Александр Грузинский[править]
Анни[править]
«Чудовище с зелеными глазами», как называет ревность Шекспир, превращает Анни в чудовище, но только не с зелеными, а с черными глазами. Что лучше из чудовищ — чудовище с зелеными или же с черными глазами — решить мудрено. Я думаю, о них можно сказать: «оба хуже». Анни ревнует меня в театре, в гостях, на вечерах, утром и в полдень, ревнует к брюнеткам, блондинкам, шатенкам и женщинам, у которых цвет волос напоминает огонь.
Порою, сидя в театре и беззаботно зевая по сторонам, я с ужасом слышу над ухом бешеный шепот Анни:
— Гляди на сцену!
— Что такое?
— Гляди на сцену…
— Да в чем дело?
— Я тебе приказываю глядеть на сцену! Зачем ты пришел в театр? Смотреть пьесу? В таком случае и смотри на сцену, а не в ту ложу, где сидит Маргарита Яковлевна.
— Анни, это глупо.
— Я совсем не спрашиваю у тебя, умно или глупо это, хочу, чтобы ты вел себя, как ведут все порядочные люди, то есть, глядел бы на сцену. Иначе…
— Что — иначе?
— Иначе я буду вести себя тоже не так, как ведут себя порядочные женщины. Я буду делать глазки всем мужчинам во время антракта в фойе.
— Ты не сделаешь этого!
— А кто может мне помешать? В последний раз говорю тебе, гляди на сцену!
Я соображаю, что действительно никакая человеческая сила не может помешать Анни делать глупости, нахожу более благоразумным покориться и, вместо экскурсий в ложу Маргариты Яковлевны, куда я, впрочем, взглянул всего два-три раза, начинаю смотреть на сцену.
Когда мы обедаем у знакомых, Анни бывает довольна только в том случае, если ей удается после таинственных переговоров с хозяйкой дома, усадить меня между мужчиной и старухой, а самой сесть напротив. Взгляну я налево — пион с какой-нибудь гигантскою рыжею бородой, взгляну направо — увядшая осенняя астра, и только прямо против меня смеются веселые и довольные «Анютины глазки». Я притворно жмурюсь, а Анни положительно купается в блаженстве и восторге. Она мимически разговаривает со мной через стол в продолжение всего обеда; прежде, чем выпить вино, она двигает рюмку чуть-чуть вперед; это значит, что она чокается со мною; а когда Анни пьет, она так выразительно смотрит на меня, что это не может быть ничем иным, как уверением, что она пьет за мое здоровье.
— Славный обед! Мне было так весело, — говорит Анни после обеда, и глаза ее сияют, как светляки в темную ночь.
— Чем же славный? Курица пахла дымом.
— Разве? А я не заметила. Кстати: чего ты дулся?
— Не думал даже.
— Правда? Стало быть, я ошиблась. В самом деле, чего тебе было дуться, если я сидела против тебя, мой милый?
— Само собой, — иронически, соглашаюсь я.
Когда же дипломатическая хитрость не удается, и я сижу за обедом среди молодых женщин, вдали от Анни, тогда все идет наоборот.
— Фу, какой гадкий обед был! — шепчет мне Анни после обеда. — Я никак не могла дождаться, когда он кончится
— Обед был недурен.
— Недурен? Жаркое подгорело, в супе я, — к счастью, прежде, чем начала есть, — увидела волос, а в красном вине сандала более, чем вина. Я почти ничего не пила и не ела, и то боюсь захворать. Уедем скорее домой.
— Неловко так скоро.
— Вздор. Уедем.
Чтобы избежать сцены, приходится уезжать; чтобы избежать глупостей, на которые способна Анни, приходится уступать ей. Но ревность Анни становится сильней с каждым днем, с каждым часом; чудовище с зелеными глазами растет, как сказочный богатырь не по дням, а по часам, хотя я, говоря по совести, почти не даю ему пищи. Разве чуть-чуть. От такой скудной пищи в сердце другой женщины чудовище с зелеными глазами давно испустило бы дух, но в сердце Анни оно чувствует себя отлично, как рыба в воде.
К несчастью, ничто не вечно под луной; в одно прекрасное утро терпение мое лопается, между мной и Анни происходит бурная сцена и затем разрыв. Начинается с того, что Анни запрещает мне видеться с одной из интереснейших женщин, которых я когда-либо знал.
— Я не хочу, чтобы ты виделся с Клавдией Александровной! — говорит мне Анни.
— Но, Анни, это невозможно; если я приеду туда, где она, что же, мне бежать?
— В таком случае, я хочу только одного: никогда не говори с ней.
— А если она сама заговорит?
— Отвернись, промолчи, сделай вид, что не слышал. Какое право говорить с тобой имеет эта вдова? Пусть выходит замуж и говорит с своим мужем хотя с утра до поздней ночи. А ты… ты сделай вид, что не слышал ее вопроса.
— Нет. Анни, я никогда не решусь на это!
— Нет?
— Не могу.
— О, я заставлю тебя сделать это. Ты жестоко заблуждаешься, если думаешь, что я не сумею настоять.
— Никто не заставить меня делать черт знает что.
— Я заставлю… гадкий, пошлый, безнравственный!
Как на грех, на память мне приходят все те глупости, которые уже заставляла меня творить Анни, и те, которые она еще только собирается мне навязать; вместе с глупостями, приходят на память и все обиды, все сцены, которые я перенес от маленького черноглазого чудовища, которое держит в своих цепких лапах чудовище зеленоглазое. Я возмущаюсь и говорю громче, чем следует:
— Баста! Кончено! Мне надоело это! Дольше так жить я не могу: я уезжаю от тебя, Анни!
Анни отступает от меня на шаг, осматривает с головы до ног и, хотя в глазах ее вспыхивает и гаснет что-то вроде блуждающих огоньков над болотом, делает равнодушное лицо.
— Вот как? — говорит она. — Это у вас заранее условлено? Ты едешь к Клавдии Александровне?
— С чего ты взяла?
— Не притворяйся, не лги; я тебя насквозь вижу.
— Ну, если так хочется этого, то… я еду к Клавдии Александровне.
— Великолепно!
Бешенство перехватывает Анни дух; но она сдерживает себя и машет рукой.
— Пожалуйста, пожалуйста. Плакать не буду. Даша, принесите из чулана все чемоданы барина: он уезжает.
Я хожу по комнате из угла в угол; Анни говорит задумчиво:
— Я давно этого ожидала; это было заметно решительно по всему.
Решаю отмалчиваться; Анни открывает ящики комода и начинает доставать мое белье; по лицу ее, вместо прежнего гнева, тихо ползут изумление и скорбь.
— Не понимаю, что ты нашел в Клавдии Александровне? — тихо спрашивает Анни, роняя галстук. — Разве она будет любить тебя, как я? Разве она будет так заботиться о тебе, как забочусь я?
Я молчу, пуская вверх голубые колечки сигарного дыма; Анни мигает ресницами и чувствует потребность поднести к своим черным глазам платок.
— Разве она будет тебе так верна, как я? — спрашивает Анни с дрожью в голосе. — Разве она будет тебя ревновать так, как я ревную?
Я думаю, что Анни права, что в этой области она недосягаема, что никто не может ревновать так, как ревнует Анни; состязаться с ней другим женщинам то же, что бледным зарницам состязаться с блеском молнии; ироническая улыбка скользит по моим губам, но я молчу. Проходит четверть часа, проходит двадцать минут; один чемодан уже уложен, и Анни отстраняет меня, когда я сам хочу начать укладывание второго.
— Не лезь, пожалуйста: это не твое дело! — грустно говорит она. — Завтра, когда меня не будет с тобою, тебе придется все делать самому. Вот тогда и разбирай свои чемоданы да помни, что они запираются без ключа. Разобрав чемодан, ты способен ключ бросить в середину и запереть чемодан, тогда придется ломать замок, а ведь он английский… Да я — гадкая, я — злая, я — ревнивая, я — бешеная, все это может быть, но я люблю тебя и никто, никто так не будет любить тебя. Ни Клавдия Александровна, ни Марья Павловна, ни… здесь можешь поставить имена всех женщин, на которых ты засматривался и которые когда-либо делали тебе глазки.
— Я не знаю, чьи имена можно здесь поставить: я ни на каких женщин никогда не засматривался.
— Ты-то? Ты, бегающий за каждой юбкой, кроме моей! Впрочем, будет. Теперь все кончено, теперь все равно. Прошлого не вернешь. Ты уезжаешь. Но… но…
— Что такое?
Анни взглядывает на меня с негодованием ребенка, которому задали трудную задачу и который не знает, как к ней приступить.
— Но кто же будет заботиться о тебе без меня? Клавдия Александровна? Разве она сумеет доставить тебе комфорт? Разве она знает твои причуды, твои привычки? Разве она знает, при каких свечах или при какой лампе ты любишь работать? Она может подсунуть тебе лампу с голубым колпаком, и ты ничего не сделаешь и у тебя будет испорчен весь вечер. Разве она знает, что ты любишь съесть за завтраком, какие твои любимые блюда за обедом, и как именно тебе нужно подогревать красное вино? А чай? Воображаю, каким чаем тебя будет поить Клавдия Александровна! Ты не выпьешь с удовольствием ни одного стакана, и в конце концов возненавидишь свой любимый напиток.
Анни медленно проводит рукой по своим влажным глазам.
— Я — гадкая, я — злая, я знаю, что прошлого не вернешь, и что теперь мы чужды друг другу, — говорит она. — Но… позволь мне сделать то, что я придумала, позволь мне написать письмо.
— Какое письмо?
— К ней… к Клавдии Александровне. Я хочу описать ей твои вкусы, твои привычки, чтобы она все знала. Знала, как тебе нужно подогревать красное вино, каким чаем поить тебя и какие во время работы зажигать для тебя свечи. Я… я, может быть, не такая интересная женщина, как эта Клавдия Александровна, но она не знает ничего этого, а я знаю все.
Я не могу оставаться равнодушным дальше.
— Кто тебе сказал, что ты не такая женщина? — спрашиваю я. — Нет, нет, ты в тысячу раз интереснее. Ты самая интересная женщина, каких я когда-либо видал. Возьмем хоть это письмо.
Целый родник любви и нежности льется на меня из глаз Анни.
— А что ж такое письмо? Это потому, что я люблю тебя и хочу тебе счастья, пусть ты уезжаешь…
— Никуда я не уезжаю! — решительно говорю я.
— Как?! А к Клавдии Александровне?!
Я кладу свои руки на плечи Анни, заглядываю в ее черные глаза и кричу — да простит мне та прелестная женщина, которая носит имя Клавдии Александровны:
— А ну ее к черту! Нет, Анни, я не могу бросить тебя!
Чудовище с черными глазами улыбается счастливой улыбкой; чудовище с зелеными глазами, по всей вероятности, нагло хохочет надо мной.
Пусть…
1909 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.