Баядерка (Кондурушкин)/ДО
| Баядерка[1] |
| Источникъ: Кондурушкинъ С. С. Сирійскіе разсказы. — СПб.: Товарищество «Знаніе», 1908. — С. 113. |
Если ты, читатель, не былъ въ горахъ дикаго Антиливана, около высокаго Гермона, то не знаешь, каковы тамъ весеннія лунныя ночи…
Тихо, тихо. Горы Антиливана, облитыя луннымъ свѣтомъ, толпятся, какъ привидѣнія, одна за другой, одна выше другой. По долинамъ легли черныя бархатныя тѣни и бѣлыя облака. Сѣрыя, нѣмыя скалы покрыты каплями росы. Лунный свѣтъ играетъ въ нихъ и украшаетъ брилліантами голые камни. Воздухъ прозраченъ и чистъ. Крикнетъ ли невѣдомая птица, закричитъ ли шакалъ, — эхо долго хохочетъ въ ущельяхъ сѣдого Гермона, пока, наконецъ, и Ливанъ не пришлетъ свой глухой невнятный отзывъ…
Но бойтесь выстрѣлить въ эту тихую торжественную ночь! Какъ загудятъ вокругъ горы, какъ застонетъ земля!.. Задрожитъ, затрясетъ своей сѣдой головой старецъ Гермонъ. Жутко становится отъ грознаго отклика природы въ торжественный часъ южной весенней ночи. Не мѣшайте горамъ прислушиваться къ звукамъ земли и неба, прислушайтесь къ нимъ и сами… Въ душѣ возникаютъ давно забытыя, прекрасныя пѣсни… Хочется любить, хочется вспомнить какія-то забытыя слова.
Мнѣ всегда казалось, что въ такія ночи душа вспоминаетъ о своемъ небесномъ происхожденіи…
Въ одну изъ такихъ-то чудныхъ весеннихъ ночей я и три моихъ спутника-араба подъѣзжали къ Рашеѣ. Городокъ помѣстился на склонѣ одного изъ предгорій Гермона, на высотѣ пяти тысячъ футовъ надъ морскимъ уровнемъ. Дорога шла по неровному, тоже довольно высокому, плоскогорью между Антиливаномъ и Ливаномъ, извивалась по темнымъ массамъ застывшей лавы и сѣрымъ глыбамъ другихъ породъ. Днемъ все здѣсь печально, голо. Но лунный свѣтъ красилъ нагія скалы своей чудной дымкой: все блистало и сверкало, какъ въ волшебномъ замкѣ какой-нибудь благодѣтельной феи.
Вдалекѣ, на западѣ, вырисовывалась вся золотая, почти прозрачная, громада Ливана, увѣнчаннаго заночевавшими на его вершинѣ пушистыми странниками небесъ…
Мы подъѣзжали уже къ самому подножью рашейской горы. Лошади шли дружно, бодро ступая по камнямъ и фыркали отъ влажнаго воздуха. Сильный и ловкій парень, Михаилъ Хури, гдѣ только можно пускалъ вскачь свою горячую кобылицу, вертѣлся бѣсомъ между скалъ и, сдѣлавъ нѣсколько круговъ, присоединялся снова къ намъ. Второй мой спутникъ, учитель Иса, ѣхалъ степенно, изрѣдка подгоняя свою молодую лошадку, которую онъ берегъ и не мучилъ… Обвязавши зябкую голову платкомъ, онъ весь ушелъ въ созерцаніе чудной ночи и только изрѣдка выкрикивалъ: «Какъ прекрасно, мой господинъ! Какъ хорошо!» Третій, совсѣмъ еще молодой парень, ѣхалъ за учителемъ Исой и клевалъ носомъ.
Воздухъ все болѣе сырѣетъ. Облака тумана ползутъ подъ нашими ногами и окутываютъ тайной долины и ущелья. А наверху свѣтло, точно въ мечтахъ двадцатилѣтняго юноши.
Кругомъ тихо. Не видно ни души. Фалляхи уже давно убрались съ полей со своими ослами, коровами и незатѣйливыми сохами. Пастухи разогнали по селамъ стада козъ и барановъ. Путешественниковъ нѣтъ: какой же мирный гражданинъ Сиріи поѣдетъ безъ всякой надобности ночью, хотя бы это была самая свѣтлая, самая прекрасная ночь. Лучше за чаркой арака[2] онъ посидитъ въ такую ночь на крышѣ своего дома и въ пѣснѣ выскажетъ звѣздамъ свои чувства, свои мечты…
Однимъ словомъ, въ горахъ не встрѣчался никто.
Горныя долины наполняла чуткая тишина, съ какой-то бурной радостью ловившая каждый звукъ и разносившая его по горнымъ ущельямъ. Въ морѣ луннаго свѣта виднѣлись только сіяющія горы, да высокое небо.
Но вотъ вдалекѣ красной точкой заискрился огонекъ. Иногда его загораживала какая-то тѣнь: огонекъ какъ будто нырялъ, прятался въ землю, потомъ снова появлялся.
— Должно быть, египтяне ужинъ варятъ, — сказалъ учитель Иса.
— Будемъ танцы смотрѣть, — рѣшилъ Михаилъ Хури и радостно гикнулъ.
Мы поѣхали на огонекъ… Вотъ уже около костра виднѣются три темныя фигуры. Изъ луннаго свѣта вынырнули ослики и небольшая изодранная палатка въ сторонѣ. Залаяли разными голосами собаки. Звонко засмѣялось въ горахъ эхо. Запахло дымомъ.
Наконецъ, мы у костра.
— Миръ вамъ, — степенно сказалъ учитель Иса.
— Добрая ночь! — закричалъ Михаилъ Хури.
— И съ вами миръ! Добрая ночь! Пожалуйте, наши владыки, сдѣлайте честь, — говорилъ невысокій смуглый египетскій арабъ. Онъ коснулся рукой земли, поднесъ ее къ губамъ и ко лбу.
— Пожалуйте, отдохните! Откуда ѣдете?
— Ѣдемъ мы отсюда, — сказалъ неопредѣленно Михаилъ Хури и опустился у огня на рваную подстилку.
У костра сидѣла, скорчившись, старуха и стояла дѣвочка лѣтъ восьми, — обѣ въ изодранныхъ платьяхъ, подобранныхъ у таліи подъ цвѣтные кушаки, и въ цвѣтныхъ же широкихъ шальварахъ. Нижняя часть лица старухи была закрыта. Вдоль носа ко лбу протянулся мѣдный цилиндрикъ, уходящій подъ платокъ. Только два глаза бѣгали по лицу, оживляя ея неподвижную мертвую позу. Дѣвочка, тоненькая и стройная, какъ тростникъ надъ водами Лейтаніи, стояла у костра, подбирала палочкой угольки и изрѣдка быстро взглядывала на насъ черными большими глазами.
— А эти у тебя пляшутъ, что-ли? — спросилъ Михаилъ Хури араба, показывая головою на женщинъ.
— Конечно, пляшутъ! А господину угодно посмотрѣть?
— Зачѣмъ же мы и остановились у тебя, — засмѣялся Михаилъ Хури. — Неси свой дурбакке[3]. А кто у тебя пляшетъ? Эта — старуха, а это — ребенокъ.
— Есть у насъ еще дѣвица, — неохотно проговорилъ арабъ. — Призовемъ. Да вотъ и Нижме пляшетъ, — указалъ онъ на дѣвочку.
Онъ пошелъ въ палатку. По дорогѣ изругалъ и побилъ все еще рычавшихъ на насъ собакъ, взялъ дурбакке[3] и долго съ кѣмъ-то шептался. Наконецъ, пришелъ къ костру, сѣлъ поодаль, передалъ дурбакке[3] старухѣ, бубенъ — дѣвочкѣ, а самъ ударилъ по струнамъ ауда[4] и вдохновенно поднялъ къ небу свою голову, покрытую грязнымъ платкомъ съ окалемъ…
Мѣрно, въ тактъ звону струнъ, ударила по дурбакке[3] старуха и полились гнусливые, но стройные, звуки, застонало въ горахъ эхо, подвинулись поближе и смирно улеглись у костра собаки. «Мы, дескать, теперь поняли, въ чемъ дѣло, — хозяйки наши плясать будутъ». Скоро подъ гнусливый звонъ струнъ зазвучалъ высокій и сильный голосъ араба, съ хрипомъ ворвался въ пѣсню надтреснутый голосъ старухи, и полилась, зазвенѣла длинная плясовая пѣсня:
Слышу голосъ. Вижу очи, |
Въ началѣ пѣсни изъ палатки вышла молодая сильная баядерка въ такомъ же, какъ и другія женщины, рваномъ безпорядочномъ платьѣ, босикомъ, съ открытымъ, слегка татуированнымъ по подбородку и носу, лицомъ. Она молча взяла бубенъ, встала въ средину нашего круга и, медленно передвигаясь, вся дрожа, ударила по немъ рукой…
Есть много прелести въ вольномъ дикомъ танцѣ баядерки. Медленно, опустивъ глаза, прямая, точно тополь, движется она съ бубномъ по кругу передъ нашими глазами. Дрожитъ каждая жилка молодого тѣла; она вся танцуетъ, даже тогда, когда въ неподвижной позѣ на мгновеніе замираетъ на мѣстѣ, какъ бы обдумывая новое, еще невиданное никѣмъ, движеніе вольнаго танца. Она то плавно кружится передъ нами, то мечется въ кругѣ, точно только-что пойманная птица въ клѣткѣ, и бубенъ ея разсыпается неумолчной трелью; то изовьется, какъ змѣя; то останавливается на одномъ мѣстѣ, за то пляшутъ, трепещутъ ея руки, бедра, грудь, волосы, разсыпавшіеся по лицу черными прядями, изъ за которыхъ сверкаютъ возбужденные глаза; то раскидывается въ воздухѣ въ красивой манящей позѣ…
Кажется, самый мѣсяцъ и звѣзды остановились на небѣ и смотрятъ съ вышины, какъ въ сладострастныхъ мукахъ дикаго танца вьется и трепещетъ молодое тѣло египетской баядерки…
А гнусливая пѣсня лилась и металась въ ночномъ воздухѣ, припадала къ сѣрымъ скаламъ, стлалась по землѣ, какъ бы боясь подняться въ сверкающую безпредѣльную высь, гдѣ могли затеряться голоса человѣческихъ страстей, безумные звуки любовнаго восторга.
Возлюбленный! станъ твой — стройнѣй кипариса, |
Даже глаза старухи загорѣлись при послѣднихъ словахъ безумнымъ блескомъ. А Михаилъ Хури щелкалъ языкомъ и пальцами, хлопалъ въ ладоши, вскакивалъ и забѣгалъ то съ одной, то съ другой стороны танцовщицы, заглядывая ей въ глаза.
— Хорошо, хорошо, Шафика! — Онъ уже узналъ, какъ ее зовутъ. — Браво!
Онъ простиралъ къ ней объятія, ловилъ ея платье, и восторженно вскрикивалъ.
Даже степенный учитель Иса прищелкивалъ и приговаривалъ:
— Тислями, тислями[5], Шафика!
А Шафика приближалась къ каждому изъ насъ поочередно, становилась на колѣни и выгибалась медленно-медленно, запрокидывала назадъ голову и руки, и ея трепещущая грудь обрисовывалась подъ грязными лохмотьями одежды. Потомъ, точно ужаленная, она перебрасывалась на бокъ, впередъ и пригибала къ самой землѣ копну своихъ черныхъ, разметавшихся вокругъ головы, волосъ… Это она дѣлала каждому «салямъ» — привѣтствіе, выраженіе почета.
Наконецъ, усталая, она опустилась у костра на землю и уставилась быстро угасшимъ неподвижнымъ взоромъ въ огонь, точно за минуту передъ тѣмъ совсѣмъ не плясала. Только ея татуированныя ноздри съ небольшими серебрянными колечками долго еще вздрагивали, да грудь волновалась сдерживаемымъ дыханіемъ.
Наконецъ, послѣдній гнусливый звукъ оборвался и замеръ въ горлѣ араба…
Настало на минуту общее молчаніе. Стало какъ-то грустно, точно вспомнилось о быломъ счастіи. Луна ли такъ дѣйствовала, или внезапная тишина послѣ веселой пѣсни привела съ собою грусть, но только мнѣ захотѣлось услышать иныя пѣсни. Я спросилъ араба:
— Вотъ ты пѣлъ веселую пѣсню, про то, какъ люди любятъ и чувствуютъ себя счастливыми. А ты спой теперь пѣсню про людское горе…
Арабъ сосредоточенно наморщилъ лобъ, ударилъ нѣсколько разъ по струнамъ, какъ бы спрашивая ихъ, могутъ ли онѣ дать звуки человѣческихъ страданій, потомъ рѣшительно сказалъ:
— Нѣтъ, господинъ! Мы такихъ пѣсенъ не знаемъ.
— Какъ не знаете? — продолжалъ я настаивать. — Неужели же нѣтъ у васъ ни горя, ни заботъ? Развѣ никто изъ васъ не терялъ въ жизни дорогое существо, — отца, мать, сына, мужа?..
Шафика, сидя у костра, вдругъ встрепенулась, но, спохватившись, еще ниже склонила голову, обхвативъ ее руками.
Старуха, до сихъ поръ молчавшая, заговорила. Голосъ ея звучалъ грубо, рѣзко, съ хрипотой.
— Нѣтъ у насъ такихъ пѣсенъ, говорятъ тебѣ! Мы не горюемъ и не плачемъ о покойникахъ. Умеръ — воля Бога! Вѣра наша[6] не велитъ горевать о покойникахъ (она покосилась на Шафику). А больше въ жизни намъ терять нечего. Всѣ мы тутъ. И грустныхъ пѣсенъ мы не знаемъ. Зачѣмъ намъ? Никто не заставляетъ насъ пѣть грустныя пѣсни…
Вдругъ откуда-то раздались глухія сдержанныя рыданія. Мы оглянулись по сторонамъ. За первымъ взрывомъ рыданій раздался другой, еще болѣе сдавленный. Тѣло Шафики вдругъ задрожало, спина запрыгала отъ частыхъ всхлипываній. Она не то закричала, не то застонала, вскочила съ искаженнымъ лицомъ, отбѣжала отъ костра въ сторону за сѣрую скалу, бросилась тамъ на землю и начала кататься, рыдать и рвать на себѣ съ визгомъ платье и растрепанные волосы.
— О, Аллахъ! Опять… — съ неудовольствіемъ сказалъ арабъ. — Пойди къ ней, — обернулся онъ къ старой женщинѣ.
Та встала, бросила на насъ злобный взглядъ, и пошла къ плачущей баядеркѣ.
— Вотъ ужъ недѣля, какъ умеръ ея женихъ, — сказалъ намъ арабъ. — Съ нами ходилъ, пѣлъ. Красавецъ, сильный, веселый! Вотъ Шафика и плачетъ все. Конечно, глупость… Одинъ умеръ — другой будетъ, другого найдетъ… А въ мертвомъ что толку? Зачѣмъ объ мертвомъ плакать!
А недавно плясавшее и трепетавшее въ страстномъ танцѣ молодое гибкое тѣло Шафики извивалось теперь по землѣ въ судорогахъ страданій. Старуха сѣла около нея, гладила по растрепаннымъ волосамъ и что-то тихо говорила. Говорила ласково, но вмѣстѣ и сердито, какъ бурлитъ весной сбѣгающій съ Гермона потокъ. Наконецъ, подняла Шафику на ноги и увела въ палатку.
Михаилъ Хури, сбитый съ толку такимъ неожиданнымъ оборотомъ дѣла, сердито отвязывалъ отъ камня свою кобылицу. Онъ ругалъ ее за каждый неловкій поворотъ, наконецъ, вскочилъ на сѣдло и завертѣлся на мѣстѣ. Мы тоже сѣли на лошадей, расплатившись съ хозяиномъ за танецъ Шафики. Тотъ взялъ деньги, положилъ ихъ въ карманъ и сказалъ:
— Завтра пріѣдемъ къ господину въ Рашею. Шафика хорошо умѣетъ плясать. Завтра она плясать будетъ лучше, чѣмъ сегодня. Только не проси пѣть грустныя пѣсни. Съ миромъ, мой господинъ…
Въ палаткѣ было тихо. Мѣсяцъ заглянулъ въ дверь и освѣтилъ неподвижныя фигуры, провожавшія насъ глазами.
«Грустныхъ пѣсенъ мы не знаемъ. Зачѣмъ намъ. Никто насъ не заставляетъ пѣть грустныя пѣсни»… — вспомнились мнѣ слова старухи. Но глупое человѣческое сердце, очевидно, нуждается иногда въ грустныхъ пѣсняхъ, которыя облегчаютъ горе, смягчаютъ его грубые тяжелые удары. Мнѣ было досадно на что-то и тяжело. Спутники мои ѣхали молча.
Михаилъ Хури попробовалъ было затянуть пѣсню про ночь, про возлюбленную, по вскорѣ замолкъ. Залаяли собаки. Мы въѣхали въ Рашею.
— Завтра посмотримъ, какъ будетъ плясать Шафика, — сказалъ Михаилъ Хури, прощаясь со мною. — Хорошо она пляшетъ. Только дура — объ женихѣ плачетъ.
Мы, молча, разъѣхались по домамъ. Араба съ баядеркой я больше никогда не видалъ.
Примѣчанія[править]
- ↑ Слово баядерка происходитъ отъ арабскаго слова «баядеръ» — гумна. Значитъ — гуменница. Танцовщица, переѣзжающая съ мѣста на мѣсто, останавливающаяся въ палаткѣ, на гумнахъ.
- ↑ а б Виноградный спиртъ.
- ↑ а б в г Ударный инструментъ, въ родѣ глинянаго кувшина, у котораго вмѣсто дна натянута барабанная кожа.
- ↑ Аудъ — музыкальный струнный инструментъ, на подобіе балалайки, съ закругляющимся снизу большимъ кузовомъ. Имѣетъ четыре двойныхъ (въ консонансъ) струны. По струнамъ задѣваютъ гусинымъ перомъ.
- ↑ Въ смыслѣ — Богъ тебя спасетъ!
- ↑ Мусульманская.