| Dicebant mihi sodales, si sepulchrum amicae visitarem, curas meas aliquantulum fore levatas. |
| Ebn Zaiat[1]. |
Несчастіе многообразно. Земное горе является въ безчисленныхъ формахъ. Охватывая обширный горизонтъ подобно радугѣ, оно блистаетъ столь же разнообразными, столь же яркими, столь же ослѣпительными оттѣнками! Охватывая обширный горизонтъ подобно радугѣ! Какъ могъ я красоту избрать масштабомъ безобразія, символъ мира — олицетвореніемъ скорби! Но какъ въ моральной области зло является послѣдствіемъ добра, такъ изъ радости родится горе. Горе настоящаго дня — или воспоминаніе о минувшемъ блаженствѣ, или агонія, проистекающая изъ экстаза, который могъ бы быть.
Я крещенъ Эгеемъ, а о фамиліи своей умолчу. Но въ нашей мѣстности нѣтъ зданія древнѣе моего угрюмаго, сѣраго, родоваго замка. Мои предки пріобрѣли репутацію ясновидящихъ; и многія особенности въ характерѣ замка, въ фрескахъ главной залы, въ драпировкахъ спаленъ, въ рѣзныхъ украшеніяхъ оружейной, а главное, въ галлереѣ старинныхъ картинъ, въ устройствѣ библіотеки, и подборѣ книгъ — оправдывали эту репутацію.
Воспоминанія моего ранняго дѣтства связаны съ этой послѣдней комнатой и ея томами, о которыхъ я не стану распространяться. Здѣсь умерла моя мать. Здѣсь я родился. Но и говорить нечего, что я жилъ раньше, что душа уже существовала въ другой оболочкѣ. Вы отрицаете это? не стану спорить. Самъ будучи убѣжденъ, я не стараюсь убѣдить другихъ. Но есть воспоминаніе о воздушныхъ формахъ, о неземныхъ и глубокихъ глазахъ, о музыкальныхъ, но грустныхъ звукахъ; воспоминаніе неизгладимое, смутное, измѣнчивое, непостоянное и неопредѣленное, какъ тѣнь.
И какъ тѣнь же оно не разстанется со мной, пока будетъ существовать свѣтъ моего разума.
Въ этой комнатѣ я родился. Удивительно-ли, что, пробудившись послѣ долгой ночи, разставшись съ сумракомъ того, что казалось небытіемъ, и вступивъ въ волшебное царство свѣтлыхъ видѣній, въ чертогъ воображенія, въ суровыя владѣнія отшельнической мысли и эрудиціи, — я оглядывался изумленными и жадными глазами, проводилъ дѣтство за книгами, а юношескіе годы въ мечтахъ? Но то удивительно, что съ годами, когда расцвѣтъ мужества засталъ меня въ замкѣ моихъ предковъ, источники моей жизни точно изсякли и полный переворотъ произошелъ въ характерѣ моего мышленія. Явленія реальнаго міра дѣйствовали на меня, какъ призраки и только какъ призраки, а дикія грезы воображенія сдѣлались не только содержаніемъ моей повседневной жизни, но и самой этой жизнью, въ ея существѣ.
Береника была моя двоюродная сестра и мы росли вмѣстѣ въ моемъ отеческомъ домѣ. Но мы не одинаково росли: я, болѣзненный и погруженный въ печаль, она живая, бойкая, полная энергіи. Ей бѣготня по холмамъ, мнѣ занятія въ монашеской кельѣ. Я, поглощенный жизнью своего сердца, душою и тѣломъ прикованный къ упорнымъ и тягостнымъ размышленіямъ; она безпечно отдавшаяся жизни, не заботясь о тѣняхъ на ея тропинкѣ, о безмолвномъ полетѣ ея крылатыхъ часовъ. Береника! я называю ея имя — Береника! — и изъ сѣрыхъ развалинъ памяти вылетаетъ при этомъ звукѣ безпорядочный рой впечатлѣній! Ахъ, ея образъ возстаетъ передо мною такъ же ясно, какъ въ былые дни ея свѣтлаго веселья. О, пышная, но фантастическая красота! О, сильфа кустарниковъ Арнгейма! О, наяда его ручьевъ! А затѣмъ, — затѣмъ все тайна и ужасъ, и сказка, которой не надлежало бы быть разсказанной. Болѣзнь, роковая болѣзнь, настигла ее какъ самумъ; и на глазахъ у меня духъ перемѣны вѣялъ надъ нею, захватывая ея умъ, ея привычки, ея манеры и разрушая, непримѣтно и ужасно, самое тождество ея личности! Увы! разрушитель явился и ушелъ! а жертва, что съ ней сталось? Я не узнавалъ ея, или не узнавалъ въ ней Беренику!
Въ длинной вереницѣ болѣзней, послѣдовавшихъ за этимъ роковымъ и первоначальнымъ недугомъ, такъ страшно измѣнившимъ физически и морально мою кузину, заслуживаетъ упоминанія одна въ высшей степени печальная и упорная: родъ эпилепсіи, нерѣдко заканчивавшейся трансомъ — очень близко напоминавшимъ подлинную смерть, за которымъ слѣдовало пробужденіе, въ большинствѣ случаевъ внезапное. Тѣмъ временемъ моя собственная болѣзнь быстрѣе развивалась и въ концѣ концовъ приняла характеръ новой и необычайной мономаніи — усиливавшейся не по днямъ, а по часамъ — и въ результатѣ пріобрѣтшей надо мной непонятную власть. Эта мономанія — если можно такъ назвать ее, состояла въ болѣзненной раздражительности тѣхъ свойствъ духа, которыя въ метафизикѣ называются вниманіемъ. По всей вѣроятности, меня не поймутъ; но я боюсь, что мнѣ никоимъ образомъ не удастся сообщить обыкновенному читателю точное представленіе о той болѣзненной интенсивности интереса, съ которой мои мыслительныя способности (не въ смыслѣ техническомъ) предавались и поглощались созерцаніемъ самыхъ обыкновенныхъ явленій внѣшняго міра. Размышлять по цѣлымъ часамъ надъ какой-нибудь вздорной фигурой или особенностью шрифта въ книгѣ; проводить лучшую часть лѣтняго дня въ созерцаніи причудливой тѣни на обояхъ или на полу; слѣдить цѣлую ночь, не спуская глазъ, за пламенемъ лампы или искрами въ каминѣ; грезить по цѣлымъ днямъ надъ ароматомъ цвѣтка; повторять какое-нибудь самое обыкновенное слово, пока, отъ частаго повторенія, оно не перестанетъ вызывать какую бы то ни было идею въ умѣ; утрачивать всякое сознаніе движенія или физическаго существованія посредствомъ абсолютнаго тѣлеснаго покоя, продолжительнаго и упорнаго, — вотъ нѣкоторыя изъ самыхъ обыкновенныхъ и наименѣе гибельныхъ причудъ, вызванныхъ этимъ состояніемъ душевныхъ способностей, быть можетъ, не безпримѣрнымъ, но во всякомъ случаѣ недоступнымъ анализу или объясненію. Но сдѣлаю оговорку, во избѣжаніе недоразумѣній. Это ненужное, серьезнѣйшее и болѣзненное вниманіе, возбуждаемое ничтожными предметами, не слѣдуетъ смѣшивать съ способностью забываться въ размышленіяхъ, свойственной всѣмъ вообще людямъ, а въ особенности тѣмъ, кто одаренъ пылкимъ воображеніемъ. Оно не было также, какъ можетъ показаться съ перваго взгляда, крайнимъ проявленіемъ той же способности, но существенно и въ самой основѣ отличалось отъ нея. Мечтатель или энтузіастъ, заинтересовавшись какимъ-нибудь объектомъ, большею частью не ничтожнымъ, незамѣтно теряетъ его изъ виду въ вихрѣ размышленій и выводовъ, и въ заключеніе этого сна на яву, часто исполненнаго роскошныхъ видѣній, убѣждается, что incitamentum или первая причина его размышленій совершенно забыта и стерта. Мое же вниманіе всегда привлекалъ ничтожный объектъ, правда, принимавшій неестественные размѣры въ моихъ болѣзненныхъ грезахъ. Я не дѣлалъ никакихъ выводовъ или очень немногіе — и они упорно вращались около первоначальнаго объекта. Мои размышленія никогда не были пріятными и при окончаніи моихъ грезъ первая причина не только не исчезала, но пріобрѣтала неестественный интересъ, представлявшій главную отличительную черту моей болѣзни. Словомъ, у меня дѣйствовала главнымъ образомъ способность вниманія, а не спекулятивная, какъ у мечтателя.
Мое тогдашнее чтеніе въ то время, если не усиливало недугъ, то во всякомъ случаѣ своей фантастичностью и непослѣдовательностью подходило къ этому недугу. Я припоминаю, въ числѣ другихъ книгъ, трактатъ благороднаго итальянца Целія Секунда Куріона: «De Amplitudine Beati Regni Dei»; великое твореніе Блаж. Августина: «О государствѣ Божіемъ», и Тертуліана «De Carne Christi», парадоксальное изрѣченіе котораго: «Mortuus est Dei filius; credibile est, quia ineptum est; et sepultus resurrexit; certum est quia impossibile est» — стоило мнѣ многихъ недѣль упорнаго, но безплоднаго размышленія.
Такимъ образомъ, мой разсудокъ, равновѣсіе котораго постоянно нарушалось самыми пустыми вещами, сталъ походить на утесъ, описанный Птоломеемъ Гефестіономъ, утесъ, который упорно противостоитъ человѣческому насилію и еще болѣе свирѣпому бѣшенству волнъ и вѣтра, и дрожитъ только отъ прикосновенія цвѣтка, называемаго златоцвѣтъ. И хотя поверхностный человѣкъ можетъ подумать, что измѣненія, порожденныя болѣзнью въ моральномъ существѣ Береники, часто служили объектомъ для той ненормальной и упорной мечтательности, природу которой я старался уяснить, — но въ дѣйствительности этого не было. Правда, въ минуты просвѣтленія, во время перерывовъ моей болѣзни, ея несчастіе мучило меня, и принимая глубоко къ сердцу гибель этой свѣтлой и прекрасной жизни, я часто и съ горечью размышлялъ надъ причинами такой странной и внезапной перемѣны. Но эти размышленія не имѣли ничего общаго съ моей болѣзнью и ничѣмъ не отличались отъ мыслей, которыя явились бы у всякаго при подобныхъ обстоятельствахъ. Сообразно своей природѣ, моя болѣзненная мечтательность останавливалась на менѣе важныхъ, но болѣе разительныхъ физическихъ измѣненіяхъ, которыми сопровождалась болѣзнь Береники.
Въ дни расцвѣта ея несравненной красоты, я, безъ сомнѣнія, не былъ влюбленъ въ нее. По странной аномаліи моей природы, мои чувства никогда не были чувствами сердца, и мои страсти всегда были головными. Въ полусвѣтѣ ранняго утра, въ причудливыхъ узорныхъ тѣняхъ лѣса, въ тиши моей библіотеки, — она рѣяла передъ моими глазами и я видѣлъ ее — не живую и дышащую Беренику, а Беренику тѣнь; не земное, плотское существо, а абстракцію этого существа; не объектъ восхищенія, а объектъ анализа; не предметъ любви, а тему запутанныхъ и безсвязныхъ размышленій. А теперь, — теперь я дрожалъ въ ея присутствіи и блѣднѣлъ при ея приближеніи; и, горько сокрушаясь объ ея отчаянномъ положеніи, вспоминалъ, что она любила меня давно и что въ несчастную минуту я предложилъ ей руку.
Приближался день нашей свадьбы, когда однажды зимою, подъ вечеръ, въ одинъ изъ тѣхъ необычайно теплыхъ, тихихъ и туманныхъ дней, которые называются няньками прекрасной Альціоны[2], — я сидѣлъ (и сидѣлъ, какъ мнѣ кажется, одинъ), въ библіотекѣ. Но, поднявъ глаза, я увидѣлъ передъ собой Беренику.
Мое-ли разстроенное воображеніе или туманная атмосфера, или обманчивый полусвѣтъ сумерекъ, или сѣрая одежда, ниспадавшая вокругъ ея фигуры, придавали ей такія неясныя, колеблющіяся очертанія.
Она молчала, а я… я не могъ бы выговорить слова ни за что на свѣтѣ. Ледяной холодъ пробѣжалъ по моему тѣлу; чувство невыносимаго безпокойства томило меня; пожирающее любопытство заполонило мою душу; и, откинувшись на спинку стула, я нѣсколько времени сидѣлъ не шевелясь, затаивъ дыханіе и не спуская глазъ съ ея фигуры. Увы! какъ она исхудала, никакихъ слѣдовъ прежняго существа не оставалось хотя бы въ одной линіи ея очертаній. Наконецъ, мои пламенные взоры остановились на ея лицѣ.
Лобъ былъ высокій, блѣдный и необычайно ясный; прядь черныхъ волосъ свѣшивалась надъ нимъ, бросая тѣнь на впалые виски, съ безчисленными мелкими локонами, теперь ярко-желтыми и представлявшими своей фантастичностью рѣзкій контрастъ съ печальнымъ выраженіемъ лица. Глаза безъ жизни, безъ блеска, казались лишенными зрачковъ, и я невольно перевелъ взглядъ на тонкія, искривленныя губы. Онѣ раздвинулись; и зубы измѣнившейся Береники медленно выступили передо мною въ загадочной улыбкѣ. Лучше бы мнѣ никогда не видать ихъ или, увидѣвъ, умереть!
Звукъ затворившейся двери заставилъ меня встрепенуться и, оглянувшись, я увидѣлъ, что моя кузина оставила комнату. Но безпорядочную комнату моего мозга не оставилъ, увы! и не могъ быть изгнанъ изъ нея блѣдный и зловѣщій призракъ зубовъ. Ни единое пятнышко на ихъ поверхности, ни одна тѣнь на ихъ эмали, ни одна зазубринка на ихъ краяхъ — все это запечатлѣлось въ моей памяти въ короткій промежутокъ ея улыбки. Я видѣлъ ихъ теперь даже еще отчетливѣе, чѣмъ тогда. Зубы! зубы! Они были здѣсь, и тамъ, и повсюду передо мною; длинные, узкіе, необычайно бѣлые, окаймленные линіей губъ, какъ въ ужасный моментъ ихъ появленія. Моя мономанія превратилась въ бѣшенство и я тщетно боролся съ ея страннымъ и непреодолимымъ вліяніемъ. Въ безчисленныхъ объектахъ внѣшняго міра я видѣлъ только зубы. По нимъ я безумно тосковалъ. Всѣ другія дѣла, всѣ другіе интересы исчезли въ этомъ вѣчномъ созерцаніи зубовъ. Они… одни они носились передъ моими духовными очами; на нихъ сосредоточилась вся моя духовная жизнь. Ихъ видѣлъ я при всевозможныхъ освѣщеніяхъ, во всевозможныхъ положеніяхъ. Я составлялъ ихъ характеристику. Я разбиралъ ихъ особенности. Я размышлялъ объ ихъ строеніи. Я думалъ объ измѣненіяхъ въ ихъ природѣ. Я содрогался, приписывая имъ въ воображеніи способность чувствовать и ощущать. О m-lle Салль говорили, que tous ses pas étaient des sentiments, а о Береникѣ я серьезно думалъ, que tous ses dents étaient des idées. Des idées! а, такъ вотъ идіотская мысль, смущавшая меня. Des idées, а, такъ вотъ почему я безумно стремился къ нимъ! Я чувствовалъ, чти только обладаніе ими могло вернуть мнѣ покой, возстановить мой разсудокъ.
Такъ кончился для меня вечеръ и наступила тьма, и разсѣялась и снова забрезжилъ день, и мгла слѣдующей ночи сгущалась вокругъ, а я все еще сидѣлъ неподвижно въ моей одинокой кельѣ, все еще сидѣлъ, погруженный въ думы, и призракъ зубовъ по прежнему рѣялъ передо мною съ поразительной и отвратительной ясностью. Наконецъ, крикъ ужаса и отчаянія прервалъ мою грезу, за нимъ послѣдовалъ гулъ тревожныхъ голосовъ въ перемежку съ тихими стонами скорби или боли. Я всталъ и, отворивъ дверь, увидѣлъ въ сосѣдней комнатѣ дѣвушку служанку, которая со слезами сообщила мнѣ, что Береника скончалась! Припадокъ эпилепсіи случился рано утромъ, а теперь, съ наступленіемъ ночи, гробъ уже готовъ былъ принять своего жильца и всѣ приготовленія къ погребенію сдѣланы.
Я сидѣлъ въ библіотекѣ и по прежнему сидѣлъ въ ней одинъ. Казалось, что я только что очнулся отъ смутнаго и страшнаго сна. Я зналъ, что теперь была полночь и что съ закатомъ солнца Беренику похоронили. Но о короткомъ промежуткѣ времени между этими двумя моментами я не имѣлъ яснаго представленія. А между тѣмъ въ памяти моей хранилось что-то ужасное, вдвойнѣ ужасное по своей неясности, вдвойнѣ страшное по своей двусмысленности. То была безобразная страница въ лѣтописи моего существованія, исписанная тусклыми, отвратительными и непонятными воспоминаніями? Я старался разобрать ихъ, — напрасно; въ ушахъ моихъ, точно отголосокъ прекратившагося звука, безъ умолку раздавался рѣзкій и пронзительный крикъ женщины. Я сдѣлалъ что-то, но что я сдѣлалъ? Я громко задавалъ себѣ этотъ вопросъ и эхо комнаты шопотомъ отвѣчало мнѣ: — Что я сдѣлалъ?
На столѣ передо мной горѣла лампа, а подлѣ нея лежалъ маленькій ящикъ. Въ немъ не было ничего особеннаго и я часто видалъ его раньше, такъ какъ онъ принадлежалъ нашему домашнему врачу; но какъ онъ попалъ сюда, на мой столъ и почему я дрожалъ, глядя на него. Все это оставалось для меня необъяснимымъ. Случайно мой взглядъ упалъ на развернутую книгу и остановился, на подчеркнутой фразѣ. То были странныя, но простыя слова поэта Эбнъ Зайата: «Dicebant mihi sodales, si sepulchrum amical visitarem, curas meas aliquantulum fore laevatas». Почему же, когда я прочелъ ихъ, волосы поднялись дыбомъ на моей головѣ и кровь застыла въ жилахъ?
Кто-то тихонько постучалъ въ дверь, и вошелъ слуга, блѣдный, какъ жилецъ могилы. Его взоръ помутился отъ ужаса, онъ что-то говорилъ дрожащимъ, глухимъ, тихимъ голосомъ. Что сказалъ онъ? Я слышалъ отрывочныя фразы. Онъ говорилъ о дикихъ крикахъ, возмутившихъ тишину ночи, о собравшейся дворнѣ, о поискахъ въ направленіи, откуда раздался крикъ; и голосъ его сталъ пронзительно ясенъ, когда онъ шепталъ объ оскверненной могилѣ, объ обезображенномъ тѣлѣ, еще дышащемъ, еще трепещущемъ, еще живомъ.
Онъ указывалъ на мое платье; оно было въ грязи и въ крови. Я ничего не отвѣчалъ, и онъ тихонько взялъ меня за руку: на ней были слѣды человѣческихъ ногтей. Онъ указалъ мнѣ на какой-то предметъ, стоявшій у стѣны; я взглянулъ, это былъ заступъ! Я съ крикомъ кинулся къ столу и схватилъ ящичекъ. Но я не могъ открыть его; онъ выскользнулъ изъ моихъ рукъ, упалъ, разбился на куски, и изъ него со звономъ выкатились инструменты дантиста и тридцать два маленькихъ, бѣлыхъ, точно изъ слоновой кости, предмета, разсыпавшіеся по полу.
