Аракчеевщина. Сочиненіе Н. Богословскаго. С.-Петербургъ. Изданіе А. С. Суворина. 1882 года.[править]
Много пишутъ и писали о знаменитомъ времени графа Аракчеева съ тѣхъ поръ, какъ сдѣлалось возможнымъ говорить объ этой эпохѣ печатно. Но полнаго воспроизведенія трудовъ этого общественнаго дѣятеля и трагической картины ихъ результатовъ до сихъ поръ не было, несмотря на обиліе являющихся въ послѣднее время въ Россіи и за границей мемуаровъ, относящихся къ царствованію императора Александра I. Художественное воспроизведеніе «аракчеевщины» могло бы лучше всякихъ разсужденій неотразимо доказать безполезность строгости крутыхъ мѣръ и вообще системы «сжиманія» и «давленія», на которыя опирался графъ Аракчеевъ, какъ государственный дѣятель. Онъ много трудился въ своей жизни, много хлопоталъ, но ничего не оставилъ послѣ себя, кромѣ ненависти, какъ въ ближайшемъ, такъ и въ послѣдующихъ поколѣніяхъ. Дѣла рукъ его исчезли безслѣдно; отъ нихъ остались одни преданія. Послѣднія передаются изъ поколѣнія въ поколѣніе съ той ужасной оцѣнкой безпристрастнаго потомства, которая неминуемо должна постигнуть всякаго общественнаго дѣятеля, придерживающагося системы «сжиманія» и «давленія»…
Время Аракчеева представляетъ такія яркія картинѣ и сцены, что передача ихъ могла бы удасться даже и не особенно сильному таланту. Личная жизнь графа — его гражданская жена «Настасья», гражданскій сынъ Шуйскій — даетъ много благодарнаго матеріала въ смыслѣ романтической завязки и трагическаго конца.
Читатель, навѣрно, думаетъ, что «Аракчеевщина» и есть именно этотъ жданный романъ. Мы тоже такъ подумали, когда увидали обертку книжки. Веселенькая внѣшность, небольшой форматъ, казалось, непремѣнно должны были дать что "ни будь легкое, веселое для чтенія. Но на первой же страницѣ (въ статьѣ озаглавленной: «Графъ Аракчеевъ») читатель встрѣчаетъ архивныя цитаты, quasi-ученую полемику съ г. Глѣбовымъ (причемъ авторъ полагаетъ, что читатель самъ долженъ знать, гдѣ и что писалъ г. Глѣбовъ), на тему: представляетъ ли изъ себя что замѣчательнаго по уму и по способностямъ графъ Аракчеевъ?
До какая охота слѣдить за безынтересными преніями автора съ г. Глѣбовымъ, когда вы разсчитывали встрѣтить подъ именемъ аракчеевщины — романъ, рядъ повѣстей, разсказовъ… ну, что хотите, только не сухія разсужденія, не скучную полемику?
Однако, если читатель и ошибся, то вовсе не такъ жестоко, какъ ему могло показаться съ перваго раза; за полемическою статьей идетъ рядъ разсказовъ: 1) Шумскій, мнимый сынъ графа Аракчеева, 2) Настасья, фаворитка графа Аракчеева, 3) Естьянская Шурма, начало военныхъ поселеній, 4) Устройство военныхъ поселеній, 5) Онофрей и Осипъ Кузьмины, конецъ военныхъ поселеній. Въ двухъ частяхъ.
Но что собственно представляютъ эти разсказы — передачу ли событій по преданію, со словъ очевидцевъ, или это созданіе фантазіи на основаніи имѣющейся, уже давно извѣстной, исторической канвы — авторъ объ этомъ не предупреждаетъ. Надо думать, что послѣднее предположеніе вѣрнѣй, хотя многотерпѣливый читатель, — если ему удастся осилить всю книгу до конца, — непремѣнно скажетъ какое-нибудь дурное слово насчетъ фантазіи автора и выдастъ плохой аттестатъ его таланту.
Ну, вотъ, остановимся хоть на послѣднемъ (мы въ затрудненіи, какъ назвать: романъ, повѣсть?) разсказѣ: «Онофрей и Осипъ Кузьмины, конецъ военныхъ поселеній». Авторъ старается ввести любовную завязку. Съ этою цѣлью описываетъ* семейство одного чиновника, которое, надо замѣтить, къ военнымъ поселеніямъ не имѣетъ никакого отношенія, а къ главнымъ героямъ разсказа — Осипу и Онофрею, стоящимъ все время въ тѣни, тѣмъ еще меньше. Съ этимъ семействомъ знакомится одинъ офицеръ — Перегудъ. Самою пустой, безсодержательной и безъинтересною жизнью этого и другихъ офицеровъ авторъ занимаетъ читателя чуть не на полсотнѣ страницъ. Мало этого, онъ передаетъ самые пустые разговоры, которые ведутся между Перегудомъ и хотя бы. напримѣръ, дьякономъ Иринеемъ, который-всего два раза и появляется въ разсказѣ, а затѣмъ совершенно безъ вѣсти пропадаетъ для читателя.
«…Перегудъ протянулъ дьякону руку.
— Милости прошу ко мнѣ, — проговорилъ онъ, пожимая дьякону руку.
— Ладно, ладно. А гдѣ вы живете?
— Вотъ первый домъ въ улицѣ.
— Теряева… Знаю. У меня собственный у Поярова. Только спросите, всякій знаетъ дьякона Иринея. Всегда буду радъ вашему благородію.
— Покорно благодарю. Ко мнѣ заверните.
— Къ вамъ-то? Пожалуй можно и теперь, вѣдь еще негораздъ (?) поздно… благо близко.
— Пожалуйте, пожалуйте, отецъ Ириней, — говорилъ Перегудъ, поворачивая къ дому» (стр. 446) и т. д. Подобный разговоръ идетъ безъ конца, растянувшись на цѣлый рядъ страницъ.
Читатель все время недоумѣваетъ, къ чему тутъ чиновникъ, его семья, дьяконъ и самъ Перегудъ. По онъ долженъ имѣть много терпѣнія, прежде чѣмъ узнаетъ, что этотъ самый Перегудъ былъ переведенъ въ Аракчеевскія военныя поселенія и былъ однимъ изъ ротныхъ командировъ во время бывшаго въ поселеніяхъ бунта. къ чему же такъ томительно-долго занимать читателя вышеприведенными разговорами съ отцомъ Иринеемъ, описаніемъ семейства чиновника, которое со всѣми домочадцами гибнетъ для читателя безъ вѣсти, когда Перегуда переводятъ изъ города въ поселенія? Да и къ чему такъ много распространяться о самомъ Перегудѣ, которому во время бунта не пришлось играть никакой роди? Онъ не былъ даже дѣйствующимъ лицомъ: одинъ изъ бунтовщиковъ, съ цѣлью спасти ему жизнь, посадилъ его на гауптвахту, гдѣ онъ и просидѣлъ все время бунта, Но если читатель вздумаетъ доискиваться какого-нибудь смысла въ этихъ разсказахъ, а главное — искать разумныхъ основаній той или другой несообразности, то ему придется уже пенять на себя…
Въ большинствѣ названныхъ разсказовъ дѣйствующими лицами являются крестьяне, крестьянки, дворовыя дѣвушки и т. д. Если читатель еще не забылъ "Бѣдную Лизу, ея мать и ихъ сентиментальныя рѣчи, то, читая «Аракчеевщину», не разъ вспомнитъ Карамзина и его умѣнье рисовать «поселянъ».
Вотъ хоть бы разговоръ старика крестьянина съ своей дочерью Сютой:
« — Хорошо дѣвичье житье, веселое, — заговорилъ Осипъ, — а приходится разставаться. Не вѣкъ сидѣть въ дѣвкахъ, надо и замужъ собираться. Вѣдь, такъ, Сюта?
Сюта раскраснѣлась и склонилась надъ работой.
— Отчего не выйти замужъ за хорошаго человѣка, если Богъ благословляетъ, — продолжалъ Осипъ, — Не думалъ я никогда приневоливать тебя, Сюта, а желалъ бы тебя выдать по твоей склонности за хорошаго человѣка.
Сюта молчала.
— Вотъ хоть бы Морченокъ — человѣкъ разумный, трезвый, работящій, — продолжалъ Осипъ. — По сердцу ли онъ тебѣ?
Сюта молчала.
— Скромность — первая добродѣтель дѣвушки, — заговорилъ отецъ. — Я хочу твоего счастія, чтобы ты вышла за любимаго человѣка и человѣка стоющаго, и спрашиваю только для того, чтобъ устроить твое счастье. Передъ отцомъ ты можешь говорить смѣло» (стр. 511).
Вотъ такъ крестьяне временъ «Аракчеева» — какіе умные! Такія рѣчи хоть бы Стародуму впору говорить, а у г. Богословскаго и крестьянинъ не уступитъ фонвизинскому дядюшкѣ, да и Сюта будетъ понѣжнѣй Софьи. Прочтите слѣдующее мѣсто:
«Сюта разстроенная и вся въ грязи вбѣжала къ комнату, бросилась на кровать (а Софья даже и не присѣла послѣ испуга), зарыдала въ истерическомъ припадкѣ»… Стародумъ, какъ припомнитъ читатель, совершенно безчувственно отнесся къ Софьѣ: онъ ей даже воды не подалъ… А «Осипъ между тѣмъ обвернулъ мокрою тряпкой голову Сюты и уговаривалъ ее выпить водицы, но Сюта все еще рыдала». Этого мало: «отецъ сѣлъ подлѣ нея на кровати и понемногу покачивалъ ей голову изъ ковша холодною водой. Мало-помалу Сюта успокоилась и заснула» у(стр. 487, 488 и 489).
Теперь пусть самъ читатель судитъ, возможно ли было выступать въ свѣтъ съ такимъ искаженнымъ содержаніемъ изъ крестьянской жизни, — выступать въ наше время, когда большинство литературныхъ силъ посвятило себя изученію народной жизни и давно уже знакомитъ публику съ дѣйствительною жизнью народа и его выдающимися типами? Такое искаженіе было возможно во времена Карамзина, когда народъ; для читающей публики былъ менѣе извѣстенъ, чѣмъ какая-нибудь африканская обезьяна. Тогда возможно было и появленіе «Бѣдной Лизы»… Но съ тѣхъ поръ много времени прошло, много воды утекло.
Весьма приличная внѣшность «Аракчеевщины», навѣрно, успѣетъ соблазнить многихъ читателей, хотя потомъ имъ и придется каяться въ своемъ легкомысліи.