Короленко В. Г. «Была бы жива Россия!»: Неизвестная публицистика. 1917—1921 гг.
Сост. и коммент. С. Н. Дмитриева.
М.: Аграф, 2002.
Русская душа — какая-то бесскелетная.
У души тоже должен быть свой скелет, не дающий ей гнуться при всяком давлении, придающий ей устойчивость и силу в действии и противодействии. Этим скелетом всякой души является ее вера… Или религиозная в прямом смысле, или «убежденная», но такая, за которую стоят «даже до смерти», которая не поддается софизмам ближайших практических соображений, которая говорит человеку свое «non possumus», «не могу» во многих случаях, когда, казалось бы, разумная практика требует «сделай» и заставляет делать, когда практика или (что то же) тактика советует: «воздержись»… И не потому «не могу», что не признаю совсем тактических соображений данного момента, а потому, что есть — вернее должно быть в душе нечто, не гнущееся в ту или другую сторону… Нечто прочнее и сильнее соображений ближайшей практической пользы…
Теперь обнаруживается, что этого нет или слишком мало в коллективной русской душе — народной и интеллигентной одинаково, и я склонен этим объяснять многие наши бедствия и наш позор.
В газете «Свобода и Жизнь», органе демократической интеллигенции, издающейся в Москве кружком писателей (с оттенком индивидуализма), напечатано 27-го ноября письмо студента Льва Резцова, которое редакция озаглавливает «Вопль отчаяния» и снабжает оговоркой: она печатает письмо единственно как «психологический документ», свидетельствующий о глубине отчаяния и пессимизма интеллигенции.
«Месяца три назад, — пишет этот студент, — я записался в студ[енческую] фракцию партии нар[одной] свободы с искренним желанием работать в ней». «В Октябрь-ноябрьские дни всей душой стоял на стороне белой гвардии и своих товарищей, боровшихся с большевиками».
Теперь он вышел из партии. Этого мало, — он зовет к большевикам. Почему? Потому, что убедился в их правде? Нет. Потому что сила на их стороне. «Большинство, способное штыком и пулеметом защищать свои идеи, это большинство несомненно на стороне большевиков». «Отрезвить массы могут только факты…»
Автор письма признает, что большевики тащат к пропасти. Но пропасть теперь — «единственный выход. Остается одно: во имя родины помочь большевикам в их прыжке через эту пропасть. Иначе погибли мы все, погибла Россия…» «Они уверены в успехе, следовательно есть еще надежда». «Может быть, загорится действительно и на Западе великая революция…» Правда, прибавляет г. Резцов, — «я не согласен „с некоторыми (?) положениями большевизма, может быть, бесчестно (курсив мой) поступают большевики, скрывая от масс, какую страшную игру они ведут, — игру на всемирную революцию…“ Но… автор прибегает к сравнению, когда-то употребленному В. А. Маклаковым31. Россия — автомобиль, управляемый безумным шофером. Автомобиль, катится с горы. Впереди пропасть. И автор призывает не мешать безумно смелому прыжку… Авось перепрыгнут…
Вот когда вспомнилось французское: comparaison n’est pas Raison: сравнение — не доказательство. Сравнение часто только софизм, иллюстрация порой неверного положения.
На мой взгляд, это письмо недавнего белогвардейца, а теперь большевика — документ действительно интересный. И указывает он не только на глубину интеллигентского отчаяния, но и на нечто еще более страшное, на самое, пожалуй, страшное, что есть в нашей жизни: на бесскелетность нашей психологии. Русская душа жива, конечно, но это — жизнь беспозвоночного, это организм без костяка, мягкотелый и неустойчивый, без силы сопротивления вихрям психической непогоды. Русский народ якобы религиозен. Но в чем это теперь чувствуется? Ничто теперь „не грех“. Это в народе. То же и в интеллигенции.
Вот в газетах рассказывают, что церковный алтарь Зимнего дворца был превращен после завоевания дворца большевиками — в… уборную. Алтарь кощунственно осквернен. Хотелось бы думать, что это только клевета поспешного газетного репортера… Даже почти наверное так… Но почему же нет горячих и громких опровержений?.. Конечно, если бы даже это было верно, то гнусность кучки хулиганов не может быть отнесена за счет всего народа, который этого бы, конечно, не сделал. Да, но почему же это не кажется таким страшным, каким должно казаться даже для неверующего. Можно не верить самому, можно не преклоняться перед этим алтарем, но слишком легкий переход от преклонения к кощунству, от суеверия к оплеванию веры, еще согревающей миллионы сердец, — разве это не доказательство поразительной неустойчивости, бесскелетности души… Кучка хулиганов? Но почему она так легко посягает на верования миллионов? Не потому ли, что она знает, что и эта многомиллионная душа мягкотела, бесскелетна и производит впечатление биологического студня… Точно ей приказали, не верь, — и она перестала верить, в ожидании, что за это ей дадут землю.
Неужели это так? Ведь даже для неверия — это было бы ужасно…
Около 1905 г. мне был прислан рассказ для „Р[усского] Бог[атства]“. Рассказ неважный, но тоже симптоматический: в нем автор не только без негодования, но с явным сочувствием рассказывает о кружке интеллигентов, совершающих во имя революции всяческие максималистические гнусности… И всего интереснее и страшнее, что автор непосредственно перед этим был… толстовцем, даже „несколько известным в толстовских кругах“. Я с тяжелым чувством читал эту плохую повесть, но если бы это было возможно, я бы напечатал ее для назидания в каком-нибудь журнальчике для Refuses32, как образец „бесскелетности“ русской психологии. Успех — все, хотя бы это был только успех демагогии. В сторону успеха мы шарахаемся, как стадо. Толстовец у нас легко становится певцом максимализма, „убежденный“ кадет — большевиком. Он признает, что идея большевизма лжива, а образ действий даже бесчестен. Но из чисто практических соображений он не считает „грехом“ служить торжествующей лжи и бесчестию, потому что „большинство“, способное защищать свои идеи штыком и пулеметом», на стороне большевиков. Это совершенно особенный, чисто тактический критерий истины… Критерий, в силу которого мелкое порабощает великое, малая нравственность поглощает большую. Тактика покрывает верование души.
Это и есть страшное: в страшный час испытаний у нас не оказалось веры, устойчивой, крепкой, светящей свыше временных неудач и успехов. Для нас «нет греха» в соучастии с любой преуспевающей в данное время ложью… Мы готовы вкусить от идоложертвенного мяса с любым торжествующим насилием. Не все делают это с такой обнаженной низостью, как старый писатель И. И. Ясинский, извивавшийся перед царской цензурой и Соловьевым, теперь явившийся с поздравительными откликами к большевикам, но многие все-таки делают то же самое из соображений лично бескорыстных, но малодушных и все-таки психологических — корыстных… Мы не знаем идей, которые бы не отступали перед соображениями тактики. И оттого, между прочим, и наша тактика никуда не годится. Она тоже бесскелетна, мягкотела, неустойчива.
Наша интеллигенция вместо того, чтобы мужественно и до конца сказать правду «владыке» народу, когда он явно заблуждается и дает себя увлечь на путь лжи и бесчестья, прикрывает свое отступление от своего же сознания истины сравнениями и софизмами и в конце концов изменяет и ей, и своему народу…
И сколько таких не убежденных в правоте большевизма, но практически примыкающих к нему в рядах той революционной интеллигенции, которая в массе теперь способствует гибели России, без глубокой веры и увлечения, а только из малодушия и из невысоких тактических соображений. Быть может, самой типичной в этом смысле является, «модернистская» фигура большевистского «министра» Луначарского. Он сам закричал от ужаса после московского большевистского погромного подвига… Он даже вышел на минуту из состава правительства на свежий воздух протеста33. Но это тоже было «бесскелетно». Скоро вернулся опять и пожимает руку перебежчика Ясинского и ставит его в пример остальной литературе без дальнейших оглядок в сторону проснувшейся на мгновение совести…
30. Публикуется впервые по машинописному экземпляру с поправками автора (ОР РГБ, ф. 135/II, к. 17, д. 984, л. 1—2). Статья, которую Короленко, по-видимому, не захотел или не смог опубликовать в то время, является законченной редакцией его дневниковой записи от 5 декабря 1917 г. (см.: Вопросы литературы, 1990, № 6, с. 223—225). В ней писатель продолжил поднятую им в статье «Торжество победителей» тему «нравственного хамелеонства», беспринципного приспособленчества людей к господствующей в то или иное время власти. К великому прискорбию, и переживаемые нами ныне «смутные годы» также явили множество примеров подобного рода, свидетельствующих о том, что «бесскелетность душ» еще долгое время будет в России источником многих и многих бед. Провидчески звучат сегодня и слова Короленко о «владыке» -народе, который «явно заблуждается и дает себя увлечь на путь лжи и бесчестья», о «слишком легком переходе от преклонения к кощунству, от суеверия к оплеванию веры»: трагедия, пережитая Россией в революционные годы, повторяется еще раз.
31. Маклаков Василий Алексеевич (1869—1957) — присяжный поверенный, один из лидеров кадетской партии, член III и IV Государственных дум, крупный адвокат, выступавший на самых громких процессах. В 1917 г. посол России во Франции. После Октября белоэмигрант. Автор работ по истории либерального движения в России.
32. Refuses — уклоняющихся (фр.).
33. Узнав о происходящем в Москве, Луначарский 2 ноября 1917 г. подал в отставку со своего поста. По свидетельству газеты «Киевская мысль» (1917, 7 ноября), которую постоянно читал Короленко, нарком сделал при этом следующее заявление: «Я только что услышал от очевидцев то, что произошло в Москве. Собор Василия Блаженного, Успенский собор разрушаются. Кремль, где собраны сейчас все важнейшие художественные сокровища Петрограда и Москвы, бомбардируется.
Жертв тысячи.
Борьба ожесточается до звериной злобы.
Что еще будет? Куда идти дальше! Вынести этого я не могу. Моя мера переполнена. Остановить этот ужас я бессилен.
Работать под гнетом этих мыслей, сводящих с ума, нельзя.
Вот почему я выхожу в отставку из Совета народных комиссаров.
Я сознаю всю тяжесть этого решения. Но я не могу больше». Однако на следующий день нарком заявил, что остается на своем посту, так как «народные комиссары считают его отставку недопустимой».