Зазвонили къ ужину. Звоновъ раздавшійся внизу, становился все громче, по мѣрѣ того какъ человѣкъ съ колокольчикомъ поднимался изъ одного этажа въ другой. Наконецъ, эти звуки достигли нестерпимой рѣзкости, раздавшись надъ самымъ ухомъ Трэси, но тутъ же были заглушены страшнымъ топотомъ ногъ по каменнымъ ступенямъ ничѣмъ не застланной лѣстницы. Это квартиранты мчались внизъ, точно табунъ ошалѣвшихъ коней. Англійскіе пэры ужь, конечно, не позволили бы себѣ броситься такимъ образомъ, сломя голову, къ столу, и Трэси по своему воспитанію не могъ раздѣлять животнаго восторга своихъ теперешнихъ сожителей. Разумѣется, онъ понималъ, что все это простительно въ ихъ положеніи, что рабочему народу надо же встряхнуться послѣ многихъ часовъ каторжнаго труда, но все-таки его невольно коробила ихъ грубость. Впослѣдствіи, конечно, онъ свыкнется со всѣмъ, однако, рѣзкость и неожиданность новыхъ впечатлѣній заставляла его страдать. Онъ спускался вмѣстѣ съ Барроу болѣе медленнымъ шагомъ по лѣстницѣ, и тутъ его охватилъ смѣшанный запахъ промозглой капусты, кухоннаго чада и т. п. прелестей — специфическій букетъ всѣхъ дешевыхъ кухмистерскихъ, который еще долго преслѣдуетъ васъ, послѣ того какъ вы перестанете его ощущать. Трэси задыхался, его нестерпимо тошнило отъ этого аромата, но онъ сдерживался и не сказалъ ни слова. Спустившись въ нижній этажъ, двое новыхъ пріятелей вошли въ обширную столовую, гдѣ уже сидѣло за столомъ отъ тридцати пяти до сорока человѣкъ квартирантовъ. Они также заняли мѣста. Ужинъ уже начался и между присутствующими шли громкіе разговоры съ одного конца стола до другого. Скатерть была изъ грубаго матеріала и въ изобиліи усѣяна жировыми и кофейными пятнами. Желѣзные ножи и вилки съ костяными черенками, ложки изъ накладнаго серебра или изъ никеля дополняли сервировку. Чашки для чаю и кофе были изъ простой, грубой глины, но имѣли то преимущество въ глазахъ хозяйки, что не отличались хрупкостью. Вообще вся посуда на столѣ была самаго простого и дешеваго сорта. Возлѣ каждаго прибора лежалъ большой, тонко отрѣзанный ломоть хлѣба; жильцы ѣли его очень экономно, вѣроятно, зная по опыту, что здѣеь не принято удвоивать положенныхъ порцій. Кое-гдѣ по столу были разставлены маслянки съ масломъ, до которыхъ могли дотянуться тѣ, у кого имѣлись длинныя руки, но каждому изъ нахлѣбниковъ не полагалось по отдѣльному блюдечку, какъ это дѣлается въ другихъ мѣстахъ. Масло было, пожалуй, хорошо, если бы не пахло чѣмъ-то, хотя, повидимому, никто не обращалъ вниманія на его недоброкачественность и оно истреблялось съ большимъ аппетитомъ. Основой ужина служило горячее блюдо, какое-то ирландское рагу изъ обрѣзковъ говядины и картофеля, оставшихся отъ прежнихъ обѣдовъ. Этого кушанья давалось всѣмъ вдоволь. Кромѣ того, на столѣ стояло два громадныхъ блюда съ нарѣзанной холодной бараниной и другія менѣе питательныя закуски — соленья, нью-орлеанская патока и тому подобныя вещи. Подавался также въ изобиліи сквернѣйшій чай и кофе съ неочищеннымъ сахарнымъ пескомъ коричневаго цвѣта и сгущеннымъ молокомъ; однако, потребленіе послѣднихъ продуктовъ не было предоставлено на усмотрѣніе нахлѣбниковъ; они распредѣлялись порціями на концѣ стола: одна ложка сахару и ложка молока на каждую чашку, никакъ не болѣе. За столомъ присутствовали двѣ дюжихъ негритянки; онѣ кидались туда и сюда, сломя голову; и перемѣняли посуду съ вѣчнымъ стукомъ и грохотомъ. Согласно обычаю, имъ помогала въ работѣ молоденькая Гэтти. Она подавала квартирантамъ чай и кофе, но, строго говоря, вертѣлась между ними скорѣе для собственнаго удовольствія, чѣмъ ради пользы. Дѣвушка дурачилась съ постояльцами, выкидывала разныя штуки и шутила — очень остроумно, по ея мнѣнію, да и по мнѣнію другихъ, судя по одобрительнымъ возгласамъ и смѣху, вызываемымъ ея словечками. Она была явной любимицей большинства молодыхъ людей и тайной зазнобушкой остальныхъ. По крайней мѣрѣ, при ея приближеніи всѣ лица прояснялись, тогда какъ невниманіе своенравной Киски наводило на нѣкоторыхъ замѣтную тѣнь досады. Она никогда не прибавляла къ имени своихъ друзей слово: «мистеръ», называя ихъ безъ церемоніи: «Билли», «Томъ», «Джонъ»; они же съ своей стороны звали ее просто Гэтти или Киской.
Мистеръ Маршъ возсѣдалъ на почетномъ концѣ стола, а его жена напротивъ. Хозяину было лѣтъ шестьдесятъ, родился онъ въ Америкѣ, но въ его жилахъ текла испанская кровь. Смуглый, съ черными, какъ вороново крыло, волосами, онъ дѣйствительно рѣзко отличался отъ остальныхъ, а его необыкновенно темные глаза могли порою загораться и метать молніи. Судя по наружному виду, онъ представлялъ рѣзкій контрастъ съ женою, женщиной мягкой, добродушной и покладистой. Хозяйку, очевидно, любили всѣ квартиранты; по крайней мѣрѣ, и мужчины, и женщины звали ее въ глаза тетушкой Рэгель. Треси съ любопытствомъ осматривался кругомъ, среди незнакомой обстановки, и его взглядъ упалъ на одного изъ нахлѣбниковъ, котораго обошли во время раздачи ирландскаго рагу. Онъ былъ очень блѣденъ, точно недавно оправился отъ болѣзни, и, пожалуй, могъ опять слечь въ постель при малѣйшемъ толчкѣ. Бѣдняга смотрѣлъ унылымъ и грустнымъ, какъ человѣкъ, подавленный обстоятельствами. Общій веселый говоръ и смѣхъ отскакивали отъ него, какъ волны отъ нѣмого утеса. Онъ сидѣлъ потушившись, сконфуженный и несчастный. Нѣкоторые изъ присутствующихъ женщинъ бросали на него украдкой сострадательные взгляды; то же самое чувство жалости къ товарищу читалось и на лицахъ болѣе юныхъ изъ мужчинъ, однако, никто не рѣшался придти къ нему на выручку, чтобъ выказать на дѣлѣ свое сочувствіе. Зато большинство сидѣвшихъ за столомъ относилось съ полнымъ равнодушіемъ къ одинокому больному съ его печалями. Маршъ сидѣлъ, также потупившись, но можно было замѣтить, какъ лукаво блестятъ его глаза изъ подъ нависшихъ бровей. Онъ наблюдалъ за болѣзненнымъ юношей съ очевиднымъ злорадствомъ. Бѣднягу обнесли кушаньемъ не по ошибкѣ и, повидимому, присутствующіе понимали это. Было замѣтно, что хозяйка сидитъ на мѣстѣ сама не своя. У нея былъ видъ человѣка, надѣющагося, что вотъ сейчасъ произойдетъ неожиданное чудо. Но такъ какъ невозможное не думало совершиться, она осмѣлилась, наконецъ, заговорить съ мужемъ и напомнить ему, что Нэту Брэди не подали ирландскаго рагу. Маршъ поднялъ голову и взглянулъ на постояльца съ иронической любезностью.
— Какъ, неужели его обнесли? Какъ жаль! Не понимаю, какимъ это образомъ я не доглядѣлъ. Ахъ, пусть онъ извинитъ меня. Извините пожалуйста, мистеръ Бакстеръ… Банкеръ… право, извините. Вѣрно, я думалъ о чемъ-нибудь другомъ; ума не приложу, какъ это вышло. Но я крайне озабоченъ однимъ обстоятельствомъ, отсюда и моя разсѣянность. Впрочемъ, не обращайте вниманія на такіе пустяки, мистеръ Бенкеръ, на эту маленькую оплошность съ моей стороны. Такъ со мной всегда бываетъ въ тѣхъ случаяхъ, когда кто-нибудь… хм… кто-нибудь не платитъ мнѣ за свое содержаніе по три недѣли. Вы понимаете, что я хочу сказать? Надѣюсь, я выразился довольно ясно? Вотъ ваша порція рагу. Наслаждайтесь моимъ благодѣяніемъ настолько же, насколько наслаждаюсь я, оказывая его вамъ.
Яркій румянецъ вспыхнулъ на блѣдныхъ щекахъ обиженнаго, разлился до ушей и залилъ лобъ до самаго корня волосъ. Однако, юноша ничего не сказалъ и принялся за ѣду среди всеобщаго неловкаго молчанія. Онъ чувствовалъ, что всѣ глаза устремлены на него. Барроу тѣмъ временемъ шепнулъ Трэси:
— Старику только этого и было нужно. Онъ ни за что не пропустилъ бы такого удобнаго случая придраться къ человѣку.
— Какая грубость, — замѣтилъ Трэси и подумалъ про себя, собираясь занести эти мысли въ свой дневникъ:
«Въ томъ домѣ, гдѣ я теперь поселился, оказалась республика въ миніатюрѣ: здѣсь всѣ равны и свободны, насколько свобода и равенство мыслимы на землѣ. И я рѣшилъ остаться тутъ, надѣясь быть равнымъ между равными, зауряднымъ человѣкомъ между такими же людьми, а между тѣмъ на самомъ порогѣ меня уже встрѣтило неравенство. За нашей общей трапезой я вижу людей, которымъ по той или другой причинѣ оказываютъ особое вниманіе, и вижу бѣдняка, отверженнаго всѣми. Одни смотрѣли на него съ презрѣніемъ, другіе съ ледянымъ равнодушіемъ. Онъ переноситъ жестокія обиды, хотя все его преступленіе заключается въ бѣдности. Равенство должно бы, кажется, развивать въ людяхъ болѣе душевнаго благородства. По крайней мѣрѣ, я такъ понималъ».
Послѣ ужина, Барроу предложилъ прогуляться, и они пошли. Новый знакомый Трэси имѣлъ при этомъ въ виду практическую цѣль и сталъ уговаривать пріятеля перемѣнить шляпу ковбоя на другую, болѣе обыденную. По его словамъ, человѣку, наряженному такимъ шутовскимъ образомъ, ни за что не пристроиться ни къ какому дѣлу, будь то ремесло или умственная работа.
— Насколько я вижу, вы не ковбой по профессіи, — замѣтилъ онъ.
— Конечно, нѣть.
— Тогда, простите мое любопытство, зачѣмъ же вы носите эту шляпу? Откуда она къ вамъ попала?
Трэси немного затруднился отвѣтомъ, но наконецъ сказалъ:
— Не входя въ подробности, могу сообщить вамъ, что я обмѣнялся платьемъ съ незнакомцемъ. Это случилось въ одну критическую минуту и я желалъ бы найти его, чтобъ произвести обратный обмѣнъ.
— Такъ почему бы вамъ не отправиться къ нему? Гдѣ онъ живетъ?
— Не знаю. Я полагалъ, что скорѣе найду его, если стану носить принадлежащій ему костюмъ. Онъ всѣмъ бросается въ глаза своей оригинальностью и, конечно, привлекъ бы вниманіе самого владѣльца, еслибъ мы встрѣтились случайно на улицѣ.
— Отлично, — отвѣчалъ Барроу, — остальной частью вашего туалета вы можете пользоваться — она глядитъ довольно сносно — не слишкомъ подозрительно и не совсѣмъ обыкновенно. Но шляпу вы бросьте. Когда вы встрѣтите незнакомца, онъ и безъ нея узнаетъ свое платье. Въ центрѣ цивилизаціи, подобномъ Вашингтону, такая шляпа рѣшительно не годится. Даже ангелу въ подобномъ ореолѣ не получить въ нашемъ городѣ никакой должности.
Трэси согласился обмѣнять свою широкополую шляпу на другую, болѣе скромнаго фасона, и они вскочили на подножку переполненной конки, гдѣ нимъ пришлось, за недостаткомъ мѣста стоять на задней платформѣ. Двое мужчинъ, переходя черезъ улицу, увидали сзади фигуры Барроу и Трэси и тотчасъ крикнули въ одинъ голосъ: — «Вотъ онъ!» — То были Селлерсъ съ Гаукинсомъ. Внезапная радость до того парализовала ихъ энергію, что они не успѣли броситься впередъ и остановить конку. Когда пріятели опомнились, она была уже далеко. Они рѣшили подождать другой и постояли нѣсколько времени на разъѣздѣ. Между тѣмъ Вашингтонъ нашелъ, что конку на конкѣ не догонишь, и предложилъ вѣять экипажъ. Но полковникъ сказалъ:
Нѣтъ, оставимъ эту затѣю. Ужь если мнѣ удалось матеріализовать однорукаго Пита, то я съумѣю заставить его слушаться. Вотъ увидишь, онъ самъ явится къ намъ въ домъ ко времени нашего возвращенія.
И они бросились домой, отъ радости не слыша подъ собою ногъ.
Перемѣнивъ шляпу, новые прріятели рѣшили, не спѣша, пройтись пѣшкомъ до своего отеля. Барроу мучило любопытство и онъ опять задалъ своему спутнику вопросъ:
— Такъ вы никогда не бывали въ Скалистыхъ горахъ?
— Никогда.
— И на равнинахъ?
— Тоже.
— Какъ давно въ Америкѣ?
— Всего нѣсколько дней.
Тутъ Барроу подумалъ про себя: «Вѣдь эдакія дикія фантазіи приходятъ въ голову романтикамъ! Читалъ человѣкъ, сидя у себя въ Англіи, про ковбоевъ и ихъ приключенія на равнинахъ. Пріѣхалъ сюда, купилъ костюмъ ковбоя и воображаетъ, что можетъ выдавать себя передъ людьми за степного удальца при всей своей неопытности. Теперь же, пойманный врасплохъ, онъ стыдится своего маскарада и придумываетъ отговорки. Исторія съ обмѣненнымъ случайно платьемъ — чистое вранье. Но его хитрости шиты бѣлыми нитками. Бѣдняга слишкомъ молодъ, нигдѣ не бывалъ, не знаетъ свѣта и, вѣроятно, ужасно сантименталенъ. Можетъ быть, онъ не находитъ ничего особеннаго въ своемъ переодѣваньѣ, но, какъ бы то ни было, это престранный выборъ, курьезная блажь!»
Оба спутника нѣкоторое время шли, погруженные каждый въ свои мысли. Наконецъ, Трэси вымолвилъ со вздохомъ:
— Знаете, мистеръ Барроу, исторія съ тѣмъ молодымъ человѣкомъ сильно подѣйствовала на меня.
— Вы говорите про Нэта Брэди?
— Да, Брэди или Бакстера; я не знаю, какъ его зовутъ. Старикъ хозяинъ надавалъ ему разныхъ фамилій.
— Еще бы; онъ не знаетъ, чѣмъ донятъ малаго, съ тѣхъ поръ какъ тотъ пересталъ быть аккуратнымъ плательщикомъ. Давать ему разныя клички, по мнѣнію Марша, верхъ остроумія, а онъ считаетъ себя необыкновеннымъ острякомъ.
— Скажите же мнѣ, какимъ образомъ Брэди попалъ въ бѣду? Кто онъ такой?
— Брэди — рудокопъ въ оловянномъ рудникѣ. Онъ жилъ поденной работой и дѣла его шли хорошо, пока бѣдняга не захворалъ и не лишился занятій. До тѣхъ поръ всѣ къ нему благоволили въ нашемъ домѣ и каждому онъ нравился. Старикъ выказывалъ Нэту особое расположеніе, но вѣдь вы знаете, что стоить человѣку потерять средства къ жизни, какъ на него станутъ смотрѣть совсѣмъ иначе.
— Неужели, неужели это такъ?
Барроу съ изумленіемъ воззрился на Трэси. — Ну, да, конечно. Будто вы не знаете? Развѣ вамъ не случалось слышатъ, что на раненаго оленя всегда нападаютъ его товарищи и друзья, чтобы покончить съ нимъ поскорѣе?
Холодъ пробѣжалъ по тѣлу Трэси и онъ подумалъ про себя: «Въ республикѣ — оленьей и людской — гдѣ всѣ свободны и равны, несчастье вмѣняется въ преступленіе и счастливцы загрызаютъ до смерти несчастнаго». Потомъ онъ сказалъ вслухъ:
— Значитъ, въ нашемъ отелѣ, чтобы имѣть друзей и заслужитъ расположеніе, вмѣсто всеобщей холодности, надо, чтобы ваши дѣла процвѣтали?
— Разумѣется, — отвѣчалъ Барроу. — Ужь такова натура людей подобнаго сорта. Они вооружены теперь противъ Брэди не потому, чтобы онъ сдѣлался хуже, чѣмъ былъ въ то время, когда его любили; нѣтъ, бѣдный юноша остался такимъ же, съ прежними взглядами, но они-то сами… Однимъ словомъ, Брэди въ настоящее время у нихъ какъ бѣльмо на глазу. Товарищи понимаютъ, что обязаны помочь ему, но они слишкомъ скупы для этого и стыдятся внутренно самихъ себя; однако, вмѣсто того, чтобы осудить собственную безсердечность, осуждаютъ Брэди, потому что онъ тревожитъ ихъ совѣсть. Я говорю, что такова человѣческая природа. И всюду повторяется одинаковая исторія. Нашъ отель — тотъ же свѣтъ въ миніатюрѣ. Вездѣ люди эгоистичны и похожи другъ на друга. Въ благополучіи насъ любятъ и популярность пріобрѣтается легко при этомъ условіи, но только повернись колесо фортуны въ другую сторону, какъ вчерашніе друзья обратятся въ недруговъ.
Подъ вліяніемъ этихъ словъ, благородныя теоріи и высокія стремленія Трэси какъ-то стушевывались и расплывались. Сомнѣніе закралось ему въ душу. Ужь хорошо-ли онъ сдѣлалъ, что оттолкнулъ отъ себя свое счастье и развѣялъ его по вѣтру, чтобы раздѣлить убогое существованіе своихъ обездоленныхъ братьевъ? Однако, молодой человѣкъ не хотѣлъ слушать голоса искушенія и давать себѣ слово неуклонно идти впередъ по начертанному пути.
Вотъ извлеченіе изъ его дневника:
«Провелъ уже нѣсколько дней въ этомъ странномъ ульѣ. Право, не знаю, что и сказать объ окружающихъ меня людяхъ. У нихъ свои достоинства и добродѣтели, но съ другой стороны, какъ трудно ужиться съ иными изъ ихъ свойствъ и привычекъ! Я не могу пріятно проводить съ ними время. Съ той минуты, когда они увидали на мнѣ обыкновенную шляпу, въ нихъ произошла рѣзкая перемѣна. Прежняго почтенія къ моей особѣ какъ не бывало; окружающіе сдѣлались ласковы со мною, даже болѣе того: они стали фамильярны, я же не переношу фамильярности и не могу съ ней примириться, какъ ни стараюсь. Впрочемъ, и немудрено. Фамильярность этихъ людей доходить порою до наглости. Но, вѣрно, такъ слѣдуетъ и я со временемъ обтерплюсь, но во всякомъ случаѣ послѣдній процессъ не представляетъ ничего пріятнаго. Мое завѣтное желаніе исполнилось; теперь я просто человѣкъ между другими людьми и стою на равной ногѣ съ какимъ-нибудь Томомъ, Дикомъ и Гарри, а между тѣмъ мое положеніе несовсѣмъ таково, какъ я ожидалъ. Мнѣ… мнѣ скучно по дому. Да я долженъ признаться, что тоскую на чужбинѣ. И вотъ еще одно откровенное признаніе, хотя оно для меня и не легко: чего мнѣ болѣе всего не хватаетъ здѣсь, такъ это уваженія, почета, которымъ я пользовался въ Англіи всю жизнь и который, повидимому, составляетъ дя меня насущную потребность. Безъ роскоши, богатства и аристократическаго общества еще можно обойтись, не смотря на вкоренившуюся привычку, но безъ уваженія — нѣтъ, и отсутствіе его мнѣ слишкомъ тягостно. Я долженъ замѣтить, что уваженіе и почетъ оказываютъ нѣкоторымъ лицамъ и здѣсь, только на мою долю они не достаются. Ими пользуются у насъ двое людей. Одинъ изъ нихъ — осанистый мужчина среднихъ дѣтъ, бывшій паяльщикъ. Каждый изъ здѣшнихъ жильцовъ заискиваетъ въ немъ. Онъ страшно важничаетъ, хвастается, выказываетъ самое забавное самодовольство; его рѣчь груба и неправильна; но за нашимъ столомъ этого невѣжду слушаютъ, какъ оракула, и когда онъ раскрываетъ ротъ, даже собака не смѣетъ тявкнуть въ своей канурѣ. Другая личность, заслужившая всеобщее почтеніе — полисмэнъ, стоящій на дежурствѣ у зданія Капитолія. Это представитель правительства. И почетъ, оказываемый имъ обоимъ, немногимъ уступаетъ тому, какимъ пользуется англійскій графъ; вся разница только въ способѣ платить дань уваженія. Здѣсь только не такъ много любезной предупредительности, но почтеніе одно и то же. Да, и тутъ процвѣтаетъ раболѣпіе. Можно сказать, что въ республикѣ, гдѣ всѣ свободны и равны, состояніе и положеніе замѣняютъ знатность».