Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах
Критика. Публицистика. Письма. Тома 11—15
Том одиннадцатый. Книга первая. Критика. Публицистика (1840—1849)
Л., Наука, 1989
Аристократка, быль недавних времен, рассказанная Л. Брантом. Санкт-Петербург, 1843. В типографии А. Бородина и К°. В 8-ю д. л., стр. 155.[править]
« — Ты ли это? Я думал, тебя нет уж на свете… Три года пропадал? С последней встречи нашей в театре… помнишь!.. ты вдруг исчез… Сколько я тебя ни отыскивал!.. Скажи, бога ради, где ты так долго скрывался?
— Я не выезжал из Петербурга».
Так начался роман г. Бранта и разговор двух пансионских товарищей, встретившихся после долгой разлуки на углу Большой Морской у самого Невского проспекта. Один из них был мужчина высокого роста, брюнет, лет под тридцать, довольно видный, довольно приятной наружности, в модном фраке, с бакенбардами и даже с усами; короче, по всем признакам отставной военный. Другой был лет двадцати пяти, роста повыше среднего, лицом бел, с каштановыми волосами, наконец, с самыми темными глазами, казавшимися еще томнее от густых и длинных ресниц. «Несмотря на нежно-розовые щеки, на все признаки едва минувшей юности, общее в лице молодого человека, отзываясь, если можно так выразиться, неотступным воспоминанием какого-то тяжкого лишения и ранним опытом, резко противоречило с веселым <…> лицом брюнета». Таковы герои г. Бранта; как их зовут, он сказать не хочет:
«…обоих знакомцев, равно как и прочих действующих лиц начинающейся повести, мы (говорит г. Брант) не намерены окрестить собственными именами, заимствуя их из общего словаря романистов и повестчиков русских. Валерианы, Владимиры, Ипполиты, Аполлоны, Надежды, Софии, Ольги, Алины так давно знакомы и так, вероятно, прискучили слуху вашему».
Тут же упоминается о каких-то милых гумористах, которые издеваются невеликодушно и бессмысленно над тем, «чему в мудром порядке нравственного различия назначена своя необходимая роль, конечно незавидная, своя ступень, конечно невысокая и не совсем чистая, — не кто же бьет лежачего?» (Не мы: ясным доказательством тому может служить статья, которую теперь пишем.) «Отчего, — продолжает г. Брант, — на этих именно бедных недорослей, вечных, непроизвольных детей человечества, должно изливать желчь ума и сатиры, предназначенной преимущественно бичевать предрассудки <…> людей не незначительных по роле, разыгрываемой ими в обществе, не невежд и глупцов обыкновенных, дюжинами дюжин встречаемых, но людей с весом и внешнего и внутреннего значения?»
Кажется, смысл афоризма г. Бранта такой: «Зачем бичевать насмешкой людей пустых и ничтожных; насмешка должна преследовать ошибки людей значительных по уму и по роле, разыгрываемой ими в обществе». Примем к сведению!
Взглянув на содержание повести г. Бранта как можно серьезнее, мы видим в ней, во-первых, молодого человека («педагога»), который в продолжение одного года лишился отца, матери и сестры и до того был огорчен тем, что совершенно отказался от света и поселился близ Смоленского кладбища. Далее мы видим другого молодого человека («баронессина племянника»), болтуна, с добрым сердцем, но с пустою головою и слишком беспечным характером. Встретившись на углу Большой Морской, приятели пересказали друг другу свои похождения и разошлись. На другой день «баронессин племянник» явился на квартиру «педагога» и, доказав ему, как скучно жить у Смоленского кладбища, перетащил мизантропа в центр столицы. С помощию своей тетушки «баронессин племянник» отрекомендовал «педагога» одному графу, «аристократу», которому нужен был учитель истории для пятнадцатилетней дочери, героини рассказа, «аристократки». Несмотря на свою молодость и красоту, «педагог» понравился графу, и уроки начались. Между учителем и ученицей, как часто бывает, вспыхнуло взаимное симпатическое влечение, которое кончилось любовью беспредельною и неукротимою. Поздно опомнился «педагог», поздно увидел бездну, в которую влекла его безумная страсть к аристократке. Но «чистая, возвышенная душа его была чужда помыслов недостойного соблазна. Он был не из числа тех, которые с такою холодною расчетливостью уловляют доверчивость какой-нибудь неопытной пятнадцатилетней девушки».
«Графиня! — сказал он. — Может быть, сегодня мы видимся в последние… Вы позволили мне говорить о своих чувствах… но мы оба давно знаем их… Слова для нас бесполезны, бесплодны, как и самые чувства наши, — мы не назначены друг для друга… Судьбе угодно было, чтоб мы встретились — для чего это ей угодно было, она нам ответит — там! А здесь — здесь благоразумие и рассудок говорят нам, что мы должны расстаться, и расстаться навсегда, хотя, произнося это, я чувствую, что от сердца моего о кровью и невыразимою болью отрывается лучшая часть его…»
Он говорил, и слезы, как водится, градом катились по щекам его. Невыразимая тоска отпечатлевалась во всех чертах его прекрасного лица, и звуки дрожащего голоса исполнены были звуков отчаяния, каких, по мнению автора, никогда еще не изобретала вдохновенная рука артиста-музыканта. Он умолк, и вдруг в комнате послышались громкие рыдания; г. Брант полагает, что если б посторонний человек находился за стеною ее, он мог бы подумать, что раздаются стоны дочери подле смертного одра материнского. В самом деле было совсем другое: то рыдала аристократка. «Педагогу» вместе было и тяжело и весело. «Если бы в ту минуту удар невидимой руки разразился над ним и мгновенно превратил его в бездушный труп, то он благословил бы благодетельную руку» (не поздно ли было бы?). Но желанного чуда не совершилось, и он, «не говоря более ни слова, сделал уже шаг к дверям, хотел уйти, потому что еще минута, и он не в состоянии был бы долее выдержать предписываемого благоразумием, но графиня умоляющим движением руки еще раз остановила его, отерла платком слезы, подошла к нему и подала ему свою бархатную аристократическую руку».
«Молодой человек поспешно схватил ее, прижал к сердцу, потом к устам, долго не отрывая их от вожделенной руки. В эту минуту раздался на улице стук экипажа, остановившегося у графского дома.
— Прощайте, прощайте, графиня! — воскликнул молодой человек, выпуская из своей руку прелестной девушки… — Прощайте, милый!.. — отвечала она болезненным голосом и называя его просто по имени. — Прощайте, но не навсегда! Обещайте мне, что мы скоро увидимся! — И с последним словом, дрожа как бы от страха, она невольно, не помня сама, что делает, прислонила головку свою к груди молодого человека. Он не мог более владеть собою — крепко сжал ее в своих объятиях, еще крепче поцеловал в уста, дотоле не омраченные еще ничьим поцелуем, кроме отцовского, и быстро выбежал из комнаты».
Однако ж тем не кончилось. По приглашению графа «педагог» продолжал посещать дом его и тогда, когда уже курс истории с молодою графинею был пройден. Страсть «педагога» беспрестанно усиливалась. Он начал рыскать везде, где только мог встретить графиню, и даже не упускал случая видеть свою аристократку в Александрийском театре (?!.), где она бывала вместе с родителем своим, аристократом. Дела графа между тем расстроились; сын его в Париже проигрался: нужны деньги. На выручку графа поспешил какой-то полковник, который, так же как и все другие лица повести, ни имени, ни фамилии не имеет, —
В виде дружеской услуги
Он предложил ему заем.
Но я (автор) не верю дружбе, други;
Корысть привык я зреть во всем.
Полковнику понравилась молодая графиня: он посватался. Отец-должник не смел отказать и на коленях вымолил у своей дочери согласие на брак с неумолимым кредитором. Аристократка вышла за полковника, и когда их венчали, «педагог» упал в обморок.
Через два года «педагог» прогуливался по окрестностям своей деревни и вдруг встретил даму, которая сказала ему:
« — Извините, милостивый государь! Вы, верно, здешний и можете сказать мне, как далеко отсюда до села***?
Молодой человек задрожал всем телом, услышав голос незнакомки. — До села***? — повторил он, снимая шляпу и кланяясь путнице. — Имения генерала***?
— Так точно, милостивый государь, — отвечала она, в свою очередь изменяясь в лице и всматриваясь в молодого человека, которого голос показался ей не незнакомым.
— Верст десять с небольшим, — прибавил он.
— Боже мой! — тихо произнесла незнакомка, как будто говоря сама с собою. — Я не ошибаюсь — это он, это мой бедный учитель… Боже мой! как он переменился! я не узнала его с первого взгляда!.. Какая встреча!»
И потом, оглянувшись и увидев, что провожавший ее лакей стоит в почтительном отдалении, она прибавила: «Милый! еще раз в жизни я увидела тебя!» «Графиня! ваше превосходительство! Я не понимаю вас!» — холодно отвечал «педагог». Но вот она заплакала; заплакал и он. Они долго беседовали о своей несчастной судьбе и расстались печально. Вскоре после того «педагог» умер. Зимою того же года частные обстоятельства заставили автора посетить уезд, в котором жила аристократка. Там, между прочим, автор приобрел от священника записки «педагога». Там же, беседуя с священником, автор «вполне удовлетворил своему любопытству относительно аристократки и усопшего любимца ее». Потом автор, как водится у добрых людей, пошел на могилу покойника, но не дошел, увидев над нею издали женскую тень.
«Я хотел взглянуть, — говорит он, — на аристократку, вглядеться в черты ее лица, которое столько раз и так подробно описывал мне племянник баронессы; но я обуздал свое любопытство и принес его в жертву другому чувству — нескромным присутствием своим я не хотел нарушить уединенной молитвы женщины над прахом человека, которого она и в могиле любить не переставала».
Такая черта делает честь сердцу автора!
Основываясь на афоризме автора, который мы привели и пояснили выше, нам ничего более теперь не остается сказать, кроме того, что повесть напечатана очень опрятно…
КОММЕНТАРИИ[править]
Печатается по тексту первой публикации.
Впервые опубликовано: ЛГ, 1843, 17 янв., № 3, с. 55-57, без подписи.
В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. IX.
Автограф не найден.
Авторство Некрасова указано В. П. Горленко. Л. В. Брант — критик, фельетонист и беллетрист, постоянный сотрудник «Русского инвалида», затем «Северной пчелы» (в последней подписывался крикливым криптонимом «Я. Я. Я.»), автор сборника рассказов «Воспоминания и очерки жизни» (СПб., 1839), повести «Аристократка» (СПб., 1843), романа «Жизнь как она есть» (СПб., 1843) и критико-полемических брошюр «Петербургские критики и русские писатели» (СПб., 1840), «Несколько слов о периодических изданиях русских» (СПб., 1842), «Опыт библиографического обозрения» (СПб., 1842). Реакционность, пасквили и доносы, литературная беспомощность и непомерные претензии делали Бранта постоянным объектом насмешек и нападок передовой критики, особенно «Отечественных записок» и Белинского, который писал о нем в издевательском тоне: «Мы уверены, что г. Бранту стоит только явиться в Париж с французским переводом своего романа, и его тотчас же сделают там первым министром на месте Гизо. А какое было бы счастие для Франции иметь подобного министра!» (т. VIII, с. 135; ср.: т. VI, с. 189—194). Столь же язвительны более поздняя заметка Белинского «Новый критикан» (т. IX, с. 493—496) и приписывавшийся Белинекому памфлет И. И. Панаева «Литературный заяц» (ОЗ, 1846, № 2, отд. VIII, с. 124—126). В стиле памфлета написал Белинский и рецензию на «Аристократку» (т. VI, е. 677—681), по его словам «единодушно осмеянную во всех журналах» (т. VIII, с. 123; ср.: БдЧ, 1843, т. 57, отд. VI, с. 1-11, а также: ЛГ, 1842, 31 мая, № 21, с. 427—430; 25 окт., № 42, с. 861). Ф. В. Булгарин в одном из своих фельетонов жаловался: «…в каждой книжке „Отеч<ественных> записок“ вы встретите имя Л. В. Бранта, которое выставлено вроде мишени для упражнения в остроумии журнальной свиты и самого начальника дружины ландскнехтов» (СП, 1846, 19 янв., № 16, с. 62). Брант своим литературным противникам ответил злобным пасквилем, направленным главным образом против Белинского и близких ему литераторов, в романе «Жизнь как она есть». Некрасов высмеял этот роман в одном из фельетонов «Литературной газеты» (ПСС, т. V, с. 511) и в романе «Жизнь и похождения Тихона Тростникова» (см.: наст. изд., т. VIII, с. 722—723).
С. 76. " — Ты ли это? Я думал, тебя нет уж на свете… — Некрасов цитирует начало романа (c. 1), далее приводятся цитаты (с. 2, 8, 9, 100—103, 144—145, 153—155) с незначительными разночтениями.
С. 76. …на углу Большой Морской… — Большая Морская — ныне ул. Герцена.
С. 77. …поселился близ Смоленского кладбища. — Смоленское кладбище — одно из старинных кладбищ Петербурга на Васильевском острове.
С. 79. …не упускал случая видеть свою аристократку в Александрийском театре (?!)… — Эту деталь, выдающую незнание автором изображаемой среды, отметил и Белинский (т. VI, с. 681). Аристократы, люди «большого света», гнушаясь «Александрии», посещали обычно Михайловский театр (французская труппа) или оперу. Публику Александрийского театра составляли преимущественно средние слои столицы, главным образом чиновничество и купечество, а также среднее и мелкое дворянство и даже мещанство, до гостинодворских сидельцев и лакеев включительно. См. «физиологическую» характеристику посещавшей этот театр публики в статье Белинского «Александрийский театр» (т. VIII, с. 536—538) и фельетоне Некрасова «Выдержка из записок старого театрала (Материалы для физиологии Александрийского театра)» (наст. изд., т. XII).