БЕСПРИЗОРНЫЕ[править]
1923[править]
ПРЕДИСЛОВИЕ.[править]
есть дети больные и заброшенные.
В настоящее время с особой грозностью встал вопрос о беспризорных детях. Те ужасающие условия, в которых они живут, та опасность, которая грозит государству от физической и моральной смерти подростающего поколения, не могут не остановить на себе внимания трудящихся.
Советская Власть с самого начала революции поставила очень широко заботы о детях, стремясь дать подростающему поколению наилучшие условия, содействовать всеми способами и силами его нормальному и здоровому развитию, как в физическом, так и в духовном отношении.
Много сделано в этом направлении, но все же в условиях гражданской войны, эпидемий, голода, разрухи нельзя было естественно предотвратить детскую беспризорность.
При твердой сети наркомпросовских учреждений, при минимальной доле государственного бюджета на дело их организации, оказалось много детей за бортом, на улице, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Беспризорных детей по всей России около 2,000,000. Эта большая детская армия, распыленная песчинками по нашей стране, является нашим большим социальным бедствием. Его надо во что бы то ни стало изжить, ибо беспризорность детей будет всегда являться живым укором для Советской Власти в том, что она мало сделала, чтобы эту армию спасти.
Но этого укора сделать никто теперь не сможет. Помимо повседневной забота, какую проявляет Советская Власть, по мере сил и объективных возможностей, организуется во Всероссийском масштабе широкая кампания --«неделя» за ликвидацию беспризорности. Трудящиеся" все как один, должны будут встать на защиту беспризорных детей, этих пасынков наших дней, — и в Иркутской губернии.
Организуемая с этой целью «неделя» — несомненно вызовет большой общественный интерес среди рабочих и крестьян. Меры к поднятию широкой инициативы на местах в этой области достаточно исчерпывающе разработаны: и Центральной и Губернской Комиссией. Хуже всего обстоит дело с художественной стороной: у нас нет пока что ни кино-фильм, ни достаточно красочных плакатов, ни соответствующих театральных постановок, ни литературных произведений, одним словом, детская беспризорность со всеми вытекающими из этого последствиями не зафиксирована и поэтому чувствуется громаднейший пробел именно в части художественной агитации. На основании этих соображений у Иркутской Губкомиссии родилась мысль издать настоящий сборник А. Шульгина.
Два слова об авторе. Он инвалид. Член Российской Коммунистической Партии (больш.), начинающий пролетарский писатель и поэт-самоучка. Его стихи и рассказы помещались главным образом в газетах «Власть Труда» и «Красный Стрелок». Этот сборник, состоящий из двух рассказов: «Беспризорные» и «На Волге», при чем последний рассказ уже печатался во «Власти Труда», является первым его самостоятельным литературным выступлением.
Оба рассказа схватывают моменты беспризорности, рожденной голодом в Поволожьи 1921 года. Они приоткрывают уголок быта беспризорных детей, который поистине является «матерью» их воспитания. Улица — вот главный мотив первого рассказа «Беспризорные». Кто из нас не знает всех тех ужасающих бедствий, когда дети, потерявшие родителей, выбитые из жизненной колеи, предоставленные самим себе на улице, толкаемые на путь правонарушений — обречены на всю жизнь быть моральными уродами, физически искалеченными.
Второй рассказ — «На Волге» — также посвящен теме о беспризорности.
Поскольку наш книжный рынок беден художественной литературой со страницами о беспризорности детей, постольку выпускаемые рассказы А. Шульгина являются первой ласточкой, по крайней мере у нас в Иркутской губернии, — и поэтому надо ее приветствовать.
БЕСПРИЗОРНЫЕ[править]
— Ух ты курва! Где это опять весь день пропадала?
13-летний Митька трепал за воротник 12-летнюю Зину, выпытывая.
— Должно, у Гришки косоглазаза на шее болталась. Да ну, сказывай! не то так-те врежу меж ушей, что глаза на лоб выкатются.
Зина робко приседала, пристально впиваясь в черные глаза Митьки, в ее крошечной груди стучало.
— К иму што ли ходила? Тебя спрашиваю.
Зина закивала головой отрицательно.
— Ну вот, так-бы сразу, а то надулась. Подумаешь, кака барыня.
Митька с злостью схватил Зину за рукав и они уныло зашагали среди заброшенных гаражей Каретного ряда.
— Ты знаешь, Митя? — как-то неожиданно заговорила Зина, — Мне на Самотечной две барышни по 5 дали.
Митька радостно блеснул глазами, матерно выругался и остановился.
— Ох-хо! Значит, ты сегодня дигана заработала.
Зина приподняла платьице и из старого засаленного чулка вынула две одинаковых бумажки.
— Ну, вот, это дело! — одобрил Митька. — Ты типерича, постой здесь, а я в ларек sa «Шуткой» сбегаю.
Через минуту они вновь шагали корридорами говорливых улиц. Митька жадно курил и матерился, что сегодня содрали с него за «Шутку» два с половиной лимона.
— Ты знаешь што, Зина: сиводня ночевать пойдем во эту нору. Там, кажись, нихто не бывает, только вот потолок не провалился-бы, ишь — дыры каки сверкают, нетто смерзнем только. Ну да што, може, какой попадет, из пальта вытряхну. Помнишь, как вчера. А ловко я иво по уху треснул. Ничиво, что иму лет 15 было, справился.
— Нет, драться не надо, Митя, а то еще в детский дом попадешься. Ты сам сказываешь как там ремнями порют, — уговаривала Зина.
— А вот этова они не хочут? — Митька взмахнул рукой и поколотил на истрепанные панталоны.
Справа показался бульвар. Митька на минуту приостановился, оглянулся и сказал:
— Слушай, Зина! Садись вот здееь на крылечко да смотри в оба. Помнишь, как я тебя учил? Говори сквозь слез да вымаливай, штоб разжалобить, а я на ту сторону перейду, штоб тебе скушно не было.
Митька наскоро усадил Зину и, представившись больным, уныло захромал через дорогу.
Весенний день ласково крутил пыль по мостовым и тротуарам. Митька молча лежал с открытой шапкой у колен, ежеминутно слюной смачивая глаза. Старался быть жалким и слезливым. Перед ним сверкали пышно разодетые дамы в дорогих нарядах. Некоторые из них останавливались, вынимали из ридикюлей скомканные бумажки, бросали их в шапку и уходили. Два пестрых потока толпы катились тротуарами, как горные ручьи, бросали прохладу шелестевшей одежды. Митька изредка приподымался на локоть, точно выбирал помягче асфальт, искоса заглядывал в шапку.
— Ну и наклали, штоб им ни дна ни покрышки, чортовым благодетелям, — бранился Митька. — Точно обеднеть боятся. Накладут полную шапку, а стань считать — трешни не выберешь…
На другой стороне усердно кланялась и крестилась Зина, бойко вытягивая рученки вперед, принимала кредитки. Митька взглянул и ласково улыбнулся. Радостная улыбка бережно прокатилась по его устам и тихо скрылась в темных глазах его суровой физиономии.
— Ты бы на солнышко перешел, здесь холодно, — бормотала старушка, подошедшая к Митьке.
Митька молча кивнул головой и вытянулся на асфальте. Старуха с жалостью покачала головой, вынула из кармана бумажку и хотела опустить в шапку.
— Не смей, себе возьми! — подскочив на месте, вскрикнул Митька. Старуха испуганно отступила назад, мятая бумажка выпала из рук, ветер подхватил ее и бойко закрутил по гладкому тротуару.
— На кой они мне нужны, твои сто тысяч, которых нигде не принимают, — выругался Митька. Торопливо встал, шапку нахлобучил на лоб и зашагал к Зине. Старуха еще долго стояла в недоумении, потом махнула рукой и побрела на Садовую.
— Пойдем, Зинушка, хватит на севодня, — сказал Митька. — Надо подсчет сделать.
Зина приняла последний миллион, и они направились по бульвару.
— Пойдем во ту сторону. — И Митька показал пальцем к Университету Народов Востока.
Около железной решотки бульвара Митька с Зиной разбирали бумажки.
— Ты их сам пересчитай, Митя, а я около тебя на солнышке поваляюсь немного.
— Как хочешь, только ты их все-ли из кармана вынула? А ну, посмотри — может, какая завалилась.
Зина сунула руку в карман и вынула кусочки разорванного миллиона.
— Вот только тот остался, которого нигде не принимают.
— Давай его сюда, сегодня в пивнушку сбагрим.
Митька долго разглаживал и считал собранные бумажки. Затем вырвал кусок подкладки пиджака, завернул и вытянулся около Зины, которая уже спала на влажной земле с широко разброшенными руками. Митька не торопясь вынул папиросу, закурил и стал пускать кольца сизого дыма.
Мимо них бродили парочки, бесцеремонно торговались, и, условившись, уходили.
Митька прислушивался и ворчал:
— Ишь, черти ненасытные, где полтораста лимонов не жалеют за один раз, а тут сотней тысяч аннулированной отделываются. А, да ну их… Мы вот с Зинушкой в пивную сходим, сармаку 87 лимонов, там авось подшибем немного.
Пока Митька мечтал, солнце спряталось за крышами больших домов и резкая прохлада разбудила Зину.
— Ну што, уснула немного? А?
— Да-а-а…-- позевывая протянула Зина.
— А я уже думал будить тебя, да жалко стало.
— И не надо будить. Я во сне маму видела. Она живая была. Мы с ней на кроватке спали. Она мне рассказывала, как без меня скучала, а я плакала, а потом я ей про тебя рассказывала, што ты меня любишь и бьешь и что мы вместе милостыньку собирать ходим, а она как заплачет да и говорит: уходи, ты нехорошая девочка, мне тебя не надо, а потом взяла за рукав и вывела на улицу.
При последних словах Зина тяжело поднялась с земли, и дорогие капли слез бриллиантами вспыхнули на ресницах.
— Ну вот и расплакалась. Эх, дура! Ты же знаешь, что твоя мать умерла и другой искать нечево. Без их проживем. Я тоже свою мать во сне вижу, а не плачу. Ну, вытирай слезы да пойдем в пивную. Гришка, небось, давно ждет, а там как услышишь музыку да песни, сразу про сны забудешь. Зина вытерла слезы рукавом, и они пошли по направлению к пивнушке.
По дороге Митька наказывал Зине не рассказывать Гришке, где они сегодня ночевать будут.
Легкие весенние сумерки опускались на город. Фонари, как по мановению волшебной палочки, стройно загорелись по обширному городу. Яркие прожекторы машин, бросаясь ослепительным светом, с диким криком сирен неслись по улицам. Бесконечным Садовым кольцом ползут трамваи, а тротуарами с раннего утра идут все новые и новые люди, точно весь свет сговорился промаршировать по улицам могучей Москвы народами всех национальностей.
— Ну вот и пивная. Ты постой здесь, а я пойду разыскивать Гришку.
Митька бойко распахнул знакомую дверь и скоро потонул в облаках зеленого дыма. В углу, у самого оркестра, видел подхмелевший Гришка. На столе красовалась бутылка пива, сам он, важно навалившись на спинку венского стула, раскуривал папиросу. Митька тихо подошел к нему и прошептал на ухо:
— Ты што-же не дожидался нас с Зиной?
Гришка спокойно повернулся.
— А где Зина? — не видя девочки, спросил Гришка.
— У двери ждет.
— Ну так ты чиво, веди ее, еще не поздно.
Митька быстро шмыгнул среди столов и через минуту появился с Зиной. Гришка встал и пропустил соседку в уголок на свое удобное место. Когда они усаживались, Гришка приподнял стакан и резко позвонил официанту.
— Что прикажете, молодые люди? — спросил официант.
— Парочку пивца трехгорного, да штуки две воблы добавочно, — распорядился Гришка.
Зина сбросила с головы платок. Яркие лучи света брызнули на ее лицо, которое было невероятно бледным. Кошмарная уличная жизнь резко выразилась на ее челе унылой скорбью, только голубые глаза сохранили ее детскую ласку. Старое, на ленточки разорванное пальто придавало ей убогую жалость. Светлые волосы почернели от грязи, были скомканы и, казалось, никогда не видели гребня.
Митька, толстый, загорелый, перед всеми похвалялся силой и в любой момент доказывал ее на деле. Его черные глаза горели гневом с затаенной жаждой уголовной преступности.
Гришка-же, наоборот, казался хилым, забитым мальчиком. Его впалые щеки и продолговатое лицо напоминало чахоточного. По возрасту же он казался лет 16, несмотря на то, что ему исполнилось 14.
— Ну што там, скоро, штоли? Митька выругался и кивнул головой к буфету.
Гришка что-то сказал, но Митька уже не слышал. Резкие голоса цыганского хора и гармоники затушевали Гришкино оправданье. Митька привалился к Зине и сказал:
— Во курва хитрый, до нас бутылку выдул. Ишь, глаза-то покраснели. Я вот иму покажу, как втихомолку разгуливать.
И Митька, сжав кулак, из под стола погрозил на Гришку.
На столе уже стояло пиво с дорогой закуской воблы и с шестью штуками соленых кренделей. Митька налил бокалы и они залпом осушили их.
— А ты чиво мямлишь? Пей, да по другому насыплю.
Зина крошечной ладонью обхватила бокал и тоже с жадностью осушила.
— Во, так! — хлопая Зину по плечу, самодовольно улыбался Митька, наливая по следующему. Гришка тоже заглянул на Зину и улыбнулся.
— Но, но, полно те зубы скалить, — с ревностью произнес Митька. Свое съел и на чужое оскалился.
Песни все громче и громче рассыпались по обширному валу. Народу было битком. Одни напивались и уходили, другие терпеливо ожидали очередь.
Накрашенные до безумия проститутки искали знакомства, глаза их беспокойно бегали по лицам мужчин, оставляя улыбку собственного предложенья.
Допивая последний бокал пива, Митька потянулся ж сказал:
— Ну, Гришка, расчитывайся, да мы пойдем. Что-то спать захотелось.
Гришка засунул руку в карман и долго рылся, заглядывая, пока отыскал пятидесятирублевую бумажку. Митька звякнул бокалом о бутыль, и официант подошел к столику.
— Получите! — подавая полусотку, сказал Гришка.
Официант вынул сверток кредиток, собираясь отсчитать сдачу.
— Не надо, не надо, получите на чай.
И Гришка своей худенькой рукой отвел руку официанта, который поблагодарил и пошел к буфету.
Компания молодых людей также поднялась и вышла на улицу.
— Где вы сегодня ночевать думаете? — спросил Гришке.
— Не знаю. На вчерашнее место не пойдем. Там опять всю ночь эти парни с девками валандаться будут.
— А я с вами думал устроиться, хотел бутылку виноградного захватить, штоб ночью потеплей было.
— Покупай и пойдем, нам места не жалко, веселей будет, — соблазнился Митька виноградным.
Под разговоры, они незаметно добрели до магазина «Нарпит», приютившегося на углу Садовой и Каретного ряда.
— Вы постойте здесь, а я в магазин сбегаю.
— Беги, да выбирай покрепче, — вслед ему крикнул Митька.
— Ты, Митя, наказывал мне Гришке не сказывать, где мы ночевать будем, а сам сказать собираешься.
— Молчи! — И Митька пригрозил Зине.
— Видишь, у него сколько денег. Пива задарма выпили, да ишшо бутылку виноградного купит. А нам што! Небось, не помешает, не с собой-же иво положим.
— Тсс… Идет!
Гришка подбежал радостный и показал бутылку, обвернутую в бумагу.
— Какое ты это вино купил? — облизываясь, спросил Митька.
— Мадеру за 80 лимонов.
Митька от удивления почесал голову.
— Ну дак куда сейчас? — нетерпеливо спросил Гришка.
— Пойдем вот здесь рядом, я тут давно местечко наметил.
И они пошли в тот заброшенный гараж, который еще днем Митька показал Зине. Они сначала подошли к широкой арке дверей, остановились, выжидая момента незаметно проскользнуть в темный угол развалившегося гаража.
Митька долго всматривался по сторонам и как-то исиу-ганно вскрикнул:
— Пошли!
И они, как один, потонули в сумерках.
— Постой-те, постой! — останавливал Митька. — Я первым пойду, а то вы еще в яму шлепнетесь. Тут тово и гляди бутылку расколотишь, — беспокоился Митька.
Зина подошла к стене и замерла на месте.
— Зина, ты где? — спросил Гришка.
— Здесь!
— Ну иди, иди за нами, — подтолкнул Митька.
Под ногами беспризорных обитателей плескалась грязь. Слышно было, как по стене скользила маленькая рученка Зины, убегая все дальше в глубь жуткого убежища.
— Ну вот здесь мы и расположимся. Только посмотреть, што-бы на кучу не влопаться.
Митька сбросил сапоги и голыми ногами стал ощупывать место.
— Вот тут всех суше.
Он распахнул пальто и конец полы подстелил для Зины. Гришка тоже облюбовал кусочек земли и расположился.
— Ну, а теперь и покурить можно, — вынимая из кармана пачку папирос, предложил Гришка.
— Подожди, дай оглядеться немного. Тут милиционер ходит, он тебе так покурит, што шея набок поворотится, — предупредил Митька.
— Надо пинжаком накрыться, штоб огня не заметили. Скидай, а я прикурю тихонько.
Гришка наскоро сбросил пиджак, а Митька, уткнувшись лицом к земле, прикурил папиросу.
— На, лержи, да давай и мне. У тебя никак «Ява»? А то уж мне эта «Шутка» надоела.
— И мне, Митя, папироску, — прижимаясь плотнее, попросила Зина.
— И тебе дадим.
Митька взял папиросы и три раскаленных огонька замигали в тяжелом мраке. Зина затянулась и закашлялась.
— Тссс…-- останавливал Митька, стараясь укутать с головой, чтобы не подслушали проходившие.
— Должно, 12 будет. Давай, разопьем, отогреемся немного, а тогда и уснуть в перу, а то што-то Зине дрожжаться стало.
— Давай! — с радостью согласился Гришка.
Митька вынул из кармана нож и одним взмахом вдавил пробку в горлышко.
— Готово.
— Ты попробуй, польется-ли.
Митька перевернул бутылку и долго слышалось, как вино, побулькивая, катилось в горло.
— И мне, и мне, — вылезая из-под полы, шептала Зина.
— Подожди, дай передохнуть трошки. Пусть сперва Гришка выпьет, а потом тебе, — и Митька передал бутылку.
Гришка поболтал и тоже потянул через горлышко, захлебываясь и фыркая через нос на Митьку.
— Фу ты, чорт косоглазый, пить не выучился, а берешься. Всю мне рожу забрызгал.
— На, передай Зине, а я, пожалуй, за другой сбегаю. Сармаку во поллимонарда срубил севодня, — и повеселевший Гришка шлепнул по карману.
— Хватит этова, ишь ты, блатной, тоже, должно, в участке ни разу не был.
Митька чувствовал себя пьяный, но крепился и не подавал виду. Зина еще в первый раз пила вино, и оно ей казалось причастьем.
— Ты што-же, Зинушка, все глотаешь, а завтра весь день дрыхнуть будешь?
— Нет, этот номер не пройдет. Давай-ка мы с Гришкой дернем понемногу, да и спать.
Приятели наскоро допили вино и начали располагаться. Митька снял с Зины пальто, подстелил его, а своим укрылся.
Только Гришка еще долго сидел, с жадностью выкуривая папиросу за папиросой. В голове его сегодня затаилась грусть, и сердце не радовалось. Короткая весенняя ночь прошла, голубой расцвет уже проникал в провалившийся потолок заброшенного убежища. Он уже видит, как Зина обхватила Митькину шею и прильнула к нему, как ребенок к матери. Гришка пристально посмотрел на друзей, и его сердце больно сжалось в обиде.
— Отчего не со мной Зина? — вырвалось с его уст, и сердце больно ущипнула ревность.
— Хоть-бы час полежать с ней, и я бы знал, что она и моя и Митькина, — подумал Гришка.
Митька как-то тяжело взмахнул рукой и испуганно пробудился. Его первый взгляд остановился на Гришке.
— Ты чиво не спишь, косоглазый? — выругался Митька.
— Не хочу! Завтра днем на заезжем высплюсь.
— На заезжим, — передразнил Митька. Может, в номерах?
— А штошь, колиб был паспорт, и в номерах жил-бы. Тебе што не спать, ты не один, а мне все одинаково.
— Ишь ты, зависть взяла. А как ты с Наташкой жил, я помалкивал, да за один раз за нее но 50 лимонов выплачивал.
— Хочешь, и я 50 дам? Только знаю — ты не уступишь, знаю какой ты жлоб.
— Ишь-ты—50! Это брат, не в то время, нынче цены вздорожали, сам вечером слышал: на 1 раз меньше полтораста не соглашаются.
— На полтораста! — разъяренно закричал Гришка, вынимая кредитки. — Вот двести, гони сдачу.
— Нет, брат, не проведешь, дешевле двухсот не купишь.
— Бери, жлоб!
Митька взял две сотенных бумажки и сказал:
— Смотри — 1 раз, а как больше начнешь, ноги выдерну.
— Знаю, не первый раз.
— То-то, не то вдвое стяну с голубчика.
Митька натянул Гришкин пиджак и отошел в угол.
— Спишь, Зина? — влевая под пальто, шепчет Гришка. Я 200 рублей за тебя отдал. Ну, проснись! — и он стал раздвигать тоненькие ноженки Зины.
— Не надо, Митя, — не открывая глаз, шепчет Зина.
— Я не хочу, Гришка увидит.
— Да это я и есть, Зинушка, — Гришка.
Зина испуганно открыла глаза и стала вырываться.
— Отпусти, а то все расскажу Мите.
Гришка, не слушая ее слов, плотно притиснул ее к земле, несколько раз поцеловал, а потом, приподняв платьице, стал возиться тонким неуклюжим телом по теплому животу 12-ти-летней Зины.
— Не надо целовать, у тебя на губе болит, — отталкивая Гришкино лицо, задыхаясь, шептала Зина.
Вот уже неделя, как у Гришки на губе поселилась язва сифилиса. Где он его поймал, это легко разгадывалось: уличные окурки, которые он собирал и докуривал, принесли ему тяжелую кару.
Гришка откидывал ее руки головой и с какой-то жадностью все крепче и крепче целовал ее в маленькие тонкие губы.
— Да ну, будет тебе вихляться, курва! небось, я не хуже Митьки. Вчерась за один раз на трамвае 500 лимонов вытянул.
Митька подошел к широкой арке дверей и выглянул на улицу. По тротуарам царила мертвая тишина, только справа, у подъезда Эрмитажа, привалившись в экипаж, дремали извозчики.
— Скоро, пожалуй, полчаса будет. Еще подожду столько-же и пойду к Зине, подумал Митька и стал вынимать кредитки, полученные от Гришки.
— Так, значит, 287 лимонов получилось. Надо завернуть их вместе со своими да спрятать.
Митька незаметно для себя дошел до Эрмитажа и вернулся к Зине, которая лежала вниз лицом, а рядом, привалившись к стене, сидел утомленный Гришка.
Так проходили дни. Уличная суматоха, казалось, как степной ураган с каждым днем все сильней и сильней вздымала на дыбы жизнь большого города, которая прерывалась перед рассветом и с восходом солнца вновь начинала бушевать до следующего розового рассвета.
Митька попрежнему, вытянувшись на асфальт, лежал с открытой шапкой, а на другой стороне Зина слезливо вымаливала кредитки. Каждый приближавшийся топот заставлял Митьку хмуриться и прижиматься к асфальту.
Сегодня, как всегда, тянутся пестрые волны людей по руслам асфальтовых тротуаров, ноги недовольно целуют бетон, брезгливо отплевываясь порошком коричневой пыли.
— Где-бы этак ночлег отыскать по тепле да отдохнуть, — подумал Митька, как в этот самый момент какая-то сильная рука приподняла его за ворот. Митька оглянулся и задрожал: перед ним стоял милиционер, а на другой стороне в красивом экипаже сидела Зина.
— Ну вот и приятеля твоего ведут, — говорила девушка, сидевшая с Зиной.
— Не плачь, деточка, я тебе лучше делаю. А как тебя звать?
— Зи-и-на.
— А твоего приятеля?
— Ми-ить-ка, — сквозь слезы выхныкивала Зина.
— Ну вот, Зина, и тебя и Митю в детский дом направим. Там хорошо, тебе новое платьице сделают, будешь славной девочкой.
— Да-а, та-ам би-ить будут. Мне Ми-ить-ка ска-азывал, — вскрикивала Зина.
По дороге в приемник Митька пытался совершить побег, но это никак не удавалось.
Около 4 часов дня они сидели в приемнике. Широкая дверь безумолчно открывала черную пасть, выплевывая жертвы улицы. На мраморной ступеньке лестницы кто-то спотыкнулся и упал в изнеможении, это был Гришка. Милиционер втащил его в зал и попросил доктора. Гришка, весь избитый, лежал в углу. Глаза его были закрыты, и он походил на покойника. Через минуту вышел врач, принял от милиционера бумажку и прочитал: «Примите малолетнего преступника Григория Иванова, пойманного в трамвае как рецидивист и избитого потерпевшим».
Врач внимательно осмотрел Гришку, немного подумал и сказал.
— У него сифилис. Вся глотка поражена язвами. Необходимо сейчас-же отправить в венерическое отделение.
— А вот еще двое, — сказал другой врач, показывая на Митьку с Зиной.
НА ВОЛГЕ[править]
I.[править]
Всю ночь копошилась деревня… При ласковом свете очагов суетились бабы и дети, опустошались сундуки и полки, венчальные платья и лохмотья изношенного белья крепко стягивали в большие узлы, укладывая в телеги. Старухи снимают образа для отвоза на новое пепелище, оставляя по одному сторожами насиженных домиков.
Андрей обошел село в последний раз, предупредил односельчан о выезде, бродил по пустому двору, осмотрел хлев, сеновал и амбары. Везде было мертво и пусто.
Широкие черные пасти сеновала и закромов голодно глядели на уезжающего хозяина.
Андрей долго в глубоком раздумье оглядывал покидаемый кров, который десятки лет создавался его руками.
Соха и бороны недовольно смотрели из под навеса. На больших впалых глазах Андрея дорогой росой появлялись соленые мужицкие слезы…
— Тятька! — внезапно вскрикнул загорелый мальчуган, цепляясь за рукав отцовской рубахи.
— Гришенские приехали, тебя спрашивают… При-е-хали…
— Ну, пойдем, сынок.
Маленькая костлявая ручонка утонула в руке отца.
Андрей еще на минуту привстал, бросил прощальный взгляд опустевшему двору и широко зашагал к порогу.
Человек 15 отъезжающих наполняли небольшой домик. На столе кипел самовар. В ряд сидели отъезжающие бабы, угощаясь кипятком без хлеба.
Поклонился гостям-спутникам. Пожимая руку Григория, Андрей хрипло прошептал;
— Как живешь, дядя Гриша?
— Да какое нече, только ноги-то вот в коленях подгибаться стали.
Седой клин бороды встряхнулся, глаза прищурились, старик хотел что то сказать — рот перекосился, волна горя залила горло, прервала мысли.
— Ничего, дедушка, ничего, все пройдет, говорят, перемелется — мука будет. Ты вот распорядись-ка лучше коней порядком поставить, левая сторона для сухопутников, правая наша — лодочникам.
Старик молча кивнул.
II.[править]
С появлением зарницы двинулись большие обозы. Жутким скрипом колеса выводили жалобные прощальные песни.
Не так давно живые улицы превратились в погост, заколоченные дома кажутся могильными холмами, а еще так недавно весной заливались гармошки и цветные венки хороводов оживляли деревню…
Густая черная пыль хоронила телеги, лошади скелетами вытягивались, останавливались и снова тянули вперед, оступаясь по глубоким трещинам.
Змеей крадется холера, празднуя торжество над обозами. Долгие дни и ночи раздается тяжелый стон, дети пухнут от голода и умирают, падают и дохнут лошади. По дорогам объеденные кости вороньем стерегут брошенные телеги.
В полночь на третью ночь обоз разорвался, часть потянулась вперед, другая свернула на Волгу.
Люди как тени бродят по берегу.
Скрипят, покачиваясь, плоты в нетерпеливом ожидании отхода лодок.
III.[править]
Жарким горном из-за горизонта брызнул восход. Солнце огненным шаром, не торопясь, выкатывалось на голубую гладь пересохшего неба. Чуть заметная рябь змеиной чешуей потянулась по высокой груди пробудившейся Волги.
Солнечные лучи огненным голиком, как прутья раскаленной стали, прыгали, как по наковальне, по синеве воды, Цепляясь за мелкие морщины, стянутые легким утренним ветерком, который, подобно оспе, коряво царапал бесконечную гладь. Ласкаясь любовником на мягкой груди, ехидно улыбаясь голым кустам, расчесывал он прибережную опушку ивняка. Еще вырывал, как седые волосы, пожелтевшие листья.
Где то далеко пароходный свисток ударил сильным бичом по воде, разбрасывая беспокойное эхо.
Приткнувшись к берегу, дремали плоты и лодки, нагруженные домашним скарбом.
Курится ряд костров, увешенных закоптелыми котелками, сизые веревки дыма, изгибаясь, тянутся в голубую высоту, теряясь в сгущенной атмосфере раскаленного неба.
— Пора отчаливать! — допивая чай, произнес Андрей, широко потягиваясь и лениво укладывая в мешок дряхлые лохмотья постели.
Успевшие испить чаю мурашами закопошились по песчаному берегу. Слабый голос Андрея невольно передернул всех и вынесенные из телег мешки торопливо укладывались по плотам и лодкам.
Дети, старухи и старики молча разместились по плотам и лодкам и терпеливо ждут…
Прошло несколько минут и грузные лодки, подобно зубам, сердито заскрежетали по мелкому песку, скатываясь с берегов на темно-синюю воду. Отчаленные плоты, как бы стараясь противиться предстоящей дороге, становились ребром, и, задевая о берег, тяжело стонали, то перегибаясь на другой бок, старались рассыпаться, освободить придавленные спины и свободно плыть по широкому руслу.
Только сильный властелин, до сих пор уничтожающий жизнь, царь-голод правит обозами. На дорогах и на воде, как могущественный кормчий, повелительно поворачивает миллионы людей, лодок, плотов и таратаек в тот далекий, заброшенный край, где горит надежда спасенья им покоренному человеку.
Вот и пароход, который на заре подал голос, сердито разрезает упругую воду, торопливо скользя, обгоняет плоты и лодки, гордо выбрасывая пенистые волны большими ладонями колес, убегает вниз, скрываясь далеко за изгибами берегов. Тяжелые весла плотов выливают жуткую боль тоскливым писком — пи-и-ирь, пи-и-ирь, как бы стараясь напомнить гребцам о грозной гонительнице — засухе.
— Анд-ре-ей! — с заднего плота доносится долгий, протяжный крик и, убегая эхом, где-то далеко умолкает.
Андрей хотел обернуться, но в этот миг плот тяжело вздохнул от набежавшего заднего плота, ноги не выдержали и худое тело тяжело бултыхнулось в широкую пасть воды, сильная струя подхватила, с необычайной силой сжимая в крепких тисках бревен и воды, и похоронила навсегда. Только старый истлевший картуз долго плыл sa кормой, точно не хотел расстаться.
Чей то напрасный голос еще долго раскатывался по голубоватой синеве воды, убегая эхом по крутым берегам, звал на помощь, но никто не откликался.
Заменил Андрея новый кормчий Антон. Так же тяжело наваливаясь грудью, выжимает последние силы, костлявые руки клещами впиваются в большой кусок необделанного дерева.
Только старики, старухи и дети ждут неизбежной смерти.
Рядом остывшие тела нежно омываются холодной водой. Никто не плачет, только серебристые струйки изредка брызгают на искаженные лица покойников.
Видно, не время плакать и скорбеть над угасшими искрами, до сухи выплакались слезы из глаз и до самого дна исчерпана жалость и только иногда отцовские и материнские страданья стоном вырываются на истощенных губах.
«Вечная память» погибшим да великая светлая надежда вспыхивают в умах: неужели забудут, не помогут, не спасут детей, которые умирают здесь, на плотах и лодках?
О, господи, — кто-то тихо шепчет в лодке, уткнувшись головой в сырые лохмотья.
— Спаси их, пресвятая матерь божия, — шепчет на корме старик. И снова тишина, точно все заткнули рты, боясь разговаривать. Только плеск воды да скрип весел тлеют жизнью заживо распятому Поволжью. А вот еще плоты несутся в ту же даль, но без гребцов и без кормчих… Не хватило сил одержать победу и мертвые люди смешились с живыми, но уже остывшими, как на поле битвы. Без крови, без взрыва фугас и пуль скошены великим владыкой, немилосердной рукой голодного года.
Еще недавно жизнерадостные дети и грудные младенцы навсегда уснули не как свидетели, а как участники великого бедствия. Крошечные ручонки втиснуты в рот и до крови сжаты в зубах вместо мягкого душистого хлеба.
Выростают по дорогам и берегам холмы новых могил. Рядом с безвестными могилами тысяч бурлаков, также погибших в борьбе с голодом.
Все жарче и жарче палит кровавое солнце и сердито пляшет на холодных телах огненными лучами. Ежится истощенный кормчий Антон в круге тяжелого руля, хочет кричать… Не может… Собирает последние силы, пытается сильнее нажать, привернуть к берегу, но напрасно — руки бессильно скользнули по концу руля и бессильное тело обрушилось в водную пропасть, по дороге Андрея. Нет кормчего и заменить некому. Заскользил свободный плот, с полного разбега ударился о крутой берег, рассыпаясь по бревну, вытягиваете" бесконечной ниткой столбов и хоронит путников вода в своей пучине, откуда нет дорог, где нет голода, нет смерти и жизни. Не помутилась вода, не остановилась над жертвами — все спешит вперед, вытягиваясь и изгибаясь змеей, поглащая новые и новые жертвы и весело плескаясь о берега, лишь порой выплевывает истощенные тела, замывая илом, точно кладет в гроб и собирается хоронить — укутывает в нежные кружева пушистой пены.
