Бессмертие[править]
Этого маленького города больше не существует. Только плачет в ночи одичавший котенок, да протянула к небу опаленные руки яблоня, посаженная десятилетней девочкой.
И, когда в эти развалины вновь войдут наши люди, закончив трудную работу войны, я хочу, чтоб посреди будущего города, в сердце самого красивого парка, они поставили памятник.
Пусть из белого твердого мрамора скульптор высечет стремительную фигуру девушки с гранатою в тонкой руке.
Вот и все. Проходя мимо памятника, старики обнажат головы, а юноши и девушки посмотрят друг другу в глаза, и лица их станут серьезными.
— Аня Леонова, — еле слышно произнесут их губы.
В ту ночь городок покидали последние беженцы. Аня тоже могла бы уйти. Ведь ее никто не удерживал. Но, прислушиваясь к завыванию фугасных бомб, вглядываясь в пожары на горизонте, Аня чувствовала, что ей не покинуть города. Огни прожекторов качались в небе, сплетаясь и вновь отдаляясь. И небо, сожженное небо, походило на глубь океана, в котором плавали медузами огоньки взрывов.
Едкий запах тротила наполнял обманчивую тишину, и там, на востоке, где плакали дети, шли обозы, тарахтели орудия, поглощенные мглой, качалась алой ракетой одинокая звезда.
— Что ж? — прошептала девушка. — Что же теперь?
И, покинув бомбоубежище, она побежала по искромсанным тротуарам, сама не понимая, куда и зачем.
Невзорвавшаяся мина напугала ее. Она отшатнулась и перепрыгнула выкорчеванную взрывом землю. Впереди лежала улица, изъеденная снарядами, влево тянулся сад.
Девушка свернула влево. Удивительное спокойствие вернулось к ней, когда босые ноги ее ожгла крапива, затерявшаяся меж рядов смородины и крыжовника.
— Крапива! — почему-то обрадовалась она. — Жалится, проклятая!
И, оттого, что здесь она встретила крапиву, и смородину, и яблони, которые сажала когда-то, девушка рассмеялась.
Она легкой походкой прошла меж рядов смородины и присела на корточки. Бережно притронулась кончиками пальцев к гроздьям смородины и ощутила холодок, идущий от земли.
— Что же теперь? Что?
И, торопливо срывая ягоды, девушка стала есть. Теперь она слышала шум листвы, стрекот кузнечиков и дыхание земли. Она радовалась тому, что замечает все это.
— Как же быть-то? — шептала она.
Можно было теперь лечь на траву, под яблони, и думать о своей судьбе. На весь город она осталась одна.
Стоит тишина. Скоро будет рассвет, и, пока сюда не ворвались танки с крестами на орудийных башнях, можно еще раз пройти по родному городу.
Город был пуст…
Фугасная бомба разрушила домик с палисадником. От домика осталась одна стена. Девушка подошла поближе и прислушалась. Она пошарила по стене рукой и вздрогнула. На стене висели часы. Их не разбило взрывной волной. Они пробили пять раз. Ладонью она нащупала градусник, висящий рядом, и близоруко всмотрелась в него.
— Двенадцать градусов, — сказала она.
Это было забавно. В развалинах дома время шло по-прежнему. Градусник Реомюра показывал двенадцать градусов.
Город был пуст…
Странные улицы, милые улицы. Вот на этой тихонькой — имени партизана Железняка — прошло ее детство.
По шатким ступеням вошла она в маленький домик.
Вот и диван, на котором она спала. Вот стол, за которым обедала.
Девушка бережно прикрыла дверь, обошла двор и через широко раскрытые ворота вышла на улицу Индустрии.
Здесь, у проходной завода, она встречалась с Васей Щитковым. Совсем недавно они поклялись не разлучаться до гроба.
Где теперь ты, Вася Щитков?
Может, лежишь ты в степях Западной Украины под старым курганом, и шумит ковыль над тобой, и не нужна тебе никакая Анка? Тебе все равно. Но ведь ты не верил в смерть!
А может, там, далеко, ходит в ночные атаки твоя танковая часть?
Только одно правда: если ты будешь жить, ты никогда не забудешь девушку с улицы имени партизана Железняка.
Задумчивая, чуть грустная улыбка пробегает по губам девушки.
Много улиц в маленьком городке, кривых, тихих, заполненных садами. Дозревают персики, и бархатистая оранжевая кожица их густо пропитана солнцем.
Девушка срывает три персика. Прислушивается. Пальцы ее застывают с персиками у губ.
Со стороны Вокзальной улицы слышен крик.
Он еле различим, этот задыхающийся крик:
— Товарищи!
Девушка бежит в переулок, осторожно выглядывает из-за угла. Лицо ее каменеет. Она закрывает глаза и чувствует, как бьется ее сердце.
Посреди улицы по булыжнику ползет красноармеец, волоча за собой мертвеющие ноги.
Лицо его серо и безжизненно. Он приподнимается на локтях и, закрыв глаза, вздыхает:
— Сюда, товарищи!
И голова его никнет на камни.
Девушка опускается на колени перед бойцом и бережно поднимает его голову.
— Что, товарищ?
Проходит одна, две, три минуты, прежде чем боец открывает глаза.
— Ты кто? — с трудом выдыхает он. Взгляд его туманен и далек. — Ты наша?
— Ну, конечно, — старается улыбнуться Аня. — Я не успела уехать.
Веки бойца дрожат и медленно опускаются.
— Подожди, — слабеющими губами шепчет он, — я сейчас…
И теряет сознание.
Девушка голубой косынкой обтирает его лицо.
— Они должны были вернуться, — точно в бреду шепчет боец. — Мы не имели права покинуть свой пост, пока они всё не вывезут. Но мост был взорван, и нашу охрану обстреляли. Они так и не вывезли всё. Остался один я. Теперь там немцы.
Раненый вновь поднимается на локтях. Из его груди вырывается какой-то горячечный крик.
— Бензин! — кричит он. — Бензин!
Девушка поддерживает его голову.
— Слышишь, как гудят их самолеты? — тихо спрашивает он.
Но это только кажется. Прозрачна утренняя тишина. В городе двое, и один из них умирает.
— Так что же с бензином? — спрашивает девушка. — Что с бензином? — кричит она, с надеждой всматриваясь в лицо раненого. — Ну?
— Возьми гранаты. Умеешь?
Она кивает головой.
— Взорви все, товарищ! Там… у станции… бензосклад…
Руки бойца слабеют. Он падает щекой на камни, и вспотевшее лицо его принимает цвет мостовой.
— Я не смогу бросить тебя, — говорит девушка. — Как же я брошу тебя? Ты умираешь. Тебя надо перевязать.
Боец молчит.
— Я никуда не пойду! — кричит, задыхаясь, девушка. — Я не могу бросить тебя!
Боец делает последнее усилие. Он открывает глаза и долгим-долгим взглядом смотрит на девушку. Он находит в себе силы даже улыбнуться ей.
— Ты думаешь, я помру? — улыбается он своими серыми глазами. — Нет!
— Я не могу оставить тебя. Мне жалко тебя, — шепчет девушка, и слезы застилают ей глаза. — Как же я смогу оставить тебя?
Боец хмурится.
— Можешь, — отчужденно говорит он. — Надо. Иди!
И, проводив ее взглядом, он вынимает левой рукой пистолет и, не торопясь, спускает его с предохранителя.
— Теперь она уже далеко, — шепчет он и, закусив дуло, нажимает гашетку.
Она слышала выстрел и поняла, что теперь уже незачем идти обратно. Пять высоких колонн зеленело за насыпью. Они были замаскированы. Высокие ели были нарисованы на колоннах с бензином.
Немецкие часовые охраняли их.
Аня поняла, как тяжело ей выполнить последнее напутствие погибшего товарища.
Она не сможет подойти близко: ее пристрелят.
Железнодорожная насыпь пахнет мазутом и полынью.
Поднимается солнце в багровом ореоле. В желтом небе кружат «мессершмитты» и «хейнкели».
Она обманет часовых, она сделает свое дело. Только бы перелезть через канаву!
Девушка выходит на насыпь. Часовой поднимает винтовку и стоит, прислонясь спиной к колонне.
— Эй! — кричит девушка улыбаясь. — Эй!
— Стой! — кричит по-немецки часовой. — Буду стрелять!
Он с недоумением всматривается в веснушчатую маленькую русскую девушку.
Девушка смеется. Простая и веселая улыбка.
Часовой ухмыляется.
— Альфред! — кричит он.
Его товарищи отходят от соседних колонн. Они, осклабясь, смотрят на русскую девушку.
— Очень хорошая девушка, — говорит один из немцев и прицеливается из пистолета в грудь девушки.
«Я же не умру», — почему-то вспомнила она.
И крикнула изо всех сил:
— Вам нужен бензин? Получайте!
Девушка бросила гранату, за нею другую…
Взрыва она не услышала. Только небо полыхнуло синим пламенем, только запах войны заполнил все ее существо.
…Я хочу, чтобы время вовеки не стерло бессмертное имя этой маленькой веснушчатой девушки.
