Романов К. К. Дневники. Воспоминания. Стихи. Письма
М., «Искусство», 1998.
Хоть мальчик ты, но, сердцем сознавая
Родство с великой воинской семьей,
Гордися ей принадлежать душой.
Ты не один: орлиная вы стая.
Настанет день, и, крылья расправляя,
Счастливые пожертвовать собой,
Вы ринетесь отважно в смертный бой.
Завидна смерть за честь родного края!
Но подвиги и славные дела
Свершить лишь тем, в ком доблесть расцвела:
Ей нужны труд и знанье, и усилья.
Пускай твои растут и крепнут крылья,
Чтоб мог и ты, святым огнем горя,
Стать головой за Русь и за Царя,
Воронеж-Вольск,
11 марта 1909
Эти стихи K. P. после их опубликования в 1909 году знал каждый, кто имел счастье быть причисленным к славному племени Российских кадет, в каком бы чине он к тому времени ни состоял. Великий Князь Константин Константинович, бывший с 1900 года Главным начальником военно-учебных заведений, заслужил у воспитанников всех кадетских корпусов Императорской России самую восторженную, поистине сыновнюю любовь, и не приходится удивляться, что в Русской Армии он был известен как Отец всех кадет.
Не следует забывать, что «золотой век» русской литературы и всех искусств вообще трагично совпал со временем непрерывных либерально-революционных устремлений на подрыв основ Российской государственности. Кадеты и юнкера, жизнь которых по определению должна была быть посвящена служению Государству на военном поприще, постоянно испытывали тлетворное влияние «нигилизма», к сожалению, уже крепко укоренившегося в гражданских учебных заведениях, особенно в университетах.
Великий Князь Константин отлично понял, что в борьбе со злом за юные души нельзя рассчитывать на успех, если принимать только репрессивные меры. Они — крайность, хотя иногда и безусловно необходимая. Основой восприятия военной молодежи Константин Константинович считал духовность и нравственность.
И вот что удивительно. Казалось бы, никакой особенной реформы и не было. Старый кадетский катехизис остался в неприкосновенности. Но Великий Князь как бы окрасил его по-новому, и в жизни корпусов воссияла та необыкновенная духовность православного русского воинства, которая всегда призывалась существовать во имя Доблести, Добра и Красоты, во имя Божией заповеди «Больше сея любве никтоже имать, да кто душу положит за други своя».
«Звание воина, — говорил Константин Константинович, — почетно, а кадета, как будущего офицера, особенно» (отсюда — отмена оскорбительных и унизительных телесных наказаний).
И еще: «Недостаточно надеть форму кадета, а затем и офицера — надо суметь с достоинством пронести ее через всю жизнь».
И еще: «Издеваться над солдатом, тем более бить его — нельзя. Его можно и должно любить, учить и суметь сделать из него истинного воина — слугу Царя и Родины. На это способен только образованный офицер. Нельзя поэтому отворачиваться от науки. Нужно знать не только математику и физику, но и русскую литературу, историю, географию, музыку».
И наконец: «Нельзя презирать не военных людей и чваниться перед ними. Слова „шпак“, „штафирка“ должны исчезнуть. И среди не военных, даже самых маленьких людей были, есть и будут верные и преданные слуги Родины».
Константин Константинович был наделен редким даром подбирать себе под стать помощников. Он, вопреки традиции, назначал директорами корпусов молодых полковников, быстро и без обид отставляя от дел всех рутинеров. При нем в Петербурге открылись курсы офицеров-воспитателей, к преподаванию на которых Великий Князь привлек лучших профессоров. Все воспитанники кадет рано или поздно должны были пройти через эти курсы. Те, кто прошел, возвращались в корпуса, по утверждению одного из свидетелей, «точно хорошо вымытые и освеженные в прекрасной бане».
Военно-педагогическая деятельность Великого Князя Константина дала прекрасные результаты. Еще перед Русско-японской войной Армия с удовлетворением отметила, что из корпусов в военные училища стали приходить образованные, скромные, мыслящие и работящие юноши, горящие желанием служить Отечеству.
Объединение Российских кадет в Нью-Йорке, которое составляют воспитанники четырех Российских военно-учебных заведений в изгнании (Донского Императора Александра III, Крымского и 1-го Русского Великого Князя Константина Константиновича кадетских корпусов в Югословении, а также Корпуса-лицея имени Императора Николая II во Франции), полагает, что в рамках любезно предоставленного издательством небольшого места в этой книге лучший способ рассказать о Константине Константиновиче Романове как о любимом педагоге и начальнике — поместить здесь воспоминания кадет, сохранивших свои светлые впечатления от встреч с Великим Князем до гробовой доски.
В 1855 году Главным начальником военно-учебных заведений был назначен Великий Князь Михаил Николаевич, возглавлявший военно-учебное дело до 1891 года, после чего никто из императорской фамилии не занимал этот пост вплоть до марта 1900 года, когда во главе военно-учебных заведений волей Императора Николая II был поставлен его двоюродный дядя — Великий Князь Константин Константинович со званием Главного начальника военно-учебных заведений. Он был на этом посту до 1910 года, когда получил звание Главного инспектора военно-учебных заведений, в каковом и пребывал вплоть до своей кончины (последовавшей 2 июня 1915 года), оставаясь, таким образом, во главе военного образования беспрерывно в течение пятнадцати лет.
Вскоре после своего назначения Великий Князь исходатайствовал перед Государем возвращение кадетским корпусам прежних знамен, сданных в архив при переименовании корпусов в военные гимназии, и отдал распоряжение выносить их в строй на парадах «как наивысшую воинскую святыню и лучшее украшение кадетского строя».
Проведший всю свою молодость в строю и занявший пост Главного начальника военно-учебных заведений после того, как откомандовал ротой и батальоном в лейб-гвардии Преображенском полку, Великий Князь хорошо понимал, что представляет собой знамя для военного воспитания.
12 ноября 1913 года знамена благодаря Великому Князю пожалованы и тем корпусам, которые их еще не имели, причем Августейший начальник считал необходимым лично вручать их каждому кадетскому корпусу в торжественной обстановке, «испытывая при этом гордость и восторг вместе с кадетами, видя знамя в строю корпуса», как он позднее писал в своих воспоминаниях.
Перед недоброй памяти революцией 1917 года кадетские корпуса, как пишет кадет-писатель С. Двигубский, «отличаясь друг от друга цветом погон, имели совершенно одинаковую учебную программу, воспитание, образ жизни и строевое учение. Из всех учебных заведений России они были, без всякого сомнения, наиболее характерными как по своей исключительной особенности, так и по той крепкой любви, которую кадеты питали к своему родному корпусу. Встретить в жизни бывшего кадета, не поминающего добром свой корпус, почти невозможно. Кадетские корпуса со своим начальствующим, учительским, воспитательным и обслуживающим персоналом высокой квалификации, с прекрасными помещениями классов, лабораторий, лазаретов, кухонь и бань, красивым обмундированием и благоустроенными спальнями, гимнастическими залами стоили императорской России очень дорого. Несмотря на все эти затраты, при наличии 30 корпусов, выпуск каждого года давал не более 1600 новых юнкеров, что, конечно, не могло удовлетворить нужду в офицерском составе армии.
Но тут мы подходим к замечательному факту: этого числа было совершенно достаточно, чтобы дать закваску всей юнкерской массе и пропитать ее духом, который каждый кадет выносил с собой из корпусных стен и которым, незаметно для себя самих, насквозь проникались те, кто в военные школы приходил из гражданских учебных заведений. На этих кадетских дрожжах и поднималось пышное тесто корпуса офицеров Российской Императорской Армии. Кадетские корпуса прививали любовь к Родине, Армии и Флоту, создавали военное сословие, проникнутое лучшими историческими традициями, вырабатывали тот слой русского офицерства, на крови которого создавалась российская военная слава. Кадетская среда и обстановка воспитывали жертвенность, и поэтому не пустыми словами в жизни кадет являлась формула: „Сам погибай, а товарища выручай“.
Наружный лоск и подтянутость кадет были общеизвестны, погоны являлись гордостью каждого кадета, и он с детства привыкал их уважать. Образовательный и культурный уровень корпусов был выше средних учебных заведений гражданского ведомства, что имело своим результатом тот факт, что на протяжении двух столетий Россия знала, кроме военных героев и славных полководцев, целый сонм ученых, писателей, художников, поэтов, композиторов, мореплавателей, путешественников и даже духовных подвижников и великих пастырей, вышедших из кадетской Среды, то есть людей, которые являлись творцами и частниками великой и бессмертной русской культуры».
«Пройдет какой-нибудь десяток лет, — пишет другой кадет-писатель, Г. Месняев, — и не останется на свете русских людей, которые помнят о тех мальчиках в военной форме, которые внешне, а еще более внутренне так отличались от своих сверстников, учившихся в гражданских учебных заведениях. Особняком, не сливаясь с ними, держали себя эти дети и юноши, носившие имя „кадет“, как бы сознавая себя членами особого ордена, к которому русская дореволюционная интеллигенция относилась если не враждебно, то, во всяком случае, с некоторым осуждением. Кадетские корпуса не пользовались в штатских кругах, да и не могли пользоваться популярностью, так как жили совсем другими идеалами, поклонялись „иным богам“ и дышали иным воздухом. Их мировоззрение было ясным и простым, и это мировоззрение культивировалось только в старых стенах кадетских корпусов, независимо от цвета их погон — душа у всех кадет была одна, находился ли корпус в Петебурге, Москве, Полоцке или Симбирске. И в столице, и в глухой провинции — везде кадеты были едины. Они не только учились по одним и тем же учебникам, читали одни и те же книги, но с первых же шагов входа под гулкие корпусные своды их окружала одна и та же атмосфера, которую они незаметно для себя впитывали на всю жизнь.
В те времена никто не внушал кадетам любви и преданности Царю и Родине и никто не твердил им о долге, доблести и самопожертвовании. Но во всей корпусной обстановке было нечто такое, что без слов говорило им об этих высоких понятиях, говорило без слов детской душе о том, что она приобщалась в тому миру, где смерть за Отечество есть святое и само собой разумеющееся дело. И когда впервые десятилетний ребенок видел, что под величавые звуки „Встречи“ над строем плыло ветхое полотнище знамени, его сердце впервые вздрагивало чувством патриотизма и уже навсегда отдавало себя чувству любви к тому, что символизировало мощь и величие России… Так, незаметно, день за днем, без всякого внешнего принуждения, душа и сердце ребенка, а затем и юноши копили в себе впечатления, которые формировали личность. Вот этими-то путями незаметно внедрялось то, что потом формировалось в целое и крепкое мировоззрение, основанное на вере в Бога, на преданности Царю и Родине и готовности в любой момент сложить за них свою голову. Эти понятия заключали в себе большую нравственную силу, которая помогала старым кадетам пронести через всю их многострадальную жизнь тот возвышенный строй мыслей и чувств, который предостерегал и спасал их от ложных шагов. И вот за это мы, старые кадеты, до гробовой доски носим в себе чувство живой и теплой благодарности и привязанности к своим старым кадетским гнездам, в которых мы отрастили свои крылья для того, чтобы лететь к славе и чести, к тяжелому подвигу, к жертвам, страданию и смерти.
Это живое и ощутимое нами единство и заставляет сейчас нас, старых кадет, искать друг в друге поддержку и помощь. Кадетская спайка всегда основывалась на чувстве абсолютного равенства между кадетами; сын армейского капитана и сын начальника дивизии, кадет, носящий громкую историческую фамилию и носящий самую ординарную, богатый и бедный, русский, грузин, черкес, армянин или болгарин — все в стенах корпуса чувствовали себя совершенно равными. Только по своим личным качествам, по тому, были ли они хорошими или плохими товарищами, различались кадеты в корпусе среди других. И всегда, как в стенах родного корпуса, так и потом в жизни, кадет кадету был и оставался друг и брат. Кроме того, мы, старые кадеты, твердо верим в то, что наш голос последних носителей кадетских преданий и традиций найдет отзвук в душах всех будущих кадет, которым будет суждено создать новую и свободную Россию…»
Особенную солидарность и веру в себя самих внес в кадетский быт Великий Князь Константин Константинович, сыгравший в жизни и воспитании кадет последнего перед революцией периода времени совершенно исключительную роль. Всю свою светлую и любящую душу он посвятил кадетам и окончательно уничтожил в кадетских корпусах остатки старого казарменно-казенного духа. Подняв на большую высоту учебное дело, он одновременно с тем сумел подобрать для кадетских корпусов воспитательный состав, которому внушил, что дело офицера-воспитателя не только выполнять карательные функции, как это было в старину, но любить кадет, заботиться о них и воспитывать. Казарменная атмосфера корпусов прежнего времени благодаря стараниям Великого Князя была заменена заботливым, любящим и чисто отеческим воспитанием. В ответ на эти заботы чуткая кадетская семья не только поняла, но и вполне оценила заботы о ней, совершенно изменив свой характер под его управлением. Враждебные отношения между офицерами-воспитателями и кадетами, существовавшие как наследие прошлого, исчезли совершенно, и кадеты стали не только уважать, но и горячо любить своих воспитателей. Состав последних стараниями Великого Князя также совершенно изменился. Вместо офицера бурбона и карателя, кадетские корпуса узнали новый тип — воспитателя по призванию, заботливого опекуна, любящего своих кадет. За все эти заботы о них кадеты дружно ответили своему Августейшему начальнику горячей благодарностью и преданной любовью.
В своих письмах к сестре, Королеве Греческой[1], Великий Князь писал: «Все мне говорят, что я добр и снисходителен к кадетам, и никто не знает, какое счастье доставляет мне возможность проявлять в отношении их доброту и ласку. Дело в том, что я гораздо больше получаю от них, нежели даю. Не проходит и двух дней в любом корпусе, во время моих объездов, как мое сближение с кадетами становится настолько тесным и задушевным, что прощание с ними причиняет мне огромное огорчение. В день отъезда с утра я начинаю томиться предстоящей разлукой с ними, и, поверишь ли, при отходе поезда почти всегда кадеты, даже самые большие, плачут при расставании со мной навзрыд, и я сам не могу удержаться от слез…»
В другом письме к сестре Великий Князь пишет: «Ты не можешь себе представить, до какой степени кадеты, облагороженные военным мундиром и духом военной доблести, мне милы…»
На второй или третий день моего поступления в корпус, выходя погулять по плацу со своим одноклассником-второгодником, я обратил внимание на три закрытых ставнями окна и дверь, выходящую в вестибюль.
— Что это за помещение? — спросил я своего спутника, знавшего все ходы и выходы корпуса.
— Это комнаты Великого Князя.
— Какого Великого Князя? Ведь их много.
— Князей-то много, да наш кадетский только один — Константин Константинович.
Через несколько дней после этого я как вновь поступивший кадет получил от своего офицера-воспитателя портативное, изящно изданное и особой формы Евангелие в черном коленкоровом переплете. На первой его странице было напечатано факсимиле стихов с подписью K.P. следующего содержания:
«Пусть эта книга священная
Спутница нам неизменная
Будет везде и всегда
В годы борьбы и труда».
По традиции корпуса именной экземпляр этого Евангелия выдавался каждому вновь поступающему кадету — как бы благословение Великого Князя начинающему жить мальчику — и берегся нами как святыня. Многие из старых кадет, покидая родину, взяли ее с собой в изгнание среди немногих вещей, напоминающих им дорогое прошлое. У нас в семье было три экземпляра этой книги, полученных каждым из трех братьев разновременно.
От товарищей по роте я вскоре узнал, что с именем и личностью Великого Князя у кадет связаны самые лучшие и дорогие воспоминания; в кадетской среде из уст в уста передавался ряд рассказов о том, как Великий Князь выручал многих кадет в трудные минуты жизни. У нас в корпусе за год до моего поступления он спас от исключения кадета, заподозренного в шалости, которой тот не совершал, и приговоренного к позорному наказанию — снятию погон. Этому кадет категорически воспротивился, так как считал, что ничем не заслужил подобного наказания.
При мне был случай, получивший самую широкую известность в кадетской среде. Дело заключалось в том, что маленький кадетик второго класса, родной внук известного генерала и композитора Цезаря Кюи, имел какие-то неприятности со своим офицером-воспитателем и, ища справедливости и защиты, написал наивное и детски-трогательное письмо тому, кого все кадеты России считали своим покровителем и защитником.
Великий Князь, тронутый таким доверием ребенка, в первый же свой приезд в корпус, встретившись наедине с офицером-воспитателем, просил его особенно позаботиться о кадете Кюи, не упомянув, конечно, о полученном им письме. Офицер, само собой разумеется, полагая, что семья Кюи лично известна Великому Князю, стал исключительно внимательным и доброжелательным по отношению к мальчику.
В бытность свою начальником военно-учебных заведений Великий Князь почти никогда не утверждал приговоров об исключении кадет из корпусов, не желая губить их будущее, считая, что раз родители отдали сына на воспитание государству, они вправе расчитывать, что он окончит корпус. Если же кадет разбаловался и плохо учился, то это была вина его воспитателя, за которую нельзя наказывать ребенка, а тем более его родителей.
Великий Князь при мне посетил наш корпус дважды, причем каждый раз пробыл в нем по нескольку дней. Без всякой свиты с утра и до вечера он ходил по классам, залам и спальням всех рот, наблюдая жизнь кадет и с ними беседуя.
В младших классах он позволял малышам окружать его густой толпой и гулял с ними по коридорам, слушая с улыбкой, как они с чисто детским доверием несли ему свои радости и горе, твердо веря в то, что он поможет исправить все, что можно.
В первый приезд Великого Князя мне не пришлось с ним говорить. Во второй же он приехал к нам в Воронеж уже генерал-инспектором военно-учебных заведений, когда, занимая этот пост, уже не принимал непосредственного управления кадетскими корпусами. Это случилось весной 1913 года, в самый разгар экзаменов, когда я уже был в седьмом классе.
Помню, будто было вчера, как открылась большая дверь в коридор первой роты и в ней в сопровождении директора корпуса, генерала Бородина, появилась высокая, необычайно стройная фигура Константина Константиновича с тонкими породистыми чертами лица, седыми усами и небольшой бородкой. Проходя мимо меня, вытянувшегося во фронт, он остановился и, слегка картавя, спросил:
— Как твоя фамилия, гренадер?..
— Марков-первый, Ваше Императорское Высочество!
— А кем же ты, Марков-первый, приходишься Маркову-второму — члену Государственной думы?
— Племянником, Ваше Высочество.
— А, вот так? Ну, брат, твой дядюшка, как две капли воды, на Петра Великого похож и ростом, и наружностью. Без грима Саардамского плотника играть может. Постой… так ты, значит, внук писателя Евгения Маркова?
— Так точно!
— Ну, так я, брат, знал твоего деда… знал и уважал как человека и как писателя… «Черноземные поля» его и теперь часто перечитываю, мысли в них чистые, да и язык прекрасный… А отец твой где служит?
— Теперь предводителем дворянства, по выборам, а в молодости был военным инженером.
— Так ты, значит, тоже математик?
— Никак нет, Ваше Высочество. Математику едва на семерку вытягиваю и… терпеть ее не могу.
— А как с русским языком и словесными предметами?
— По всем двузначные баллы имею…
— Он, Ваше Высочество, — вмешался в разговор директор, — лучшим по сочинению в выпускном классе, я у них русский язык преподаю. Одиннадцать баллов в годовом имеет; на выпускном экзамене, думаю, на все двеннадцать вытянет.
— Вот видите, Матвей Илларионович, — живо обернулся к нему Великий Князь, — ведь это же опять подтверждение моей теории. Вы ее помните?
— Как же, Ваше Высочество, и думаю, что она безошибочна…
— Видишь ли, Марков, — снова обратился ко мне Константин Константинович, — дело в том, что я на вас, кадетах, убедился, что сыновья очень редко наследуют способности своих отцов, а внуки почти всегда идут по стопам дедов. Вот и ты — сын математика, а по математике «плаваешь» и ее не любишь, зато унаследовал от деда его литературные способности. Мне это очень приятно слышать, что на тебе моя теория опять оправдалась.
За обедом Великий Князь имел по традиции, строго соблюдавшейся в корпусе, свой прибор за первым столом первой роты, где сидели самые высокие по росту кадеты, а за старшего стола — вице-фельдфебель. И среди них… я. Это считалось у нас большой честью, так как после каждого посещения корпуса Великим Князем в стол, за которым он обедал, врезалась серебряная дощечка с именами тех кадет, которые сидели вместе с ним.
Через два года, уже будучи офицером, приехали в корпус, я первым долгом отправился в столовую, чтобы убедиться в том, что традиция соблюдена; остался очень доволен, увидя рядом с великокняжеским именем мое.
С нами, кадетами первого стола, князь в это свое посещение вел разговор о наших дальнейших планах по окончании корпуса, расспрашивал о родителях и семьях каждого.
— Ты, Ардалион, по-грузински говоришь? — спросил он моего соседа — красавца-грузина князя Микеладзе.
— Говорю, Ваше Высочество.
— А ну, скажи, как по-грузински — «сукин сын»?
— «Мама-дзагле», — засмеялся Микеладзе, сияя белозубой улыбкой.
— Ну, молодец! Вижу, что говоришь. А вот мой зять ни одного слова по-грузински не понимает, и я его за это очень стыжу. Ты знаешь, кто мой зять?
— Так точно, князь Константин Александрович Багратион-Мухранский.
— Вот то-то и оно. А я, брат, о тебе знаю, что ты из Кулашей.
— Откуда же это вам известно, Ваше Высочество? — изумился Микеладзе.
— А вот знаю, — добродушно засмеялся князь. — Если хочешь знать, то от старого князя Давида. Он тебе кем приходится?
— Дедом двоюродным.
— Ну, так вот он мне и сказал, что где бы я ни встретил Микеладзе, то могу быть уверенным, что он из Кулашей. Кроме Кулашей, нигде нет и не было Микеладзе, а кроме Микеладзе, никого нет в Кулашах. Вот тебе и весь фокус-покус…
На другой день утром, когда я стоял у географической карты, сдавая экзамен по географии, в класс вошел Великий Князь в сопровождении нашего строгого ротного командира полковника Трубчанинова, тянувшего свою строевую роту вовсю и не дававшего ей никаких поблажек. Сев за стол экзаменаторов, Великий Князь задал мне ряд вопросов о Туркестане, который стоял у меня в билете. В то время как я ему отвечал, Трубанек, как мы называли ротного, почему-то не переставал сверлить меня глазами, явно выражая свое неудовольствие.
Когда, наконец, Великий Князь вышел из класса, поставив мне полный балл, при среднем сочувствии нашего географа капитана Писарева, никому такого балла не ставившего, Трубчанинов набросился на меня со свирепым выговором. Оказалось, что во время моего ответа Великому Князю я, показывая ему что-то на карте, повернулся к нему вполоборота, что в глазах полковника было явным нарушением дисциплины. Строгий строевой служака, он считал, что выправка для военного человека важнее всех географий, и потому немедленно, прямо из класса, как говорится, без пересадки отправил меня под арест.
В тот же вечер, сидя в заключении, я смотрел в окно на голубые дали задонских степей и на густой ковер белой акации в корпусном саду. У меня впервые тоскливо и сладко сжалось сердце. В голову пришла мысль, что с окончанием корпуса наступает для меня пора взрослой жизни, которая и радовала, и пугала одновременно.
Осенью того же года мне пришлось увидеть Великого Князя в третий раз уже в Петербурге, где я был на младшем курсе Николаевского кавалерийского училища.
Он вошел в нашу столовую во время завтрака и стал обходить столы, беседуя с юнкерами и безошибочно определяя, кто из них какой корпус окончил. Подойдя ко мне, он положил руку мне на плечо и, улыбнувшись, сказал:
— Этого я тоже знаю. Он у меня в Воронеже экзамен по географии держал. Ведь твоя фамилия Марков?.. Вот видишь, я тебя не только помню, но и знаю, что двенадцать двенадцатью, а под арест ты с экзамена все же влетел… Так-то, братец, дружба дружбой, а служба службой, Трубанек твой мужчина был серьезный.
Это был последний раз, когда я видел Великого Князя. Через два года он скончался, оставив после себя в сердцах бывших кадет самую светлую память и горячую благодарность. Да будет пухом родная земля нашему Князю.
(1961 г.)
В 1909 году во времена летнего парада в Красном Селе к батарее Михайловского артиллерийского училища подъехал Князь Константин Константинович. Встреченный, как полагалось, он спешился, и около него, по обычаю общения в кадетских корпусах, сразу собралась целая группа Михайловцев. Почти всех он узнавал. Остановил свой взгляд и на мне.
— Постой, постой… Фамилии твоей не помню… Помню, какая-то длинная история… Ведь у тебя и брат был? Он как?
— В седьмом классе, Ваше Императорское Высочество.
— Вот его хорошо помню. Ведь это он раскритиковал мои стихи!..
История критики была такова. В один из приездов в корпус Великий Князь, как всегда окруженный свободно с ним державшимися кадетами, сидел в зале у рояля и беседовал с нами. Он только что сыграл нам два этюда Шопена.
— Ну, а кто же из вас любит русскую поэзию?
Вытолкнули Глеба.
— Как твоя фамилия?
— Кадет Волошин-Петриченко, Ваше Императорское Высочество.
— Ох, какая длинная история! Кого же из поэтов ты любишь?
— Фета, Ваше Высочество, — с отличавшей его серьезностью ответил Глебка.
— Ах ты клоп! Да разве можешь ты понять что-нибудь в поэзии Фета! Ведь это один из лучших русских поэтов!.. А мои стихи какие-нибудь знаешь?
— Так точно, Ваше Высочество!
— Какие же, например?
— «Умер бедняга», «Несется благовест», «Наш полк» …
— А сможешь что-либо прочесть?.. Ну? А мы послушаем.
Глебка бойко и не без пафоса читает:
«Наш полк — заветное, чарующее слово
Для тех, кто смолоду всю жизнь свою в строю.
Иным оно старо, для нас — все так же ново
И знаменует нам и братство, и семью…».
Заканчивает он на подъеме:
«…Любовь к Царю и вере православной
В едином слове том сливается — НАШ ПОЛК».
— Тебе это стихотворение нравится?
— Так точно, Ваше Высочество…
— Ты что-то замялся. А? Ну-ну, валяй, критикуй…
Глебка краснеет, как бурак.
— Ну же!
— «Наш полк» — не одно слово, а два, — выпаливает брат.
— Ах ты! — ахает Великий Князь. — Да ты будущий Белинский!.. Слушай, клоп: я задам тебе загадку, а в следующий мой приезд ты мне на нее ответишь. Верно: грамматически «наш полк» — два слова, но подумай все-таки, почему «Наш Полк» можно считать и одним…
Второй эпизод с Глебушкой носит несколько семейный характер, и я упоминаю о нем только потому, что он может прибавить лишний штрих к образу Великого Князя.
Глебка часто болел. Но к седьмому классу он все равно хорошо вырос и стал довольно миловидным юношей, несмотря на свой «гоголевский» (как его дразнили дома) нос. Был он серьезен, очень хорошо учился, был произведен в вице-унтер-офицеры и назначен знаменщиком (большая честь).
Тут-то и разыгралась история. Глебка заболел, его на казенный счет отправили лечиться на Кавказ, и он принужден был остаться на второй год в седьмом классе. Случай в нашем корпусе редкий.
Но это еще не все! Вернувшись с Кавказа, брат заявил дома и в корпусе, что в военное училище он не пойдет, а хочет поступать в Киевский университет. Дома, конечно, целая драма. Мама ходит заплаканная, отец с нахмуренными глазами запирается в кабинете и строчит письма в корпус и нашему уездному предводителю дворянства (Глебка был дворянским стипендиатом). Вот так славный военный род!
В корпусе тоже растерянность: вице-унтер-офицер, знаменщик, прекрасный кадет — и вдруг не идет в училище!.. Отнять у него право ношения знамени — оскорбить мальчишку на всю жизнь, не отнять — обидеть новых «вицов». Что делать?
Решили донести Великому Князю.
Ответ: «Знаю Волошина. Жалею, но пусть идет туда, куда влечет сердце. Государю и Родине нужны верные слуги везде. Знамя пусть носит в очередь с новым знаменщиком. Константин».
Хочется поставить последний штришок в этом эпизоде, отчасти в память дорогого для меня Глебушки, отчасти и для того, чтобы лишний раз подчеркнуть, как все-таки кадетские корпуса формировали молодые души.
Глебка блестяще окончил Киевский университет Св. Владимира, был оставлен при нем для продолжения научной работы, но грянула война, и сердце не выдержало: он пошел добровольцем на фронт. Кончил он свою военную карьеру в Галлиполи[2] в чине капитана и военного прокурора 1-го армейского корпуса генерала А. П. Кутепова. Умер в Болгарии — на достойнейшем посту и в большой бедности.
(1958 г.)
Я кадет Первого кадетского корпуса, выпуска 1902 года. Последний год пребывания в корпусе я был старшим певчим нашего церковного хора.
Однажды осенью хор был вызван в Мраморный дворец петь на крестинах Князя Георгия Константиновича, сына нашего Августейшего Главного начальника. По окончании службы нас провели в столовую, где был сервирован великолепный завтрак. Великий Князь обходил нас, разговаривал и, как всегда, осыпал нас шутками и своей безграничной лаской. Завтрак заканчивался мороженым, к которому были поданы золоченые серебряные ложки с великокняжеской короной и вензелем покойного отца Великого Князя — генерал-адмирала Константина Николаевича. По столу пробежал сигнал: ложки «сувенировать».
Однако, вернувшись в корпус, я, как и многие другие виновники «сувенирования», пережил большую тревогу.
И вот через несколько дней я был вызван в дежурную комнату, где внезапно увидел Великого Князя. Как часто он это делал, проявляя чуткость и внимание к нам, Константин Константинович вышел со мной на площадку — чтобы наши офицеры не услышали разговора. Протянул руку вверх ладонью:
— Ну?
Я мгновенно хотел бросится за ложкой, но он остановил меня.
— А если я потребую все сорок две, ты их мне тоже вернешь?
— Так точно, Ваше Императорское Высочество!
— Ну так вот что. Я, конечно, не сомневался, что это не было воровством, а лишь детским «сувенированием», и потому уже заказал на замену все сорок две ложки. Но чтобы это было в последний раз. Иначе мне ваши завтраки будут обходиться слишком дорого, и я не смогу вас больше приглашать к себе.
Нашей детской радости, конечно, не было конца.
Поехав на последние каникулы, я отвез эту дорогую реликвию в дом моих родителей, где она и хранилась в кабинете моего отца, старого воина Русско-турецкой войны, участника боев на Шипке. (Господь избавил его от тяжелых переживаний. Он скончался в сентябре 16-го года.) В 1929 году мне удалось вывезти к себе мою матушку, и она привезла мне эту высокочтимую память о дорогом прошлом.
Из «Военной были» я узнал, что судьба сохранила сына нашего покойного Великого Князя[3], и решил вернуть ложку ее законному хозяину, будучи уверенным, что Князю она будет еще дороже, так как сделана для его деда в 1868 году, а мне это возвращение дает несказанное счастье подтвердить под конец моей жизни всю мою глубокую преданность и бесконечную благодарность Человеку и Начальнику, ласками которого я был осыпан во все время пребывания в корпусе, Павловском училище, где мне посчастливилось быть знаменщиком, и в родном лейб-гвардии 3-м Стрелковом Его Величества полку.
Покойный Великий Князь всегда приветствовал меня:
— Здорово, Христофор!
Когда же он встретил меня в Зимнем дворце вскоре после моего производства в офицеры, то сначала поздоровался, как всегда, громко, но потом подошел поближе и тихонько сказал улыбаясь:
— А ты не сердишься на меня, что я продолжаю называть тебя на «ты»? Ведь ты уже офицер.
Я с чистым сердцем ответил:
— Если Ваше Императорское Высочество желает осчастливить меня — я прошу не изменять старого здорованья.
С тех пор до конца я был для Великого Князя — Христофор и «ты».
Между прочим, еще один счастливый момент из мой кадетской жизни. Осенью 1901 года во время урока ручного труда в нашу столярную мастерскую вошел Великий Князь с двумя старшими сыновьями — Князьями Иоанном и Гавриилом. Вызвав кадета Тимофеева и меня, Константин Константинович назначил нас дать несколько уроков столярного дела его сыновьям. Я был учителем князя Гавриила.
Никогда не думал, что начало ремесла, полученное еще в корпусе, пригодится мне в постройках и перестройках на моей птичьей ферме в далекой Австралии.
Навсегда мне памятная ложка летит в Париж, к своему законному хозяину, вместе в этой историей. Оказия — мой однокашник Алексей Алексеевич Геринг. Низко кланяюсь ему за помощь. Особенно радуюсь, что прибытие великокняжеской реликвии, по моему расчету, совпадает с праздниками Рождества Христова — «дорого яичко ко Христову Дню».
Ура — от старого кадета — Князю Гавриилу Константиновичу! Да пошлет ему Господь Бог здоровья и покоя на много лет, а нам — много радости видеть его в наших рядах на долгие годы.
(1955 г.)
- ↑ Ее Королевское Величество Ольга Константиновна, вдовствующая Королева Эллинов, родилась 22 августа 1851 года, была в супружестве с Королем Эллинов Георгом I. — Придворный календарь 1917 года.
- ↑ Пустынное местечко на западном берегу пролива Дарданеллы. Здесь 22 ноября 1920 года высадился 1-й армейский корпус Русской Армии генерала от кавалерии барона П. Н. Врангеля после эвакуации из Крыма. Под командованием генерала от инфантерии А. П. Кутепова корпус стоял в Галлиполи лагерем до ноября 1921 года. В голом поле были сооружены православный храм, казармы, жилье для гражданских беженцев, К лету 21-го года в лагере действовали семь военных училищ, двенадцать различных офицерских курсов, гимнастическо-фехтовальная школа, 6-классная гимназия, курсы бухгалтерские, технические, иностранных языков. 16 июля был открыт и освящен братский памятник «Тем, кому не нашлось места на Родине», сложенный из камней, которые принесли на кладбище все без исключения русские лагерники — от командира корпуса до малышей детского сада. «Галлиполи» — одна из вех подвижничества русского воинского духа.
- ↑ Князь Гавриил Константинович. Родился 16 июля (н.ст.) 1887 г., скончался в Париже 28 февраля 1955 г. — Ред.