Вяземский П. А. Сочинения: В 2-х т. — М.: Худож. лит., 1982. — Т. 2. Литературно-критические статьи. Сост., подг. текста и коммент. М. И. Гиллельсона. 1982.
Появление сей небольшой, но красотами богатой поэмы есть приятное событие в спокойной литературе нашей; а появление творца ее в тесном кругу первостатейных поэтов наших было, за несколько лет тому, неожиданным и отрадным феноменом в мире нравственном и поэтическом. Дарование поэта Козлова знакомо всем любителям хороших русских стихов, а судьба его (выписываем слова издателей «Чернеца») должна возбудить нежнейшее участие в каждом благородном сердце. Несчастие, часто убийственное для души обыкновенной, было для него гением животворящим. Недуги жестокие, страдальчество физическое развернули духовные способности, которые появились в нем в цветущую пору здоровья и ожидали его с утешениями и благодеяниями в роковую годину испытания. Без всякой неуместной изысканности в выражении можно сказать естественно о поэте нашем, что, по мере как терял он зрение и ноги, прозревал он и окрылялся духом; отчужденный утратами физическими от земной жизни, ожил он с лихвою в другом мире и принадлежит нашему только тем, что есть в нем изящного и возвышенного: любовию и страданием — любовию ко всему чистому и прекрасному, страданием, освященным, так сказать, союзом его с смирением, или смирением, созревшим в страдании!
Сей утешительный пример может прибавить прекрасную главу к психологической истории человека; наблюдательный ум, часто унывающий при зрелище счастия недостойного, ободрится при виде бедствия очищенного, и если по ограниченности своей не постигнет тайных путей провидения, то по крайней мере примирится с ними и с упованием на жизнь, приносящую плоды прекрасные и под тучами грозными.
Содержание «Чернеца» занимательно: главное лицо есть характер отменно поэтический, оживляющий в памяти некоторые воспоминания о Гяуре Байрона; сцена действия, самое действие, довольно простое, но быстрое и полное; отдельные подробности, язык стихотворный — все озарено, все одушевлено поэтическим пламенем. Поэма начинается прекрасною картиною монастырской обители, близ Киева. Ночь обложила окрестность мраком и молчанием; в одной келье обители светится лампада и озаряет смертный одр молодого чернеца; пред ним игумен, внимающий повести страдальца. При самом рождении чернец уже познакомился с несчастием сиротства и под гнетом строгой судьбы образовался к сильным и мрачным страстям.
Веселья (говорит он) детства пролетали,
Едва касаясь до меня;
Когда ровесники играли,
Уже задумывался я…
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Любил я по лесам скитаться,
День целый за зверьми гоняться,
Широкий Днепр переплывать,
Любил опасностью играть,
Над жизнью дерзостно смеяться:
Мне было нечего терять,
Мне было не с кем расставаться.
Но вдруг покоряется он новому чувству и раскрывает душу сладостным впечатлениям. Любовь преобразовала ого; уже счастие его ожидает, благословение родителей готово освятить взаимную любовь молодых сердец; но злой родственник, тайный соперник счастливца любимого, разрушает ею надежды, клеветою вредит ему пред родителем невесты, который отказывается от данного согласия. Любовник похищает подругу свою: уже целый год протек для них, как одно радостное утро, уже новая надежда обещает скоро удвоить их счастие, — но счастие не суждено ему.
Несчастный супруг, несчастный отец стоит над могилою супруги и сына, которых убило коварство мстительного соперника: ложною вестию уверил он несчастную, что она отцом проклята. Семь лет с душою растерзанною, с рассудком помраченным скитался по чужбине одинокий страдалец, но
Где сердце любит, где страдает,
И милосердый бог наш там;
Он крест дает, и он же нам
В кресте надежду посылает.
Волнение, свирепствовавшее в нем, утихает: луч надежды высокой проникнул до темной бездны души его, ум проясняется, он становится доступным утешению, возносит свои взоры к небесам; уже без дикого отчаяния, но с кротким умилением помышляет он о своей супруге —
И тяжким уповал крестом
С ней выстрадать соединенье. —
Он возвращается на родину, приветствует душою растроганною киевские поля; приходит на могилу жены и сына, и близ них ожидает его несчастие новое, тем ужаснейшее, что оно влечет за собою угрызение совести. Он видит пред собою,
При блеске трепетном луны,
Убийцу сына и жены.
Прошедшее со всеми бедствиями своими пробудилось в душе, едва усмирившейся: возникли прежние чувства мести, прежняя гроза. Убийца приемлет достойное наказание: он падает, поверженный, в крови своей, но мститель есть также убийца!
Тогда еще не рассвело
. . . . . . . . . . . . .
Перед зарею все дремало,
Лишь несся гул издалека,
Как конь скакал без седока.
Несчастному все сбывшееся с ним кажется страшным, неотразимым сном. В ближней обители раздался звон к заутрене, но он боится переступить порог, недоступный страстям ожесточенным. Он взывает:
О чем теперь и как молиться?
Чего мне ждать у алтарей?
Мне ль уповать навеки с ней
В святой любви соединиться?
Как непорочность сочетать
Убийцы с бурными страстями?
Как в небе ангела обнять
Окровавленными руками?
Эти два стиха могут показаться строгому критику несколько изысканными; но, по нашему мнению, они верны и поразительно картинны.
Наконец он превозмогает свой ужас, вступает в обитель и посвящает ей остаток дней своих; но и тут не обретает он спокойствия, и в святилище тишины отражается на душе его мрачный и возмутительный образ прошедшего. Бывало, говорит он, когда я был еще не порочен, —
Бывало, бедствие мое
Я верой услаждал всечасно;
Теперь — до гроба жить ужасно!
За гробом — вечность без нее!
Однажды, как он в терзании раскаяния и с слезами молитвы ублажал милосердого, приемлет он в видении, ему знакомом, сердцу памятном и близком, вестника прощения и благости. Второй раз является ему примирительный посетитель, и он, стремясь за его призывом, кончает жизнь бедственную, с упованием на лучшую.
Разные сии положения начертаны с необыкновенною верностью чувства и почти всегда с увлекательною живостию и волшебною прелестью поэзии. В особенности же, кажется, отличается красотами вторая половина повести. Описание возвращения чернеца на родину, посещения кладбища, встречи с коварным злодеем, убиения его, повесть о том, что чувствовал страдалец по совершении мести, — глубоко отзываются в душе читателя. Нравственный поэт с отменным познанием сердца человеческого означил следствие преступления на душе страдальца. Преступление, хотя уже бескорыстное, так сказать невольное, неотвратимое и как бы направленное рукою Немезиды (если можно позволить себе применения, почерпнутые из баснословия, в предмете, освященном религиею очищенною), было для него преступлением не менее сердцу тягостным и отравило горесть, которая начинала не сглаживаться, но умилялась и делалась источником надежд возвышенных. Непорочный сетовал об утраченной своей любовью чистою и высокою: в преступнике, пролившем кровь ближнего, возникла снова страсть со всеми бурями земными. Мысль глубокая и поучительная! Но чем раскладывать в бездушную прозу чувство, облеченное прелестью душевной поэзии, то есть истины очищенной и возвышеннейшей, приведем лучше самые слова чернеца:
О, верь, необагренный кровью,
Дышал я чистою любовью,
Умел земное позабыть:
Я в небесах с ней думал жить!
Теперь, как гибельным ударом,
И там я с нею разлучен,
Опять горю безумным жаром,
Тоскою дикой омрачен.
Здесь на соломе, в келье хладной,
Не пред крестом я слезы лью;
Я вяну, мучуся, люблю,
В печали сохну безотрадной;
Весь ад, все бешенство страстей
Кипят опять в груди моей,
И, жертва буйного страданья,
Мои преступные рыданья
Тревожат таинство ночей.
В конце описываются самая смерть и погребение инока.
Жаль, что поэт не воспользовался всеми обрядами, совершаемыми у нас при погребении иноков. Хорошо сделает, если при втором издании своей поэмы обогатит он в этом месте поэзию свою всем тем, что истина и существенность предлагают ему поэтического. Еще можно, кажется, заметить, что в рассказе страдальца об утрате жены и сына нет довольно ясности; причина их смерти может остаться сомнительною для читателя —
Но злоба алчная не спит:
В опасный час к нам весть несется,
Что вся надежда отнята,
Что дочь отцом уж проклята…
Обман ужасный удается:
Злодей несчастную убил…
Можно догадаться, но можно и не знать, о каком обмане и о каком злодее идет дело. Это место тем более, кажется, требует переправки, что и самые стихи довольно слабы и как будто изменяют поэту в решительную минуту действия.
Упомянув о втором издании, которое, как надеемся, не замедлится, кстати попросить поэта поисправить две или три рифмы ненадежные. Я спешу скрепить здесь сие последнее замечание не в пользу поэта и читателей его, которые, верно, немного позаботятся о двух или трех рифмах, но более в собственную пользу. Мне хотелось не уронить себя в глазах собратий моих, русских журнальных рецензентов, и показать им, что и я если не с такою мастерскою сноровкою, как они, но также подчас умею придираться к мелочным опискам искусного пера и важничать о пустяках.
При поэме находим два послания того же поэта, исполненные чувства и сердечных стихов, которые врежутся в сердце читателя, а последнее и оживленное воображением цветущим. Первое заключает посвящение поэмы от поэта жене и служит предисловием, достойным творения; другое — сердечную исповедь поэта в чувствах, страданиях и утешениях его. Жаль, что она следует за поэмою, а не напечатана вначале, чтобы тотчас познакомить читателя с поэтом; конечно, не ему нужно задобривать заранее читателя своего, но не менее того, прочтя сие сердечное излияние, будешь вперед с большим вниманием, с живейшим участием читать произведения поэта, который и как человек столь нравственно привлекателен.
1825
Впервые литературное наследие П. А. Вяземского было собрано в двенадцатитомном Полном собрании сочинений (СПб., 1878—1896); в нем литературно-критическим и мемуарным статьям отведено три тома (I, II, VII) и, кроме того, пятый том содержит монографию о Фонвизине. Во время подготовки ПСС Вяземский пересмотрел свои статьи, дополнив некоторые из них Приписками, которые содержат ценнейшие мемуарные свидетельства. В то же время необходимо учитывать, что на характере этих дополнений сказались воззрения Вяземского поздней поры. Специально для ПСС он написал обширное «Автобиографическое введение». ПСС не является полным сводом произведений Вяземского; в последние годы удалось остановить принадлежность критику некоторых журнальных статей и его участие в написании ряда других работ (подробнее об этом см.: М. И. Гиллельсон. Указатель статей и других прозаических произведений П. А. Вяземского с 1808 по 1837 год. — «Ученые записки Горьковского государственного университета», вып. 58, 1963, с. 313—322).
Из богатого наследия Вяземского-прозаика для настоящего издания отобраны, как нам представляется, наиболее значительные литературно-критические работы, посвященные творчеству Державина, Карамзина, Дмитриева, Озерова, Пушкина, Мицкевича, Грибоедова, Козлова, Языкова, Гоголя. В основном корпусе тома выдержан хронологический принцип расположения материала. В приложении печатаются отрывки из «Автобиографического введения», мемуарные статьи «Ю. А. Нелединский-Мелецкий» и «Озеров».
Учитывая последнюю авторскую волю, статьи печатаются по тексту ПСС; исключение сделано для отрывков из «Автобиографического введения», так как авторская правка по неизвестным причинам не получила отражения в ПСС; во всех остальных случаях разночтения, имеющие отношение к творческой истории статей, приведены в примечаниях к конкретным местам текста.
Поэма «Чернец» (1825) Ивана Ивановича Козлова (1779—1840) была восторженно встречена современниками. 25 мая 1825 года Пушкин писал Вяземскому: «Читал твое о „Чернеце“, ты исполнил долг своего сердца. Эта поэма, конечно, полна чувства и умнее „Войнаровского“, но в Рылееве есть более замашки или размашки в слоге». Несколькими днями раньше он писал брату Льву: «Подпись слепого поэта тронула меня несказанно. Повесть его прелесть — сердись он, не сердись — а хотел простить — простить не мог достойно Байрона. Видение, конец прекрасны».
Певец, когда перед тобой
Во мгле сокрылся мир земной,
Мгновенно твой проснулся гений,
На все минувшее воззрел
И в хоре светлых привидений
Он песни дивные запел.
Так начинается стихотворное послание Пушкина «Козлову», столь близкое по своей тональности к статье Вяземского о «Чернеце».
В поэме Козлова ощущалась подражательность (вряд ли можно отрицать ее зависимость от поэтической манеры Жуковского), но вместе с том в ней имелись элементы нового видения мира, более глубокое понимание человеческих переживаний; именно эта отличительная особенность поэмы и отмечена в статье Вяземского: «Нравственный поэт с отменным познанием сердца человеческого означил следствие преступления на душе страдальца».
Впервые — МТ, 1825, ч. 2, с. 312—320 («Чернец, киевская повесть»). Печатается по изд.: ПСС, т. I, с. 185—192.