Наконец-то к делу. Помилуйте, возразит читатель, ведь, вы повторяетесь; уже за три главы вы объявили, что переходите к делу. Вина не моя, если г. Страхов не различает реальной действительности от своих типографских аллегорий. Итак, приступаем к настоящему делу, к научной критике дарвинизма, к фактическим доводам, будто бы доказывающим его противоречие с природой.
Начинает г. Страхов эту главу заявлением какой-то, ни с чем не сообразной, смешной претензии. Он укоряет меня за то, что в своей публичной лекции я не сообразовался с теми главами, на которые ему вздумалось разбить свою статью Полное опровержение дарвинизма. «Г. Тимирязеву не угодно было следовать за мной», — говорит он, очевидно, обиженным тоном и затем пытается уверить читателя, что я произвольно выхватил «один пункт» из книги Данилевского, не упоминая «о полном составе аргументации». Но, говоря это, г. Страхов не может не сознавать, что он умышленно злоупотребляет доверием своих читателей. Не один какой-нибудь пункт выбрал я для опровержения, а самый главный, самый центральный, на котором построено всё опровержение, — словом, тот пункт, который г. Страхов с восторгом называл «истинным открытием Н. Я. Данилевского». Всё это г. Страхов сам подтверждает последними словами этой самой VI главы. Но я не ограничился этим: я привёл (опять останавливаясь на самом важном, для дела существенном) целый ряд примеров, иллюстрирующих, как обработаны у Данилевского частности. Не мог и не хотел я только, подобно г. Страхову, расплываться в ненужных подробностях; я показал, как жалка главная аргументация, и предоставил досужному читателю вылавливать мелкие промахи, щедрою рукой рассыпанные по всей книге.
Напомню в двух словах, в чём заключается этот главный пункт, на котором построено всё пресловутое доказательство, что естественного отбора «не существовало, не существует и существовать не может». Это тем более необходимо, что вся статья г. Страхова вертится вокруг да около этого пункта. Данилевский, при помощи теории вероятностей, доказывает невозможность возникновения в природе, в естественном состоянии, новой чистокровной породы, а так как, по его мнению, дарвинизм построен будто бы на предположении, что в природе возникают чистокровные породы, то из этого понятен торжествующий вывод: значит весь дарвинизм построен на абсурде. На это я возражал, что не только Дарвин или дарвинисты, но ни один человек, «не повредившийся в своих умственных способностях», не станет утверждать, что достаточно спустить в степь английского скакуна для того, чтоб образовалась чистокровная порода английских скакунов. Такого нелепого предположения Дарвин не делал и не мог делать; придумал его Данилевский, навязал Дарвину и затем торжественно, математически, на ста слишком страницах, доказал, что придуманная им нелепость… нелепа. Я показал в своей статье, что возражение Данилевского касается не дарвинизма Дарвина, а дарвинизма, выдуманного самим Данилевским. Вот к чему я свёл пресловутое «истинное открытие» Данилевского, так превознесённое г. Страховым.
Вопрос мною поставлен ясно. Посмотрим, что же делает г. Страхов для того, чтобы затемнить его, сбить с толку своего читателя? Я совершенно согласен с Данилевским, что «чистокровное размножение», при естественных условиях, невозможно; мало того, я говорю, что не было надобности удивлять читателя применениями теории вероятности для доказательства такого очевидного факта. Я только говорю, что дарвинизм никогда не утверждал, что это невозможное — возможно. Я говорю только, что Данилевский промахнулся, не попал в цель. Ясно, что г. Страхов, защищая Данилевского, должен был доказать, что именно я не знаю настоящего дарвинизма, что, напротив, дарвинизм Данилевского и есть настоящий, и что этот-то дарвинизм ему удалось опровергнуть. Но что же он делает? Нечто невообразимое. Тимирязев, — говорит он, — признаёт образование чистокровной породы невозможным, «но он, конечно, питает полное уважение к знаменитому ботанику Негели, на которого не раз ссылается, как на большой авторитет», а этот самый Негели «очень часто говорит о чистокровном распложении (Reinzucht) и очень старательно доказывает его полную невероятность»… Какая глупая опечатка! — подумает читатель, привыкший к обыкновенной логической аргументации. Здесь, очевидно, должно стоять его полную вероятность, потому что где же иначе противоречие? Тимирязев считает явление невозможным, Негели считает то же явление вполне невероятным, а г. Страхов думает, что словами Негели побивает Тимирязева? Нет это не опечатка, это только образчик логической аргументации г. Страхова. Не довольствуясь этою неудачною выпиской, г. Страхов приводит ещё вычисления Негели и в заключение торжественно восклицаем: «Так говорит Негели. Теперь посмотрим, что на это скажет г. Тимирязев; он так воспламенился на шутку о сирени, что когда мы подставим ему Негели, вместо Н. Я. Данилевского, выйдет интересное зрелище». Интересное или нет будет зрелище, не знаю, но только совсем не такое, какого ожидает г. Страхов. Имея, как он выражается, «охоту пошутить над г. Тимирязевым», г. Страхов забыл французскую поговорку rira bien, qui rira le dernier. Что я скажу? — любопытствует узнать г. Страхов. А вот что я скажу. Скажу я, во-первых, не комично ли, прежде всего, положение, в которое добровольно ставит себя сам г. Страхов, проповедующий «борьбу с Западом», чающий искоренения вредоносной западной науки какою-то внеевропейскою русскою наукой и бегущий, чуть дело за спором, судиться к представителю той же тлетворной науки Запада? Во-вторых, я скажу, что magister dixit (что в настоящем случае пришлось бы переведи «немец сказал») я никогда не признавал и не признаю за логический аргумент. Мнения, чьи бы то ни были, для меня только слова, — убедительную силу я признаю за фактами и логическими доводами. А, в-третьих, я попрошу г. Страхова объяснить, на основании каких признаков он так решительно заключает, что Негели для меня должен быть роковым, безапелляционным авторитетом? На каком основании вообразил г. Страхов, что, храбрясь перед Данилевским, я должен струсить перед Негели? Представьте себе, что я нисколько-таки не боюсь его. Представьте себе, что имею даже право не бояться его. Представьте себе, что между живущими учёными, пожалуй, не найдётся второго, который имел бы такое право, как я, не бояться авторитета этого страшного господина Негели. Не ожидал этого г. Страхов, когда собирался потешиться над моим испугом? Так как, можно сказать, вся сущность этой главы (и не этой одной) сводится к запугиванию меня и ещё более читателя голословными мнениями Негели, то будет вполне уместно рассмотреть, насколько мнения этого учёного для меня авторитетны. Что такое Негели, как теоретик, и что такое его пресловутая механическая теория, которой он думает упразднить дарвинизм? Как теоретик, это самый злосчастный неудачник. Не говоря о второстепенных его неудачах, укажу только на судьбу важнейшей из его теорий, его излюбленного детища, главной задачи его научной деятельности — теории роста и молекулярного строения растительных тел. Этой теории была посвящена чуть не тысяча страниц; она была принята всеми немецкими ботаниками, провозглашена одним из высших памятников человеческого ума, господствовала в течение более чем четверти века, как неоспоримый догмат. И об этой-то великой теории, в разгар полного перед ней преклонения, один начинающий русский ботаник, ещё восемнадцать лет тому назад, в публично-защищаемом тезисе осмелился выразиться так: «В подтверждение господствующего учения о росте, равно как и в опровержение прежнего учения, не приведено ни одного убедительного довода»[1]. Это был я, г. Страхов, — из чего вы можете судить, как давно я перестал бояться вашего грозного авторитета. Но кто же оказался прав: немецкий авторитет или неизвестный русский ботаник? От пресловутой теории не осталось камня на камне, — главные факты оказались совершенно неверными, — противная теория торжествует по всей линии. Самые горячие защитники теории Негели тщательно избегают даже упоминать о ней. Как же могло случиться, что я предсказал судьбу, постигшую эту теорию? Очень просто. Убедившись на опыте в неточности двух-трёх фактов, на которые опиралась теория, я вооружился этою ненавистною для г. Страхова логикой[2], задал себе труд обнажить для самого себя остов всей аргументанции Негели и убедился, как она слаба. Именно Негели и его произведения имел я, главным образом, в виду, говоря в своей статье Опровергнут ли дарвинизм? что встретил в книге Данилевского приём, знакомый каждому, кто имел несчастье изучать толстые полемические сочинения, — приём, заключающийся в том, чтобы потопить свои доводы в массе мелких подробностей, растасовать их так, чтобы обыкновенный, не досужий читатель не мог свести концов с концами и принял бы выводы на веру. Имею ли я после этого право скептически относиться к мнениям Негели, или нет? Имею ли я право делать различие между фактами, добытыми Негели, и его голословными суждениями? А теперь, может быть, г. Страхову любопытно знать, «что я скажу» о книге Негели, на которую он ссылается, о его пресловутой теории «идиоплазмы», которая должна вытеснить дарвинизм. В основе, эта теория не что иное, как перифраза Дарвинова «пангенезиса». А что такое «пангенезис»? Слушайте, г. Страхов, и изумляйтесь. Пангенезис, это — учение «не научное в основе, бесплодное в последствиях». Это опять я, фанатический поклонник Дарвина, каким желал бы отрекомендовать меня своим читателям г. Страхов, так выразился об этой гипотезе в эпоху наибольшего увлечения ею и подражания ей в Германии. Это ли отношение фанатика к предмету своего поклонения? Осмелился ли бы, напр., г. Страхов выразиться так о каком-нибудь измышлении Данилевского? Если я так беспощадно выражался об ошибке Дарвина, то, конечно, имею право так же относиться к бессодержательно трансцендентальной гипотезе идиоплазмы, представляющей только растянутое подражание этой, едва ли не единственной, ошибке Дарвина[3]. Итак, авторитетного мнения, не подкрепляемого фактами или доводами, для меня не существует вообще, мнения же Негели — в особенности. А где же факты, где доводы? Где доказательство, что дарвинизм не может обойтись без нелепого предположения об образовании в природе чистокровных пород? Где ссылка на сочинения Дарвина, в которой встречалось бы это чудовищное предположение? Ничего такого, конечно, не могли предъявить ни Данилевский, ни Негели. За невозможностью найти подходящую аргументацию в подлежащем направлении, г. Страхов довольствуется выписками из Негели, к делу не относящимся, лишь бы в них были выражения, неодобрительные для дарвинизма. Он приводит, наприм., мнение Негели, что теория миграций недопустима. Что это за теория миграций, — спросит, может быть, читатель, — это, конечно, часть дарвинизма? Нет, читатель, это теория немецкого учёного Вагнера, о которой Дарвин говорит так: «Но на основании доводов, уже ранее приведённых, я ни в каком случае не могу согласиться с мнением этою натуралиста, что миграция и изоляция — необходимые условия образования новых видов». Дело, значит, вот в чём: Вагнер пристроил к дарвинизму свою теорийку миграций, как поправку, с которой Дарвин ни в каком случае не согласен. Негели рассуждает так: прямо возражать против Дарвина я не могу, — ну, так буду возражать против Вагнера. Вагнер не доволен дарвинизмом и предлагает свою поправку, значит, стоит опровергнуть Вагнера, благо это легко, чтобы развязаться с дарвинизмом. Что за дело до того, что Дарвин сам отвергает мнение Вагнера? А г. Страхов благоразумно скрывает от своих читателей, что автор учения о миграции не Дарвин, а Вагнер. Да и не всё ли равно, Дарвин ли, Вагнер ли, лишь бы у читателя осталось смутное впечатление, что г. Страхов, при помощи Негели, что-то опроверг. И это называется научная полемика!
Но что же говорят факты Негели, на которые я ссылаюсь в своей статье и которые Данилевский благоразумно обошёл молчанием? Они доказывают то, что утверждал и Дарвин на основании своих наблюдений, именно, что в природе не существует безграничного скрещивания, что в естественном состоянии даже мелкие разновидности, которые легко могли бы давать помеси, в действительности их не дают, т. е. уживаются рядом, не смешиваясь. Дарвин прямо заявляет, что ему известны такие примеры. Данилевский отмахивается от этих неприятных для него фактов, на том только основании, что Дарвин не перечислил этих примеров. Но Негели их перечислил, — это десятки разновидностей Hieracium, разводимых им на грядках ботанического сада. Негели категорически высказывает мнение, что в природе это явление широко распространённое. Следовательно, по Негели, в природе существует несомненное противодействие безграничному скрещиванию, но Данилевский и г. Страхов находят излишним об этом распространяться. К чему развлекать внимание читатели неудобными для них фактами, когда можно смутить его глухими, голословными рассуждениями?
Итак, вычисления Негели (как и позднейшие вычисления Данилевского) доказывают, что сохранение в природе чистокровной породы невозможно. Но это утверждаю и я: я только иду далее и говорю, что не зачем прибегать к вычислениям для доказательства такой очевидной истины. Следовательно, пока дело идёт о факте, Негели совершенно согласен со мной.
Но сущность возражения Негели и Данилевского, заключающаяся в том, что весь дарвинизм построен будто бы на допущении этой невозможности, так и остаётся голословною, ничем не подтверждённою напраслиной, так как ни Дарвин, ни его последователи этого допущения не делают и в нём не нуждаются[4]. Возражения Данилевского и Негели опровергают что угодно, но не дарвинизм.
Факты же Негели, систематически скрываемые Данилевским и г. Страховым, только блестящим образом подтверждают положение Дарвина, что скрещиванию в природе кладётся весьма скоро предел каким-то, ближе нам неизвестным, но не подлежащим сомнению свойством организмов, — способностью их не скрещиваться даже при кажущейся полной возможности этого процесса, т. е. при совместном существовании.
Факты Негели я признаю и они говорят за Дарвина и против Данилевского, голословные же его суждения (вроде возражения Вагнеру, вместо Дарвина) отрицаю и имею на то право, не только на общем основании, но и специально в применении к Негели, в виду несчастной участи, постигшей и его более продуманные теории.
Не знаю, показался ли г. Страхову смешон этот неожиданный результат очной ставки между мной и Негели, в предвкушении которой он уже с удовольствием потирал себе руки.
Впрочем, г. Страхов сам очень хорошо сознаёт, что все эти никого не убеждающие ссылки на Негели рассчитаны только на внешний эффект, на уверенность, что, в глазах читателя, доморощенный учёный должен всегда стоять руки по швам перед немецким авторитетом; английской науки, как известно, г. Страхов не допускает, как и вообще не признаёт за англичанами способности к здравому мышлению; но об этом в своём месте. Очень хорошо понимает он, что в приведённых им выписках не заключается и тени доказательства, будто дарвинизм нуждается в навязанном ему абсурде, но как же вывернуться, как же, заключая главу, оставить, читателя под впечатлением, что победителем из спора вышел он, г. Страхов? Он прибегает к ultima ratio всех слабых — смело и уверенно говорит и повторяет прямо противное истине. Он утверждает, что «не только Дарвин и дарвинисты делают это предположение чистокровного приплода, но это предположение составляет неизбежную, исходную точку всей теории подбора», и, окончательно ободряемый звуками собственного своего голоса, заканчивает главу ещё более беззастенчивым заявлением. «Так учил Дарвин», и проч., и проч.
Нет, и тысячу раз нет, г. Страхов! Так Дарвин не учил и не мог учить, потому что, в таком случае, он не нашёл бы читателей для своей книги и сам кончил бы свой век не в Дауне, а в Бедламе. Смелость, говорят, города берёт, но в науке смелость, подобная той, которую проявляет в настоящем случае г. Страхов, ни к чему не приводит. В науке принято, что, взводя на своего противника какую-нибудь нелепость, подтверждают свои слова ссылкой на его сочинения. По правилам научной полемики, г. Страхов должен был указать ту главу, страницу, строку, где Дарвин «учит» взводимой на него нелепости; но он знает, что не может этого сделать, как не мог этого сделать и Данилевский, и потому вся его надежда рассчитана на робкого читателя, который примет этот смелый, самоуверенный тон за убеждение в своей правоте.
Подводим итог этой самой существенной стороне всего спора[5].
Данилевский утверждает, и совершенно верно, что появившееся индивидуальное отклонение не может сохраниться во всей своей чистоте и неприкосновенности, но из этого делает ни с чем не сообразное заключение: значит, никакое уклонение, в какой бы то ни было степени чистоты, не может сохраниться. Не всё — значит ничего, — вот блестящий силлогизм, на котором основано его опровержение естественного отбора, т. е. дарвинизма. Я ему возражаю, что между всё и ничего лежит вся реальная действительность. Если в природе не может сохраниться всё (т. е. чистокровная порода), то из этого никак не следует, что ничего не сохранится, т. е. что, всякое появляющееся уклонение исчезнет без следа[6]. Г. Страхов должен был признать, что аргументация Данилевского: «не всё — значит ничего» есть образец строгого, логического мышления, или откровенно сознаться, что опровержение Данилевского ничего не опровергает, а так как ни на то, ни на другое у него недоставало храбрости, то он и оказался вынужденным взводить напраслину на Дарвина, смело уверяя своих читателей, что Дарвин учил тому, чему он никогда не учил.
Вот как мстит за себя логика!
- ↑ Первый тезис, приложенный к моей магистерской диссертации 1871 года.
- ↑ Г. Страхов прямо корит меня за упоминание о логике.
- ↑ Вот характеристический обращик отношения к этой теории Негели учёного, которого, конечно, не заподозрят в легкомыслии, известного, недавно умершего Де-Бари. Когда я, улыбаясь, спросил его, какого он мнения о ней, он, со свойственною ему живостью, отвечал: «Какого я мнения? А разве о таких вещах дают себе труд составлять какое-нибудь мнение?»
- ↑ Стоит читателю прочесть следующую строку за теми, которые цитирует г. Страхов (Naegeli: «Mechanisch-physiologishe Theorie», стр. 313), и там, на примере жираффы, он убедится, что Дарвин говорит не о происхождении этого животного от какого-нибудь случайного предка, сохранившего своё потомство от скрещивания (как в примере о сирени), а от всех предков, имевших шеи на два, на три дюйма длиннее остальных. Следовательно, о возникновении и сохранении чистокровного потомства одного неделимого нет и речи.
- ↑ В заключительных словах этой главы г. Страхов сам категорически заявляет, что именно в рассматриваемом вопросе заключается окончательное опровержение дарвинизма.
- ↑ Напомню читателю соображение, которое также умышленно скрывает г. Страхов. Если б Дарвин утверждал, что в природе могут сохраниться чистокровные породы, то результат естественного отбора должен был бы обнаружиться в такие же краткие сроки (столетия, десятилетия), как и при отборе искусственном. Но и Дарвин, и дарвинисты допускают, что в естественном состоянии новые формы требуют несметных веков для своего образования — именно потому, что результаты естественного отбора тормозятся (но не уничтожаются) скрещиванием.