Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени
Том второй. (Статьи, рецензии, заметки 1925—1934 гг.)
Под редакцией Роберта Хьюза
Berkeley Slavic Specialties
Автографы статьи «Глуповатость поэзии»[править]
Ввиду чрезвычайного интереса Ходасевича-исследователя[1] к таким сквозным темам, как природа поэзии, ее цель, роль пародии в ней, функции вдохновения и рассудка, мы решили дать здесь материалы из черновиков работы, опубликованной в 1927 г. под названием «Глуповатость поэзии» в журнале Современные записки, где он публиковал свои наиболее значительные высказывания.
Сохранилось два черновых варианта этого текста. В бумагах Ходасевича в фонде М. М. Карповича (Бахметьевский архив при Колумбийском университете) — набросок, возможная датировка которого — 1922—1923 гг. На странице «черной тетради», с началом наброска — черновик стихотворения «Себе» (Не жди, не уповай, не верь…), с датой: Saarow, 22.IV.923. На соседней странице стоит дата: Нач. 15 сент. 22, Берлин; а на той же странице — строфа:
Под голоса дневного шума,
Под мерный гул колоколов,
Ревет медведь, мяучет пума,
И львиный раздается рев.
На верхнем поле: Ефр<емов> VII, 211 <т. е. текст пушкинского письма к кн. Вяземскому от 15 августа 1825, шуточная «деловая бумага»>. О предполагаемой статье Брюсова, упоминаемой Ходасевичем, нам ничего неизвестно. Однако, в частном письме С. И. Гиндин сообщает, что в архиве Брюсова есть более ранние наброски на сходную тему, «Что такое поэзия — дело или безделье?». Он также указывает, что пушкинская фраза цитируется Брюсовым в эпиграмме 1916 г. на Айхенвальда; см. в кн.: В. Брюсов, Стихотворения и поэмы (Ленинград, 1961), с. 563; ср. изд.: В. Брюсов, Собрание сочинений, VI (Москва, 1975), с. 389. Далее Гиндин замечает, что в статьях соответствующая тема встречается с 1905 г. до 1916 г. неоднократно. Наконец, по его мнению, добрюсовская строка «религии сестра земная» — приведена в окончательном беловом варианте — может фиксировать впечатления Ходасевича от статьи «Священная жертва» (1905) с ее образом алтаря поэта и от темы искусства и откровения в гл. 4 «Ключей тайн» (1904). О С. Е. Нельдихене см. в воспоминаниях «Гумилев и Блок» (Некрополь…, сс. 88-89 и 295); см. также: Из петербургских воспоминаний (Возрождение, 1933/3012, 31 августа).
I. Нельдихен.
II. [Это <нрзб 1>] От этого вспомнилось — Саит<ов> I, 349 <т. е. письмо Вяземскому от второй половины мая 1826 г. — ред.> Вопрос много раз подымался — не решался. Брюсов хотел написать статью. — В чем же дело? Не сболтнул ли П<ушкин>? Нет, выск<азал> очень глубокую мысль. Но — афористич<но> и соблазнительно. (Не для печати, в письме.)
III. Разгадка — тут же, в этом письме: о себе, о Барат<ынском>. Итак выходит: поэзия должна быть, поэт — не должен быть. В этом все дело.
Гуповата — термин оч<ень> точный, но надо знать, к<а>к он здесь употреблен, с какой точки зрения.
С точки зрения здравого смысла, в этом все дело. По-видимому, в основе поэзии лежит некот<орое> расх<ождение> между ее умом, ее мудростью и житейском здр<авым> смыслом. [Многие (во всяк<ом> случае)] В основе — условность. Одна из главн<ых> [таких] форм этой условности — несовпад<ение> с житейской разумностью. [Пример] Сама то умна, мудра, — но маска, усл<овность> — глуповата. <Следующая фраза указана стрелой на верх, к началу абзаца — ред.> (Пример: «Я ехал к вам», «Ночь»… (подыскать).<)>.
IV. О Баратын<ском> (П<ушки>н). Но вот: «Своенр<авное> прозв<анье>». Разбор. Глупо<вато>. Автор мудр: он знает… <нрзб 1> прозе — только символ — связи, последней. — После "/sup>?<sup" — связь восстановится: смерти не будет: утверждение духовности. Форма связи — слово, logos. — [Субъекта стих<отворения> — глуповата, если смотреть] Так вскрыв<ается> мудрость [сквозь коросту] [кору] если снять кору условной глуповатости. Можно сказать иначе: глуповат здравый смысл. Отбрасывая его (здр<авый> смысл) входя в стих<отворение> к<а>ково оно есть — приобщаемся к его мудрости (с <нрзб 1> <глуповатым> субъектом стих<отворения> — становимся мудры («Устами младенцев»). <К этому пункту, на верхних полях, стрелой: Соловьев / Конечно, ум. — ред.> *Простодушие. <отсылается к строфе «Под голоса дневного шума…»? — ред. >
V. Но вот — случай, когда с умным (?) лицом (маской) — глугцлй автор. Стих<отворение> Евангулова. То же. Но — только глупо, ибо свист не равен слову. (Пародия — почти всегда основана на том же: глупость с умным лицом.)
VI. В «поэзии» Нельдихена — [хочу] маска снята. Дурак говорит глупости. Это уже за пародией. Разбор привел бы нас к «критике чистой глупости». (У кот<орой>, б.м., тоже есть расхождения со здр<авым> смыслом — но под другим углом. М.б. — в угле и есть разница тайн поэзии.)
Опять же: другое дело — логика. (И та особая) Логика Ф здр<авому> смыслу. <под последней фразой:> подумать<;> поверка вообр<ажения> рассудком.
<Следуюший абзац отделен от предыдущего текста чертой и вопросительными знаками:> Хорошо — мудрые стихи. Не обязательно: ", чтоб они не были глуповаты. Даже, каж<ется>, напротив. <нрзб 3> Плохо: умная проза. (Только) совпадение с здр<авым> смыслом. Дидактич<еские> стихи. Сатири<еческие> горац<иевские?>. О Бар<атынском>: <поэт мысли> — вздор и пошлость, когда это = здр<авому> смысл<у>. Мысль Б<аратынского> — часто — невнятица: о невозм<ожности> <нрзб 1>. Здр<авый смысл> под маской глупости — басня.
В другой тетради записан второй вариант этого текста. В этой «зеленой тетради» (фонд Карповича) находятся следующие черновики:
1) «О символизме» (дат. 5-7 октября 1926 г.), сс. 1-8; опубл. 12 января 1928 г.;
2) «О кинематографе» (без названия, дат. 20 октября 1926), сс. 8-9; опубл. 28 окт. 1926 г.;
3) «Глуповатость поэзии» (без названия, дат. 29 октября-16 ноября 1926 г.), сс. 10-23;
4) «Цитаты» (дат. 20 ноября 1926 г.), сс. 24-35; опубл. 1926 г.
5) «Просидев больше года в Михайловском…» (фрагмент, дат. 7 апреля, 20 апреля, 9 июня, 16 июня 1938 г.), сс. 36-43; неопубл.
6) «Атлантида» (фрагмент, дат. 17-19 мая 1938), рр. 86-79, с конца тетради; опубл. в изд.: СС, 96-97, том 3, сс. 116—119.
Приводим полностью последний, перечеркнутый автограф работы «Глуповатость поэзии», этапы написания которой тщательно датированы автором 29 октября — 15 ноября 1926 г.
[В защиту неумных стихов часто говорят:
— Ведь еще Пушкин сказал, что поэзия должна быть глуповата. (Тут <1-2 нрзб> обычно указывает пред<..->}
Пред таким авторитетом нападающий умолкает, ощущая неловкость. Действительно, Пушкин это сказал. Да не сказал ли он вздор, однако? Но и защитник,]
В защиту неумных стихов любят говорить:
— Ведь еще Пушкин сказал, что поэзия должна быть глуповата. Обычно, [беседа] на этом спор обрывается. И нападающий, и защитник [чувствует неловкость] не знают, что сказать дальше. Первый — потому что не решается оспаривать Пушкина, второй — потому что и сам в душе с Пушкиным не согласен. Оба чувствуют, что здесь что-то «так, да не так». Но никто почему-то [2 нрзб] не пытался наконец выяснить, [в чем тут дело] вскрыть это странное слово Пушкина. Когда-то, лет двадцать тому назад, в Весах, анонсировалась статья Брюсова: «Должна ли поэзия быть глуповатой?» — да так и не появилась.
[1 нрзб] В чем же дело, однако? Неужели поэзия — «религии сестра земная» — не только может, но и должна быть глуповата?.. Неужели сам Пушкин думал, что
лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется —
и [он] поэт станет говорить глуповатости? [И, значит, голос Бога, воззвавший к пророку, приказал ему: «Исполнись
Исполнись волею Моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей,
волею Моей» «жги сердця людей» — чем? Глуповатостями? Пустячками? И значит, когда же глупо кощунствовал Пушкин? А «Пророк», которому Бог говорит:
Исполнись волею Моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей — ?
Или Пушкин втайне кощунствовал, [1 нрзб] втайне полагая, что пророк станет говорить глуповато?] И как мог сам он отдать всю жизнь делу, [за] для него-то [1 нрзб] заведомо глуповатому? [Как <1 нрзб> это?] Или он лгал, притворялся? И если лгал, то когда? Когда писал о глуповатой поэзии, или когда писал «Пророка»? Как примирить все это? Или же по-просту Пушкин в своем афоризме [просто] сболтнул, не подумав, — [ска<зал>] сам <1 нрзб> сказал глуповатое, если не [просто] вовсе глупое — [2 нрзб] и притом как раз о предмете, в котором он до сих пор почитается великим авторитетом?
На самом деле было, конечно, [1 нрзб] иначе. Не в статье, предназначенной для читателей, а в письме к приятелю, Пушкин [полу] [в шутливой форме] высказал очень сложную и глубокую мысль, но высказал ее слишком кратко, загадочно — и [1 нрзб] в такой шутливо заостренной форме, что для потомства она стала соблазном. [Не надо забывать, что ведь это было письмо к приятелю (Надо приходится прежде всего иметь в виду, принять во внимание}, слово было письмо к приятелю, не рассчитанное на внимание потомства.] И [этот] потому — либо его афоризм надо [1 нрзб] вовсе забыть, либо попытаться вскрыть его истинный смысл. В сыром виде, [он неприемлен и легкомыслен, он и не] как ясно формулированный и законченный «завет Пушкина», кот<орый> [1 нрзб] и неверен, и вреден. Но в там-то и дело, что он незакончен. В нем высказана не вся мысль Пушкина, а лишь половина ее. Вторая часть, [4 нрзб] необходимое добавление к первой, находится тут же, рядом, но до нее, так сказать, не дочитывают.
В середине мая 1826 г. Пушкин написал в письме к Вяземскому:
«Твои стихи… слишком умны. — А поэзия, прости Господи, должна быть глуповата».
На этом и останавливаются. Меж тем, двумя строчками ниже, [он] Пушкин [говор<ит>] роняет важное замечание:
«Я без твоих писем глупею: это нездорово, хоть я и поэт».
И тотчас же [за этим] еще:
«Правда-ли, что Баратынский женится? Боюсь за его ум».
Это меняет все дело. Выходит, что поэзия должна быть глуповата (и то — «прости Господи») — но самому поэту глупеть «нездорово». [ (Пушкин, уже явно шутя прибавляет: хоть я и поэт<.)>] Правда, продолжая шутку, Пушкин пока еще прибавляет: «хоть я и поэт». Но в следующей строке, говоря о друге, он [уже если шутит, то уже вов<се>] уже вполне серьезен. В те времена Пушкин относился к браку [вполне] отрицательно, и очень искренно выразил опасение, как бы Баратынский не поглупел. Таким образом, отметая шутливые интонации / шутливость интонаций, получаем, что, по Пушкину, поэзия должна быть глуповата, но поэту надлежит [быть] ум.
Разумеется, мы и теперь еще далеко не имеем [несколько слов нрзб] законченной и логически ясной формулы. Непосредственно дополнить и пояснить ее словами самого Пушкина нельзя, ибо к [2 нрзб] мысли о законной глуповатости поэзии он больше не возвращался. [Таким образом, многое все же остается неясным.] Но [некоторый] некоторый материал для суждения [для дискуссии] у нас есть. Мы можем говорить о поэзии, исходя из П<ушки>на и не думая, что Пушкин безоговорочно завещал ей быть глуповатой.
[Итак, поэту, чтобы (быть умным} писать глуповатое, надлежит быть умным. Затем <…>] <На полях: Это потом>
Зачем же, однако, поэту прикрывать [свой] ум [хотя бы тенью, налетом глупости] глуповатостью? Почему не быть ему явно, неприкровенно умным? [К чему это игра?] Ведь не ради того, чтобы умное [1 нрзб] приглупить для какого-то приниженного понимания? Очевидно нет, потому что поэзия не есть нечто, [раз] предназначенное для слабых умов или для ребят. Тот же Пушкин много раз повторяет в стихах и в прозе [и на все лады]: «Я пишу для себя, а печатаю для денег». Зачем ему [делать глупова<то>] «глуповато» высказывать свое умное знание — [для себя же?] пред самим собою? [Сквозь закопченное стекло смотреть на то самое солнце, которое может он созерцать (без} безбоязненно?] И однако — [он поэтому приглашает других] он это делает и это считает «должным».
До тех пор, пока термин «глуповатая» мы будем [разом] понимать в обычном, прямом значении, т. е. в значении «умственно пониженная» — мы [разумного пр] не только верного, но ни просто разумного, ни [даже] достойного ответа на эти [вопросы] недоумения не найдем. [Остается одно — попытаться угадать, в каком ином смысле (его надобно в данном случае понимать} можно его принять в данном случае.]
[Все] В конце концов нам волей-неволей придется либо [признать] [предпо<ложить>] допустить, что и в расширенном виде пушкинская формула ошибочна (если не вовсе нелепа), — либо попытаться угадать, в каком ином смысле [над<лежит?>] можно принять в данном случае слово «глуповата». [Так как первое предположение само собой отпадает, явно опровергаемое всей поэзией и всей личностью Пушкина, и следственно, нам остается (только} лишь второй путь.] [несколько слов нрзб] Первое отпадает само собой, явно опровергаемое поэзией Пушкина и всей его личностью, и следственно, нам остается только второе.
От [простого изложения] простой передачи впечатлений, чувств, мыслей (как бы ни были они сильны, ценны, значительны) поэзия отличается тем, что она [стремиться <2 нрзб>] стремится нащупать и то, что лежит за ними: выразить [тайную суть явлений] их суть, сокровенный смысл и [неизъяснимую] связь. Не изложить чув<ства> и мысли, но «шепнуть о том, пред чем язык немеет» — это и есть [главное] вечное стремление поэзии, ее идеальная и потому [отчасти] в совершенстве недостижимая цель. Потому-то каждый [подлинный] поэт и чувствует [неизбежное] роковое несовершенство [своей поэзии] своих созданий [что он и язык его], потому-то и воспринимает их изреченную мысль, как относительную ложь, что и самая мысль его («острый меч» по слову Б<аратынско>го) всегда не довольно проницающа, [1 нрзб] [не довольно глубоко вскрывает покров явлений], и слово [оказывается] не довольно послушно [, чтобы выразить мысль в ее полноте].
Стремясь постигнуть и запечатлеть [тайный] сокровенный образ мира, поэт становится тайновидцем и экспериментатором, чтобы увидеть и воспроизвести «более реальное, нежели просто реальное», он смотрит [на мир] с условной, чаще всего — неожиданной точки зрения [подобно тому, как] и соответственно располагает явления в необычном порядке [и виде]. [В его поэзии] Все изменяется, предстает в новом [виде] облике. В поэтическом видении и в [воспроизведении поэта (способе…>?}] уже обнаруживается начало демиургическое; в воспр<оизведении> оно закрепляется, пользуясь явлениями действительности, как символами, как сырым материалом для своих построений, поэт создает [из них] новый [свой] не искажая, но преображая собственный мир, новую реальность, в кот<орой> незримое стало зримым, неслышное — [явл<ением>] слышным. Есть каждый раз нечто чудесное в возникновении этого нового [мира] бытия, [но нет ничего ни чудесного, ни хотя бы удивительного] и в том, [что] как, [одн<ако>] возникнув, оно обретает самостоятельное бытие,]ную цельность и закономерность. [Напротив,] [Прочно] Именно степенью законченности и гармоничности [этого нового бытия] определяется его подлинность [ — разумеется, в соответствии с зоркостью]. Чтобы новое бытие не осталось мертво, поэт придает ему движение, т. е. предписывает его элементам законы, которые столь же непреложны, как и законы обычной действительности.
«Попадая в поэзию», вещи приобретают четвертое, поэтическое измерение, становятся не только тем, чем были в действительности. [Там] То же должно сказать [и об авторе] о самом поэте. В стихотворении, написанном от первого лица, как бы даже ни было оно «автобиографично», — субъект стихотворения не равняется автору, ибо события пьесы [соверш<аются>] протекают не в том мире, где вращается автор. [ (Отчасти, это и есть «воспарения»] (Отчасти, [это и есть] в этом и заключаются «воспарения» поэта.) Mania grandiosa? Между прочим, это и есть [причина,] по которой подлинный поэт не любит и не хочет [бы] являться «поэтическим лицом» в жизни. «Поэтическая повадка» [тешит посредственность] прельщает посредств<енность>, не подозревающую о [границах] различии «бытий». Потому и сам Пушкин был так, «прозаичен» в обиходе, потому главн<ым> обр<азом> и терпеть не мог, чтоб с ним обращались, как с поэтом.) [«Аристократизм» его]
Вступая в мир, создаваемый поэзией, и автору, и, вслед за ним, читателю приходится отчасти [изменить неко<торые>] отказаться от некоторых мыслительных навыков, отчасти изменить их: в условиях поэтического бытия они оказываются неприменимые. Так, критерий достоверности [оказывается] [отменяется] отпадет вовсе и заменяется критерием правдоподобности (и то с известными [ограничениями] оговорками). [Вслед] [Далее] Затем постепенно и в разной мере начинают терять цену многие [наши] житейские представления, в сумме известные под [названием] именем здравого смысла. [Обратно <2 нрзб>] [В известной[2] представляется при взгляде «из поэзии» бессмыленной. В обн<аженном> виде этот мотив (прямо?} особенно часто звучит у символистов, поэтов <…>]
Оказывается, что мудрость поэзии [строится на] возникает из каких-то иных, [иногда вовсе противуположных] весьма часто противоречащих «здравому смыслу» понятий, суждений и допущений. [2 нрзб] И вот, это-то, лежащее в основе поэзии отвлечение от житейского здравого смысла, это расхождение со здравым смыслом (на языке обывателя [именующемся «воображением поэта»] входящая, как часть, в так назыв<аемое> «воображение поэта») — и есть та глуповатостъ, о которой говорит Пушкин. В действительности это, конечно, не глуповатость, [но] лишь следствие изменившейся «точки зрения»: ведь и обратно, при взгляде «из поэзии», со стороны более реального, чем реальное и более здравого, нежели просто здравое, — [глуповательной] глуповатой, а то и вовсе бессмысленной оказывается действительность. В обнаженном виде этот мотив и звучит особенно часто у символистов, поэтов наиболее последовательных (я не говорю — великих). [Некоторое [1 нрзб] падение различие расхождение между поэтическим и обычым мышлением, можно, пожалуй, найти в расхождении между взро<слым> и ребенк<ом>] Необходимо отметить, что эти расхождения касаются только «здравого смысла», не распространяясь на формальную логику, законы которой остаются незыблемы там, как и здесь. [Даже напротив] Больше того, именно на том, что поэзия преображает, но не отменяет и не искажает действительности, а также на [этом] «законе сохранения логики», основана [необходимая обязательная для поэта] «поверка воображения рассудком», и [который говорит Пуш<кин>] [рекомендует] требует от поэта Пушкин.
Итак: [отбрасывая здравый смысл, (и принимая иные} вступая в поэзию, где он заменен новыми смыслами и принимая (ее зак<оны>} и с ее исключительными законами мышления, (мы} становимся мудры новою мудростью]
Мудрость поэта вскрывается в том, что «отсюда» кажется глуповатой маской [скрывающей его лицо]. Однако, все дело в том, чтоб за маской [прятал] находился некто, подлинно мудрый. Вот небольшой пример, показывающий, что получается, когда за [глуповатостью] ней скрыто лицо неумное. Общеизвестно стих<отворение> Б<артынско>го:
[Здесь] Это «своенр<авное> прозванье», данное мил<ой>, для Бар<атынского> — тайный знак последней, ненарушимой связи, кот<орая> не порвется и за могилой: стоит [в том мире] там лишь [назвать] произнести это [имя] прозвание — и связь, [как бы] порванная смертью, восстановится. Абсолютно важно и мудро, что знаком избрано [тайное слово] именно условное имя, слово, как [заключающее в себе, тайно, условно] [1 нрзб] отсвет логоса, [продолжающую (воскрешающую} и закрепляющую вечную жизнь] как залог вечной жизни и воскресения там, где нет «здешних чувств<енных> примет».
Идя не от Бар<атынского>, а от Гейне и, видимо, не подозревая о существ<овании> стих<отворен>ия Б<аратынско>го, один совр<еменный> автор [написал такие стихи] набрел на [такие стихи:] такое восьмистишие
[Все] В посл<едних> четырех строках ситуация Б<артынско>го повторена, лишь с той разницей, что «имя» заменено «условным свистом», каким подзывают собачек, — а все стихотворение стало, в лучшем случае, нечаянной пародией на Б<аратынско>го. Еще раньше, этот мотив прямо у Бар<атынского> заимств<ован> Б<рюсо>вым, но, конечно, Брюсов знал, что делает. У него:
Я это имя кину к безднам,
И мне на зов ответишь ты.
— Пародия и есть [поэтическое] произведение, в кот<ором> [за всеми признаками подлинной поэзии, за ее условной глуповатостью <1 нрзб> т. е. происки] дано нечто обратное подлинной поэзии: из-за [обманчиво мудрой, т. е.] серьезной маски [выглядывает], которой придано «поэтическое выражение», выглядывает в ней глупость. Это — одна из форм пародийности, основанной, по Пушкину, именно на «сочетании смешного с важным».
Не лишено занимательности то обстоятельство, что [мы] [у нас,] [путем] вследств<ии> постоянного [упражнения, автоматического научного «понимания»] вырабатывается автоматический навык в восприятии поэзии, к<а>к «мудрость [за глуповатой] [поэтической] маской». Отсюда — [забавные] траги-комич<еские> казусы. [Оказывается,] [В посл<еднее> время все чаще] Нередко оказывается, что можно, [путем] усвоив ряд внешних признаков и приемов подлинной поэзии, великол<епно> подделывать маску вместе с ее глуповато-мудрым выражением. Мы [авт<оры>] вдаемся в обман [и думаем] [и ду<маем>] и нам кажется, будто за ней есть и мудрое лицо. На поверку же (очень трудную) выходит, что его нет. Орех так хорошо сделан [орех оказ<ывается>] пустым что его жаль колоть. Но решаемся — [оказыв<ается>] обнаруж<ивается> что он пуст. Пиш<ущий> эти стр<оки> должен признаться, что не раз вдавался в обман. — Такие «орехи» должны быть отнесены к разряду полу-пародии, [без определения…>]
Итак, «глуповата» поэзия, в которой намечено расхождение со здравым <…> Остается сказать несколько слов о поэзии «слишком умной», лишенной признака «глуповатости».
Если «глуповатость» есть расхождение со здравым смыслом, то, очевидно, не глуповата окажется та поэзия, в которой [есть] и расхождение отсутствует. Но мы указывали, что само это расхождение есть результат перемещения поэта и читателя в иной, поэтом созидаемый мир. Ясно, что если поэт [в данном случае я бы сказал стихотворец] отказывается от [своего права] «миротворческих» прав, или не знает о них, (в этом случае он — только стихотворец) — то он [остается] продолж<ает> находиться в пределах действительности, где здравый смысл остается его единственным и законным вожатым, а все вещи, явления, переживания, названные в его стихах, остаются равны самим себе. Это — поэзия прикрепленная к «только реальности», [решающая] только с ней оперирующая и только ее [за] насущные задачи решающая. Можно назвать несколько родов [эт<ой>] такой поэзии. Это, вопервых, поэзия дидактическая, от Лукреция до Ломоносовского рассуждения о пользе стекла. Далее — поэзия сатирическая, скажем — от Горациевых сатир до Кантемировых, [и, наконец,] в третьих — [вещь?] так называемая [1 нрзб] «гражданская» поэзия, и, наконец, вообще поэзия, резонирующая в пределах данной реальности, поэзия психологиче<ская> морализирующая в узком смысле, поэзия психологи[ческая]зирующая, а не онтологизирующая. Примеров такой поэзии [может] слишком много. Из них назову ближайший: то самое стих<отворение> В<яземского> «К мн<имой> счастливице», по поводу которого П<ушкин> и сказал автору: «Твои стихи слишком умны, а поэзия <, прости Господи, должна быть глуповата»).
— — — — — — — —
Басня, в которой расхожд<ение> со здр<авым> смыслом — лишь кажущееся, поскольку в ней часто приданы антропоморфные формы зверям и неодушевленным предметам, но кот<орая> по существу не [ставит себе] выходит за пределы морали и сатиры, оперируя с аллегорией и не [доходя>] возвышаясь до символа. Далее — <…>
Ходасевич вспоминает свою статью восьмилетней давности в заметке под названием «О глуповатой поэзии» в «Литературной летописи» (подпись: Гулливер), опубл. в Возрождении от 3 мая 1934 г. (№ 3256):
Вольф Эрлих, один из наиболее одаренных советских поэтов, печатает в Литературном современнике небольшую заметку о знаменитом (и злосчастном) пушкинском афоризме. Заимствуем у Вольфа Эрлиха основные положения его заметки — с ними трудно не согласиться.
«Поэзия, прости Годподи, должна быть глуповата», — на нашу беду обмолвился как-то Пушкин. Об этом не стоило бы вспоминать сейчас, если бы из года в год в нашей среде (в последний раз на поэтическом совещании в Петербурге) не находились апостолы этой мысли. Не для того, чтобы снять с умнейшего из русских классиков ответственность за неправильно воспринятую идею, но потому, что нам существенно необходимо разобраться в этом, напомним: тот же Пушкин писал: «Не мешало бы нашим поэтам иметь сумму идей гораздо позначительнее, чем у них обыкновенно; с воспоминаниями о протекшей юности литература наша далеко не продвинется». Пушкин же писал о Баратынском: «Он у нас оригинален, ибо мыслит». Можно бы с большой точностью раскрыть подлинный смысл цитаты, с которой я начал. Я не вижу надобности делать это сейчас. Достоверно одно: молодые люди, пытающиеся в защиту своей идейной простоватости опереться на авторитеты, хорошей жизни не увидят. Да и откуда у них такая обремененность мысью? Забавно подумать, что еще ни разу жалобы на перепроизводство идей в нашей поэзии не поступали от читателя… Каковы же все-таки корни этого тяготения к «глуповатости»? Неужели боязнь утратить легонькую «непосредственную» способность к возбуждению, которая многими почитается прямой противоположностью «расссудочности»? Боязнь потерять грошевую «взволнованность» стиха, достигаемую обилием междометий и восклицательных знаков? Или, может быть, просто леность ума? Эмоциональность поэта, — скажем лучше, — темперамент поэта опредляется иным. Темперамент поэта (как и всякого другого человека, впрочем), есть степень напряженности всех его способностей, в том числе (и не в последнюю очередь) умственных…
Повелось так, — почему повелось, я не знаю, — что самым обидным для поэта стало обвинение его в рассудочности… Вряд ли наши критики, так часто упрекающие того или иного поэта в излишнем рационализме, всегда хорошо понимают, с чем они имеют дело. Искусство вообще не такая уж простая вещь, чтобы в нем можно было обойтись одной интуицией… Худо обстоит дело именно с теми, кто вообще избегает мыслить из боязни потерять свой лирический голосок…
Эти справедливые замечания не худо бы помнить и здесь, в эмиграции. Несколько лет тому назад В. Ходасевич в Современных записках посвятил особую статью раскрытию истинного смысла пушкинских слов. Однако, попрежнему поэты различных возрастов рвутся в объятия глуповатости. Хуже того: «лирическими голосками» (какое удачное выражение!) пишутся у нас даже статейки. Лирическими голосками решаются важнейшие проблемы. Лирическими голосками пророчествуют…
- ↑ О важности этой программной статьи для автора свидетельствует сообщение в газ. Последние новости, 1926/1898 (3 июня), под рубрикой «Календарь писателя»: Владислав Ходасевич работает над статьей «О глуповатой Поэзии» (по поводу пушкинской формулы: «Поэзия, прости Господи, должна быть глуповатой»).
- ↑ степени] мере, с точки зрения высших, [1 нрзб] более здравых, нежели здравый, смыслов, — [1 нрзб] действительность (оказыв<ается>