, роса очи виiст», «Дай серцю волю», «По ревизiи»), и самый талантливый и плодовитый из украинских драматургов Карпенко-Карый, пытавшийся в ряде сценически интересных пьес осветить и драматизировать разные характерные явления в жизни современной украинской деревни и давший на этом фоне ряд глубоко задуманных и художественно обрисованных типов («Бурлака», «Наймичка», «Чумаки», «Сто тысяч», «Розумный и дурень», «Хозяин»); менее удачны его попытки представить современного украинского интеллигента («По-над Днипром»), равно как и опыты исторической драмы («Бондаривка», «Паливода XVIII века»), кроме упомянутого уже «Савы Чалого». Из современных украинских драматургов назовем еще Мирного («Лемеривна», «Перемудрыв»), Гринченко («Ясны Зори», «За батька», «Арсен Яворенко», «Серед бури»), Яновскую («На зеленый клын», «Дзвiн до церкви людей склыкае, а сам у нiй не бувае», «На Меланки»), Манько («Нещасне Коханна»), Бораковского («Маруся Чурай»), Людмилу Старицкую (лирическая драма «Сафо»). В Галиции, несмотря на более свободную театральную цензуру и несмотря на то, что правильная театральная малорусская труппа составилась здесь еще в 1864 г. и пользуется небольшой субсидией от местного сейма (сначала 3, теперь семь с половиной тысяч гульденов), театр не поднялся до сих пор на высоту художественного исполнения, не создал сколько-нибудь выдающегося собственного репертуара. Самое лучшее в его репертуаре — это украинские пьесы; из галицких произведений, кроме мелодрам Гушалевича («Пидгиряне») и переделок Устиановича («Верховинцы»), самым большим успехом пользовались сочинения Григория Цеглинского («Тато на заручинах», «Лихiй день», «Соколики», «Шляхта Ходачкова», «Аргонавты» и др.), при всей сценичности не свободные от шаблонности в обрисовке фигур и наивности в понимании жизни. В общественной жизни Галиции начало 80-х гг. ознаменовалось банкротством старой или москвофильской партии (покража фондов сиротской кассы при митрополичьей консистории, процесс Ольги Грабар, Наумовича, Площанского и товарищей, падение крылошанского банка, эмиграция Наумовича в Россию) и сильным развитием так называемой молодой или украинофильской партии, которая теперь, значительно урезав свое украинофильство, превратилась в русинскую, национальную или народовецкую партию. Главными деятелями этого превращения были священник и депутат Стефан Качала, братья Володимир, Александр и Иосиф Барвинские, Юлиан Романчук и Емельян Партыцкий. Романчук начал еще с 1879 г. издавать популярную политическую газету «Батькивщина»; Барвинские с 1880 г. основали большую политическую газету «Дило», рассчитанную главным образом на униатское духовенство и чиновничью интеллигенцию; Партыцкий в том же году начал издавать литературно-научную часопись «Зоря». Во всех этих изданиях заметно какое-то умышленное ограничение горизонта; не упоминается почти вовсе об Украйне, боязливо обходится все, что могло бы не нравиться духовенству; исподтишка бросаются камни в свободолюбное молодое поколение, издающее журнальчик «Свiт», в котором сотрудничают и украинцы (Конисский, Волков, И. С. Левицкий, Гринченко). В 1880 г. приехал во Львов П. А. Кулиш, с намерением печатать здесь свой перевод Шекспира, для чего украинцами была собрана довольно значительная сумма. Вместо этого полезного дела он дал некоторым польским панам поймать себя на удочку «культурности» и выступил в роли примирителя русинов с поляками в Галиции. Изданная им с этой целью «Крашанка» встретила со стороны украинцев всех партий единодушный отпор (статьи Барвинского в «Диле», Франко в «Свiтi», брошюра Мордовцева в Петербурге), а вышедшая в то же время книжка его «Хуторна поэзiя» обнаружила в авторе просто болезненное состояние духа. Поляки увидели, что с ним нечего считаться, обещанных денег на издание предполагавшейся газеты «Хутор» не дали и вместо примирения с русинами начали самый решительный подкоп под их национальное существование, пытаясь, посредством реформы базилианского ордена иезуитами, перевоспитать в своем духе черное духовенство, чтобы впоследствии иметь преданную интересам латинства униатскую иерархию. Кулиш понял, что его подвели, и уехал обратно в Россию, посвятив свои последние годы переводам (Шекспира, Байрона, Шиллера, Гёте, Гейне) и оригинальным поэтическим сочинениям (кроме множества мелких стихотворений — драмы «Байда», «Царь Налывай» и «Сагайдачный», поэмы «Маруся Богуславка», «Магомет и Хадиза», «Кулиш у пекли» и еще целый ряд других, сгоревших, за исключением небольших отрывков, во время пожара его хутора). В этих поздних сочинениях Кулиш уже не подражает Шевченко, находит свой собственный тон; подчас у него выливаются стихи, удивительные по силе и образности экспрессии, полные искреннего чувства. Большей частью, однако, его стихотворения производят впечатление лепета больного человека. Его смерть вызвала во всей Украйне скорее чувство облегчения, чем скорби; он пережил себя по крайней мере лет на 10.

В Галиции, после смерти Вол. Барвинского (1883), одно время могло казаться, что разрыв среди «народной» партии будет устранен; люди молодого поколения начали работать в «Диле», помогли устроить несколько народных собраний, способствовавших сильному подъему духа среди духовенства и крестьянства восточной Галиции, стали сотрудниками «Зори» и значительно оживили литературу. Но ретроградные элементы оттолкнули от себя молодое поколение, и к концу 80-х годов разрыв делается полным. Молодежь, под влиянием идей Драгоманова, решается обратиться прямо к народной массе и поднять ее на борьбу за расширение ее гражданских и национальных прав; образуется крестьянская радикальная партия, агитирующая посредством своей прессы («Народ», «Хлибороб», «Радикал», «Громадский голос») и бесчисленных народных собраний за общую подачу голосов при всяких выборах, за переустройство страны в либеральном духе, за устранение привилегий шляхты, за социальное обеспечение рабочего и крестьянского населения. В тех же изданиях Драгоманов, уже тяжело больной, кроме ряда критических и публицистических статей, дал замечательный разбор разных спорных вопросов современной украинской жизни (о национализме и интернационализме, о самобытности и культурной общности, о национальных святынях и т. п.), а также обзор современного состояния научных работ по изучению Украйны («Чудацкi думки», «Лысты на надднипрянску Украину»). Ему же принадлежит ряд хороших популярных брошюр, излагающих в общедоступной форме результаты современного сравнительного изучения религиозных верований («Оповидання про заздрых богив», «Рай i поступ») или рисующих крупные исторические моменты («Iван Виклиф», «Пятьсот лiт швейцарськоi спiлки»). Этими брошюрами, которые были продолжением его прежних, еще в Киеве начатых («Про украинских козакив, татар и туркив») и в Женеве продолжавшихся популярных изданий («Про хлиборобство», «Про те, як земля наша стала не наша»), Драгоманов вступил в ряды лучших популярных писателей не только южно-русских, но и вообще славянских. Напечатанные в начале 90-х годов во Львове его мемуары («Австро-рускi спомины») обнаружили в этом беспощадном и иногда слишком строгом критике и «космополите» человека симпатичного, чуткого ко всему доброму и честному и горячо любящего свою родину. Между тем старое поколение бывших галицких украинофилов добилось некоторого политического значения и успело в1889 г. провести в галицкий сейм нескольких депутатов, в том числе Романчука, нотариуса Телишевского, адвоката Окуневского. Сначала эти депутаты довольно живо и талантливо защищали крестьянские и национальные русинские интересы, но потом, увлеченные до сих пор не совсем выясненными посулами со стороны тогдашнего галицкого наместника графа К. Бадени и стоявшей за его плечами польской шляхетской партии, заключили договор, долженствовавший сделать их из оппозиционной какой-то полуофициальной партией. Это польско-русинское соглашение, шумно прозванное его инициаторами «новой эрой», сделалось эрой деморализации и привело к кровавым Бадениевским выборам 1897 г. — ответу польской правительствующей партии на стремление галицко-русского народа «свое суждение иметь», и в политических вопросах. Польские заправилы не сдержали своих обещаний контрагентам «новой эры»: Телишевский, потом Романчук отступили от своего создания, и для русинов оказался возможным только один способ действий — тот самый, на который до тех пор указывала радикальная партия: добиваться политической силы посредством умственного и экономического поднятия крестьянских масс и их политической и классовой организации. Вот какие обходные пути были нужны, чтобы сошлись вместе два поколения галицко-русских «народников». Это случилось в конце прошлого столетия, когда из членов бывшей народной и бывшей радикальной партий образовалась национально-демократическая партия, которая в своей программе выставила идеал самостоятельного развития русинской национальности на основании экономического подъема народной массы и целого ряда социальных реформ, в духе равенства и справедливости. Конечно, и после установления общей программы внутри национально-демократической партии продолжает идти борьба мнений и направлений, не исключена возможность новых попыток парламентских компромиссов; но ввиду значительно выросшей политической и культурной организации народных масс (тысячи читален по деревням и городам, сотни экономических и политических обществ) и оживленной агитации посредством прессы и собраний такие попытки имеют очень мало шансов на успех. В старой или москвофильской партии также произошла эволюция. Старое поколение продолжает идти торной дорогой 50-х и 60-х годов, но молодое пытается осуществить свои заявления об общерусском единстве. Политическая пресса москвофилов играет в местных вопросах роль консерваторов и из оппозиции к радикалам и национал-демократам идет рука об руку с польской шляхтой, а то и прямо заискивает с ней. Вместе с тем она усиленно защищает все меры, предпринимаемые в России по отношению к окраинам. В литературном отношении эта партия пробавляется перепечаткой русских сочинений, смешивая иногда Л. Толстого и Тургенева с Марлинским и Немировичем-Данченко, возводимым в классики русской литературы. Из собственных беллетристов старой партии имел некоторую популярность отец Хиляк (Иероним Аноним), автор недурных рассказов из галицкой народной жизни; но он впадал в слащавый и неестественный тон всякий раз, когда пытался выйти из крестьянской среды. Еще меньше интереса представляет Василий Залозецкий, автор археологических и исторических рассказов из прошлого Галиции, подражающий Марлинскому и Загоскину. Молодые «радикальные москвофилы» пытаются, не всегда удачно, писать русским литературным языком: их беллетристы (Н. Вергун, Ю. Яворский, Ф. Глушкевич) не произвели до сих пор ничего такого, что можно было бы назвать вкладом в русскую литературу; для южно-русской их упражнения также не имеют никакого значения.

Для Ю. литературы последние годы XIX и первые годы XX столетия были временем значительного оживления и подъема. Появляется целый ряд молодых работников, расширяющих горизонт литературных и научных интересов; создаются специальные организации для научной и литературной работы, смягчается постепенно цензура, главным образом в отношении к популярным изданиям. К лучшим популяризаторам принадлежат Е. X. Чикаленко («Розмовы про сильске хозяйство»), Гамалий (очерки по географии России), Гринченко и Марья Загирня (биографии видных украинских и чужих деятелей — Стефенсона, Вашингтона, Сократа, Линкольна и др.). Серии популярных изданий возникают в Чернигове, Харькове (по инициативе талантливого украинского беллетриста Игн. Хоткевича), Черкассах и Киеве. В последнее время на первый план в этом отношении выступает С.-Петербургское благотворительное общество для издания популярных книг, выпустившее в свет, кроме упомянутых уже «Розмов» Чикаленко (5 книжек), хорошо обработанное «Бжильництво» г-на Немоловского, метеорологию г-на Русова и значительное число других популярных книг. Эти издания расходятся в очень значительном количестве, не десятками, а сотнями тысяч экземпляров; значит, масса народа начала чувствовать потребность в книге на родном языке. В еще более значительной степени это можно сказать об украинской интеллигенции. В начале 60-х годов «Основа» имела едва несколько сот подписчиков и самая популярная украинская книга «Кобзарь» Шевченко печаталась в 3000 экз., и этого издания хватало на целое десятилетие; теперь издание «Кобзаря» в 10000 экз. разошлось в продолжение трех лет. Сочинения новых беллетристов, печатавшиеся прежде в 1000—1500 экз. и лежавшие целые годы на полках, теперь печатаются в 3—5 тыс. экз. и расходятся в продолжение года-двух. Изданный в 1900 г. сборник украинской поэзии «Вик» был по подписке разобран еще до появления в свет в 3000 экз.; новое издание, которое пришлось изготовлять немедленно, разошлось в продолжение трех лет в 5000 экз., хотя состояло из трех толстых томов и стоило 6 рублей. Этот спрос на украинскую книгу отчасти вызван оживлением национального чувства, отчасти значительным подъемом идейного уровня литературы и разнообразием ее содержания. Украинская литература последнего десятилетия обогатилась новыми талантами, ищущими новых дорог и новых горизонтов. Вошедшая было в пословицу шаблонная украинская идиллия с ее «дивчатами», «вишневыми садками», «соловейками» и «любощами» отошла в область предания. Серьезное изучение народной жизни и ее новых экономических и социальных явлений, роль интеллигенции в украинском селе и городе, тяжелые драмы, порождаемый ломкой старых семейных и идейных устоев, борьба за самоопределение и самовыражение личности — все это находит более или менее сильное художественное выражение в произведениях современных украинских писателей. Кое-что уже указано выше в беглом обзоре драматической литературы. Роман в украинской литературе до сих пор как-то не может развернуться; старые работники Свидницкий, Левицкий и Мирный все еще не опережены новым поколением, несмотря на интересные попытки Б. Гринченко («Соняшный промiнь», «На роспути»), пытавшегося на фоне современной украинской действительности представить зарождение нового типа радикального демократа и вместе с тем убежденного украинского национала, — а также М. Школиченко («На сели»), В. Левенко («Старе й нове») и др. Зато в области новеллы и рассказа украинская литература имеет ряд молодых работников, которые могли бы занять почетное место в любой, более богатой письменности. По свежести и гармоничности таланта на первом месте следует поставить Мих. Коцюбинского, который мягкостью колорита, законченностью композиции, пластичностью рисунка и нежным лиризмом наиболее напоминает Тургенева. Возле него стоят упомянутые уже В. Гринченко, А. Крымский, Дм. Маркевич, В. Левенко, Г. Хоткевич, Надия Кибальчич, В. Потапенко, О. Романова, В. Кравченко, М. Чернявский, Я. Жарко и самый яркий из начинающих талантов — Винниченко. Не менее богато и разносторонне развивается лирическая поэзия. Здесь на первом месте стоит сильный талант Леси Украинки (псевдоним), у которой нота глубокой гражданской скорби сливается с энергической решимостью бороться за осуществление высоких идеалов и с несколько аскетическим отречением от личных удовольствий (см. особенно ее прекрасный драматический этюд «Одержима»). Не менее своеобразный талант обнаружил Вл. Самийленко, один из лучших мастеров украинского языка, автор лирических стихотворений, переводчик «Тартюфа» Мольера и десяти песен Дантова «Ада», интересный особенно как сатирик; его сатира «На печи», написанная к столетнему юбилею новой украинской литературы (1898), — настоящий carmen saeculare украинской лени и беспечного квиетизма. Павел Грабовский, недавно преждевременно скончавшийся в Иркутске, дал, кроме лирических стихотворений, навеянных суровой и безотрадной жизнью ссыльного и тоской по Украйне, длинный ряд переводов, между прочим, из Ады Негри и русских былин. А. Е. Крымский, известный ориенталист, дал украинской беллетристике книжку прозаических рассказов, среди которых «Psychopathia nationalis» отличается яркостью красок и глубоким лиризмом, а также книгу стихотворений «Пальмове гилля», в котором субъективизм автора своеобразно сливается с пышными ориентальными пейзажами и с отголосками ориентальной поэзии. Кроме того, он напечатал в Галиции перевод одной части «Шах-Наме». Упомянутый уже М. Чернявский, начавший свою поэтическую карьеру довольно бесцветными «Донецкими сонетами», дал впоследствии сборник стихотворений «Зори», отличающийся, кроме хорошего языка, искренностью чувства и богатством колорита. Менее удачны оригинальные стихотворения и переводы Ив. Стешенко (Овидиевы «Метаморфозы»), Е. Тымченко, автор двухтомного малорусско-русского словаря, дал хороший перевод «Калевалы»; сверстник и друг Руданского, Н. Нищинский, начавший писать по-украински только к концу жизни — свободную переделку Софокловой «Антигоны», полный и прекрасный перевод Гомеровой «Одиссеи» и неоконченный перевод «Илиады» (12 песен); почти все эти переводы могли быть напечатаны только в Галиции. Несколько удачных стихотворений и поэтических рассказов дала Днипрова Чайка («Плавни горять»). Из лириков назовем еще Надию Кибальчич, Одарку Романову, Сергея Павленко и М. Вороного. Своеобразное и ненормальное развитие украинской литературы имело последствием, между прочим, обилие так называемых зарытых талантов — людей, которые втихомолку, для удовлетворения своей душевной потребности трудились над разработкой украинской речи, но при жизни не публиковали ничего или очень мало и пропустили момент, когда их работа могла принести наибольшую пользу их родине. К таким талантам принадлежали: упомянутый уже Степан Руданский, сочинения которого в полном составе появились в печати только четверть столетия после его смерти; Василий Мова, опубликовавший при жизни, под псевдонимом В. Лиманского, одно сильное стихотворение «Козачий кiстяк», но оставивший в рукописях значительное количество поэтических и прозаических произведений, до сих пор напрасно ожидающих опубликования. А. Навроцкий, один из членов «Кирилло-Мефодиевского братства», который при жизни опубликовал только два небольших, удачных перевода из Мицкевича, но в посмертных бумагах оставил массу оригинальных и переводных произведений. До некоторой степени сюда же нужно отнести и Ивана Манжуру, украинского этнографа, издавшего только перед смертью «Сборник интересных стихотворений» и «Степови мотивы», и Щоголева, вступившего на литературное поприще еще в 40-е годы, но прожившего весь век в стороне от украинского литературного движения и только в 70—80-х годах опубликовавшего два сборника стихотворений («Ворскло» и «Слобожанщина»), свидетельствующие о недюжинном таланте, но вместе с тем носящие на себе несомненные следы отчужденности автора от более живых литературных течений.

Самое сильное и, можно сказать, неожиданное оживление литературной и научной жизни в последнем десятилетии произошло в Галиции. В начале 90-х годов существовавшее с 1873 г. товарищество имени Шевченко преобразовано в научное общество по типу европейских академий. Деятельность этого общества оживилась, особенно с тех пор, как его председателем сделался М. С. Грушевский, украинский уроженец и воспитанник киевского университета, занявший в львовском университете кафедру истории Восточной Европы, с украинским преподавательским языком. Он организовал при обществе систематичную научную работу, создал хорошую библиотеку, богатую особенно русскими научными изданиями, подготовил ряд молодых работников по истории Украйны (С. Томашивский, С. Рудницкий и др.), давших уже ценные вклады для изучения украинской истории, сосредоточил при обществе значительное число работников из старших поколений. До сих пор общество издало 58 т. «Записок», 7 т. «Источников для истории Украйны» (документы с вводными статьями), 4 т. систематического курса «Истории Украйны» (труд профессора Грушевского, стоящий на высоте современной науки и вызвавший лестные отзывы в заграничной научной критике). Далее, общество собрало громадный этнографический материал и издало до сих пор 15 т. «Этнографичного Збiрника» (главные работники — В. Гнатюк, И. Роздольский, И. Колесса), 7 т. «Материалов для этнологии Украйны», частью археологического, частью описательно-этнографического содержания, под ред. Ф. Вовка, и замечательный труд В. Шухевича «Гуцульщина» (в 4 т.). Немало сделано и для истории украинской литературы. Еще до своей реорганизации общество издало труды профессора Эм. Огоновского, занявшего после Я. Головацкого кафедру украинского языка и литературы в львовском университете, а именно его комментированное издание «Слова о Полку Игореве» и его обширную «Историю (южно) русской литературы», содержащую в 24 т. богатый и тщательно собранный материал для биографий и характеристик всех сколько-нибудь выдающихся писателей и ученых южно-русских за XIX в. После своей реорганизации общество приступило к печатанию систематического издания собранных И. Франко «Памятников древней украинской письменности»; напечатанные до сих пор 3 тома содержат в себе старо- и новозаветные апокрифы, собранные преимущественно из галицко- и угрорусских рукописей, с библиографическими указаниями и вводными статьями. Кроме того, издан длинный ряд работ по истории старой и новой Ю. литературы, по сравнительному изучению легенд и по изучению польско-украинских литературных взаимодействий (важна особенно работа профессора Ал. Колессы «Мицкевич и Шевченко»). Особыми книгами издало общество детальную биографию Т. Шевченко, написанную А. Я. Конисским (2 т.) и начало полного собрания фольклорных работ М. Драгоманова (2 т.). Немало сделано и для изучения Ю. языка. Еще в 1880 г. изданы обществом ценные «Studien auf dem Gebiete der ruthenischen Sprache» Огоновского; после реорганизации общества опубликованы труды лучшего знатока украинской диалектологии Ив. Верхратского (об угрорусских говорах, о диалекте галицких Лемков, Замишанцев, о низинном диалекте), интересная работа В. Охримовича о Ю. ударении и ряд работ В. Гнатюка об угрорусских говорах. Лексикологическая работа идет медленно: еще в 70-е гг. во Львове вышел словарь Ом. Партыцкого (немецко-русский), в 1886—88 гг. — Евг. Желеховского (украинско-немецкий, 2 т.); общество имени Шевченко издало украинско-русский словарь Уманця и Спилки (3 т.). Занятое учеными работами, общество имени Шевченко не упускало из вида и изящной письменности. До 1897 г. оно издавало иллюстрированный двухнедельник «Зоря», служивший единственным периодическим литературным органом для всей Украйны. Одно время «Зоря» была допускаема цензурой в Россию и имела здесь некоторый успех (более 400 подписчиков); но когда ввоз ее в Россию был запрещен, издание должно было бороться с значительным дефицитом и по инициативе профессора М. Грушевского и при его сотрудничестве было с 1898 г. заменено ежемесячным журналом «Лiтературно-науковый Вiстник», который издается и до сих пор (ежегодно 4 т.). Этот журнал сначала допускался в Россию; после двух лет его постигла участь «Зори», но он успел обеспечить себе в Галиции широкий круг читателей, и поэтому запрещение ввоза в Россию не поколебало его существования. Можно сказать, что «Лiтературно-науковый Вiстник», особенно в первые годы его издания, был самым полным выражением украинской литературы; здесь работали писатели старых и молодых поколений, украинцы и галичане. Только в последние годы, когда цензурные условия в России сделались несколько благоприятнее для украинской беллетристики, многие украинские писатели предпочитают печатать свои сочинения у себя дома, особенно в издаваемых ежегодно альманахах, служащих суррогатом правильных периодических изданий. Из австро-русских писателей, выступивших в последнее десятилетие, самый талантливый и оригинальный — Василь Стефанык, издавший до сих пор три сборника небольших новелл и этюдов: «Синя книжочка», «Камяный хрест», «Дорога». С большим мастерством он вникает в душу галицко-русского крестьянина и умеет рисовать тяжелые психические драмы там, где другие видят только обыденный факт экономической или социальной жизни. Другой новеллист, Л. Мартович, отличается иронией и едким юмором и рисует преимущественно положение крестьянина среди чуждых и непонятных ему бюрократических галицко-польских порядков (сборники: «Не-читальник» и «Вiйт Панько»). Легким и безобидным юмором отличается Иосиф Маковей, написавший, кроме ряда новелл (лучшая — «Оферма», из рекрутской жизни) и очерков, роман «Залисье» и значительное количество стихотворений (поэмы «Новик» и «Подорожь на Украйну»), а также монографии о Кулише, о Гундуличевом «Османе», о первых галицких грамматиках. Мягкостью колорита и нежностью чувства блестят новеллы и стихотворения Богдана Лепкого. Денис Лукьянович дал в своем романе «За Кадыльну» интересный образ бесплодной борьбы крестьянина за общинную землю, отнятую у общины паном. Сильные, но иногда утрированные картины казармы и военного госпиталя нарисовал М. Яцкив, неудачно пытавшийся дать большой рассказ из жизни русинской интеллигентной молодежи в своем «Огни горять». Рассказы Тимофея Бордуляка из жизни деревенского люда (крестьян, евреев), под заглавием «Блыжнi», несколько примитивны по исполнению, но внушены верным наблюдением жизни и искренней любовью к рабочему люду. Андрей Чайковский, кроме интересных воспоминаний из похода австрийцев в Боснию и вообще из своей военной жизни, дал ряд романов из жизни мелкой шляхты («Олюнька», «В чужiм гнiздi»); Василь Загаевич — несколько удачных рассказов из жизни крестьян. Более разнообразны очерки М. Дерлици (сельские ребята, сельская, школа, городской пролетариат, сельское духовенство). Из галицко-русских прозаиков назовем еще Ярослава Окуневского, автора интересных очерков из кругосветного путешествия в качестве военного врача на австрийском флоте. Из галицко-русских поэтов молодого поколения, кроме упомянутых уже Маковея и Лепкого, следует назвать В. Щурата, давшего, кроме ряда собственных стихотворений, много хороших переводов («Песнь о Роланде» из старофранцузского, кое-что из Гейне и многих современных немецких, французских, польских и русских поэтов) и В. Пачовского который, кроме сборника очень музыкальных стихов эротического содержания («Розсыпани перлы»), написал большую драму рифмованными стихами «Сон украинской ночи», в которой довел почти до абсурда символизм модного польского поэта Выспянского. Значительную роль в развитии галицко-русской литературы последних десятилетий играют женщины. Честь инициативы принадлежит Наталье Кобрынской, представившей в своих новеллах жизнь крестьянки и женщины из «средней полосы» интеллигенции: учительницы, дочки и жены сельского священника («За для кусныка хлиба», «Ядзя и Катруся», «Пани Шуминска»). Кобрынская намеревалась организовать эмансипационное движение среди галицко-русских женщин, издала ряд альманахов, составленных из произведений женщин («Першiй вiнок» в 1888 г., «Наша доля»), созывала собрания женщин, подавала в парламент петиции, требующие для женщин среднего и высшего образования (в Австрии до сих пор нет правительственных женских гимназий), но безуспешно. Самый сильный и оригинальный женский талант в австрийской Руси — Ольга Кобылянская, уроженка Буковины. Воспитанная в традициях немецкой литературы, она начала писать по-немецки во вкусе слащавой Марлитт, но вскоре, под влиянием Ницше и датчанина Якобсена, нашла другой тон и другие идеи и выступила проповедницей индивидуализма и свободной жизни. Она начала выводить в своих рассказах («Царiвна», «Русалка», «Valse mélancolique») женские типы, стоящие выше своей среды и прокладывающие себе дорогу вне проторенной колеи. В своих мелких эскизах она пробовала подражать манере современных французских символистов и декадентов, рисовать туманные сцены и ни с чем живым не связанные фигуры. Вскоре ее талант вступил на более верный путь, и она дала ряд прелестных картин из буковинской природы и жизни тамошнего народа («Битва», «Некультурна», «За готар»), а также большой роман из крестьянской жизни «Земля», исполненный глубокой поэзии и рисующий потрясающую драму братоубийства из-за обладания землей. Противоположные воззрения проводит в стихотворной форме Ульяна Кравченко, которая также зовет галицко-русскую женщину «на новый шлях», побуждает ее учиться и работать, но с тем, чтобы она успешнее могла служить своему народу. В заключение скажем несколько слов о самом молодом отпрыске Южной Руси — о ее американских колониях. Галицкие и венгерские русины имеют в Америке три значительные группы колоний, содержащие в общей сумме около полумиллиона жителей: в Соединенных Штатах, Канаде и Бразилии. Самые старые колонии — в Соединенных Штатах, где многие русины успели обеспечить себе безбедное существование, создать несколько десятков церквей и школ, завести типографию, книжную торговлю и органы печати. Первым пионером русинской печати был первый русинский (униатский) священник в Америке, Волянский, издававший там еще в 80-х годах газетку «Америка». Теперь священник С. Макар издает там большую газету «Свобода» и, кроме того, не периодически ряд брошюр и летучих листков просветительного и беллетристического содержания. Своего вклада в Ю. литературу Америка еще не дала; ни стихотворения Гр. Грушки, ни рассказы Дмитрова, несмотря на интересное в культурном отношении содержание (жизнь русинских колонистов в Америке), не удовлетворяют требованиям художественности. В Канаде и Бразилии русинская пресса пока только в зачаточном состоянии.

Литература. О древнем периоде Ю. литературы, кроме общеизвестных русских учебников Галахова и Порфирьева, см. «Историю русской литературы» Пыпина, работы профессора Владимирова и особенно сжатый очерк в третьем томе «Истории Украйны-Руси» М. Грушевского. О среднем периоде, кроме устарелого первого тома «Истории русской литературы» Ом. Огоновского, нет полного компендиума, а многочисленные монографии не дают полной картины; из работ, обнимающих более широкие темы, выдаются работы П. Житецкого («Энеида» Котляревского) и Петрова («Очерк истории южно-русской литературы XVIII столетия»), дающий, однако, меньше чем обещает заглавие. Много работ и материалов печаталось в «Киевской Старине», «Трудах Киевской Духовной Академии» и «Чтениях в Обществе Нестора летописца», кое-что в «Записках наук. тов. iм. Шевченка» во Львове, в «Библиографических пособиях» Каратаева. См. еще библиографию Ундольского с дополнением к ней Головацкого, доведенную до XIX столетия; преосв. Филарета (Гумилевского), «Обзор русской духовной литературы»; Пекарского, «Наука и литература при Петре Великом» и т. п. Для изучения новой Ю. литературы самым богатым пособием служит «История русской литературы» Ом. Огоновского, несмотря на устарелый метод и неуклюжесть изложения; не потерял своей ценности «Очерк истории украинской литературы» Петрова и прекрасный разбор этой книги, сделанный Н. Дашкевичем в отчете о присуждении наград графа Уварова. Много очерков и критических статей об отдельных писателях и целых периодах печаталось в галицких изданиях «Правда», «Зоря», «Жите i Слово», «Народ», «Лiтературно-науковый Вiстник», в женевской «Громаде» и в «Киевской Старине». Скудные данные о развитии угрорусской письменности дал Е. Сабов в своей «Хрестоматии» (Унгвар, 1893); о литературной жизни Буковинской Руси есть кое-что в книжке профессора Смаль-Стоцкого: «Буковинська Русь». Важным пособием для изучения новой Ю. письменности служит опыт библиографии этой письменности М. Комарова («Рада», 1883), составленная им же библиография Т. Шевченко (1903); для галицко-русской письменности имеется образцово составленная библиография за 1801—1889 гг. Ив. Левицкого и его же библиография за 1772—1800 гг. («Записки наук. тов. iм. Шевченка», 1903). Ряд характеристик современных Ю. беллетристов дала в последних годах «Киевская Старина», в которой особенно интересны критические статьи С. Ефремова.

Иван Франко.

Об авторе этой статьи, играющем выдающуюся роль в Ю. литературе, см. Галицко-русское литературно-общественное движение и Франко.