Анна Каренина (Толстой)/Часть III/Глава X/ДО
| ← Часть III, глава IX | Анна Каренина — Часть III, глава X | Часть III, глава XI → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 343—348. |
— Кити пишетъ мнѣ, что ничего такъ не желаетъ, какъ уединенія и спокойствія, — сказала Долли послѣ наступившаго молчанія.
— А что здоровье ея, лучше? — съ волненіемъ спросилъ Левинъ.
— Слава Богу, она совсѣмъ поправилась. Я никогда не вѣрила, чтобы у нея была грудная болѣзнь.
— Ахъ, я очень радъ! — сказалъ Левинъ, и что-то трогательное, безпомощное показалось Долли въ его лицѣ въ то время, какъ онъ сказалъ это и молча смотрѣлъ на нее.
— Послушайте, Константинъ Дмитричъ, — сказала Дарья Александровна, улыбаясь своею доброю и нѣсколько насмѣшливою улыбкой, — за что вы сердитесь на Кити?
— Я? Я не сержусь, — сказалъ Левинъ.
— Нѣтъ, вы сердитесь. Отчего вы не заѣхали ни къ намъ, ни къ нимъ, когда были въ Москвѣ?
— Дарья Александровна, — сказалъ онъ, краснѣя до корней волосъ, — я удивляюсь даже, что вы, съ вашею добротой, не чувствуете этого. Какъ вамъ просто не жалко меня, когда вы знаете…
— Что́ я знаю?
— Знаете, что я дѣлалъ предложеніе и что мнѣ отказано, — проговорилъ Левинъ, и вся та нѣжность, которую минуту тому назадъ онъ чувствовалъ къ Кити, замѣнилась въ душѣ его чувствомъ злобы за оскорбленіе.
— Почему же вы думаете, что я знаю?
— Потому что всѣ это знаютъ.
— Вотъ ужъ въ этомъ вы ошибаетесь; я не знала этого, хотя и догадывалась.
— А! ну такъ вы теперь знаете.
— Я знала только то, что что-то было, что́ ее ужасно мучило, и что она просила меня никогда не говорить объ этомъ. А если она не сказала мнѣ, то она никому не говорила. Но что же у васъ было? Скажите мнѣ.
— Я вамъ сказалъ, что́ было.
— Когда?
— Когда я былъ въ послѣдній разъ у васъ.
— А знаете, что́ я вамъ скажу, — сказала Дарья Александровна: — мнѣ ее ужасно, ужасно жалко. Вы страдаете только отъ гордости.
— Можетъ быть, — сказалъ Левинъ, — но…
Она перебила его.
— Но ее, бѣдняжку, мнѣ ужасно и ужасно жалко. Теперь я все понимаю.
— Ну, Дарья Александровна, вы меня извините, — сказалъ онъ вставая. — Прощайте, Дарья Александровна, до свиданья.
— Нѣтъ, постойте, — сказала она, схватывая его за рукавъ. — Постойте, садитесь.
— Пожалуйста, пожалуйста, не будемъ говорить объ этомъ, — сказалъ онъ, садясь и вмѣстѣ съ тѣмъ чувствуя, что въ сердцѣ его поднимается и шевелится казавшаяся ему похороненною надежда.
— Если бъ я васъ не любила, — сказала Дарья Александровна, и слезы выступили ей на глаза, — если бъ я васъ не знала, какъ я васъ знаю…
Казавшееся мертвымъ чувство оживало все болѣе и болѣе, поднималось и завладѣвало сердцемъ Левина.
— Да, я теперь все поняла, — продолжала Дарья Александровна. — Вы этого не можете понять; вамъ, мужчинамъ, свободнымъ и выбирающимъ, всегда ясно, кого вы любите. Но дѣвушка въ положеніи ожиданія, съ этимъ женскимъ, дѣвичьимъ стыдомъ, дѣвушка, которая видитъ васъ, мужчинъ, издалека, принимаетъ все на слово, — у дѣвушки бываетъ и можетъ быть такое чувство, что она не знаетъ, что́ сказать.
— Да, если сердце не говоритъ…
— Нѣтъ, сердце говоритъ, но вы подумайте: вы, мужчины, имѣете виды на дѣвушку, вы ѣздите въ домъ, вы сближаетесь, высматриваете, выжидаете, найдете ли вы то, что́ вы любите, и потомъ, когда вы убѣждены, что любите, вы дѣлаете предложеніе…
— Ну, это не совсѣмъ такъ.
— Все равно, вы дѣлаете предложеніе, когда ваша любовь созрѣла или когда у васъ между двумя выбираемыми совершился перевѣсъ. А дѣвушку не спрашиваютъ. Хотятъ, чтобъ она сама выбирала, а она не можетъ выбрать и только отвѣчаетъ: „да“ и „нѣтъ“.
„Да, выборъ между мной и Вронскимъ“, подумалъ Левинъ, и оживавшій въ душѣ его мертвецъ опять умеръ и только мучительно давилъ его сердце.
— Дарья Александровна, — сказалъ онъ, — такъ выбираютъ платье или, не знаю, какую покупку, а не любовь. Выборъ сдѣланъ, и тѣмъ лучше… И повторенія быть не можетъ.
— Ахъ, гордость и гордость! — сказала Дарья Александровна, какъ будто презирая его за низость этого чувства въ сравненіи съ тѣмъ другимъ чувствомъ, которое знаютъ однѣ женщины. — Въ то время какъ вы дѣлали предложеніе Кити, она именно была въ томъ положеніи, когда она не могла отвѣчать. Въ ней было колебаніе. Колебаніе: вы или Вронскій. Его она видѣла каждый день, васъ давно не видала. Положимъ, если бъ она была старше… Для меня, напримѣръ, на ея мѣстѣ не могло быть колебанія. Онъ мнѣ всегда противенъ былъ, и такъ и кончилось.
Левинъ вспомнилъ отвѣтъ Кити. Она сказала: нѣтъ, это не можетъ быть…
— Дарья Александровна, — сказалъ онъ сухо, — я цѣню вашу довѣренность ко мнѣ; я думаю, что вы ошибаетесь. Но правъ я или не правъ, эта гордость, которую вы такъ презираете, дѣлаетъ то, что для меня всякая мысль о Катеринѣ Александровнѣ невозможна… вы понимаете, совершенно невозможна.
— Я только одно еще скажу: вы понимаете, что я говорю о сестрѣ, которую я люблю, какъ своихъ дѣтей. Я не говорю, чтобъ она любила васъ, но я только хотѣла сказать, что ея отказъ въ ту минуту ничего не доказываетъ.
— Я не знаю! — вскакивая сказалъ Левинъ. — Если бы вы знали, какъ вы больно мнѣ дѣлаете! Все равно, какъ у васъ бы умеръ ребенокъ, а вамъ бы говорили: а вотъ онъ былъ бы такой, такой, и могъ бы жить, и вы бы на него радовались. А онъ умеръ, умеръ, умеръ…
— Какъ вы смѣшны, — сказала Дарья Александровна, съ грустною усмѣшкой смотря на волненіе Левина. — Да, я теперь все больше и больше понимаю, — продолжала она задумчиво. — Такъ вы не пріѣдете къ намъ, когда Кити будетъ?
— Нѣтъ, не пріѣду. Разумѣется, я не буду избѣгать Катерины Александровны, но — гдѣ могу — постараюсь избавить ее отъ непріятности моего присутствія.
— Очень, очень вы смѣшны, — повторила Дарья Александровна, съ нѣжностью вглядываясь въ его лицо. — Ну, хорошо, такъ какъ будто мы ничего про это не говорили. Зачѣмъ ты пришла, Таня? — сказала Дарья Александровна по-французски вошедшей дѣвочкѣ.
— Гдѣ моя лопатка, мама?
— Я говорю по-французски, и ты такъ же скажи.
Дѣвочка хотѣла сказать, но забыла, какъ лопатка по-французски; мать ей подсказала и потомъ по-французски же сказала, гдѣ отыскать лопатку. И это показалось Левину непріятнымъ.
Все теперь казалось ему въ домѣ Дарьи Александровны и въ ея дѣтяхъ совсѣмъ уже не такъ мило, какъ прежде.
„И для чего она говоритъ по-французски съ дѣтьми? — подумалъ онъ. — Какъ это неестественно и фальшиво! И дѣти чувствуютъ это. Выучить по-французски и отучить отъ искренности“, думалъ онъ самъ съ собой, не зная того, что Дарья Александровна все это двадцать разъ уже передумала и все-таки, хотя и въ ущербъ искренности, нашла необходимымъ учить этимъ путемъ своихъ дѣтей.
— Но куда же вамъ ѣхать. Посидите.
Левинъ остался до чая, но веселье его все исчезло, и ему было неловко.
Послѣ чая онъ вышелъ въ переднюю велѣть подавать лошадей и, когда вернулся, засталъ Дарью Александровну взволнованную, съ разстроеннымъ лицомъ и слезами на глазахъ. Въ то время какъ Левинъ выходилъ, случилось для Дарьи Александровны событіе, разрушившее вдругъ все ея сегодняшнее счастіе и гордость дѣтьми: Гриша и Таня подрались за мячикъ. Дарья Александровна, услышавъ крикъ въ дѣтской, выбѣжала и застала ихъ въ ужасномъ видѣ: Таня держала Гришу за волосы, а онъ, съ изуродованнымъ злобой лицомъ, билъ ее кулаками куда попало. Что-то оборвалось въ сердцѣ Дарьи Александровны, когда она увидала это. Какъ будто мракъ надвинулся на ея жизнь: она поняла, что тѣ ея дѣти, которыми она такъ гордилась, были не только самыя обыкновенныя, но даже нехорошія, дурно воспитанныя дѣти, съ грубыми, звѣрскими наклонностями, злыя дѣти.
Она ни о чемъ другомъ не могла говорить и думать и не могла не разсказать Левину своего несчастія.
Левинъ видѣлъ, что она несчастлива, и постарался утѣшить ее, говоря, что это ничего дурного не доказываетъ, что всѣ дѣти дерутся; но, говоря это, въ душѣ своей Левинъ думалъ: „нѣтъ, я не буду ломаться и говорить по-французски со своими дѣтьми; но у меня будутъ не такія дѣти; надо только не портить, не уродовать дѣтей, и они будутъ прелестны. Да, у меня будутъ не такія дѣти“.
Онъ простился и уѣхалъ, и она не удерживала его.