Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.
I.[править]
Въ «Осадѣ Коринѳа» Байронъ еще разъ вернулся къ той игрѣ идей, первымъ и, пожалуй, лучшимъ выраженіемъ которой былъ «Гяуръ». Опять героемъ его поэмы является человѣкъ-демонъ: Альпъ — очевидное повтореніе гяура и Конрада. И опять поэтъ, созидая своего демона, чувствуетъ — мало того, говоритъ намъ, что его твореніе ниже того человѣка-титана, который виталъ передъ его душой.
Въ этомъ роковомъ дуализмѣ — интересъ поэмы для современнаго читателя; именно въ немъ, a вовсе не въ несложной фабулѣ съ ея черезчуръ театральнымъ заключительнымъ эффектомъ. Я нарочно сказалъ: для современнаго читателя; дѣйствительно, первые читатели Байрона съ нашей оцѣнкой не согласились бы. Изъ нихъ одни наивно восторгались геройствомъ стараго венеціанца, взрывающаго себя вмѣстѣ съ горстью христіанъ и отрядами турокъ; другіе упрекали поэта за то, что онъ недостаточно ясно подчеркнулъ призрачный характеръ явившейся Альпу Франчески и ввелъ ихъ въ искушеніе принять тѣнь за живую женщину. Третьи находили кощунственной всю сцену въ храмѣ. Для насъ все это имѣетъ лишь значеніе аксессуаровъ; виртуозность, съ которой даже третьестепенные писатели съумѣли овладѣть этого рода эффектами сдѣлала насъ недовѣрчивой къ нимъ, и мы ихъ съ трудомъ прощаемъ корифеямъ поэзіи. Намъ важенъ внутренній міръ; что заставило поэта повторить въ третій или четвертый разъ ту же симфонію страстей? Что новаго извлекъ онъ этотъ разъ изъ нея?
Что заставило? Прежде всего — Коринѳъ, коринѳская гора, Коринѳскій заливъ… Не забудемъ, что поэтъ самъ посѣтилъ эти мѣстности въ своемъ путешествіи 1810 г.; не даромъ онъ ссылается на это путешествіе въ прологѣ, прибавленномъ въ позднѣйшихъ изданіяхъ поэмы. Образы же эти незабвенны, даже и для простого смертнаго: этотъ заливъ, кажущійся голубой рѣкой между окаймляющими его справа и слѣва горами; затѣмъ эти горы — справа Киллена, Эриманѳъ, слѣва самая славная и святая изъ всѣхъ гора Аполлона Дельфійскаго — Парнасъ. Ихъ и въ лѣтнее время покрываетъ бѣлый покровъ снѣга, точно саванъ, которымъ Свобода, прощаясь, покрыла умершую Элладу. И внезапно голубая рѣка кончается: полоса земли врѣзалась между тѣмъ и другимъ моремъ, на ней городъ построенъ, пристально смотрящій вдаль изъ-подъ своей круглой горы, точно глазъ южной красавицы изъ-подъ приподнятой брови… Это не наше сравненіе; его уже древніе нашли, говорящіе въ своей поэзіи о «броненосномъ Коринѳѣ», и его удержалъ, пользуясь двусмысленностью англійскаго слова, нашъ поэтъ, приглашающій читателя послѣдовать за нимъ on Acro-Corinth’s brow (Brow — бровь, a также — вершина). Городъ и гора; когда то они носили славное имя Коринѳа — теперь оно имъ возвращено, какъ трофей вновь добытой свободы, взамѣнъ позорной клички Лутраки, которой довольствовались въ эпоху нашего поэта ихъ не въ мѣру скромные обитатели. A Коринѳъ — это символъ гордаго сопротивленія; это — двойное «стой», крикнутое и напирающему по коринѳскому заливу морю, и надвигающейся по Истму землѣ. Ландшафтъ опять родилъ поэму: какъ соприкасающіеся при Абидосѣ материки подсказали поэту любовную повѣсть о Селимѣ и Зулейкѣ, такъ гордый исполинъ Истма внушилъ ему пѣснь возмущенія и вызова; предъ нимъ предсталъ духъ горы, Альпъ. Такъ то опять былъ данъ толчокъ тѣмъ мыслямъ и чувствамъ, которыя уже воплотились въ «Гяурѣ» и «Корсарѣ»; опять зазвучали прежніе, знакомые намъ мотивы. Альпъ — венеціанецъ, такъ же какъ и гяуръ; онъ любитъ, опять «по голубиному» свою соотечественницу, прекрасную Франческу Минотти; опять враждебныя внѣшнія обстоятельства (этотъ разъ воплощенныя въ знаменитой «львиной пасти»), отражаютъ y него предметъ его любви; и опять происходитъ то, что мы, бесѣдуя о «Гяурѣ», назвали .перерожденіемъ страсти". Все же поэтъ не повторяется: все это предполагается происшедшимъ уже давно, тотъ «моментъ — вѣчность» наступилъ для Альпа тогда, когда онъ въ порывѣ отчаянія отрекся отъ вѣры своихъ отцовъ и отправился ренегатомъ подъ знамена дикаго Кумурджи (Комурги)-паши, заклятаго врага Венеціи и христіанства.
Не перерожденіе страсти, a перерожденная страсть стала этотъ разъ предметомъ интереса поэта: ея психологическія свойства, ея нравственная оцѣнка; онъ вдвойнѣ экспериментируетъ надъ ней, — и съ психологической, и съ нравственной точки зрѣнія.
Во-первыхъ, съ психологической. Альпъ когда то любилъ Франческу; теперь онъ ненавидитъ Венецію, которая ее y него отняла: въ этомъ превращеніи любви въ ненависть и состоитъ «перерождені естрасти». То же самое было и съ гяуромъ; только тамъ перерожденіе было невозвратнымъ: «На днѣ морскомъ моя Леила». И тѣмъ же сномъ вѣчности спитъ и любовь къ ней ея избранника. Вопросъ: «способна ли эта ненависть вся, безъ остатка, вновь перейти въ ту любовь» по отношенію къ гяуру даже не могъ быть поставленъ… Впрочемъ, нѣтъ; поэтъ его все-таки поставилъ, но вскользь и тоже вскользь на него отвѣтилъ. Читатель помнитъ чудный моментъ изъ исповѣди гяура, — явленіе ему въ предсмертной галлюцинаціи утопленной Леилы?
Но ты стоишь передо мной,
Твоя коса до ногъ спадаетъ,
Меня о чемъ то умоляетъ,
Печальный взоръ твоихъ очей.
Не вѣрилъ смерти я твоей…
Что значитъ внезапный рѣзкій возгласъ, непосредственно слѣдующій за этими словами:
A онъ погибъ, онъ въ томъ-же полѣ
Зарытъ…
Это значитъ: выросшая изъ любви ненависть уже не въ состояніи вся, безъ остатка, перейти обратно въ любовь. Но, повторяю, отвѣтъ былъ данъ. вскользь; a между тѣмъ поэтъ имъ дорожилъ, какъ дорожилъ всѣмъ, что внѣшнимъ или внутреннимъ образомъ было имъ пережито.
Этотъ разъ возлюбленная еще не погибла: Франческа жива, она въ томъ же Коринѳѣ, который Альпъ осаждаетъ; вырывая Коринѳъ изъ рукъ ненавистной ему Венеціи, онъ вырветъ изъ нихъ заодно и Франческу: Коринѳъ для Турціи, Франческу для себя. Такимъ образомъ имъ движетъ двойной аффектъ. Пусть «Венеція узнаетъ, сколько она въ немъ потеряла» (стр. 4) это — завѣтная мечта всѣхъ Коріолановъ; a Франческа пусть послѣдуетъ за нимъ:
Съ тобой улечу я въ счастливую даль,
Тамъ мы, съединившись, забудемъ печаль
— такъ Селимъ манитъ Зулейку, такъ Конрадъ связываетъ съ своей судьбой судьбу Медоры. Теперь поэтъ ставитъ вопросъ: изъ этихъ двухъ чувствъ, которое сильнѣе? Пусть передъ любовью предстанетъ возможность полнаго удовлетворенія, полнаго счастья, но подъ условіемъ отреченія отъ ненависти: будетъ ли это условіе принято? — Это то и есть то, что мы назвали выше психологическимъ экспериментомъ; ему посвящена центральная часть поэмы, стр. 19—21.
Какъ было замѣчено выше, поэта упрекали за то, что онъ недостаточно ясно далъ намъ понять, настоящая ли Франческа передъ нами, или ея тѣнь; можно, однако, предположить, что онъ дѣйствовалъ тутъ съ полнымъ умысломъ. Дѣйствительно, по первымъ словамъ (стр. 19 конецъ) всякій долженъ подумать вмѣстѣ съ героемъ, что дочь Минотти сама проскользнула черезъ сторожевые пикеты друзей и враговъ, чтобы встрѣтиться съ милымъ; прозрачность ея рукъ — (конецъ 20 строфы) — насъ не озадачиваетъ: мы знаемъ, что она исхудала въ разлукѣ (стр. 8), къ тому же ея слова о томъ, какъ она пришла, должны разсѣять всякое сомнѣніе. Для чего это? Для того, чтобы мы отнеслись къ дальнѣйшему не какъ къ галлюцинаціи, a какъ къ реальному событію. Что отвѣтилъ Альпъ на слова Франчески
Сбрось на земь чалму и крестомъ пресвятымъ
Себя осѣни, и ты будешь моимъ;
Смой съ гордаго сердца нечистую кровь
И завтра навѣкъ съединитъ насъ любовь.
Въ этомъ весь интересъ сцены. Онъ отвѣчаетъ отказомъ — и внезапно все мѣняется.
Пусть читатель внимательно прочтетъ слѣдующее за отказомъ Альпа описаніе — это прикосновеніе мертвенно холодной руки, это недвижное лицо, этотъ потухшій взглядъ… безспорно, это лучшее мѣсто всей поэмы. Теперь только Франческа умерла; она умерла въ тотъ самый моментъ, когда въ сердцѣ Альпа умерла любовь къ ней. Отнынѣ съ нимъ говоритъ только небесный духъ, посланецъ того Бога, котораго онъ оскорбилъ. Она заклинаетъ его уже не любовью, a надеждой на спасеніе души. «Поклянись, что ты пощадишь оскорбленныхъ тобою соотечественниковъ; иначе ты погибъ и никогда не увидишь болѣе… я уже не о землѣ говорю — это прошло! — но неба и меня!»
Альпъ вторично отказываетъ — и Франческа исчезаетъ. Когда онъ затѣмъ, за нѣсколько мгновеній передъ собственной смертью, спрашиваетъ отца о ней — ему отвѣчаютъ, что она умерла въ ту самую ночь; умерла, дополняемъ мы, въ тотъ самый моментъ, когда Альпъ отказался пожертвовать своей ненавистью ея любви.
II.[править]
Таковъ первый, психологическій опытъ; но ему предшествуетъ другой, нравственный. Мы говорили до сихъ поръ о сравнительной оцѣнкѣ, по ихъ силѣ, обоихъ чувствъ, волнующихъ грудь разгнѣваннаго героя; но какова абсолютная оцѣнка обоихъ вмѣстѣ взятыхъ? Другими словами: какова оцѣнка человѣка-демона, какъ такового? — Въ «Гяурѣ» этотъ вопросъ былъ только поставленъ и затѣмъ обойденъ; поэтъ только вызвалъ великую тѣнь Ѳемистокла изъ его могилы на Пирейскомъ мысѣ и затѣмъ круто перешелъ къ гяуру, избѣгая сопоставленія между нимъ и человѣкомъ-титаномъ. Даже позднѣе, въ своей исповѣди, умирающій человѣкъ-демонъ ни однимъ словомъ не даетъ понять, что идеалы титана ему доступны или даже понятны; онъ говоритъ о тѣхъ, которые сражаются съ врагомъ (отрывокъ 23), но только о такихъ, которыми движетъ любовь къ славѣ; для него же «достойныхъ цѣнъ» за жизнь только двѣ:
Любовь былая или врагъ
Здѣсь не то. Въ ту роковую, послѣднюю ночь, еще до Франчески, Альпу является другая, болѣе святая и великая тѣнь; она является ему изъ-подъ того «бѣлаго савана, которымъ Свобода при прощаніи покрыла умершую Элладу». И Альпъ не безучастенъ къ ней; онъ «взвѣшиваетъ прошлое и настоящее», онъ сознаетъ, что тѣ, которые нѣкогда пали здѣсь славною смертью, пролили свою кровь за лучшее дѣло, чѣмъ то, которому служитъ онъ. Тѣ жили и умирали за человѣчество, за то, чтобы сохранить ему его идеалы въ ихъ непорочной чистотѣ; и они достигли своей цѣли. Ихъ имена живутъ въ шумѣ вихря, въ раскатахъ волнъ, въ журчаніи родниковъ греческой земли:
И патріотъ, когда созрѣлъ
Бъ немъ подвигъ доблести, всегда
Укажетъ съ гордостью туда
И, вдохновенный стариной,
Съ тираномъ смѣло вступитъ въ бой,
Чтобъ грудью родину свою
Иль отстоять, иль пасть въ бою.
Таковы были они; a онъ…
Онъ сознавалъ, какъ жалокъ онъ
Предатель, обнажившій мечъ
Противъ отчизны…
И въ видѣ символическихъ иллюстрацій того и другого идеала Альпу являются одна за другой двѣ картины. Одна — стая голодныхъ псовъ, грызущихся между собою изъ-за человѣческихъ останковъ; это — настоящее, это — его война. Другая — одинокія развалины храма Аѳины на Акрокоринѳѣ, прекрасныя и гордыя и въ своемъ разрушеніи; это — прошлое. Это то, изъ-за чего возстали они. Альпъ получилъ возможность сравнить себя съ героями старины; онъ настолько благороденъ, что сознаетъ свое несовершенство, но не настолько, чтобы возвыситься до ихъ величія. Отнынѣ онъ уже отверженъ; отверженъ собою самимъ прежде, чѣмъ его отвергнетъ блаженный духъ его милой. Шальная пуля кладетъ конецъ его проигранной жизни; послѣднія сцены принадлежатъ не ему, a отпрыску по духу тѣхъ героевъ, которыхъ поэтъ вызвалъ передъ нами при свѣтѣ луны, озарявшей снѣжныя вершины Парнасса и бѣлыя колонны коринѳской горы.
III.[править]
Таково, думается намъ, идейное содержаніе поэмы; что касается ея фабулы, то она имѣетъ своимъ фономъ одинъ эпизодъ изъ многовѣковой войны венеціанцевъ съ турками за Морею, въ которой несчастная страна поперемѣнно подпадала то венеціанской, то турецкой власти. Успѣхъ Собѣскаго въ 1683 г. побудилъ венеціанцевъ вновь пойти на турокъ въ 1684 г.; въ 15-лѣтней войнѣ они отвоевали y нихъ весь полуостровъ и водрузили знамя креста надъ его сѣвернымъ оплотомъ, Коринѳомъ. Ихъ власть была, однако, непродолжительной: въ 1715 г. турки возобновили войну, причемъ первымъ предметомъ ихъ похода былъ разумѣется — все тотъ же Коринѳъ. Его «губернаторомъ» былъ венеціанскій синьоръ Минотти — это, такимъ образомъ, личность историческая. Не видя возможности отстоять крѣпость противъ полчищъ врага, онъ началъ было переговоры о сдачѣ; какъ разъ во время переговоровъ пороховой складъ въ лагерѣ турокъ взорвался — причемъ причина взрыва была, повидимому, случайная. Тѣмъ не менѣе разсвирѣпѣвшіе турки, подозрѣвая тутъ венеціанское предательство, прервали переговоры и бросились штурмовать крѣпость. Ихъ остервенѣніе и численность взяли верхъ, часть гарнизона была перебита, другая взята въ плѣнъ; какая участь постигла Минотти, неизвѣстно. Послѣ взятія Коринѳа турки наводнили Морею, взяли ея главный городъ Навплію (или, по тогдашнему, Неаполь-Романскій, Napoli di Romania) и вскорѣ превратили весь полуостровъ въ турецкій пашалыкъ. Онъ остался таковымъ вплоть до высадки гр. А. Ѳ. Орлова и тѣхъ событій, которыя послужили фономъ «Гяура».
Какъ видно отсюда, въ поэмѣ Байрона историческій элементъ очень незначителенъ: характеръ и участь Минотти онъ измѣнилъ по своему, катастрофу со взрывомъ представилъ въ совершенно вольномъ освѣщеніи[1], фигуры Альпа и Франчески прибавилъ отъ себя. Отсюда видно, что не историческая участь Коринѳа дала толчокъ его творческой фантазіи; a это лишній разъ подтверждаетъ наше сужденіе: ландшафтъ родилъ поэму.
Онъ работалъ надъ нею во вторую половину. 1815 г., въ такое время, когда его отношенія къ женѣ приняли уже очень непріязненный характеръ. Извѣстно даже, что какъ разъ во время работы, когда онъ вполнѣ уединился, чтобы не отвлекаться чѣмъ либо постороннимъ — къ нему почти насильственно ворвались двое чужихъ людей, врачъ и юристъ, и предложили ему рядъ отчасти нелѣпыхъ, отчасти безтактныхъ вопросовъ. Смыслъ этого посѣщенія былъ ему тогда непонятенъ; лишь потомъ онъ узналъ, что они были посланы къ нему его женой, чтобы добыть улики его помѣшательства. Дѣйствительно, вскорѣ за окончаніемъ поэмы послѣдовалъ окончательный разрывъ между супругами; тѣмъ болѣе удивительно извѣстіе, что рукопись «Осады Коринѳа» была переписана рукой той же леди Байронъ, которая во время ея возникновенія обнаружила такую нѣжную заботливость о душевномъ состояніи своего мужа. A впрочемъ — можетъ ли быть рѣчь о неожиданностяхъ въ такой семейной драмѣ, героями которой были поэтъ и женщина?
Все же можно предположить, что леди Байронъ не безъ нѣкотораго удовлетворенія должна была углубиться въ содержаніе переписываемой поэмы. Какъ женщина безусловно умная, она должна была понять, что въ Альпѣ Байронъ опять изобразилъ себя, но что его отношенія къ этому отраженію своей личности со времени «Гяура» и «Корсара» измѣнились: несомнѣнно, Альпъ отверженъ Байрономъ. Одного только «математическая Медея» не могла понять: того идеала, ради котораго Байронъ Альпа отвергъ; что дѣлать, — математическая логика безсильна передъ вопросами эволюціоннаго характера. Да, конечно: Байронъ отвергъ Альпа, но не для того, чтобы вернуться къ тому cant’у, который составлялъ высшее проявленіе жизни по понятіямъ Мильбанковъ и прочихъ «слишкомъ многихъ», a потому, что передъ его душою все ярче и ярче опредѣлялся новый идеалъ. Идеалъ, служенію которому онъ долженъ былъ посвятить свою позднѣйшую жизнь, обративъ ее отъ безплоднаго культа личности къ зиждительному удѣленію ея нуждающемуся человѣчеству — идеалъ человѣка-титана.
- ↑ Новѣйшій издатель и комментаторъ поэмы Кёльбингъ справедливо отмѣчаетъ сходство между изображеніемъ этой катастрофы y Байрона и исторической судьбой венгерской крѣпости Сигстъ, командиръ которой, Николай Зриньи, взорвалъ себя вмѣстѣ съ ней, но будучи въ состояніи отстоять ее отъ полчищъ султана Сулеймана, въ 1561 г. Нѣмцамъ этотъ эпизодъ хорошо извѣстенъ, благодаря популярной трагедіи ихъ поэта-героя Кёрнера, написанной за З года до «Осады Коринѳа»; Байронъ, плохо знавшій даже Гёте, врядъ ли когда либо читалъ Кёрнера, но независимо отъ него онъ, такъ интересовавшійся исторіей турокъ, могъ знать о судьбѣ Сигета и плѣниться ею.