Бессонная ночь (Твен; В. О. Т.)

Бессонная ночь
автор Марк Твен (1835—1910), пер. В. О. Т.

Собрание сочинений Марка Твена (1896—1899)

Оригинал: англ. from "A Tramp Abroad", chapter XIII. — Перевод опубл.: 1880 (оригинал), 1896 (перевод). Источник: Собрание сочинений Марка Твена. — СПб.: Типография бр. Пантелеевых, 1896. — Т. 1.

БЕССОННАЯ НОЧЬ

Кое-как добравшись в нашем пешем путешествии до Гейлбрунна, мы решили переночевать здесь в том самом здании, где 300—400 лет тому назад жил старый вояка Гетц фон-Берлихенген, после освобождения своего из одиночного заключения в башне.

Нам, т. е. моему спутнику Гаррису и мне, отвели ту самую комнату, в которой квартировал этот храбрый рыцарь. На стенах висели еще жалкие остатки тогдашних обоев, четырех-вековая мебель давала о себе знать вычурными резными украшениями, а некоторые запахи в комнате были, вероятно, не моложе 1.000 лет. Хозяин показал нам даже и тот крюк в стене, на который суровый старик Гетц, отходя ко сну, вешал обыкновенно свою железную руку.

После вечерней прогулки по старинному городку мы рано отправились спать, так как с восходом солнца думали уже продолжать дальнейшее наше путешествие.

Гаррис тотчас же уснул, а я ворочался с боку на бок. Кстати говоря, я не берусь утверждать, что человек, немедленно засыпающий, поступает неприлично, но что такой прием, во всяком случае, невежлив — это несомненно. Взволнованный этой бестактностью, я лежал, прилагая тщетные усилия заснуть. Странно, но в темноте я чувствовал себя одиноким и покинутым; вскоре потом в голове моей стали проноситься тысячи разнообразных мыслей, из которых каждая с бешеной поспешностью старалась обогнать другую. По прошествии часа от всей этой мысленной скачки у меня закружилась голова и я почувствовал себя смертельно утомленным и разбитым.

Утомление было настолько велико, что постепенно одерживало верх над нервным возбуждением, так как, хотя я и воображал себя всё время бодрствующим, но на самом деле, несомненно, урывками, впадал в забытье. Я заметил это благодаря тому, что каждый раз, как чувствовал, будто лечу навзничь в пропасть, оказывался на полу, животом вниз. Это повторялось от шести до восьми раз, после чего бессознательное состояние окончательно победило мою душу и я впал в дремоту, которая становилась всё глубже и, вероятно, вскоре перешла бы в вполне солидный и приятный сон, если бы… Но что это такое? Я собрал все свои силы и стал прислушиваться: мне почудился какой-то бесконечно-далекий звук, который как бы начал приближаться и… Может быть это завывание бури?.. Вот теперь он слышится еще явственней… Или это треск или шум от какой-нибудь машины?.. Ага, теперь отдалось совсем резко… Да уж не размеренный ли это топот приближающегося войска?..

Расстояние между мною и звуком продолжало уменьшаться, и вдруг я услышал его в самой комнате… Это — скреблась мышь. И из-за таких-то пустяков я столько времени старался сдержать дыхание!

Как ни прискорбно казалось мне это, но изменить тут ничего уже было нельзя, — и потому я решил тотчас же заснуть, дабы хоть этим наверстать даром потраченное время. Но решить было куда легче, чем исполнить. Совершенно непроизвольно я стал прислушиваться к треску, производимому острыми зубами мышонка и вскоре это занятие сделалось для меня источником ужаснейших страданий. И если бы хоть это мерзкое животное работало беспрерывно, — так ведь нет: вдруг оно возьмет, да и перестанет, и тогда я ждал и со вниманием прислушивался, не начнет ли оно опять грызть и… Невыносимое состояние!

Лицу, которое бы взялось немедленно убить этого мышонка, я в душе обещал вознаграждение сперва в 5, 6, 7 — 10 долларов, а потом постепенно достиг такой суммы, которая с очевидностью окончательно меня раззоряла.

Я надел наушники и вплотную прижимал их руками, я пробовал всунуть в уши по пол-пальца — но всё напрасно! — чрез все эти преграды, казалось, я слышал еще яснее!..

Наконец, в бешеной злобе, я решился прибегнуть к крайнему средству, испытанному человеком на практике еще со времен Адама, — я решился запустить чем-нибудь в мышонка.

Схватив мои дорожные сапоги и приподнявшись на постели, я стал прислушиваться, где именно раздается скрип. Но определить этого в точности не представлялось возможным; звук был также сбивчиво непостоянен, как трещащий в траве сверчок.

Тогда я размахнулся и бросил сапог на удачу. Он угодил в стену, над самой головой Гарриса и упал прямо на него, — я был поражен, что мне удалось бросить так далеко; кровати стояли в противоположных концах большой комнаты.

Гаррис проснулся, и это меня обрадовало; но он ни мало не рассердился, — и мне тотчас же стало досадно. Пока он бодрствовал (впрочем, очень недолго) — я чувствовал себя хорошо, но когда он уснул, а мышонок снова принялся за свою работу, — это меня окончательно взбесило! Я не хотел больше будить Гарриса, но так как шум продолжался, то, не в силах больше сдерживаться, я употребил и второй сапог в качестве метательного оружия. На этот раз сапог угодил в одно из двух висевших в комнате зеркал и, разбил вдребезги, конечно, то, которое было больше. Гаррис опять проснулся, но, — что мне было особенно обидно, — на этот раз он даже не выругался. Я решил лучше претерпеть всяческие муки, чем потревожить его сон в третий раз.

Наконец мышь затихла, и я уже стал дремать, как вдруг начали бить где-то часы. Сосчитав удары, я примеривался опять улечься ухом к подушке, — но тогда начали бить какие-то другие часы; не успел я досчитать эти, как оба ангела на башенных часах ратуши принялись наигрывать в трубы удивительно красивую и звучную мелодию. Что-либо более неземное, по нежности и таинственности, я еще никогда не слышал! Но когда вслед за этим они стали «наигрывать» и каждые четверть часа, мне пришла в голову пословица: «хорошего по немножку». Я опять задремал и опять проснулся от нового шума… При каждом пробуждении я сбрасывал с себя одеяло, которое приходилось каждый раз поднимать с пола; — другой образ действий, при узости немецких кроватей, оказывается немыслимым.

Ничего нет удивительного, что при таких обстоятельствах моя способность уснуть окончательно исчезла, и я пришел к убеждению, что в эту ночь мне нечего больше и думать о сне.

Меня трясло как в лихорадке и томило жаждой. Так дальше не могло продолжаться; оставалось одно: встать, одеться, добраться до колодца на главной площади и, так или иначе, утолить нестерпимую жажду. А потом, думалось мне, с сигарою во рту, я на свежем воздухе дождусь утра.

Мне казалось, что одеться в темноте, не будя Гарриса, не представит никаких затруднений; правда, сапоги я разбросал, в поисках за мышью, но в летнюю ночь можно ведь удовольствоваться и туфлями. Осторожно сойдя с кровати, я стал понемножку облачаться; но один носок куда-то запропастился и я никак не мог его найти, а без него нельзя было продолжать одеваться.

Я встал на колени и, с одной туфлей в руке, а с другой — на ноге, принялся шарить кругом по полу, — результата не обнаружилось. Продолжая ползти, я стал искать дальше. Половицы скрипели; при встречах с каким-нибудь препятствием, возникал шум в десять раз сильнее, чем он был бы днем.

Я каждый раз, сдерживая дыхание, старался сперва убедиться, что Гаррис действительно спит и только после этого полз далее. Однако, не смотря на все старания, носок не находился, а мебель продолжала опрокидываться. Была ли комната так же тесно меблирована, когда я ложился в постель, или с тех пор здесь разместили еще много добавочной мебели? Всюду на моем пути были расставлены стулья, проползая мимо которых мне удавалось не только их задеть, но и непременно толкнуться об них головою.

Терпение мое постепенно и систематически истощалось и, время от времени, я произносил шепотом проклятия, облегчавшие мое наболевшее сердце. Наконец, в сильнейшем гневе, я дал себе клятву уйти без носка, поднялся и прямо направился туда, где предполагал дверь, — но на самом деле очутился нос с носом против собственного, таинственного двойника, смотревшего на меня из неразбитого зеркала. В ужасе я остановился, понявши, что заблудился и окончательно потерял правильное направление. В эту минуту гнев мой достиг такой интенсивности, что я принужден был сесть на пол и взять самого себя за шиворот, дабы сдержать в себе бешеный взрыв отчаянного негодования. Если бы в комнате находилось одно зеркало, то я всё-таки мог бы еще ориентироваться, но их было два и эти два стоили целой сотни, так как они висели в противоположных концах комнаты. Я мог различить окна по их слабому мерцанию, но так как, при возникшей топографической путанице, они предполагались в совершенно обратном направлении, то это меня еще больше сбивало с толку. Поднимаясь на ноги, я наткнулся на дождевой зонтик, который, упав на голый, ничем непокрытый пол, произвел звук, равный по силе пистолетному выстрелу. Я опять задержал дыхание и закусил губы, — но Гаррис даже не пошевелился. Несколько раз пытался я поставить этот зонтик на прежнее место у стены, но столько же раз пуф! — и он оказывался на полу, в ту же минуту, как только я отнимал от него руку.

Я получил хорошее воспитание, но, не будь в рыцарской комнате так убийственно темно, таинственно и страшно, я, вероятно, произнес бы несколько изречений, не подлежащих включению в христоматию для воскресных школ, — по крайней мере, с одобрения училищного начальства.

Если бы мои умственные способности не были окончательно истощены всеми перенесенными страданиями, то я наверное предпринял бы нечто более остроумное, чем пытаться установить дождевой зонтик на гладком полу немецкой комнаты. Меня утешало только одно — Гаррис не шевелится.

Но и зонтик не мог мне помочь ориентироваться, так как кругом стояли еще несколько таких же. Дабы достигнуть двери, оставалось одно: пробираться ощупью по стене. При этом я наткнулся на картину, — не очень большую, но произведшую при падении адский шум… Гаррис не шевелился, но я сознавал, что, в случае столкновений моих с остальными картинами, он должен будет непременно проснуться. Тогда я решил, оставив дальнейшие попытки найти выход, вернуться в средину комнаты к столу, с которым уже многократно сталкивался. Оттуда предполагаюсь предпринять рекогносцировку в сторону моей кровати; раз она была бы найдена, — графин с водой стоял рядом, — и я получил бы возможность утолить нестерпимую жажду и улечься опять в постель.

Я пополз на четвереньках: такой способ передвижения оказывается наиболее быстрым и наименее рискованным для встречных предметов. Вскоре стол был найден, — т. е. я с размаху ударился об него головой, ощупал у себя шишку, поднялся на ноги, вытянул вперед руки и пошел наугад, пока не наткнулся на какой-то стул; затем я встретился со стеной, еще с одним стулом, с софой, с альпенштоком и опять с софой. Тут я остановился в недоумении: ведь в комнате была всего одна софа? Я снова отыскал стол и вновь предпринял кругосветное путешествие, но теперь уже начала попадаться целая масса стульев.

И тогда только мне пришло в голову то, что я должен бы был сообразить гораздо раньше: ведь стол был также кругл, как тот, за которым восседал король Артур с своими собутыльниками, — следовательно, в качестве указателя направления, стол этот был для меня совершенно бесполезен. Блуждая на удачу но неизследованным местностям, я сшиб с каменного карниза подсвечник; не желая допустить его до падения, я уронил лампу; стараясь задержать лампу, я свалил графин, который с треском упал на пол. Тогда я сказал сам себе: «Так! значит, всё-таки я тебя нашел! Я знал, что ты где-нибудь тут поблизости!»

Вдруг Гаррис закричал благим матом: «Разбойники… Воры!.. Вода доходит у меня до горла!» Он был вне себя.

Его крик поднял на ноги весь дом. Со свечами в руках, в ночных костюмах постояльцы со всех сторон ворвались в нашу комнату, а за ними хозяин и горничная.

Я стоял перед кроватью Гарриса, — на целую милю от своей собственной. В комнате была всего одна софа у самой стены и всего один стул недалеко от неё, — и вот вокруг него-то я путался в течение целой полуночи, как планета вокруг солнца, и с ним-то, по пути моего вращения, сталкивался бесконечное число раз! Вскоре выяснились и все остальные подвиги моей бессонной ночи; хозяин и постояльцы удалились опять к себе, а мы принялись за приготовления к завтраку, так как наступало уже утро. Бросив украдкою взгляд на мой шагомер, я увидел, что мною проделаны пятнадцать километров; — это доставило мне известную долю удовлетворенности, так как всё тогдашнее путешествие было предпринято мною именно в целях моциона.

Когда на следующий день наш хозяин узнал, что у нас впереди еще целое путешествие пешком по всей Европе, он настоятельно советовал нам не мешкать отправлением. Взыскав за разломанные мною в течение ночи вещи только собственную цену, он с избытком снабдил нас пищей и напитками и, дабы выразить на прощанье особое уважение, предупредительно отправил нас до ворот Гейлбрунна в карете, запряженной лошадью самого Гетца фон-Берлихенген.