Сцена I.[править]
На огромной полосѣ несчастной Сибири свирѣпствуетъ эпизоотія: скотъ валится по деревнямъ, валится по городамъ, изъ одной деревни зараза переходитъ въ другую, трупы бросаютъ, гдѣ попало, собаки растаскиваютъ части скота, павшимъ скотомъ завалили овраги и берега рѣкъ. Скототорговля и ярмарки, однако, идутъ своимъ чередомъ, гурты скота перегоняются по дорогамъ, сырыя кожи и сало везутся обозами на петропавловскую, ишимскую и ирбитскую ярмарки.
Наконецъ, и канцелярія зашевелилась. Скриба, секретарь какого то правленія, сидитъ надъ рапортами отъ исправниковъ и выводитъ слово «предписаніе», но о чемъ предписаніе, онъ еще пока не рѣшилъ.
— Справку, справку о падежахъ его пр--ство требуютъ! мечется расторопный чиновникъ особыхъ порученій. Какъ слонъ, медленно двигается архиваріусъ и несетъ огромную кипу дѣлъ съ надписью «объ эпизоотіяхъ». Шлепнувшееся дѣло на столъ обдаетъ облакомъ ныли.
Молодой чиновникъ чихаетъ, затѣмъ обтираетъ сюртукъ свѣженькимъ платкомъ, вынутымъ изъ боковаго кармана пиджака. и начинаетъ перелистывать: «дезинфекція заводовъ, надзоръ ни ярмаркахъ, клейменіе кожъ, скотопрогонные тракты, карантины, земское страхованіе…» мелькаетъ въ глазахъ у него. — Фу, ты, Господи, сколько мѣропріятій, а говорятъ — «не знаемъ, что дѣлать!» Третъ лобъ и быстро хватается за золотой карандашъ, привѣшенный къ часовой цѣпочкѣ.
— Впрочемъ… дезинфекція заводовъ, надзоръ на ярмаркахъ, клейменіе кожъ — вѣдь тутъ нужны спеціалисты, а у насъ, одинъ — два ветеринара на губернію. Карантины, земское страхованіе скота, все это прекрасно. Но гдѣ же земство въ Сибири? гдѣ самоуправленіе? кто его организуетъ? гдѣ общественные дѣятели?….
— Сержъ! ты забылъ, кажется… влетаетъ въ канцелярію красивый блондинъ во фракѣ. *
— А что такое?
— Къ Марьѣ Львовнѣ, къ Марьѣ Львовнѣ, mon cher, вѣдь она сегодня именинница! Забылъ? Хорошъ, хорошъ, ха-ха-ха!
— Ахъ, въ самомъ дѣлѣ! юный дѣлецъ пробуетъ перекинуть половину дѣлъ.
— Вчера мы прелестно провели вечеръ. Аннетъ спрашивала о тебѣ, продолжаетъ пріятель.
— Да? перекидываетъ еще половину дѣла.
— Прощай, однако, пора! Анкетъ ждетъ. Тру-ла-ла… тру-ла-ла!
Докладчикъ вскакиваетъ, какъ ужаленный, хватаетъ шляпу и исчезаетъ вслѣдъ за пріятелемъ.
Изъ прихожей доносится:
— Ануфрій Феногентьичъ, подберите на столѣ «дѣло объ эпизоотіяхъ»!
Сцена II.[править]
Морозное утро. Ярмарка. На площади масса балагановъ, заваленныхъ сундуками, коврами, кошмами. На площади громоздятся тысячи возовъ съ кожами, мясомъ, саломъ, цѣлыя пирамиды скотскихъ тушъ стоятъ въ симметрическихъ рядахъ, мордами къ небу, какъ бы вопія на скотоубійство.
— Ужъ развѣ таперя ярмарка не пойдетъ — вонъ сколько наѣхало! разсуждаетъ рыжая борода клиномъ, похлопывая варежками.
— Вы говорите — пойдетъ, а вотъ мы шестыя сутки съ товаромъ стоимъ: говорятъ, ветелинара нѣтъ, исправникъ запретилъ безъ свидѣтельства продавать. Хоть что хотъ! замѣчаетъ черпая борода въ сосулькахъ. Хорошо, я знакомаго человѣка встрѣтилъ и двадцать возовъ спустилъ, а если бы…
— Ежели таперя ярмарка не пойдетъ… продолжаетъ рыжая борода флегматически и за тѣмъ сморкается въ мѣховую полу своей шубы.
На дворѣ земской квартиры стоитъ маленькая кибитка, покрытая кошмами. На крыльцѣ, въ синемъ форменномъ сюртукѣ съ медицинскими погонами и въ всклокоченной, какъ ворохъ сѣна папахѣ, вертится маленькая фигура пріѣхавшаго ветеринара. Его осаждаетъ дюжина торговцевъ въ тулупахъ.
— Помилосердуйте, ваше высокородіе, шестой день, покупатели ждутъ"…
— Нельзя же такъ, у тебя сколько? суетится ветеринаръ. 50 возовъ! а у тебя? 200!. у тебя? 400! Сколько кожъ въ возу? 30 кожъ!
Изъ полуотворенной двери земской квартиры вылетаетъ клубъ теплаго пара, а затѣмъ раздается голосъ, подобный трубному.
— Серапіонъ! мы начали
Въ двери видно ярмарочное начальство, толпящееся око по стола съ закусками.
— 800 возовъ, 800 возовъ! Ну, куда же, куда это осмотрѣть! да развѣ я каторжный! суетится папаха.
— Ваше вскородіе, осмотра не нужно, шкура — первый сортъ, безъ опаски, хоть съ масломъ кушайте…
— Тьфу, тебя! Жри самъ!..
— Серапіонъ! смотри, повторяемъ! раздается съ клубомъ пара трубный гласъ изъ двери земской квартиры. Фигура въ папахѣ сжалась и засуетилась.
— А сколько тутъ скота? за 50,000! Господи! да гдѣ же это осмотрѣть?!
— Ваше благородіе, не сумлѣвайтесь, говядина первый сортъ — сахаръ…
— Знаю, а отчего татаринъ умеръ?..
— Татаринъ, сударь, умеръ отъ божескаго попущенія, потому онъ жралъ безъ молитвы…
— Серапіонъ! все выпьемъ! раздается изъ избы голосъ веселой компаніи.
— 800 возовъ, по 30 кожъ, 50,000 тушь… да гдѣ же это осмотрѣть!;, путается ветеринаръ и стоитъ, растопыря руки въ недоумѣніи.
— Ваше благородіе, у насъ свидѣтельства готовы, только черкните — покупатель стоитъ, убытки терпимъ, господинъ исправникъ уже разрѣшилъ…
— Урра! доносится изъ избы.
— О, чтобъ васъ! ветеринаръ кидается въ земскую квартиру и быстро протискивается къ столу.
— Урра! съ началомъ ярмарки, урра!
Сцена III.[править]
Въ одной изъ свѣтленькихъ избъ въ волости, на диванѣ, за столомъ, накрытымъ скатертью деревенской работы, за самоваромъ сидитъ исправникъ, рядомъ съ нимъ санитаръ, командированный изъ губернскаго города. На столѣ вынутый изъ ларца графинъ рому, масса бубликовъ и начатый пирогъ съ рыбой.
Идетъ! подзадориваетъ исправникъ, тасуя карты.
Санитаръ задумчиво открываетъ одну изъ картъ, разбросанныхъ на столѣ крапомъ вверхъ.
— Идетъ — дама трефъ!
Въ углу топчется старшина въ большущихъ пимахъ, онъ обтираетъ потъ — видно, что «взопрѣлъ».
Исправникъ мечетъ карты и говоритъ.
— Такъ помни же, Никита, прежде всего около Шарабарихи карантинъ, около ІОрзиноЙ карантинъ, и чтобы ни скотины, ни кожи, ни сала, ничего не пропускать! Дама бита! талію продолжаю…
— Идетъ — уголъ!
— Ваше высокородіе, намъ этотъ «карматипъ» не въ трудъ, пыхтѣлъ старшинъ, — ельнику у насъ хватить, и если кого проучить, то и прутьевъ найдемъ. Только позвольте доложить — ни черезъ Шарабариху, ни черезъ Юрзину скота не гонятъ, а гонятъ его, значитъ, мимо насъ прямо степью…
— Не разсуждать! Главное — не раз-суж-дать! не твоего ума дѣло. Взята! начинаю талію!.. Помни одно — около Юрзиной за поскотиной поставить людей, палую скотину сжигать безъ остатка. Проѣзжихъ останавливать, кожи, сало, мясо осматривать, подстилку, сѣно все въ костерь. Дана! Ха-ха-ха!начинаю новую талію!..
— Десятка!
— Слышишь, Никита, все въ костеръ!
— Слушаю, ваше высокородіе, только позвольте доложить — если Кузьма Демьяновъ будетъ эту самую скотину въ оврагъ кидать, то этотъ «карматинъ» все единственно…
— Не разсуждать! Не раз-суж-дать! Что тебѣ Кузьма Демьяновъ! Десятка дана! начинаю талію!
— Ва-банкъ!
— Таперь, ваше высокородіе, если эту скотину жарить, то въ котлѣ ли ее прикажите?..
— Не разсуждать! Не мудрствовать! Маршъ!..
Сцена IV.[править]
На дорогѣ, подъ Юрзиной версты за три отъ деревни среди снѣгомъ заметенной дороги стояла около дровней толпа мужиковъ въ дохахъ. Кругомъ виднѣлись изъ сугробовъ закуржавѣвшіе кустарники, голая плакучая береза еще унылѣе свѣсила плети вѣтвей, какъ опущенныя руки. Морозъ крѣпчалъ, было за 35°. Мужики хлопали рукавицами и стягами подсобляли привезшему работнику свалить трупъ окоченѣвшей скотины въ костеръ. Трое мужиковъ кидали охабки хворосту и пней, но костеръ туго разгорался въ снѣгу.
— Навали еще, тащи валежнику! Вали, вали! раздавалось кругомъ.
— А яму говорю — «карматинъ», ваше высокородіе, намъ не въ тягость, сообщала" тутъ же старшина окружающимъ общественникамъ, только я яму говорю, если Кузьмы Демьянова вы не ограничите, чтобы онъ свою палую скотину зря не кидалъ… А онъ мнѣ на то — не твое дѣло! молчать! Кузьмѣ Демьянову, говоритъ, такая «талія» дана — значитъ «взято». Номиналъ «десятку». Только я думаю, какая десятка! Кузьма Демьяновъ и больше можетъ.
Старшина видимо мѣшалъ инструкцію съ терминами мѣстнаго санитарнаго съѣзда.
— Никита Спиридонычъ, знаешь что?
— Что?
— А вѣдь намъ падаль эту не сжечь, вѣдь она мерзлая. Мотри, сколько охабокъ спалили, а у нея, какъ у поросенка, только шерсть палимъ. Ей ничаво не дѣлается, вѣдь морозь! говорилъ ассистентъ.
— Думалъ я, братцы, и объ этомъ. Да ничего не подѣлаешь. Жарь, говоритъ, и конецъ! Надо жарить, а я поѣду докладывать!
Старшина уѣхалъ. Мужики сѣли около костра и начали бесѣдовать, сколько скотины жарить придется, а такъ какъ всю пережарить ее невозможно, то рѣшили, что тутъ и труда прилагать не стоитъ. Вечерѣло. Морозъ крѣпчалъ. Въ воздухѣ носился смрадъ гари. Три дежурныхъ десятскихъ лѣниво перевертывали изрѣдка огромную закопченную тушу павшей скотины, положенную на костеръ.
— То есть, братецъ, ни боже мой этой падали не дѣлается. Только закоптили ее!
— Да ничего и не будетъ — ее въ недѣлю не сжарить, чортъ ой сдѣлается на морозѣ!
Раздался звонокъ. Мужики встали и начали подкладывать огонь.
Показалась закуржавѣвшая кибитка, ее придержали близь костра.
— Богъ на помочь, добрые люди! Что это вы дѣлаете? спросила высунувшаяся голова проѣзжаго изъ мѣховаго воротника.
— Скотину жаримъ!
— Куда же вы ее жарите!
— Не могимъ знать! Исправникъ приказалъ… Вѣрно, какъ сжаримъ, такъ падежъ окончится, а вотъ съ ранняго утра жаримъ, а толку нѣтъ — не жарится на морозѣ то, хоть бы што ей!
— Немудрено! Да что же это вздумалось, развѣ помогаетъ отъ падежа?..
— А Богъ его знаетъ. Приказъ такой! Прежде мы бывало молебенъ, а нынче вышло жарить, да вотъ и сжарь ее теперь!
— Ну жарьте, на здоровье! Трогай!
— Эхъ, вы, милыя! динь, динь, динь… тропка исчезла въ морозномъ туманѣ.
Сцена V.[править]
На дорогѣ близь Шарабарихи стоялъ сложенный изъ сосенъ и елей балаганъ. Около него ходилъ въ мохнатомъ ергакѣ и шапкѣ Вавило, мужикъ — гигантъ съ огромной дубиной. Здѣсь былъ «карантинъ».
— Михѣйко! крикнулъ Вавило. Изъ балагана показался мальчишко въ полушубкѣ и зипунѣ, завязанный до ушей рванымъ платкомъ. — Михѣйко, подбавь хворосту — тухнетъ, сказалъ гигантъ, да мотри, кто покажется, гаркай (кричи), а я пойду въ балаганъ. Ишь сиверко то задуваетъ…
Гдѣ то заскрипѣли полозья. Маленькая, вся въ бѣлыхъ мохрахъ, какъ въ пуху, лошаденка везла дровни, въ которыхъ качался плотный мужикъ, завернувшійся въ крытый тулупъ покроя торговцевъ.
— Стой! раздалось около балагана. И гигантъ съ дубиной сталъ поперегъ дороги. Стой! Что везешь?
— Это, что за спросъ?
— А вотъ тебѣ и спросъ. Кажи прежде, что везешь?!…
— Да ты что, соловей разбойникъ што-ли? Какое ты полное право имѣешь? Припасъ везу!
— Припасъ! Какой? Куда везешь? Здѣсь карматинъ!
— Какой карматипъ! Припасъ, до васъ не касается, не краденное! Къ Ермилу по заказу масла двадцать четыре фунта, свѣчей два пуда маканыхъ. Что вамъ!
— Михѣйко, подсыпька хворосту!
Это что? Куда вы?! Разбой! Свѣчи!
— Михѣйко, вали все въ костеръ!!
Нѣтъ, стой! Свѣчи то!!
— Вали, вали! я подержу его, и гигантъ облапилъ торговца.
Костеръ вспыхнулъ живымъ и яркимъ пламенемъ, припасъ исчезъ на очистительномъ жертвенникѣ санитарнаго дѣла.
— Ребята, сюда! командовалъ Вавило: изъ балагана вылѣзли еще два гиганта, завязалась борьба.
— За бороду! нѣтъ, стой! Бей его по сусаламъ
— Караулъ! Свѣчи!
— Карматинъ! Мы тебѣ покажемъ! Въ шею его! накладывай!
— Свѣчи! Караулъ!…
Прошло часа два послѣ того, какъ очистительный санитарный костеръ поглотилъ масло и свѣчи. Жертвенникъ потухалъ безъ пищи. Вдругъ показались на дорогѣ еще сани. Маленькій мальчишка правилъ исхудалою лошаденкой; въ саняхъ, сгорбившись, сидѣла старуха.
— Стой! раздалось на карантинѣ. Что везешь?
— Бабушку къ знахаркѣ! отвѣчалъ недоумѣвающій мальчуганъ.
— А припасъ есть?
— Какой припасъ, батюшка, кромѣ сѣна въ саняхъ, ничего!
— Сѣно! Ладно! Ну, выходи старуха — подстилку надо изъ-подъ тебя сжечь! Михѣйко, вали сѣно въ костеръ!
— Батюшки, за что же это? Сѣнцо то вѣд!" на кормъ лошадкѣ припасено, да и мнѣ, убогому человѣку, на немъ было теплѣе, третью недѣлю маюсь болѣстью. Кормильцы!
— Приказано, бабушка! Падежъ въ деревнѣ, ты въ сѣнѣ то заразу завезешь, — все жечь приказано. Вали, Михѣйка! Костеръ вспыхнулъ на одну минуту ярче.
— Кормильцы! зачѣмъ же я падежъ привезу? Отродясь я такимъ дѣломъ не занималась! вопіяла старуха.
— Дяденька Вавило! если бы почаще свѣчей, лихо даве ихъ на кострѣ то подхватило, говорилъ окоченѣвшій отъ холода Михѣйка, сидя на корточкахъ.
ЭПИЛОГЪ.[править]
А въ Юрзиной, въ Шарабарихѣ, за Юрзиной и за Шарабарихой скотъ валился, да валился. Въ одной обездоленной избѣ сидѣла семья. Сегодня пала послѣдняя скотина въ домѣ, послѣдняя и въ деревнѣ. Какое то мрачное, похоронное настроеніе лежало на большихъ и малыхъ. Лица были угрюмы. Худая женщина съ впалою, изсохшей грудью сидѣла, прислонясь къ печкѣ. Глаза ея неподвижные, почти безумные. Никто не могъ проронить слова — все было подавлено какимъ то страшнымъ будущимъ, которое напрасно было представлять, оно стояло у порога. Если герой графа Толстаго въ романѣ «Анна Каренина» чувствительный Вронскій могъ оплакивать любимаго скакуна, то что же долженъ чувствовать крестьянинъ, когда у него падаетъ любимое, вскормленное имъ животное, его кормилецъ, отъ котораго зависитъ все — трудъ, благосостояніе, жизнь семьи?…
Я не забуду одной сцены. Бродя случайно въ нолѣ, разъ въ кустахъ я услышалъ раздирающій крикъ. Это кричалъ мальчикъ, я кинулся къ нему, думая, что его ужалила змѣя. Онъ бѣжалъ и вопилъ, какъ сумасшедшій. Когда я его остановилъ, на немъ лица не было: ужасъ, страхъ, отчаяніе отражались на немъ.
— Что съ тобою сдѣлалось? схватилъ я ребенка за руку.
— Баринъ, батюшко! лошадь на пашнѣ пала, боронилъ съ нею, пала и подыхаетъ. Батюшки!… слезы лились по дѣтскому лицу.
— Ну что-жъ! вѣдь ты невиноватъ, вѣрно, лошадь больна была. Мнѣ представилось, что мальчикъ пугался отвѣтственности, страшился старшихъ.
— Да вѣдь она у насъ была одна, одна! вырвалось у ребенка, и онъ зарыдалъ страшно, судорожно. Я понялъ, что здѣсь была потрясающая драма, судьба семьи, отразившаяся даже въ сердцѣ младенца. А тугъ цѣлый сонмъ деревень, цѣлое море горя, слезъ, отчаянія!…
И все таки ничего не подѣлаешь!