Бирючий остров (Кипен)/ДО

Бирючий остров
авторъ Александр Абрамович Кипен

Опубл.: 1905. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: Сборник Товарищества «Знание» за 1905 год. Книга седьмая

Александръ Кипенъ. Бирючій островъ.

I.

Забродчикъ Гришка Лобовъ и заводскій прикащикъ Дёмка Шендерюкъ пьянствовали весь день и только къ вечеру собрались домой. Гришкѣ хотѣлось еще погулять на деревнѣ и онъ долго не соглашался сопровождать Демку. Шендерюкъ торопился, но не хотѣлъ идти одинъ по косѣ, мимо забродческихъ куреней. Его не любили тамъ, могли задраться по случаю праздника и посчитать ребра. Кромѣ того, онъ разсчитывалъ, что Гришка доставитъ его на своемъ досчанникѣ къ Бирючему острову, гдѣ стоялъ рыбный заводъ Шестерикова.

Лобовъ угадывалъ Демкины мысли и сознавалъ преимущества своего положенія. Упершись спиной въ высокій плетень и разставивъ ноги, онъ на всѣ уговоры Демки отрицательно моталъ головой, щурилъ глаза, куражился и фыркалъ:

— Хм… хха! Нешто я могу съ господиномъ прикащикомъ иттить! Это тебѣ, Демка, даже о чемъ совѣстно, накажи меня Богъ! Какъ есть на тебѣ пальтонъ и шляпа, а я, напримѣръ, на головѣ картузъ…

— Чего такое шляпа? — возражалъ Шендерюкъ, сдерживая досаду и раздраженіе. — Спориться черезъ ее, черезъ шляпу тоже нечего… Нешто я картузъ не могу надѣть?.. хотя-что я прикащикъ… Чего тамъ, Гриша, ей-Богу? Пойдемъ!..

— Ты, Демка, вродѣ все одно какъ жуликъ московскій, накажи меня Богъ! Который человѣкъ посторонній, тому ври, а я съ тобой давно обзнакомился… настоящая ты есть сволочь и больше ничего!.. Иди одинъ!..

— Пойдемъ, Гриша…

— Нне пойду! Одинъ или… Между прочимъ, наши ребята тебѣ угощенье вынесутъ… хха, ха, ха!..

Послѣ продолжительныхъ переговоровъ, закончившихся обѣщаніемъ купить на дорогу водки, Лобовъ, наконецъ, поколебался. Онъ нехотя отошелъ отъ плетня, громко плюнулъ и, заложивъ руки въ карманы, презрительно оглядѣлъ Демку.

— Ишь ты! — протянулъ онъ съ искреннимъ огорченіемъ: — анаѳема, чтобъ ты лопнулъ! Слабости моей не жалѣешь… Чортъ!

Гришка замолчалъ, но черезъ минуту снова энергично выругался; потомъ онъ рѣшительно рванулся впередъ и пошелъ посреди улицы, подымая пыль и широко размахивая руками. Отъ этого у него все время ворочались плечи и развѣвались полы поддевки. Прикащикъ молча шелъ рядомъ.

Бездомный и всегда пьяный старикъ Данило Бурьянъ, вертлявый и длинный, приплясывая, сопровождалъ ихъ до самаго выгона и протяжно гудѣлъ въ кулакъ:

— У-гу-гу-у! Гу-гу-гу-у!

У корчмы, на самомъ краю слободы, двое пьяныхъ мужиковъ что-то кричали дѣду, заливаясь сиплымъ, затяжнымъ смѣхомъ.

Сумерки набѣгали быстро. Улица вдругъ опустѣла. Въ низкихъ крестьянскихъ хатахъ зажглись огни, и надъ деревней разлилась тихая вечерняя отрада. Гдѣ-то за плетнемъ негромко и осторожно гоготали гуси.

II.

Лобову было не болѣе двадцати пяти лѣтъ, и лицо у него было красивое, смѣлое, съ большими глазами, добрыми и наивными. Шендерюкъ казался немного старше Гришки. Коренастый, приземистый, съ пухлыми щеками, косой и курносый, онъ сразу производилъ впечатлѣніе человѣка хитраго и злопамятнаго.

Лѣтъ десять назадъ Демку привезли на косу купцы, пріѣзжавшіе поздней осенью за рыбой. Мальчишка бойкій и расторопный, онъ сразу приладился къ дѣлу, сумѣлъ угодить купцамъ и понравился забродчикамъ. На слѣдующій годъ Демка снова пришелъ на косу, но уже среди лѣта, и мотался тамъ до самыхъ морозовъ. Онъ помогалъ забродчикамъ чинить снасть, волочилъ съ ними мелкую рыбу, работалъ усердно, безъ устали, и за это его кормили. Осенью Демку опять наняли пріѣзжіе купцы, а къ зимѣ онъ ушелъ куда-то съ большой партіей красной рыбы.

Съ тѣхъ поръ Шендерюкъ сталъ появляться на косѣ каждое лѣто и жилъ съ забродчиками, въ ожиданіи осеннихъ заработковъ. Приходилъ онъ всегда пѣшкомъ, оборванный и ожесточенный, затравленный голодомъ. Съ пріѣздомъ купцовъ Демка быстро «поправлялся», съ удивительной энергіей принимался за работу и всячески угождалъ своимъ хозяевамъ. Когда же въ прошломъ году Шестериковъ сталъ строить заводъ на Бирючемъ островѣ, онъ какъ-то сразу сумѣлъ примазаться къ постройкѣ и поступилъ въ прикащики. Отъ легкаго житья Шендерюкъ раздобрѣлъ, разлѣнился, сталъ носить городскую одежду и сдѣлался очень заносчивъ.

Забродчики добродушно смѣялись надъ нимъ, а Гришка не давалъ ему прохода, всегда задиралъ и издѣвался.

— Ваше Благородіе, Демьянъ Корнѣичъ! — говорилъ, бывало, Лобовъ, низко кланяясь Демкѣ, при дружномъ хохотѣ забродчиковъ. — Съ почтеніемъ низкой поклонъ! Вчерась ради вашей милости дельфинъ попался… мокрый весь, толстый, какъ есть прикащикъ. Одна капля воды, накажи меня Богъ!.. Хотя-что, напримѣръ, безъ шляпы…

Демку разбирала злость, но онъ только хмурился и молча отходилъ прочь.

На косѣ Шендерюкъ бывалъ почти каждый день, не столько по дѣлу, сколько отъ скуки, такъ какъ заводъ еще не работалъ. Съ ранняго утра онъ уже торчалъ на берегу, угрюмый, неразговорчивый, курилъ цыгарки и слушалъ разговоры забродчиковъ, или спалъ въ тѣни большой, опрокинутой вверхъ дномъ, шаланды.

По вечерамъ онъ часто заходилъ къ Фролу Степанычу Грузнову, старому забродчику, недавно овдовѣвшему и жившему теперь только съ своей дочкой Варькой. Молодая, крѣпкая дѣвка, съ нѣсколько широкимъ лицомъ, загорѣлымъ и слегка веснущатымъ, она привлекала Демку ласковой мягкостью движеній, чувственной, зовущей истомой, разлитой по всѣмъ членамъ ея гибкаго, упругаго тѣла. Влеченіе къ ней томило и волновало Демку, дразнило его ощущеніями недоступнаго счастья и возбуждало въ немъ то чувство слезливой, тающей нѣжности къ Варькѣ, то затаенную злую враждебность. У Фрола Степаныча Шендерюкъ нерѣдко встрѣчался съ Лобовымъ, который въ присутствіи Варьки доходилъ до крайней степени остроумія и безъ всякой жалости допекалъ прикащика. Сначала Варьку забавляло это, и она заливалась веселымъ, разсыпчатымъ смѣхомъ, отдававшимся въ душѣ Демки невыносимо жесткой обидой. Онъ обыкновенно отмалчивался въ такихъ случаяхъ, но лицо его каменѣло отъ злости, а глаза становились острыми и холодными. Однако, Шендерюкъ не терялъ надежды и былъ настойчивъ. Онъ подкупалъ Варьку своей загадочной печалью и грустной покорностью, приносилъ подарки и угощенія, и дѣло кончилось тѣмъ, что она стала колебаться.

Замѣтивъ это, Лобовъ сразу растерялся, сдѣлался грубъ съ нею, часто приходилъ пьяный и лѣзъ въ драку съ прикащикомъ, такъ что ей не разъ приходилось ихъ разнимать.

Шендерюкъ былъ сдержанъ и не проявлялъ душившаго его злорадства. Гришка совсѣмъ потерялъ голову и возненавидѣлъ Демку. Непримиримые враги, они не торопились, однако, сводить счеты. Прикащикъ считалъ, что для этого еще не пришло время. Лобовъ надѣялся унизить врага передъ Варькой. Покуда же, вражда не мѣшала имъ встрѣчаться по воскресеньямъ въ деревнѣ и даже угощать другъ друга водкой.

III.

Они шли рядомъ, не говоря ни слова. Гришку раздражало молчанье прикащика. Сначала онъ ни за что не хотѣлъ начать разговоръ первымъ, но скоро забылъ объ этомъ рѣшеніи. Онъ сталъ кашлять, плевать и, наконецъ, обнаружилъ явное нетерпѣніе:

— Ты чего молчишь, Демка?.. Должно, объ Варькѣ раздумался?..

Шендерюкъ насторожился.

— Я объ ей, Гришка, давно думать забылъ… но чтобы, напримѣръ, безъ женскаго пола, именно, что это даже просто немыслимо… Демка не котъ, молока не пьетъ! — заявилъ онъ вдругъ съ вызывающей наглостью и цинично засмѣялся.

Лобовъ недовѣрчиво фыркнулъ и повелъ плечами.

— Мое дѣло сторона! — сказалъ онъ: — я на нее, подлюгу, глядѣть даже не желаю… Тоже плакать не стану, не бойсь! До меня, братъ, на деревнѣ дѣвки сами лѣзуть, брать не хочу… Накажи меня Богъ! Терпѣть я ихъ ненавижу…

Онъ помолчалъ и неожиданно прибавилъ:

— Однажды я тебѣ, Демка, ноги переломаю…

— Чудной ты, Гришка! За что?

— Извѣстно, за что… Сиди на острову, нечего тебѣ по косѣ шататься…

— Не хвались, Гришка. Сказано, никакихъ дѣловъ съ Варькой не имѣю. Что мнѣ съ ей? Дѣтёй крестить?.. А что до дѣвокъ, именно, что я пошутить люблю… тоже и ты охочій до нихъ; только у ихъ и разговоръ, что объ тебѣ…

Лобову было пріятно услышать отъ Демки такое признаніе. Ему вдругъ захотѣлось повѣрить тому, что говорилъ прикащикъ, и бодрое, веселящее чувство прошло въ немъ широкими волнами, точно оно было въ крови и разливалось по всему тѣлу.

— Подмазывайся! сказалъ онъ, задыхаясь отъ охватившаго его волненія, и засмѣялся сдержаннымъ, счастливымъ смѣхомъ.

Шендерюкъ замѣчалъ наивную радость Лобова и продолжалъ дразнить его грубой, насмѣшливой лестью. Онъ говорилъ очень долго, по нѣсколько разъ повторяя одно и то же. Лживыя, осторожныя слова ѣдкой отравой вливались въ сознаніе Гришки, который молча слушалъ Димку и уже не вѣрилъ ни одному его слову. Острое чувство досады расло въ немъ и обращалось въ страстную, ожесточенную ненависть къ прикащику.

— Молчи! — прохрипѣлъ онъ, наконецъ, потерявъ терпѣніе: — сатана, нечистая сила!..

Дико озираясь по сторонамъ, онъ вытащилъ изъ кармана бутылку и жадно сталъ пить водку, запрокинувъ назадъ голову.

Шендерюкъ засмѣялся тихо и вкрадчиво. Потомъ онъ сдержанно крякнулъ и, присѣвъ на корточки, началъ крутить цыгарку. На одно мгновенье свѣтъ спички скользнулъ по немъ краснымъ, мигающимъ отблескомъ задрожалъ на придорожныхъ бурьянахъ и сразу погасъ, точно въ испугѣ шарахнулся куда-то въ сторону.

Одурманенный выпитой водкой, Лобовъ долго не могъ собраться съ мыслями. Разорванныя и безсвязныя, онѣ быстро смѣняли одна другую, возникая помимо его воли, исчезая и возрождаясь снова. Въ нихъ вплетались неожиданныя, навязчивыя слова, мелькали знакомыя черты, взгляды и усмѣшка Варьки. Сначала эти мысли угнетали его своей неопредѣленностью, мучили нелѣпой путаницей; потомъ онѣ поплыли тяжелыми, медленными клубами, похожими на скученныя, сизыя облака, и сдѣлались однообразными и монотонными… Вдругъ взглядъ его скользнулъ по Демкѣ, и передъ нимъ сразу вырисовалась хищная фигура прикащика, присѣвшаго на корточки на краю дороги, точно притаившагося и подстерегавшаго добычу… Онъ сталъ думать о Варькѣ, и ему отчетливо представлялись подробности ея встрѣчъ съ Демкой, ихъ ласки, и слышался слащавый, подлый шопотъ прикащика… И каждый звукъ этого шопота отдавался въ немъ острой, колючей болью… тогда имъ овладѣвала неудержимая тоска и отчаянье; потомъ что-то неистово протестовало въ немъ противъ. этой незаслуженной боли и закипала мстительная злоба… Воображеніе уже создавало картины будущей мести, и онъ наслаждался своей выдумкой… Вотъ онъ, окруженный слободскими дѣвками, съ гармошкой и пѣснями, проходитъ мимо Варьки и вовсе не глядитъ на нее, точно нѣтъ ея даже на свѣтѣ и нѣтъ на свѣтѣ никакого прикащика… напрасно она зоветъ его и дѣлаетъ ему какіе-то знаки… къ дьяволу!

Лобовъ быстро пошелъ впереди прикащика, все болѣе и болѣе увлекаясь своимъ мстительнымъ планомъ, придумывая къ нему новыя и новыя подробности… Потомъ ему вдругъ стало жалко себя и одинокую, покитую Варьку…

Впереди уже слышался шумъ моря. По краямъ дороги дремали высокія ржаныя нивы и исчезали въ ночномъ мракѣ, а въ темномъ небѣ дрожали звѣзды, загорались и меркли, и вновь разгорались яркимъ, лучистымъ сіяніемъ. У дальнихъ вѣтряковъ пастухи играли на рожкахъ, и нѣжные звуки степной пѣсни сливались съ оглушительной музыкой сверчковъ и кузнечиковъ, звенѣвшей надъ замирающими полями.

IV.

У самаго моря степь обрывалась высокими, надтреснутыми кручами, источенными щурьими гнѣздами. Въ одномъ только мѣстѣ она сбѣгала внизъ легкимъ уклономъ и длинной, выгнутой стрѣлкой врѣзывалась въ море. Это и была Ѳедотова коса, сплошь заросшая красными, солончаковыми травами. Отсвѣчивая съ лѣваго берега узкой бахромой бѣлой пѣны, она терялась и пропадала въ морскомъ просторѣ, сливаясь съ теплой и влажной темнотой ночи.

Надъ дикой кручей, на бугрѣ, неяснымъ пятномъ одиноко свѣтлѣла большая изба Грузнова, и привычный взглядъ едва различалъ на ней почернѣвшую очеретяную крышу, съ громаднымъ, корявымъ гнѣздомъ аиста. Вдалекѣ, прорѣзывая мракъ то краснымъ, то бѣлымъ, ослѣпительно яркимъ глазомъ, мигалъ маякъ на Бирючемъ островѣ. Оттуда тянулся по водѣ узкій, сверкающій клинокъ, то холодный и острый, съ радужнымъ отливомъ, то ярко красный, точно облитый теплою кровью.

Забродчикъ Фролъ Степанычъ Грузновъ жилъ здѣсь круглый годъ, лѣто и зиму. Высокій, плечистый старикъ, лѣтъ пятидесяти, съ обвѣтреннымъ, хмурымъ лицомъ и глубокими, длинными морщинами на щекахъ, онъ отличался большой физической силой, былъ строгихъ правилъ, не пилъ, зналъ грамоту.

Среди забродчиковъ Фролъ Степанычъ пользовался уваженіемъ за свою прямоту и честность, считался хорошимъ хозяиномъ и удивлялъ всѣхъ своей необыкновенной памятью. Онъ зналъ наизусть много молитвъ и евангельскихъ текстовъ, всегда разсказывалъ забродчикамъ обо всемъ, что видѣлъ самъ или слышалъ отъ другихъ людей, или читалъ въ книжкахъ. Путая содержаніе различныхъ событій и смѣшивая прочитанное съ собственной выдумкой, Фролъ Степанычъ особенно любилъ разсказывать о богатыряхъ, проѣзжавшихъ когда-то въ Азовскія степи, о дикихъ людяхъ и святыхъ старцахъ, всякій разъ дополняя разсказъ новыми подробностями. Онъ любилъ степь и море какой-то особенно нѣжной, родственной любовью и былъ связанъ съ ними самыми яркими воспоминаніями, превращенными его чуткой фантазіей въ чудесныя, сказочныя картины. Часто конскій черепъ или подкова, случайно найденные въ степи лѣтнимъ вечеромъ, или голубоватый парусъ далекаго судна въ морѣ, волновали его отдаленной загадкой, полной смутнаго, поэтическаго значенія. Тогда онъ пріурочивалъ свою находку къ какому-нибудь старому преданію или выдумывалъ новую, длинную и запутанную сказку.

Большой каменный столбъ, стоявшій въ полѣ за избой Грузнова, давно уже сдѣлался источникомъ фантастическаго сказанія о древнемъ витязѣ, сраженномъ на этомъ мѣстѣ въ неравномъ бою съ татарами. Фролъ Степанычъ самъ глубоко вѣрилъ въ дѣйствительность своего вымысла и собственноручно нацарапалъ на камнѣ:

«Здесь лежитъ Ребро въ

емъ вѣсу семъ Пудовъ».

Зимою, когда забродчики уходили въ деревню и Фролъ Степанычъ оставался одинъ на косѣ, онъ проводилъ безъ сна долгія, темныя ночи, отдаваясь неудержимымъ, фантастическимъ думамъ. Тогда передъ нимъ возникали видѣнія, души давно умершихъ людей являлись ему и изрекали пророчества, жуткія и неопредѣленныя… Онъ слышалъ, какъ въ степи бушевали вѣтры и въ буйномъ бѣгѣ кричали что-то человѣчьимъ голосомъ, и расточали жалобы, плакали, стонали и гнѣвались.

V.

Поравнявшись съ избою Грузнова, Лобовъ и Демка, но какому-то молчаливому соглашенію, свернули съ дороги и зашли къ Фролу Степанычу. Тамъ было много народа. Забродчики, молодые и старые, сидѣли на широкой завалинкѣ, и въ темнотѣ нельзя было разглядѣть ихъ лица. Они курили цыгарки и молча слушали хозяина, разсказывавшаго, прочитанное или слышанное имъ гдѣ-то, повѣствованіе о судьбѣ Василія Шибанова.

Сидя на завалинкѣ, поджавъ подъ себя ноги и положивъ на колѣни вытянутыя, жилистыя руки, Фролъ Степанычъ говорилъ тихо и медленно, растягивая слова, и рѣчь его звучала важно и вразумительно.

Замѣтивъ пришедшихъ, онъ молчалъ, нахмурился и сдержанно отвѣтилъ на ихъ привѣтствіе:

— Добрый вечеръ!..

Забродчики заворочались и осторожно передохнули. Варька, неподвижно стоявшая въ сѣнцахъ, прислонясь къ косяку дверей, сошла на крыльцо, тихо ступая босыми ногами, и сѣла, подперевъ кулаками щеки. Лобовъ и Демка, смущенные, стали въ сторонѣ. Среди наступившей тишины, Грузновъ продолжалъ спокойнымъ, груднымъ голосомъ:

— Разгнѣвался тогда царь, задумалъ злобное дѣло. А Василій стоитъ передъ имъ съ радостью, идетъ отъ его вродѣ какъ бы сіяніе, ничего не боится, ни обиды, ни муки. Осерчалъ тогда царь, встрамилъ ему въ ногу копье чижолое, наскрозь пробилъ, кровь пошла, земля кругомъ красная стала… Сталъ Василій письмо читать, громкимъ голосомъ, всю чисто правду царю прочиталъ. Такъ и такъ, говоритъ, безразсудный ты есть царь, за что вѣрнаго воеводу обижаешь? Поглядѣлъ царь на Василія, видитъ — Божій ангелъ за имъ стоитъ, крылушки у его алмазныя, на глазахъ слезы блестятъ. И никто того ангела не видитъ, одному царю видать его. Отошло у его сердце, сталъ онъ царскую рѣчь держать. Ты, говоритъ, Василій, не гонецъ, не рабъ, другъ ты мой товарищъ. Скажешь про ихнюю измѣну помилую, не скажешь — царскаго своего слова мѣнять не стану… Повели Ваську въ острогъ, стали съ его шкуру сдирать, кости дробить, жилы вытягивать — молчитъ Вася, противъ совѣсти нѣту у его слова… Подъ конецъ далъ знакъ, воды попросилъ, выпилъ глоточекъ; посля того открылъ глаза, руки вытянулъ: Господи, владыко живота моего! Прійми душу раба твоего Василія… И пошелъ отъ его свѣтъ кругомъ, и приняли ангелы душу его, понесли къ престолу Божьему…

Голосъ Грузнова едва замѣтно задрожалъ и оборвался. Онъ низко опустилъ голову. Молчали и забродчики, растроганные до слезъ подвигомъ и мученической кончиной Шибанова. Грузновъ долго сидѣлъ въ какомъ-то подавленномъ раздумьѣ. Наконецъ, онъ поднялъ голову и, весь охваченный порывомъ скорби и состраданія, сказалъ тихо, ни къ кому не обращаясь:

— Безразсудный былъ царь!.. Безразсудный!

При этихъ словахъ всѣ задвигались и заговорили разомъ, волнуясь и перебивая другъ друга. Жестокія слова упрека и осужденія раздались противъ царя, утратившаго вдругъ въ ихъ глазахъ свое грозное величіе. Совсѣмъ еще молодой забродчикъ Егорка, веселый и безшабашный мальчикъ, не могъ произнести ни слова и сдерживалъ свое волненіе короткимъ, дѣланнымъ кашлемъ. Лобовъ старался осторожно скрыть слезы, вдругъ выступившія у него изъ глазъ и доставившія ему странное, неожиданное облегченіе.

— Тятя, а кудыжъ воевода дѣвался? — спросила Варька, когда всѣ, наконецъ, затихли.

— До польскаго царя въ службу пошелъ, — задумчиво произнесъ Фролъ Степанычъ.

Грузновъ еще долго разсказывалъ. о Грозномъ царѣ и о Самозванцѣ, котораго считалъ дѣйствительнымъ наслѣдникомъ русскаго престола. Потомъ, по просьбѣ забродчиковъ, онъ вспоминалъ различныя бѣдствія, испытанныя имъ въ морѣ. Украшенныя вымысломъ, воспоминанія эти поражали необыкновенной картинностью содержанія и вызывали среди слушателей глубоко сочувственное волненіе…

Варька была разстроена. Мучительно хотѣлось знать, отчего плакалъ Лобовъ. Въ первый разъ она видѣла его слезы, и теперь ее волновала какая-то смутная догадка, было какое-то предчувствіе своей вины, и томило безотчетное чувство раскаянія.

— Страшно въ морѣ, тятя? — спросила она вдругъ, разсѣяннымъ, безразличнымъ тономъ.

Грузновъ пристально посмотрѣлъ на нее.

— На землѣ страшнѣй, — отвѣтилъ онъ сурово, глухимъ голосомъ.

Варька смутилась и вспыхнула. Она вошла въ сѣнцы, но черезъ минуту снова появилась на порогѣ. Поднявъ руки и откинувшись назадъ стройнымъ молодымъ станомъ, она потянулась и вздрогнула; потомъ безшумно скользнула вдоль стѣны по завалинкѣ и вышла на дорогу.

---

Шендерюкь подождалъ немного и сталъ прощаться, но его неожиданно задержалъ Фролъ Степанычъ.

— Ну что на заводѣ? — спросилъ онъ, испытующе оглядывая Демку: — хозяинъ пріѣхалъ? Вчерась пріѣхали, подъ вечеръ.

— Много посуды на осень готовили?

— Тысячъ триста.

— Большая охота! Кажись, Фундуклей Митричъ на одинъ разъ всю добычу выловитъ. Мы по десяти тыщъ ставимъ и то много… Нѣту теперь такой охоты, какъ раньше была… Черезъ это и рыба перевелась, что ходу для нея нѣту.

— Тоже и рыба теперича умнѣй стала, подъ низомъ идетъ, низовая, значитъ, рыба… по-подъ крючьями…

— Вся посуда готова?

— Немного осталось.

— Ишь ты! А у насъ ребята только-что за работу берутся…

— На деревнѣ хохлы давно справились, — сказалъ кто-то изъ забродчиковъ: — давно у нихъ все чисто готово.

— Готовить нечего! Какая у хохла посуда? Все одно какъ волосъ у лысаго.

— Съ хохла какая польза? Развѣ онъ что понимаетъ? — съ пренебреженіемъ заявилъ прикащикъ.

— Какой съ его забродчикъ, ежели онъ хлѣбъ сѣетъ?

— Съ кажнаго трудящаго человѣка польза есть, — примирительно сказалъ Фролъ Степанычъ. — На Денисовой косѣ какіе забродчики?.. Подъ Бердянскомъ… Добрый народъ, нечего сказать!.. Всѣ чисто хохлы!

Въ разговоръ вмѣшались другіе забродчики, и уходить уже было неловко. Демка разсѣянно слушалъ ихъ и невпопадъ отвѣчалъ на разспросы Фрола Степаныча.

VI.

Варька стояла, заложивъ руки за спину, и напряженно прислушивалась къ доносившемуся до нея разговору. Ее раздражала неловкость Демки, и было обидно ждать черезчуръ долго. Долетавшій къ ней голосъ прикащика казался медлительнымъ и равнодушнымъ, какъ будто онъ нисколько не торопился выйти къ ней и не думалъ даже о томъ, что она ждетъ его на дорогѣ. Гришка давно пришелъ бы, никого-бъ слушать не сталъ… И ужъ ей казалось, что Демка никогда не любилъ ее, а все только вралъ, чтобъ своего добиться. Затѣмъ и подарки носилъ, и хитрости говорилъ разныя… Вотъ Гришка любилъ по настоящему, безъ памяти. Только что онъ пьяница, драться любитъ, никогда копѣйки у его нѣтъ… а Демка умный, голосъ у его пріятный, нѣжный… опять же у его всегда деньги есть… Объ дѣлѣ надо ему толковать съ тятькой, насчетъ охоты, какъ и что, когда зачинать…

Варькѣ хотѣлось уже найти для Демки всевозможныя оправданія, но онъ упорно рисовался въ ея воображеніи холоднымъ и непріятнымъ, съ косыми глазами, мутными и влажными. Прежде онъ часто смотрѣлъ на нее точно такимъ, застывшимъ и хищнымъ взглядомъ, и она всегда угадывала его нечистыя мысли…

Услышавъ шаги, Варька быстро обернулась и тотчасъ же узнала Лобова, робко подходившаго къ ней и бормотавшаго что-то непонятное. Она нахмурилась и грубо спросила:

— Чего надо?

Лобовъ сразу умолкъ, глупо переминался съ ноги на ногу и хлопалъ глазами.

— Ну? чего надо?

Стараясь овладѣть собой, Гришка откашлялся громкимъ, рѣшительнымъ кашлемъ. Потомъ онъ заложилъ руки за спину подъ поддевку, отставилъ ногу и пристально поглядѣлъ на свой сапогъ съ высокимъ каблукомъ.

— Ежели я въ чемъ виновенъ, прости, Варя…

Варька отвернулась.

— Богъ проститъ.

— И ты прости… Я, Варя, характера своего сдержать не могу… простой я… а Демка хитрый… Сказывалъ, думать объ тебѣ забылъ, а ты ему вѣришь…

— Не, ври, Гришка!.. Ничего тебѣ не выйдетъ, все одно не повѣрю… Уходи!

— Хм… не повѣришь? не вѣрь!.. Сдѣлай милость, не вѣрь!.. Только, ежели ты съ Демкой, зачѣмъ тогда меня крутила? То я, то Демка… Нешто такъ хорошо, Варя?

— Прежде ты былъ, а сейчасъ Демка… и все! Уходи!

— И уйду!.. Сохнуть черезъ тебя тоже очегь не буду…

— Не будешь?.. А объ чемъ давеча плакалъ?..

— Ничего не плакалъ… До меня на деревнѣ дѣвки сами лѣзутъ, брать не хочу…

— Ну и бери! Чего не берешь, коли лѣзутъ… Твоя воля, помѣхи нѣту!

— Настоящей тоже и воли нѣту… Когда-бъ у меня, Варя, воля такая была, сколько я въ себѣ силы имѣю!..

Варька вдругъ засмѣялась, звонко, съ буйнымъ, неудержимымъ задоромъ. Страстнымъ призывомъ и обѣщаніемъ отозвался этотъ смѣхъ въ сознаніи Гришки, у него закружилась голова, и что-то свѣтлое поплыло передъ глазами. Онъ быстро обнялъ Варьку, сильно прижалъ ее къ себѣ, такъ что она почти отдѣлилась отъ земли, и горячо поцѣловалъ въ губы…

---

Когда Демка вышелъ на дорогу, онъ уже никого не засталъ тамъ. Издалека доносились обрывки пѣсни, и слышался нѣжный, переливчатый смѣхъ Варьки. прикащикъ остановился, прислушиваясь къ ихъ голосамъ, стараясь угадать, въ какой сторонѣ они скрылись. Ночь была тихая, тихая. Неподвижныя ржаныя нивы словно замерли въ нѣжномъ цѣломудренномъ снѣ.

Демка еще постоялъ немного, потомъ онъ съ досадой заскрежеталъ зубами и пошелъ одинъ по косѣ.

VII.

Осенняя охота на красную рыбу начиналась въ концѣ августа или въ началѣ сентября. По обычаю, забродчики выходили въ море всѣ сразу. Передъ отходомъ въ баркасахъ ставили образа на кормахъ и молились Богу. Грузновъ громко читалъ «Вѣрую» и «Отче нашъ», забродчики сосредоточенно подпѣвали хоромъ, крестились, говорили другъ другу: «въ добрый часъ!» «съ Богомъ!» и отплывали.

По началу ловъ бывалъ слабый. Попадались дельфины, севрюга, одиночные икряные осетры и мелкая бѣлуга. Въ сентябрѣ начинался настоящій ходъ, и много рыбы проходило тогда мимо Бирючаго острова, къ Донскому гирлу.

Забродчики «дружили» по пять, шесть человѣкъ и работали сообща. У каждаго была своя посуда и сѣти; баркасъ или шаланду пріобрѣтали на общія средства и на это не жалѣли денегъ, платили по сто рублей и дороже. За судномъ всегда хорошо смотрѣли, часто красили его въ разные цвѣта и давали названіе.

— Худой баркасъ — все одно какъ кадушка! — говорилъ, бывало, Лобовъ, объясняя Егоркѣ, какъ греки дѣлаютъ баркасы въ Геническѣ: — грекъ-то, онъ даже очень хитрый… Что ему?.. Не догляди за имъ, чисто все судно спортитъ… такъ что даже моря его посля не принимаетъ… Вотъ наша «Сонька» — ды-къ вотъ баркасъ настоящій! Дай мнѣ Господи гробъ такой, какъ энтой баркасъ! Накажи меня Богъ!..

Все лѣто шли приготовленія къ осенней охотѣ. Забродчики готовили посуду, по цѣлымъ днямъ оттачивали желѣзные крючья, смолили бичеву, чинили паруса, конопатили досчанники и шаланды. Заводъ не принималъ еще мелкой добычи, и неводили рѣдко. Въ свѣжую погоду — съ вечера забрасывали сѣти, а на разсвѣтѣ собирали рыбу. Шла селявка и сельдь. Въ тихіе дни кидали переметы и ловили бычковъ.

Въ началѣ августа погода сразу засвѣжѣла. Нѣсколько дней съ моря рвалъ холодный сѣверо-восточный вѣтеръ. Взрывая песокъ и раковины, разбивались у берега грязно-желтыя, вспѣненныя волны. За перекатомъ море отливало мутной зеленью и сразу темнѣло, и уже до самаго горизонта широкія волны отсвѣчивали вороненой сталью. Онѣ глухо и монотонно вторили въ отдаленіи береговому прибою, и по всему морю бѣгали и догоняли другъ друга бѣлые, кудрявые барашки. Недалеко отъ берега носились надъ водою строгіе мартыны и пролетали зоркія бѣлыя чайки, а надъ ними синѣло холодное небо.

Забродчики торопились, боясь пропустить начало хода, и на косѣ кипѣла работа. Стучали молотки, визжали напилки, пахло смолой и дегтемъ. Фролъ Степанычъ цѣлые дни проводилъ на косѣ, среди забродчиковъ, давалъ совѣты и указанія, ободрялъ отставшихъ и, зорко поглядывая на море, говорилъ, что «еще до хода далеко».

Послѣ нѣсколькихъ дней свѣжей погоды наступило затишье. Къ ночи повернулъ вѣтеръ, а на разсвѣтѣ море уже было почти спокойнымъ. При косыхъ лучахъ солнца, оно змѣилось мелкой блестящей рябью, а по ней неправильнымъ узоромъ тянулись гладкія, свѣтлыя полосы, точно узкіе проселки. Далеко, далеко, среди мутныхъ бѣлесоватыхъ тоновъ моря, виднѣлись тонкія лиловыя очертанія Бирючаго острова и на немъ, словно вонзившійся въ бирюзовое небо, высокій бѣлый маякъ.

На косѣ уже шла работа, когда въ морѣ неожиданно появились заводскія шаланды, и забродчики сразу догадались, въ чемъ дѣло.

— Нехорошо, Фундуклей Митричъ! — говорилъ Грузновъ Шестерикову, когда тотъ къ вечеру пріѣхалъ на косу: — моря только-что заиграла, а ужъ ты впередъ забѣжалъ, не дождался… Все одно добычи не будетъ. Не по-сосѣдски выходитъ, Фундуклей Митричъ!

Заводчикъ былъ искренне удивленъ словами Фрола Степаныча.

— Чудакъ человѣкъ! — говорилъ онъ, добродушно разводя руками: — нешто я твою посуду поставилъ? Говоришь, добычи не будетъ? А тебѣ что? Нешто я съ тебя какую неустойку, штоль, требую? На то воля Божья! Но чтобы другого ждать, лодыря какого-небудь, я не согласенъ!.. не намѣренъ! Съ какой стати?.. Ты говоришь: не по-сосѣдски… Кто отъ меня обиду видалъ?.. Ну-ка, пущай ребята скажутъ!..

Забродчики заволновались.

— Обиду, вѣрно, что не видали, а только зачѣмъ жадность доказываешь?

— Поспѣешь!

— Завсегда разомъ охоту зачинать надо…

Шестериковъ былъ огорченъ и горячо оправдывался, не понимая неудовольствія забродчиковъ, которые и послѣ его отъѣзда долго не могли успокоиться. На всякій случай, чтобы не пропустить начало хода, они рѣшили выслать въ море одинъ баркасъ и поставить посуду «для повѣрки».

VIII.

Въ первую очередь вызвался идти въ море Лобовъ. Съ нимъ былъ Егорка, помогавшій ставить посуду. Егце съ вечера они снесли на «Соньку» якоря, вѣхи съ флажками и сложили школды съ крючьями. Сначала думали идти на веслахъ, но Фролъ Степанычъ обѣщалъ на утро «погоду», и пришлось приготовить парусъ.

Раннимъ утромъ они уже были далеко въ морѣ. Подойдя совсѣмъ близко къ Бирючему острову, Лобовъ бросилъ якоря и забилъ свайку; потомъ онъ укрѣпилъ конецъ съ огромной связкой деревянныхъ поплавковъ, поставилъ вѣху и вдвоемъ съ Егоркой началъ разматывать бичеву, съ подвѣшенными къ ней острыми крючьями. Время отъ времени они привязывали къ бичевѣ большіе узлы поплавковъ и вбивали колья.

— Гляди, крѣпче шаматъ подвязывай! — говорилъ Лобовъ, показывая Егоркѣ, какъ нужно укрѣплять поплавки.

Работа шла медленно, и только къ полудню имъ удалось закрѣпить второй конецъ бичевы. Лобовъ поставилъ около шести тысячъ крючьевъ, почти половину своей посуды.

Переламываясь на острыхъ гребняхъ волнъ, мелькая парусомъ и шлепаясь по водѣ днищемъ, опустѣвшій легкій баркасъ медленно возвращался къ берегу Егорка, лежа на кормѣ у руля, курилъ цыгарку. Лобовъ, задравъ голову, слѣдилъ за плавнымъ полетомъ большихъ, черныхъ баклановъ.

— Эхъ жалость, Егорка, ружжа нѣту!.. Сичасъ бы баклана убилъ, накажи меня Богъ!.. Очемъ даже съ его пища хорошая…

— Рыбный духъ у ей…

— Хм… духъ рыбный? Закопай въ землю дня на три, а посля жарь, — никакого духу не будетъ…

Егорка съ живымъ любопытствомъ посмотрѣлъ на Лобова, ожидая продолженія начатаго объясненія.

— Земля у ей духъ отнимаетъ! — увѣренно подтвердилъ Лобовъ.

— Дельфина, сказываютъ, тоже кушать можно?

— Дельфина грѣхъ кушать. Сало съ его брать можно, а скусъ у его совсѣмъ поганый… Ты, Егорка, видалъ когда, какъ дельфинъ плачетъ?

Егорка встрепенулся и глаза его вдругъ загорѣлись такой нетерпѣливой живостью, что Лобовъ засмѣялся:

— Ишь какой прыткій! Молодой ты еще, Егорка, и глупый. Отъ горшка два вершка, а туды же забродчикъ!.. Не видалъ, говоришь? Вотъ какъ будемъ когда дельфина снимать, ты погляди на его, на морду… глаза у его какіе? Просто съ ихъ слеза бьетъ во какая, какъ горохъ все одно… Просто бьетъ и бьетъ слеза, ажъ покедова сдохнетъ.

— Все плачетъ?

— Просто такъ плачетъ, что глядѣть на его жалко, накажи меня Богъ! Тоже и ему смерть принимать не сладко, хотя-что сказать ничего не можетъ.

Егорка вздохнулъ и машинально посмотрѣлъ въ сторону.

— Погляди, Гришка! — вдругъ закричалъ онъ, поднимаясь и пристально вглядываясь въ недалекій уже берегъ косы: — прикащикъ съ Варькой въ проходку гуляютъ, все одно какъ паничъ съ барышней…

Подъ килемъ баркаса зажурчали ручьи, онъ сразу накренился влѣво и сдѣлалъ послѣдній, плавный поворотъ. Парусъ заполоскалъ и туго надулся справа. Баркасъ сначала взмыло на мѣстѣ, потомъ онъ мягко осѣлъ и подъ сильнымъ креномъ, почти зачерпывая правымъ бортомъ воду, быстро пошелъ къ берегу.

Лобовъ, блѣдный и озабоченный, стоялъ на банкѣ, держась одной рукой за мачту, и оралъ во все горло:

— Демка-а, стой! Сто-ой, Де-е-емка-а! Дѣло есть, стой-ой!..

Прикащикъ не оборачиваясь шелъ по косѣ, обнявшись съ Варькой, и они направлялись къ избѣ Фрола Степаныча.

IX.

Вечеромъ забродчики долго возились на берегу, помогая другъ другу оттащить подальше досчанники и баркасы, чтобы ихъ не смыло въ море и не разбило волной. Уже было совсѣмъ темно, а они все еще стояли на берегу, облѣпивъ большую шаланду напряженно вытянутыми руками, и волочили ее по песку дружными хватками. И долго еще слышалась среди нихъ протяжная, разорванная вѣтромъ команда:

— Ого-о-опъ… еще разъ! Ого-о-опъ!..

Ночью разыгралась буря. Металось и грохотало море, жалобно скрипѣли снасти баркасовъ и косяки куреней. Въ темнотѣ видны были бѣлые клочья пѣны, кипѣвшей на гребняхъ громадныхъ волнъ, далеко заливавшихъ берегъ.

— Концы хорошо крѣпилъ, Гришка? — спрашивали забродчики, тревожно поглядывая на море. — Гляди, какъ бы посуду не сорвало…

— Крѣпить-то я хорошо крѣпилъ, концы-то…-- съ досадой отвѣчалъ Лобовъ: — а кто ее знаетъ? Можетъ, выдержитъ…

X.

Только къ вечеру слѣдующаго дня буря стала стихать. При заходящемъ солнцѣ широкія волны отсвѣчивали темно-зеленымъ стекломъ, и много бѣлыхъ чаекъ качалось на нихъ недалеко отъ берега. Большой красно-коричневый валъ мокрыхъ камней и ракушекъ окаймлялъ гладко отшлифованный песчаный берегъ, и первобытно дикими казались эти мѣста, какъ въ первый день сотворенія міра.

На разсвѣтѣ Егорка и Гришка сдвинули баркасъ въ воду и на веслахъ пошли въ море осмотрѣть посуду.

— Труды къ чорту! Кажись, сорвало!.. — говорилъ Лобовъ, когда они подходили къ мѣсту заброда. — А-а, чтобъ ты лопнула, накажи меня Богъ!.. Куда прешь? Стой!.. Стой!.. Кидай весла… Багромъ держись! багромъ, чортова голова!

Егорка захватилъ багромъ бичеву и подтянулся къ вѣхѣ. Потомъ они подняли тяжелые якоря и стали собирать посуду. Баркасъ медленно подвигался впередъ. Приходилось идти бичевой и работать баграми, потому что острые крючья ранили руки. По направленію бичевы было видно, что сорванный конецъ снесло на заводскія снасти.

Гришку грызла досада. Жалко было даромъ потраченный день и пропавшіе якоря, съ которыхъ сорвалась снасть. Онъ работалъ молча, сердито и недовѣрчиво поглядывая на Егорку, глубоко обиженнаго этимъ внезапнымъ отчужденіемъ.

— По сторонамъ глядѣть нечего! — съ раздраженіемъ говорилъ Лобовъ: — тутъ, братъ, дѣло справлять надо!.. Нечего тебѣ носомъ крутить!..

— Носомъ крутить… носомъ крутить…-- недовольно, но осторожно повторилъ Егорка.

— Поговори еще!.. тоже!.. Нечего лодыря корчить!..

Однако, работа шла хорошо. Баркасъ уже сталъ осѣдать отъ тяжести собранной посуды, когда изъ-за длиннаго, песчанаго откоса показалась большая, черная шаланда.

— Ребята съ заводу… тоже посуду сбираютъ, — тихо пробормоталъ Егорка, не прерывая работы.

Шаланда медленно шла навстрѣчу баркасу. Трое гребцовъ работали на ней лѣниво и вяло, точно сонные, часто останавливались и долго сушили весла. У праваго борта стоялъ Демка и ловко собиралъ багромъ бичеву.

— Демка-а, не спута-ай! — протяжно закричалъ Лобовъ, щуря глаза и пристально вглядываясь туда, гдѣ на побѣлѣвшей отъ зноя водѣ тихо подвигалась шаланда, тяжелая и черная, словно отлитая изъ чугуна.

— Не спу-ута-ай!.. Посля разбира-ать долго-о!..

Въ отвѣтъ послышался ехидный, визгливый смѣхъ прикащика и громкій хохотъ гребцовъ. Гришка, озадаченный, не понимая въ чемъ дѣло, прервалъ работу и безпомощно осмотрѣлся вокругъ. Между тѣмъ, шаланда пошла быстрѣе, и уже видно было, что въ ней, кромѣ Демки, работали баграми еще двое гребцовъ.

— Нашу посуду сбираютъ… съ того краю…-- испуганно и торопливо сказалъ Егорка.

— Нашу сбирають… Нечего тебѣ врать!.. — отвѣтилъ Лобовъ смущеннымъ, неувѣреннымъ тономъ.

Однако, онъ и самъ понималъ уже, что Бгорка правъ. Охваченный быстро нароставшей тревогой, онъ вдругъ сталъ метаться по баркасу, хватаясь безъ толку то за багры, то на весла, переставляя сложенные у кормы якоря и сердито взглядывая на Егорку. Спѣша и путая бичеву, онъ снова началъ быстро собирать посуду, въ безпорядкѣ сбрасывая ее въ баркасъ, и бѣшено закричалъ Егоркѣ:

— Шибче! Шибче, говорю, дьяволъ!

Они разогнали баркасъ навстрѣчу шаландѣ, которая неслась на нихъ. Разстояніе между ними быстро уменьшалось, и Лобовъ уже чувствовалъ, какъ натянулась бичева. Тогда онъ сразу оставилъ работу и, съ поднятымъ багромъ въ рукѣ, сталъ ждать встрѣчи. Наступило тягостное, оцѣпенѣлое затишье. Лобовъ, съ крѣпко стиснутыми челюстями и потемнѣвшими глазами, стоялъ у борта, точпо застывшій въ напряженномъ ожиданіи. Егорка, едва дыша, боязливо взглядывалъ на Лобова.

Шаланда была уже шагахъ въ двадцати отъ баркаса, когда гребцы неожиданно, какъ по командѣ, бросили багры и сѣли на весла. Въ рукѣ Демки блеснулъ топоръ; широко размахнувшись, онъ ударилъ по борту шаланды и перерубилъ бичеву. Въ ту же минуту что-то зашелестѣло въ воздухѣ, и тяжелый багоръ, брошенный со страшной силой Лобовымъ, шлепнулся въ воду, недалеко отъ прикащика.

Шаланда вздрогнула и сразу осѣла. Потомъ, уже совсѣмъ недалеко отъ баркаса, она ловко обернулась на мѣстѣ и, оставляя въ водѣ крутящіяся воронки, пошла обратно на шести веслахъ. Демка стоялъ на кормѣ и хохоталъ во все горло.

XI.

Лобовъ возвратился удрученный не столько потерей посуды, сколько издѣвательствомъ Демки. Егорка весь день былъ возбужденъ до крайности. Разсказывая забродчикамъ подробности этого случая, онъ обиженно тянулъ носомъ и каждое слово сопровождалъ божбой и отборными ругательствами.

Забродчики были очень взволнованы.

— Чего такое за новости!

— Никогда этого не бывало, чтобы посуду грабить…

— Середь бѣла дня разбойство!

— Заводъ ему запалить, ребята, вотъ что!

— Чего смотрѣть въ сам-дѣлѣ? Запалить къ чортовой матери!

Фролъ Степанычъ, встревоженный, слушалъ забродчиковъ, укоризненно качалъ головой и старался ихъ урезонить.

— Впередъ, ребята, добромъ его попытать надо. Палить заводъ завсегда поспѣете…

— Нечего его добромъ-то! Нешто енъ посуду добромъ грабилъ?

— Котораго человѣка добромъ, котораго огнемъ надо.

— Этта енъ нашу посуду для подпалу забралъ!

— Хха, ха, ха! Вѣрно, что для подпалу!

— Нибезпримѣнно сичасъ ему заводъ подпалить! — дѣловито заявилъ Егорка.

Грузновъ строго оглядѣлъ его и нахмурился.

— И ты тутъ? — сказалъ онъ сурово и рѣзко: — поглядѣть, смѣлѣй тебя никого нѣту. Молоко на губахъ не обсохло, а туды же, палить! Подпальщикъ какой выискался!

Забродчики засмѣялись.

— Безъ тебя и вода не освятится!

— Ступай! Нечего тебѣ тутъ стоять!..

Егорка сконфуженно хлопалъ глазами, но все еще топорщился и не трогался съ мѣста. Новый взрывъ хохота раздался среди забродчиковъ:

— Иди, Егорка! Молодой еще…

— Глядите на его, старшому перечить сталъ!.. — Ахъ, чтобъ тебя разорвало! Ха, ха, ха!

Егорка покраснѣлъ и нехотя отошелъ въ сторону.

— Перечить сталъ… перечить сталъ…-- негромко повторилъ онъ, обиженный и глубоко возмущенный.

Послѣ долгихъ увѣщеваній, Грузнову удалось, наконецъ, успокоить забродчиковъ. Рѣшено было на завтра всѣмъ пойти къ Шестерикову, требовать возвращенія посуды.

XII.

Фундуклей Митричъ Шестериковъ былъ крѣпкій человѣкъ, высокаго роста, съ умнымъ, энергичнымъ лицомъ, слегка раздавшимся книзу. Рѣдкая козлиная бороденка и короткіе усы надъ толстыми губами придавали ему какую-то особую моложавость, несмотря на то, что въ вискахъ у него уже серебрилась сѣдина.

Одѣвался онъ по городскому, опрятно, носилъ вышитую рубаху, пиджакъ, высокіе, плотовые сапоги и картузъ.

Съ забродчиками Шестериковъ былъ простъ, обходителенъ, любилъ поболтать съ ними и посмѣяться, выпить и погулять, если былъ праздникъ. Онъ понималъ тягость нужды и работы и даже былъ не прочь помочь хорошему хозяину въ бѣдѣ или при какой-нибудь неудачѣ.

— Ежели, дастъ Богъ, пойдетъ заводъ, — говорилъ онъ часто забродчикамъ: — и я въ накладѣ не буду, и много возлѣ меня народу будетъ кормиться.

Фундуклей Митричъ зналъ и помнилъ всѣхъ по имени, кто и когда женился, отчего померъ, какія пѣлъ пѣсни. Пѣніе онъ любилъ страстно, слушалъ его всегда съ какой-то особенной внимательностью, размякалъ весь и томно качалъ въ тактъ головою. Иногда Шестериковъ самъ пробовалъ пѣтъ, но ничего не выходило; онъ сокрушенно вздыхалъ и говорилъ, разводя руками:

— Нѣту ничего, братецъ!.. Голосъ не позволяетъ…

Забродчики знали Шестерикова давно. Каждый годъ онъ пріѣзжалъ на косу, въ числѣ другихъ купцовъ, скупалъ рыбу, сначала по мелочамъ, а потомъ крупными партіями, и отправлялъ ее въ Харьковъ и въ Москву для продажи. Съ каждымъ годомъ онъ расширялъ свои обороты и, скопивъ порядочный капиталъ, приступилъ къ постройкѣ завода.

Постройки были дешевыя, деревянныя, но большія, просторныя и прочныя. Онъ завелъ много своей посуды, двѣ шаланды, баркасъ и досчанники, нанялъ Демку въ прикащики и привелъ артель сроковыхъ рабочихъ.

Въ работѣ Шестериковъ любилъ порядокъ, требовалъ, чтобы все было въ аккуратѣ, сдѣлано хорошо и во время, и слѣдилъ за этимъ самъ. Вставалъ онъ очень рано, еще до зари, ставилъ людей на работу и, когда все было налажено, уходилъ къ себѣ пить чай. Оставаясь одинъ, онъ обдумывалъ планы будущаго расширенія операцій, фантазировалъ насчетъ дальнѣйшаго роста своего предпріятія. Покуда же ему вновѣ было самое званіе заводчика и оно тѣшило его своимъ высокимъ, еще непривычнымъ значеніемъ. Поглядывая на заводскія постройки, онъ широко ухмылялся и самодовольно говорилъ самому себѣ:

— Такъ то-съ, Фундуклей Митричъ!

XIII.

Когда забродчики пришли на заводъ, Шестериковъ съ Демкой пили чай, подъ навѣсомъ большого деревяннаго амбара, гдѣ на длинныхъ, параллельныхъ жердяхъ висѣли школды съ посудой. Тамъ было прохладно, уютно и чисто, и хорошо пахло просмоленной бичевой.

Фундуклей Митричь, упершись одной рукой въ колѣно, отдуваясь насасывалъ сахаръ и прихлебывалъ съ блюдечка. Волосы у него были мокры и тщательно расчесаны въ проборъ. Увидѣвъ пришедшихъ забродчиковъ, онъ скосилъ глаза въ ихъ сторону, потомъ осторожно поставилъ блюдечко на столъ и вѣжливо отвѣтилъ на ихъ поклонъ.

— Добрый день… а что скажете, ребята?

Забродчики еще разъ тряхнули картузами.

— Чай да сахаръ, Фундуклей Митричъ!

— Спасибо!.. Дѣло, штолъ, у васъ какое?

— Кабы безъ дѣловъ, Фундуклей Митричъ, съ утра-бъ здря не приходили…

— Время тоже рабочее…

— Надоть по совѣсти, Фундуклей Митричъ…

— Стой, братцы, пущай Фролъ Степанычъ!..

— Фролъ Степанычъ, енъ складнѣй скажетъ!..

Грузновъ вышелъ впередъ, осмотрѣлся и сѣлъ на какой-то засаленный боченокъ, стоявшій подъ навѣсомъ. Затѣмъ взглядъ его скользнулъ по Демкѣ, который вызывающе смотрѣлъ на забродчиковъ, но, видимо, волновался.

— Такое дѣло, Фундуклей Митричъ, нехорошее… — началъ Фролъ Степанычъ разсудительнымъ, дѣловымъ тономъ: — случай разный бываетъ, а жить надо добромъ, но совѣсти, а не то, чтобы посуду грабить… Такого порядку у насъ отродясь не бывало, чтобы грабить… Вчерась ты Гришку обидѣлъ, а нонче онъ тебѣ какую сказать пакость сдѣлаетъ… И тебѣ, Демка, страмъ! Ты теперича выходитъ все одно какъ воръ, грабитель…

Демка метнулъ въ сторону косыми глазами и усмѣхнулся.

— Крѣпить концы надотъ получше.

— Совѣсть крѣпить надо, а ты концы. Ежели-бъ у тебя совѣсть была, ты-бъ до чужого добра не добирался.

— Нешто я ее звалъ? Сама пришла.

Шестериковъ молча слушалъ Грузнова, и видъ у него былъ глубокомысленный и серьезный. Онъ изрѣдка крякалъ и пытливо взглядывалъ на прикащика. Однако, ему не хотѣлось сознаться передъ забродчиками въ томъ, что все случилось безъ его вѣдома и что онъ даже не зналъ ничего о грабежѣ посуды.

— Все одно на словахъ не повѣрятъ…-- думалъ Шестериковъ, стараясь не обнаружитъ накипавшее въ немъ раздраженіе противъ Демки. При послѣднихъ словахъ прикащика, онъ всталъ и молча прошелся по амбару, осматривая висѣвшую на жердяхъ посуду.

— Сколько посуды потеряли? — спросилъ онъ, не глядя на Фрола Степаныча.

— Три тыщи, Фундуклей Митричъ… Нешто это можно такъ-то?..

— А кто считалъ? — вызывающе спросилъ Демка и презрительно сплюнулъ въ сторону.

— Молчи!.. ты! ехида! — строго закричалъ на него Шестериковъ и, вдругъ побагровѣвъ, смѣшно и неуклюже затопалъ ногами.

— Гдѣ ихняя посуда? Сдавай сичасъ, чтобы даже разговору этого не было!.. Остроилъ, сукинъ сынъ!..

Задыхаясь отъ сдерживаемаго волненія, онъ тяжело прошелся передъ забродчиками.

— Намъ, ребята, чужого не надо, — сказалъ онъ, на конецъ, овладѣвъ собою: — своего довольно! Ни мнѣ богатѣть черезъ три тыщи тоже нечего… Я вашего не хочу, вамъ моего не надо!.. А только что черенъ Гришку навсегда непріятность будетъ… потому знаю я Гришку тоже…

Шестериковъ замолчалъ и огорченный присѣлъ къ столу. Съ приподнятыми бровями, какъ будто соображая что-то, онъ сидѣлъ на табуретѣ, разставивъ крѣпкія ноги и подперевъ голову рукою. Его раздражало сознаніе, что забродчики правы и что Демка сдѣлалъ такую скверную штуку… въ то же время хотѣлось найти оправданіе для прикадщка:

— Подслужиться шельма хотѣлъ!

Однако, и въ дѣйствіяхъ забродчиковъ ему уже чувствовалась какая-то неправильность.

— Опять же моду взяли посуду ставить къ нашему заброду! — снова сказалъ Шестериковъ, послѣ непродолжительнаго молчанія: — окромя мѣста нѣту, что ли?

Забродчики встрепенулись.

— А гдѣ-жъ ставить?

— Споконъ вѣку на острову ставили…

— Потому тамъ рыба идетъ…

— Тамъ ей самое ходъ…

— Ходъ, ходъ!.. перебилъ Фундуклей Митричъ съ досадой: — а ты другого хода поищи! Какіе вы, ребята, безъ понятія. Тепереча кто на острову хозяинъ? Кажись, я?.. Заводъ чей? Можетъ, и заводъ-то не мой?..

— Заводъ твой, а моря наша, — сурово и наставительно проговорилъ Фролъ Степанычъ: — моря Божья!

Шестериковъ насмѣшливо фыркнулъ и снова заходилъ взадъ и впередъ по амбару. Онъ былъ возмущенъ явной несправедливостью такого объясненія.

— Какъ же такъ, братцы?.. Я подъ заводъ даромъ, штоль, землю бралъ? Кажись, въ казну денежки платилъ… Какъ же такъ?.. По совѣсти, по совѣсти, а сами, выходитъ, не по совѣсти живете… Нешто такъ можно?

Забродчики упорно стояли на своемъ.

— Тому не бывать, Фундуклей Митричъ, чтобы мѣсто мѣняли…

— Не будетъ энтаго, все одно!

— Хитрый тоже, чего выдумалъ!

— Идемъ, ребята! Нечего здря разговаривать…

— Давай посуду, Демка!

— Которую своровалъ посуду…

— Азіятъ, чтобъ ты лопнулъ!

— Приходи въ гости до насъ, Демка. Гостинца подучишь!.. Ха, ха, ха!

Они собрали посуду, которую Шендерюкъ нехотя указалъ имъ въ амбарѣ, и шумной гурьбой, не прощаясь, пошли черезъ просторный, чисто подметенный дворъ, къ воротамъ. Только одинъ Фролъ Степанычъ замѣшкался, снялъ картузъ и тихо сказалъ:

— Прощай, Фундуклей Митричъ. Надумай дѣло… это что же такъ спориться?.. надо по совѣсти…

Шестериковъ, взволнованный, нахохлившись сидѣлъ на табуретѣ, отдувался и барабанилъ по столу толстыми, короткими пальцами. Демка стоялъ, заложивъ назадъ руки, и пренебрежительно усмѣхался.

XIV.

Вечеромъ забродчики снова собрались у Грузнова.

— Сказывалъ, нибезпримѣино чтобы другого хода искать…

— Иди поищи!..

— Пущай самъ хода поищетъ!

— Ежели посуду поставимъ, чего енъ сдѣлаетъ? Ничего не сдѣлаетъ!

— Нешто онъ можетъ подъ арештъ взять, что ли?

— Въ судъ подастъ, до окружного жалобу напишетъ…

— Пущай подаетъ, — говорилъ Фролъ Степанычъ: суда, ребята, бояться нечего. Въ книжкахъ такъ пишется, что теперича судъ скорый и милостивый…

— Жалко, что скорый! неожиданно заявилъ Егорка.

— Чего жалко? вотъ разъ!..

— Ай да Егорка!

— Черезъ то жалко, что середь охоты придется. Кабы судъ зимою, мы бы покудова безъ помѣхи охоту справили…

— Вѣрно!

— Правильно!.. Откедова у тебя, Егорка, умъ взялся?..

— Все одно до суда далеко, продолжалъ Грузновъ: — оно только законъ такъ пишется, что скорый судъ, а дѣловъ и безъ насъ много, развѣ поспѣютъ…

— Опять же и то, ребята, ежели по старому посуду ставить, ды-къ про заводской товаръ шабашъ говорить нечего… Шестериковъ ничего не дастъ.

— Это вѣрно!

— Не дастъ, — не надо!

— Все одно у его одно мошенство.

— Давеча я у его бичеву бралъ… Какъ есть гнилая…

— За энтую цѣну вездѣ достанемъ, еще даже лучше…

— Стой, ребята, дай слово сказать… впередъ которые забирали, на вѣру, съ того требовать будетъ…

— Пущай требуетъ, отдадимъ посля охоты.

— Нешто мы отказуемся. Посля охоты, тогды посмотримъ…

— Чего посмотримъ? — грубо вмѣшался Лобовъ, и въ голосѣ его слышалась злобная досада: — чего смотрѣть-то? Дюже енъ задаваться сталъ. Поучить его надо… Ежели погода будетъ, пойтить до его — заводскую добычу щупать.

Это предложеніе сразу развеселило забродчиковъ.

— Хха, ха, ха! какая то есть дура — на Шестериковскіе крючья пошла!

— Сказываютъ, заводская рыба скуснѣй…

— Оврюга замѣсто осетра показуется!

— Господское кушанье! Ха, ха, ха!

— Катай, Гришка, не бойсь!

— Пущай до насъ не касается…

Безпечные и оживленные, со сверкающими зубами на загорѣлыхъ лицахъ, забродчики заливались громкимъ, раскатистымъ хохотомъ. Здоровымъ весельемъ и силой дышали теперь ихъ широкія груди, и необузданная удаль сквозила въ ихъ смѣлыхъ, свободныхъ движеніяхъ и въ каждомъ поворотѣ крѣпкихъ мускулистыхъ тѣлъ. Они долго еще сидѣли у Грузнова, шумѣли и хохотали, пили водку, разсказывали много забавныхъ исторій о Шестериковѣ и вспоминали, какъ онъ въ первый разъ на косу «безъ портовъ пришелъ». Потомъ ругали Демку, и каждое мѣткое слово сопровождалось раскатами буйнаго, неудержимаго смѣха.

— Теперича ему — шабашъ по косѣ гулять!

— Не-е… пущай приходитъ! Мы съ имъ въ проходку пройдемся… ха, ха, ха!

— Ха, ха, ха!… Не прійдетъ, побоится!

— Не придетъ, — задумчиво произнесъ Фролъ Степанычъ и украдкой взглянулъ на Варьку. — А можетъ, придеть, кто его знаетъ?.. Ежели будетъ совѣсть мучить, тогда придетъ… нибезпримѣнно.

XV.

Лобовъ, немного охмѣлѣвшій, нѣсколько разъ уже проходилъ мимо Варьки и задѣвалъ ее локтемъ, напрасно пытаясь обратить на себя ея вниманіе. Она стояла, по обыкновенію, у дверей, прислонясь къ косяку. стараясь не глядѣть на Гришку. Въ лицѣ ея было что-то упорное и своенравное; она вызывающе смотрѣла на отца и усмѣхалась сжатымъ, презрительнымъ смѣшкомъ, отъ котораго Фролъ Степанычъ въ смущеніи опускалъ глаза и хмурился.

Когда Шендерюкъ обидѣлъ Гришку и захватилъ его посуду, она проклинала прикащика и называла его безстыднымъ грабителемъ. Тогда ей было жалко Лобова, хотѣлось утѣшить его ласковымъ словомъ и нѣжностью, и казалось, что нѣтъ для нея никого милѣе и краше Гришки. Теперь все это прошло сразу. Посуда была возвращена, и все, повидимому, оказалось шуткой. Молодецкій, торжествующій видъ Лобова вызывалъ въ ней почти ненависть. Она думала о томъ, какъ Гришка пойдетъ въ море грабить заводскую добычу и какъ онъ одурачитъ прикащика, а на другой денъ всѣ будутъ издѣваться надъ Демкой… Варька живо представляла себѣ его печальное, озадаченное лицо, и горькая, обидная досада прикащика уже заранѣе находила въ ея душѣ горячее, дружеское сочувствіе. Ей было тяжело и совѣстно вспоминать о своихъ встрѣчахъ съ Гришкой, о безудержныхъ ласкахъ, сопровождавшихъ эти встрѣчи и казавшихся ей теперь потухшими и монотонными, какъ непріютный, пасмурный день…

Теперь для Варьки безразлично было запрещеніе Шестерикова. Ей только хотѣлось во что бы то ни стало избавить Демку отъ униженія и насмѣшекъ. Мысли ея дробились и расплывались, смѣшиваясь съ неожиданными воспоминаніями, спутанными и болѣзненными. Лобовъ и Демка какъ будто любили ее, но оба они не знали жалости… Иногда казалось, что Гришка добрѣе и лучше прикащика и что онъ очень несчастливъ; тогда ей становилось больно и грустно, и что-то влекло къ нему властно, неудержимо… Она подчинялась этому влеченію съ какой-то мученической покорностью и отвѣчала на любовь Гришки страстной, сочувственной нѣжностью… Потомъ приходилъ прикащикъ и весь вечеръ сидѣлъ молча, не переставая косилъ глаза въ ея сторону, а уходя говорилъ тихо и вкрадчиво: «прощай, Варя»… Отъ этихъ сдержанныхъ, простыхъ словъ она всегда становилась безпокойной, и еще долго потомъ точно звенѣло въ ней: "прощай, Варя*… Такъ хотѣлось знать, о чемъ думаетъ Демка и почему онъ молчитъ, не говоритъ съ ней о своей заботѣ… А потомъ онъ приходилъ снова и заставалъ ее одну. Говорилъ нѣжныя, благородныя слова и жаловался на свою муку… Ее грызло раскаянье и волновали сомнѣнья… Счастливое лицо Лобова уже раздражало ее, казалось глупымъ и непріятнымъ… она уходила въ поле съ Демкой и возвращалась одна, истомленная и разбитая, съ измученной совѣстью…

Задумавшись, Варька не замѣчала ничего вокругъ себя и не видѣла, какъ нетерпѣливо заглядывалъ на нее Лобовъ и дѣлалъ ей какіе-то знаки.

Улучивъ удобную минуту, когда она вышла въ сѣнцы, Гришка поспѣшилъ за ней.

Тамъ было темно и жарко. Отъ большой кадки съ водой пахло тухлымъ запахомъ вымокшаго дерева. Лобовъ быстро обнялъ Варьку, горячо поцѣловалъ ее, не давая опомниться, и, уходя, громкимъ шопотомъ сказалъ ей съ порога:

— Приходи, Варя, на старое мѣсто.

XVI.

Позабывъ о Демкѣ и о будущемъ грабежѣ заводской добычи, Лобовъ медленно шелъ по дорогѣ, весь охваченный вдругъ наступившимъ успокоеніемъ. Оно отдѣляло его теперь отъ всѣхъ печалей и горестей, съ которыми была связана его трудная, несчастливая жизнь. И все свѣтлѣй и чище становилось въ душѣ его, полной кроткаго, молитвеннаго настроенія…

Вольная степь разступалась передъ нимъ безшумно и осторожно и обнимала его широкимъ, дружнымъ просторомъ. Странныя, сгущенныя тѣни неясныхъ очертаній мерещились въ темнотѣ степной ночи, а въ высокомъ небѣ блѣдной, прозрачной полосой свѣтлѣлъ млечный путь и разсыпались лучистыя звѣзды…

Лобовъ долго ждалъ Варьку, но она не пришла.

XVII.

Уже чуялась близость осени, и въ поблекшихъ степяхъ вѣяло смутной, протяжной печалью. Среди дня еще струился зной надъ жнивами и пашнями, и широкимъ кругомъ сливались поля съ бѣлесоватыми краями неба. По утрамъ кричали орлы, дымились надъ степью косматые туманы и дальній курганъ чуткимъ дозоромъ стоялъ среди степного раздолья.

Грузновъ возвращался одинъ на косу изъ деревни. Уже вечерѣло и за нимъ медленно погасала степъ, тихая и задумчивая, какъ удаляющійся напѣвъ одинокой пѣсни. Темные крылатые вѣтряки, неподвижно стоявшіе впереди на распутьѣ, провожали его важной, глубокою думой… И въ душѣ Фрола Степаныча было такъ ясно и тихо, какъ это бываетъ только въ степныхъ мѣстахъ и у степныхъ людей.

Оцѣпенѣлая тишина вечерняго воздуха навѣвала медлительныя, фантастическія думы. Ему чудились древніе витязи, искавшіе въ этихъ мѣстахъ ратной славы; пѣвцы-гусляры въ страннической одеждѣ; мудрые и праведные старцы, владѣвшіе тайной будущаго и святымъ даромъ прорицаній… Бѣлые лебеди бились грудью о земь, обращались въ прекрасныхъ дѣвушекъ, и встрѣчался имъ знатный женихъ, храбрый молодой королевичъ…

Затихшая безпредѣльная степь точно оживала передъ Фроломъ Степанычемъ и открывала ему тайны далекаго прошлаго. Онъ видѣлъ, какъ дальнимъ забытымъ шляхомъ проходили на Таганашъ хохлацкіе обозы съ солью и ночевали въ полѣ, и пѣли старыя чумацкія пѣсни… И еще видѣлъ Фролъ Степанычъ дикіе табуны запорожскихъ коней, среди высокихъ степныхъ травъ, бѣглыхъ, запуганныхъ людей, скрывавшихся въ этихъ мѣстахъ отъ господской неволи…

— Все это, — думалъ Фролъ Степанычъ: — видѣли когда-то степъ и небо, и звѣзды и сохранили отъ людей въ глубокой тайнѣ…

Онъ медленно шелъ къ Ѳедотовой косѣ, а за нимъ по всей степи набѣгали и смыкались широкія ночныя тѣни…

XVIII.

Когда Грузновъ миновалъ большіе, черные вѣтряки, отъ нихъ отдѣлилась темная фигура Варьки. Держась одной рукой за лѣсенку, она осторожно подалась впередъ и посмотрѣла ому вслѣдъ; потомъ вышла на дорогу и, напряженно всматриваясь въ ночной мракъ, стала поджидать Демку.

Было жутко отъ степной насторожившейся тишины и отъ быстрыхъ, лихорадочныхъ думъ. Нужно было во что бы то ни стало предупредить Демку обо всемъ, что затѣвали забродчики. И въ этомъ рѣшеніи было для нея что-то безжалостное и неизбѣжное… Она долго металась по дорогѣ, садилась на сухую траву, вставала и подозрительно оглядывалась по сторонамъ, путаясь всякаго шороха и скрипа въ крылатыхъ снастяхъ мельницъ. Тяжко было такъ долго ждать Демку и хотѣлось скорѣе разсказать обо всемъ, точно послѣ этого должно было наступить успокоеніе… Наконецъ, по дорогѣ послышались короткіе, крѣпкіе шаги прикащика. Варька сразу узнала его и растерялась… Безмолвная степь вдругъ почернѣла передъ ней, и страшныя, испуганныя мысли быстро, быстро закружились въ ея сознаніи… Она побѣжала навстрѣчу Демкѣ, задыхаясь, размахивая на бѣгу локтями, съ ужасомъ чувствуя, какъ у нея подкашиваются и холодѣютъ ноги.

Демка былъ мраченъ и недоволенъ. Онъ жестко и холодно отстранилъ ее отъ себя.

— Другого мѣста не нашла! Не иначе какъ середь дороги… Небось, тятька видалъ…

— Не видалъ тятька… дай слово сказать… дѣло есть, Дема…

Торопясь и не договаривая словъ, Варька разсказала ему обо всемъ, что говорили забродчики. Шендерюкъ, насторожившись, слушалъ ее съ какой-то ненасытной жадностью. Удушливая, мстительная радость охватила его бѣшенымъ, злобнымъ порывомъ. Онъ уже не могъ молчать и, обнимая Варьку, прерывалъ ее непріятнымъ, визгливымъ смѣхомъ, отъ котораго она невольно ежилась и вздрагивала всѣмъ тѣломъ.

— Молодецъ, Варя! Ну и славная же ты дѣвка, ей Богу! — вырвалось у Демки, когда она замолчала.

Онъ долго, захлебываясь, объяснялъ что-то Варькѣ, угрожалъ кому-то и хвасталъ, сильно размахивая руками. А она отстранялась отъ него и тяжело дышала, и ни одно слово не сорвалось больше съ ея запекшихся отъ волненія губъ.

Потомъ онъ повелъ ее съ дороги въ сторону, по межѣ широкаго жнива… И снова кругомъ стало тихо, тихо… Вѣтряки стояли по-прежнему оцѣпенѣлые и важные.

XIX.

Все чаще и чаще бушевало море и холодалъ вѣтеръ. По утрамъ носились надъ водой бѣлыя, косматыя испаренія, точно большіе, бѣлокаменные города поднимались со дна моря и распадались въ прозрачно-блѣдные хороводы, кружились и исчезали, и вновь возникали густыми, плотными толпами.

— Теплоту отдаетъ моря, — говорили забродчики, уже закончившіе всѣ приготовленія и ожидавшіе полнаго хода.

На косу ужо стали наѣзжать мелкіе скупщики и фактора, по цѣлымъ днямъ торчали на берегу, вели торгъ съ Фроломь Степанычемъ, кричали, смѣялись и спорили.

Забродчики каждый день «повѣряли» добычу и возвращались съ небольшимъ уловомъ, который тутъ же цѣликомъ сбывался скупщикамъ. Посуда по-прежнему стояла у Бирючаго острова, но Шестериковъ молчалъ, какъ будто не примѣчалъ этого. Онъ уже почти не показывался на косѣ и, видимо, избѣгалъ встрѣч -съ забродчиками. Одинъ только разъ, проѣзжая въ деревню, онъ остановился у избы Грузнова, зная, что Фрола Степаныча нѣтъ дома, и позвалъ Варьку.

— Здравствуй, дѣвка! — сказалъ онъ, сдерживая гнѣдую нетерпѣливую кобылку: — на косѣ, што-ли, тятя?

— На косѣ, съ купцами, — торопливо отвѣтила Варька, не сходя съ завалинки и тревожно озираясь кругомъ.

— Та…э…къ!.. А ты, значитъ, дома, замѣсто хозяйки, выходитъ…

Варька промолчала.

— Правду, што-ль, Варя, про ребятъ сказывала?.. насчетъ разбойства?.. Давеча мнѣ Демка все чисто сказалъ…

— Ну?

— Правда? Ишь ты, чего надумали… Господи, Боже мой! Нешто это по совѣсти такъ-то? А?.. Нешто по совѣсти это, до чужого добра добираться?.. Другой, можетъ, сколько горя набрался, пока ему Богъ помогъ, за труды его, а тутъ приходитъ какой то есть грабитель и такъ норовитъ, чтобы чисто все дѣло спортить… Выходить, я не на себя, на его работалъ… на лодыря!.. Здорово это… хитро, ей-Богу!.. Хха, ха, ха! Ахъ ты, чортова штука! Очень даже это выходить правильно!..

Шестериковъ залился ѣдкимъ, горестнымъ смѣхомъ, потомъ вдругъ умолкъ, покачалъ головой и съ застывшей усмѣшкой на губахъ, приподнявъ брови, словно соображая что-то, хлестнулъ лошадь вожжою.

XX.

Послѣ того, какъ Варька разсталась съ прикащикомъ, ею овладѣлъ жгучій, нестерпимый стыдъ. Еще никогда раскаяніе не томило ее такъ тяжко и безысходно. Она проводила безъ сна долгія, тягучія ночи, лежа на земляномъ полу въ сѣнцахъ, и съ непонятнымъ злорадствомъ настойчиво бередила свою измученную совѣсть. Такъ хотѣлось неукротимой мукой искупить грѣхъ и казалось, что уже нѣтъ спасенья. Ей представлялся страшный судъ, точь въ точь такой, какъ на картинѣ, купленной тятькой на ярмаркѣ. Лжецы, предатели, распутники и прелюбодѣи висѣли на раскаленныхъ крючьяхъ, горѣли въ кипящей смолѣ, пожирались зелеными гадами съ острыми, окровавленными зубами. Отъ этого мутилось сознаніе, и судорожный страхъ сводилъ шею и ноги. Она лежала неподвижно, съ раскрытыми обезумѣвшими глазами, въ отчаяніи, жадно ожидая разсвѣта… Днемъ все же ей было легче. Надо было готовить снѣдать, стряпать обѣдъ, шить тятькѣ рубаху… Это хоть немного разсѣивало ползучія, неотвязныя думы…

Слова Шестерикова очень взволновали Варьку. Шендерюкъ все разболталъ хозяину… теперь ихъ уже было трое: она, Шестериковъ и Демка… И въ томъ, что они знали это, было для нея что-то преступное и страшное, отъ чего уже нельзя было уйти и что связывало ихъ навсегда съ безжалостной жестокостью… И отъ этого сознанія застывало сердце, и безмолвный, леденящій ужасъ пронизывалъ Варьку.

Когда Грузновъ возвратился домой, послѣ разсчета съ купцами, Варька встрѣтила его сурово и холодно.

— Время снѣдать… Цѣльный день дожидайся!..

Фролъ Степанычъ участливо и безпокойно взглянулъ на измученное, осунувшееся лицо дочки и неловко заторопился:

— Ну, давай снѣдать, Варя… чего серчаешь?..

Онъ разулся въ сѣнцахъ и, оставивъ тамъ сапоги и онучи, присѣлъ на завалинкѣ.

— Купецъ нонче сказывалъ: осетеръ мелкій… А гдѣ ему крупнаго взять? Я говорю: погоди, господинъ, еще, говорю, нѣту ему сроку…

Голосъ Фрола Степаныча неожиданно задрожалъ, и онъ замялся.

— Давеча иду это и думаю, — снова началъ онъ осторожно и нерѣшительно: — вотъ бы, думаю, въ городъ съ Варей пойтить на ярмонку… Большая на Покровъ ярмонка въ Мелитополѣ…

Варька подозрительно взглянула на отца и вдругъ вспыхнула.

— Нечего, тятя, про ярмонку!.. Все одно не пойду!..

— Ну, не пойдешь, не надо… Нешто я тебя силую, Варя?..

Онъ вздохнулъ и опустилъ голову. Болѣзненное, жалостливое выраженіе застыло на его хмуромъ, загорѣломъ лицѣ, и еще рѣзче запали на щекахъ морщины.

— Варя…-- сказалъ онъ вдругъ тихимъ, ласковымъ шопотомъ: тяжко тебѣ, Варя?.. Вотъ ты какая, Варя… слабодушная. А?.. Глупая ты дѣвка, Варя… дочка моя милая… Ты, Варя, тятѣ скажи… все чисто скажи, Варя: легче тебѣ будетъ…

Варька вздрогнула и отвернулась.

— Варя, ты… Я тебѣ за отца, за мать… кругомъ… Съ чего это, Варя?..

— Ни съ чего!.. Снѣдай вотъ…

— Ну, ну… ну, не надо… Нешто я какъ?.. родной я тебѣ, Варя… чего тебѣ надо?.. ты скажи, Варя…

— Молчи, тятька!.. Отстань!..

Фролъ Степанычъ сразу умолкъ и растерянно взглянулъ на Варьку. Она стояла у крыльца, упрямо глядя въ землю, и лицо ея какъ будто поблѣднѣло отъ какой-то вдругъ вспыхнувшей рѣшимости.

— Ахъ ты дѣло какое!.. — горестно прошепталъ Фролъ Степанычъ, отодвигая отъ себя большую глиняную миску со щами, приправленными темно-зеленымъ конопляннымъ масломъ.

XXI.

Вскорѣ началась настоящая охота. Ходъ былъ обильный, рыба шла крупная, икряная. Каждый день къ вечеру забродчики привозили много добычи и тутъ же на берегу потрошили рыбу. Море играло почти цѣлую недѣлю кряду.

— Раскачалось! Не скоро станетъ, — говорили забродчики, радуясь свѣжей погодѣ и хорошему лову.

Однако, къ ночи повернулъ вѣтеръ, далеко обнажился берегъ, ниже и шире стали желто-сѣрыя взбаламученныя волны; потомъ небо заволокло тучами, сразу засвѣжѣло, и рѣдкій холодный дождь длинными мутными спицами затанцовалъ надъ потемнѣвшей водою.

Къ утру море стояло совершенно спокойное, затушеванное мелкой темно-сѣрою рябью. День былъ совсѣмъ тихій, теплый и облачный.

Егорка съ утра уже суетился у большого баркаса, оттачивалъ напилкомъ длинные крючья багровъ; потомъ долго прилаживалъ къ одному борту новыя шкармы. На его маленькомъ, остромъ лицѣ, съ обгорѣлымъ, шелушившимся носомъ, было серьезное, озабоченное выраженіе. Время отъ времени онъ громко свисталъ пѣсню и съ напускнымъ пренебреженіемъ оглядывалъ проходившихъ мимо забродчиковъ.

— Ай да Егорка! Какъ есть настоящій забродчикъ!

— Капитанъ, одно слово!

— Ты чего надулся, Егорка?

— Глядд, Егорка, камсу напужаешь.

Егорка презрительно пожималъ плечами и отворачивался, ни слова не отвѣчая на эти насмѣшки. Къ полудню онъ кончилъ работу, спряталъ подъ банкой большой топоръ, принесъ весла и, захвативъ съ собой инструментъ, пошелъ къ лобовскому куреню.

XXII.

Къ вечеру разошлись облака, а ночью вызвѣздило совсѣмъ по осеннему. Надъ моремъ стоялъ прозрачный полумракъ, тихій и насторожившійся, полный неясныхъ, тупыхъ звуковъ и шороха. Гдѣ-то очень далеко передвигались надъ водой низкіе огни проходившаго мимо большого судна. На пологомъ берегу, словно вьппедшія изъ воды черныя морскія чудовища, отдыхали неподвижные баркасы, длинные досчанники и шаланды, аза ними частыми темными буграми мерещились забродческіе курени.

Лобовъ и Егорка, безшумно ступая босикомъ, прошли къ баркасу. Слышно было, какъ онъ зашуршалъ по песку килемъ и грузно, съ тихимъ плескомъ осѣлъ въ воду. Лобовъ взялся за весла.

— Не копайся! — строго приказалъ онъ хриплымъ, прерывистымъ шопотомъ.

Егорка оттолкнулся и поспѣшно взлѣзъ животомъ на корму, болтая въ воздухѣ босыми, раскоряченными ногами.

Баркасъ взмыло; на одно мгновеніе онъ безпомощно закачался на мѣстѣ; потомъ, вдругъ выпрямившись, пошелъ на четырехъ веслахъ и скоро уже былъ далеко отъ берега. Вокругъ стояла та же жуткая, осторожная тишина. Только подъ килемъ слышалось непрерывное однотонное журчанье, да звонко падали съ веселъ водяныя капли. За кормой и подъ веслами клубилась вода мутнымъ, фосфорическимъ свѣтомъ.

«Сонька» шла безшумно и медленно. Лобовъ, повернувъ голову, глядѣлъ черезъ плечо въ воду и видѣлъ въ ней колеблющіяся, разсыпанныя звѣзды. Ему казалось, что изъ воды глядятъ на него мутные подслѣповатые глаза какого-то черно-зеленаго чудовища… Задорное, немного жуткое веселье наполняло его напряженной бодростью, отъ которой по спинѣ и межъ плечъ холодной, щекочущей дрожью пробѣгали свѣжія струйки. Онъ живо представлялъ себѣ мѣсто заброда, темныя очертанія берега у Бирючаго острова, а влѣво отъ него черныя вѣхи и длинные ряды посуды. Съ маяка срывается яркій снопъ бѣлаго свѣта, потомъ краснаго… бѣлаго, краснаго, бѣлаго… быстро мѣняются цвѣта, точно красный снопъ нагоняетъ бѣлый… вотъ еще быстрѣе замелькали цвѣтныя полосы… Красная, бѣлая, красная… Съ непостижимой быстротой машетъ маякъ длинными руками и одна рука у него чистая, свѣтлая, а на другой кровь…

Лобовъ громко передохнулъ и оглянулся. Къ заводскому заброду было уже недалеко. Море стояло совсѣмъ черное. Казалось, что баркасъ плылъ въ густой смолѣ, а она загоралась подъ веслами дымнымъ синеватымъ пламенемъ и скоро гасла, загоралась и гасла… Егорка сидѣлъ на веслахъ, спиной къ Лобову, ежился и громко тянулъ носомъ. При этомъ онъ странно вытягивалъ впередъ руки, потомъ разводилъ назадъ локти и судорожно сокращалъ затылокъ и шею.

— Какъ басурманъ на молитвѣ! — подумалъ Лобовъ и эта мысль почему-то очень насмѣшила его. Онъ сталъ дразнить Егорку:

— Чего, брать, засопился? а? Ну и лодырь ты, какъ я погляжу… накажи меня Богъ! Тебѣ развѣ добычу красть? Тебѣ до мамки слать пора…

— Чего до мамки?.. до мамки…-- недовольно проворчалъ Егорка.

— Извѣстно, до мамки — молоко сосать… Тоже вызвался въ море иттить… Спервоначала ты-бъ себѣ храпъ заткнулъ… Нешто можно середь моря рыбу пужать? Ха, ха, ха!.. Съ твоего храпу на острову ребятамъ заснуть нельзя, накажи меня Богъ!

Егорка пересталъ сопѣть и озадаченный обернулся къ Лобову. Не находя возраженій на замѣчаніе Гришки, онъ послѣ небольшого раздумья вдругъ засмѣялся искреннимъ, совсѣмъ дѣтскимъ смѣхомъ.

— Цссъ!.. суши весла! — добродушно смѣясь, шопотомъ скомандовалъ Лобовъ.

Они подняли весла, на которыхъ медленно потухъ дымный синеватый отблескъ; потомъ плавно опустили ихъ въ воду вдоль бортовъ и оставили на шкармахъ. Тотчасъ же съ обѣихъ сторонъ показались дымящіяся змѣйки, бѣжавшія за баркасомъ съ тихимъ, звенящимъ рокотомъ.

Разогнавшійся баркасъ уже сталъ замедлять ходъ, когда совсѣмъ близко отъ него, за правымъ бортомъ цѣлый фейерверкъ сверкающихъ синеватыхъ струекъ точно взорвался подъ водою и зазмѣился по всѣмъ направленіямъ.

— Говорилъ я тебѣ, рыба пужается отъ твоего храпу!.. Гляди, какъ разбѣжалась…

Егорка визгливо хихикнулъ, быстро наклонился и поднялъ обѣими руками стоявшій подъ банкой небольшой черный боченокъ. Прильнувъ губами къ воронкѣ, онъ сталъ громко глотать воду, обливаясь, фыркая и неестественно изгибаясь всѣмъ тѣломъ.

Баркасъ, наконецъ, остановился и, сносимый теченіемъ, медленно сталъ заворачивать вправо.

Лобовъ, дружески улыбаясь, поглядѣлъ на Егорку и взялся за весла.

— Сиди, отдыхай… сказалъ онъ ласковымъ, мягкимъ шопотомъ: — тутъ уже недалече, одинъ до гребу…

Шкармы жалобно заскрипѣли подъ веслами, и баркасъ медленно сталъ приближаться къ забродамъ. Такъ прошло около получаса. Снова напряженная тишина сковала море и воздухъ, и все наростала, наполняясь тревогой и густымъ, непроницаемымъ мракомъ.

— Наши вѣхи прошли! — тихо произнесъ Егорка, и что-то пугливое и жалобное послышалось въ его голосѣ.

Лобовъ посмотрѣлъ на него и нахмурился.

— Можетъ, лучше назадъ пойдемъ? — спросилъ онъ жестко и холодно.

— Пойде-е-емъ…-- недовѣрчиво протянулъ Егорка и ему вдругъ захотѣлось быть далеко отъ этого мѣста, на берегу, въ куренѣ, гдѣ такъ хорошо и прямо пахнетъ соломой. Ему сдѣлалось холодно и стало клонить ко сну.

— Пойде-е-емъ! — передразнилъ его Лобовъ: — тутъ, братъ, некуда домой иттить… вотъ онъ забродъ-то ихній… Спущай багоръ!.. Гляди, не зѣвай… Домой захотѣлъ!.. Испужался!

Егорка молча повиновался. Скоро баркасъ что-то дернуло, и багоръ зацѣпилъ за вѣху. Лобовъ бросилъ весла и вторымъ багромъ подтянулся кормой къ бичевѣ.

— Сымай флакъ!.. Подтягивайся! Подтягивайся, Егорка!…

Теперь уже баркасъ шелъ вдоль бичевы, кормой впередъ, подвигаясь медленными, неровными толчками и оставляя за собой на густой черной водѣ загоравшуюся въ ней фантастическую витую вязь. Лобовъ напряженно глядѣлъ впередъ. Ему казалось, что ихъ превосходно видно съ маяка и что нужно скорѣе кончать дѣло. Онъ торопился, нѣсколько разъ терялъ бичеву и ругался скверными, матерными словами. Егорка тоже испуганно метался по баркасу, безъ толку моталъ багромъ и снова тяжело сопѣлъ… Вдругъ что-то сильно задергало бичеву. Баркасъ съ плескомъ закачался на мѣстѣ.

— Есть! — взволнованнымъ, плачущимъ шопотомъ произнесъ Лобовъ и схватился за голову. Онъ радостно крякнулъ и шлепнулъ свой картузъ на дно баркаса.

— Пудовъ двадцать бѣлужина!.. Бросай багоръ, Егорка, становись на весла… кормой подходи, кормой!..

Баркасъ обернулся на мѣстѣ. Шагахъ въ пятидесяти отъ кормы что-то тяжелое ворочалось въ водѣ, и сквозь нее видно было большое кипящее пятно дымнаго, изсине-фіолетоваго пламени, словно подъ водой бушевалъ костеръ, разбрасывая отъ себя во всѣ стороны голубоватыя, быстро потухающія брызги. Егорка на веслахъ медленно началъ подводить баркасъ къ этому мѣсту. Лобовъ стоялъ на кормѣ, крѣпко сжимая поднятый въ правой рукѣ багоръ, съ привязанной къ нему длинной веревкой.

Шагахъ въ десяти отъ добычи баркасъ вдругъ задержался на веслахъ, и въ воздухѣ съ рѣзкимъ, свистящимъ шумомъ пролетѣлъ багоръ. Видно было, какъ онъ царапнулъ воду и ударился во что-то живое. Оно бѣшено завозилось подъ водой, зажигая въ ней большое мутное пламя. Раздался частый яростный плескъ, и во всѣ стороны полетѣли дымящіяся брызги. Егорка опустилъ весла и, поспѣшно, шлепая босыми ногами, перепрыгнулъ на корму. Схвативъ веревку, онъ началъ медленно подтягивать баркасъ. Въ это время Лобовъ ударилъ вторымъ багромъ. Снова на одно мгновенье забурлила вода, потомъ вдругъ погасла и стало совсѣмъ тихо. Съ топоромъ наготовѣ, Егорка стоялъ на кормѣ на колѣняхъ, держась одной рукой за банку, и ждалъ команды. Лобовъ собралъ веревку и схватилъ багоръ. Осторожно и тяжело ворочая имъ, онъ ждалъ удобнаго момента, чтобы снять рыбу.

— Готовь топоръ, Егорка! Бей по головѣ сразу… гляди, не копайся…

Сильный ударъ въ корму прервалъ Лобова и сбилъ его съ ногъ. Баркасъ безпомощно повернулся и ткнулся бортомъ во что-то живое, судорожно вздрагивавшее подъ водою. Егорка не удержался на кормѣ и, уронивъ топоръ, полетѣлъ въ воду.

Вынырнувъ, онъ схватился за бортъ, но съ противоположной стороны рыба снова ударила со страшной силой, и Егорку такъ больно толкнуло въ грудь, что у него захватило дыханье.

— Ого-го-го-о-о!.. — прокатилось вдругъ надъ водою, и гдѣ-то недалеко раздался протяжный, призывный свистъ.

Егорка испуганно уцѣпился за бортъ и уже взлѣзъ на него животомъ, сильно накреняя баркасъ, когда опять надъ моремъ пронесся долгій зловѣщій свистъ. Лобовъ на одно мгновенье увидѣлъ передъ собою обезумѣвшее отъ страха, съежившееся лицо Егорки. Потомъ послышался мелкій, торопливый плескъ и громкое, тяжелое фырканье. Оставляя въ водѣ большія разорванныя облака дымящагося свѣта, Егорка поспѣшно отплывалъ къ берегу.

Лобовъ растерялся. Мгновенно пронеслись въ его сознаніи обрывки какихъ-то неясныхъ мыслей, и снова съ невѣроятной быстротой началъ махать маякъ зловѣще протянутыми руками, бѣлой, красной, бѣлой…

— Егорка, сукинъ сынъ! Ворочайся назадъ, анаѳема! — закричалъ онъ испуганнымъ, надтреснутымъ голосомъ.

Потомъ онъ схватилъ багоръ и, не соблюдая больше никакой осторожности, снова подтянулся къ добычѣ. Тогда началась страшная возня, точно два разъяренныхъ звѣря вступили въ бой. Бѣлуга судорожно сокращала свое громадное тѣло, била хвостомъ по водѣ и баркасу, который скрипѣлъ отъ сильныхъ ударовъ и раскачавшись прыгалъ въ водѣ, какъ раненый звѣрь, большой и неуклюжій. Лобовъ, приросшій ко дну баркаса широко разставленными ногами, напрягалъ всѣ силы, чтобы не выпустить изъ рукъ багра. Вокругъ него кипѣло море и, какъ зажженная сѣра, синеватымъ свѣтомъ дымилась водяная пѣна. Вдругъ что-то пронеслось надъ моремъ далекимъ, жалобнымъ стономъ, и жуткая, холодная дрожь змѣей проползла по тѣлу Лобова.

— О-ой… то-ону-у! — донесся издалека странно одинокій и слабый, надрывающійся голосъ Егорки.

Мысли Лобова завертѣлись въ безумномъ, слѣпомъ ужасѣ. Онъ выпустилъ багоръ и, прыгая черезъ банки, бросился на носъ баркаса, безсвязно бормоча что-то и нелѣпо размахивая руками.

Маякъ вращался на мѣстѣ, объятый огромнымъ краснымъ заревомъ, и его длинныя руки уже не были видны… Снова острый, оглушительный свистъ просверлилъ воздухъ, и вслѣдъ за нимъ грянулъ выстрѣлъ. Что-то ахнуло, гулко отдалось въ морѣ и разсыпалось далеко по водѣ мелкой, хохочущей дробью. И стало тихо, тихо… Только въ воздухѣ гудѣло что-то протяжно и непрерывно… Потомъ послышался быстрый свистящій шелестъ. Казалось, огромная птица, странно шумя крыльями, неслась надъ водой низко, низко и приближалась съ глухимъ, угрожающимъ шипѣніемъ… Недалеко мелькнула громадная черная тѣнь, потомъ вынырнулъ желтый свѣтъ фонаря и сразу погасъ, какъ будто упалъ въ бездну.

— О-ой… О-о-ой!.. — снова донеслось издалека и стихло.

Дрожа всѣмъ тѣломъ, Лобовъ поспѣшно сбросилъ съ себя порты и рубаху и кинулся въ воду. «Сонька» сильно накренилась подъ его ногами и одиноко закачалась на мѣстѣ.

Сгорбившись и разводя въ водѣ руками, онъ безшумно проплылъ мимо вѣхъ, оставляя за собой мутно-бѣлый, скоро потухавшій слѣдъ. Въ густой черной тьмѣ, совсѣмъ близко впереди него, снова мелькнулъ фонарь, послышались голоса людей, плескъ веселъ и громкая брань Демки…

Лобовъ глубоко передохнулъ и съ головой погрузился въ воду… Когда онъ вынырнулъ, заводская шаланда была уже позади него и быстро неслась къ покинутому имъ баркасу.

XXIII.

Егорку долго и безуспѣшно искали баграми и неводомъ. Только на второй день тѣло его прибило къ берегу у Кирилловской слободы, и тамъ оно пролежало всю ночь.

На разсвѣтѣ туда пошли забродчики и застали на берегу множество босоногихъ дѣтей съ испуганными, серьезными лицами, сидѣвшихъ на пескѣ, тѣсно прижавшись другъ къ другу. Они изрѣдка переглядывались между собою и перешептывались о чемъ-то быстрымъ, тревожнымъ шопотомъ. Недалеко на пескѣ лежало что-то большое и неподвижное, покрытое изодранной мочальной рогожей. Изъ-подъ нея торчали окостенѣвшія ноги съ судорожно скрюченными пальцами, съ желтой шершавой кожей на подошвахъ и пяткахъ. Тутъ же, отойдя въ сторону, сельскій десятскій, сторожившій тѣло, съ равнодушнымъ видомъ курилъ цыгарку. Онъ молча поздоровался съ забродчиками, не поворачивая головы, какъ будто куда-то всматриваясь.

— Ночью прибило? — глухо спросилъ Фролъ Степанычъ.

— Вчерась съ вечера… Должно, слабосильный былъ?.. мальчонка-то?

— Крѣпкій былъ… про это что говорить!.. Испужался дюже…

— На силу-то онъ на свою понадѣялся…

— Должно, такое ему положеніе, чтобы на водѣ помереть…

— Сичасъ приставъ съ дохтуромъ будутъ…

— Потрошить, что-ли? — жесткимъ, озлобленнымъ топомъ спросилъ кто-то изъ забродчиковъ, но не получивъ отвѣта, махнулъ рукой и отошелъ въ сторону.

— Тутъ ночью дѣвка прибѣгла… страсть за имъ убивалась… Должно, сестра али сроственница…

— Нѣту у его ни отца, ни матери… сирота онъ…

— Должно, Варя была…-- грустно проговорилъ Грузновъ и, перекрестившись, подошелъ къ утопленнику.

Онъ низко наклонился надъ нимъ и осторожно отвернулъ рогожку. Забродчики сразу узнали востроносое лицо Егорки. Мокрыя космы волосъ спутались надъ его похолодѣвшимъ лбомъ, прозрачно-блѣднымъ, лоснившимся, какъ старый, отполированный мраморъ. На скулахъ синѣли небольшіе кровоподтеки, а изъ-подъ опущенныхъ вѣкъ узкими черточками сверкали остеклянѣвшіе бѣлки глазъ. Раскрытый ротъ съ посинѣвшими губами и маленькій, заострившійся носъ придавали лицу утопленника странное, недоумѣвающее выраженіе. Точно онъ собирался и не успѣлъ сказать что-то очень важное и серьезное.

— Нибезпримѣнно заводъ ему подпалить надо! — неожиданно вспомнилось Фролу Степанычу и отдалось въ немъ глубокой, ѣдкой горестью. Онъ бережно завернулъ рогожку и отошелъ, стараясь скрыть слезы, вдругъ выступившія изъ его старческихъ глазъ.

— Боже мой, Господи!.. Ни за что пропалъ мальчикъ!.. — безсвязно шепталъ онъ, отворачиваясь отъ побѣжавшихъ за нимъ гурьбою слободскихъ ребятишекъ, ст испугомъ и любопытствомъ глядѣвшихъ, какъ плакалъ старый, суровый забродчикъ.

ХXIV.

Егорку похоронили поздно вечеромъ, на краю села, за церковной оградой. И въ гробу онъ былъ такой же недоумѣвающій, поглощенный невысказанной важной заботой. Лобовъ шелъ за гробомъ подавленный, полный суевѣрныхъ предчувствій и острой, безотчетной жалости. Что-то слѣпило глаза и давило грудь громадной непосильной тяжестью. Подвижныя черты Егоркина лица, успокоенныя смертью, отчетливо врѣзались въ его память и возникали передъ нимъ съ поразительной ясностью. Ему казалось, что покойникъ все слышитъ и только притворяется, и сейчасъ встанетъ изъ гроба съ жалобнымъ, дѣтскимъ плачемъ и причитаньемъ.

Въ застывшемъ воздухѣ сердито гудѣлъ густой басъ священника, и стройнымъ, старательнымъ хоромъ, полные кроткой сосредоточенной вѣры и примиренія, пѣли забродчики:

— Святый Боже, свя-тый крѣпкій, свя-тый безсмертный, поми-луй насъ!..

Когда отпѣваніе кончилось, Лобовъ подошелъ къ могилѣ и бросилъ на гробъ горсть глыбистой тяжелой земли. Потомъ сразу замелькали заступы, глухо застучала земля и удушливой, желто-сѣрой пылью поднялся оттуда сухой могильный прахъ. У Лобова сжалось въ груди, а потомъ вдругъ стало легко и пусто, словно отъ него оторвалось что-то. Онъ стоялъ неподвижно надъ могилой и мутными, безсмысленными глазами глядѣлъ, какъ ставили надъ Егоркой низкій сосновый кресть.

— Не видалъ Варьку? — неожиданно услышалъ онъ сзади себя и, обернувшись, увидѣлъ осунувшееся, разстроенное лицо Грузнова.

— Варьку? — переспросилъ онъ, точно разбуженный отъ тяжелаго сна: — гдѣ-жъ она, Варька?..

Страшно торопясь и путаясь, какъ будто обрадовавшись внезапно нахлынувшимъ новымъ, постороннимъ мыслямъ, Гришка забормоталъ что-то безсвязное и сбивчивое.

— Вчерась приходила до меня Варя… принесла снѣдать… а у меня хворь… недужно мнѣ… Ласковая, ласковая… жалостливая… Гдѣ-жъ она? Ахъ ты, Боже мой!.. а? Гдѣ-жъ она, Варя-то?.. Ребята, гдѣ-жъ дѣвка?.. Варьку кто видалъ?..

Никто изъ забродчиковъ не видѣлъ Варьку съ самаго утра и не зналъ, куда она дѣлась.

XXV.

Съ кладбища забродчики повернули къ большому шляху и, мимо слободы, пошли на косу. Было уже очень поздно, надъ степью стояла громадная полупрозрачная темнота и она неслышно колыхалась въ застывшемъ, дремотномъ воздухѣ. Забродчики шли медленной, молчаливой толпой, поглощенные тихой, покорною думой.

— Гляди, ребята, никакъ, гроза собирается…-- раздался чей-то странно одинокій голосъ. И вдругъ что-то дрогнуло въ задремавшей степи и пронеслось мимо. Тогда всѣ столпились среди дороги, словно обрадовавшись нарушенному тягостному молчанію. Съ оживившимися лицами, споря и размахивая руками, забродчики стали вглядываться туда, гдѣ вспыхивали въ темнотѣ частыя, широкія зарницы. Онѣ охватывали небо красивымъ розовымъ отблескомъ и медленно гасли, отгоняя отъ себя быстрыя, пугливыя тѣни. Зарницы вспыхивали все чаще и чаще, и скоро слились въ одно огромное зарево, клубившееся пухлымъ багрово-краснымъ облакомъ.

Оно разгоралось и потухало, и вновь загоралось еще съ большей яростью, обдавая затихшую степь широкимъ, безпокойнымъ дыханьемъ.

— Горитъ гдѣ-то… кажись, за Ефремовкой…

— Не-е… куды хватилъ!.. Нешто Ефремовка тамъ?..

— Пастухи курай подпалили!.. Сразу видать, что курай горитъ…

Зарево разгоралось все ярче и ярче. Широкія, темныя полосы побѣжали по степи, догоняя другъ друга, и точно таяли, исчезая во мракѣ. Потомъ далеко, далеко послышался странный прерывистый шумъ. Онъ росъ и приближался, и, наконецъ, отчетливо затопоталъ совсѣмъ близко, звучнымъ содрогающимся эхомъ отдаваясь въ степномъ просторѣ. Неожиданно изъ темноты вынырнула высокая черная фигура верхового на короткой храпящей лошади и, разогнавъ стоявшихъ на дорогѣ забродчиковъ, проскакала мимо.

— Эй… дядя!.. Откедова?..

— Съ Мазаевской экономіи!.. — донесся протяжный, надорванный голосъ.

Потомъ все стихло и насторожилось, какъ будто ожидая чего-то страшнаго и неотвратимаго. Забродчики заторопились. Сбитой, безпокойной толпой они пошли впередъ, споря и перебивая другъ друга, не сводя глазъ съ горизонта, залитаго то разроставшимся, то мгновенно тускнѣвшимъ, багровымъ пламенемъ… И вдругъ всѣ сразу заговорили быстрыми, взволнованными голосами.

— Братцы, на острову пожаръ!..

— На заводѣ!.. Шестериковъ горитъ!..

Свернувъ съ дороги и натыкаясь одинъ на другого, забродчики бѣжали но жнивамъ и пашнямъ туда, гдѣ виднѣлась уже изба Фрола Степаныча, ярко освѣщенная отблескомъ разметавшагося надъ моремъ пожара.

XXVI.

На косѣ было свѣтло, какъ передъ закатомъ.

Среди густо потемнѣвшихъ травъ, тяжелымъ червоннымъ золотомъ отливали очеретяныя кровли куреней; отчетливо чернѣли профили шаландъ и баркасовъ на берегу, залитомъ мутно-желтымъ мигающимъ свѣтомъ. Сильно пахло дымомъ и гарью. Совсѣмъ близко вырѣзывался ослѣпительно бѣлый маякъ на почернѣвшей, какъ смола, слившейся поверхности неба и моря. Недалеко вправо, тамъ, гдѣ стоялъ заводъ Шестерикова, неистово бушевало громадное пламя. Что-то взрывалось и рушилось тамъ, бѣшено металось и билось, падало и поднималось снова, упорное и ожесточенное… Далеко вокругъ лопались и расползались большія, быстро вспухавшія облака дыма, отсвѣчивавшія то потускнѣвшею красною мѣдью, то нѣжнымъ пурпурнымъ румянцемъ.

Внизу сверкала узкая, словно раскаленная добѣла, полоса воды, подъ которой огромное зарево пожара опрокидывалось внизъ; оно разгоралось тамъ, среди густой черноты, съ бѣшеной яростью и гнало отъ себѣ почти къ самому берегу вздувавшіяся фантастическія облака, вспыхивавшія яркимъ багрянымъ отблескомъ.

Сбившись въ безпорядкѣ подлѣ избы Грузнова, забродчики безсмысленно галдѣли, какъ будто стараясь перекричать другъ друга, и голоса ихъ, какъ испуганныя, сонныя птицы, метались подъ чернымъ, низко осѣвшимъ небомъ.

Грузновъ и Гришка безуспѣшно искали Варьку по всюду.

— Варя!.. Боже мой… Варенька моя родная…-- вы испугѣ бормоталъ Фролъ Степанычъ, остановившись среди двора и растерянно разводя руками. Что-то безпомощное и слабое было теперь въ его сгорбленной неподвижной фигурѣ, отчетливо темнѣвшей въ освѣщенномъ вокругъ мутно-желтомъ, безжизненномъ воздухѣ. Онъ чувствовалъ, какъ на него неслось что-то огромное и страшное, заслоняя собой кровавое зрѣлище пожара и угнетая своей невыносимой тяжестью…

— Гриша…-- сказалъ онъ, наконецъ, поспѣшнымъ, взволнованнымъ шопотомъ. — Стой, Гриша… Нѣту ея тутъ!.. Варя… тамъ она… на заводѣ!..

Лобовъ, вытаращивъ глаза, дико озирался вокругъ, точно стараясь что-то припомнить. У него сильно стучало въ вискахъ и сдавливало горло. Вдругъ, встрепенувшись и грубо оттолкнувъ отъ себя Фрола Степаныча, онъ выбѣжалъ со двора на дорогу и закричалъ что-то непонятное столпившимся надъ кручей забродчикамъ. Потомъ, спотыкаясь и неуклюже размахивая руками, побѣжалъ по косѣ къ заводу и скоро исчезъ изъ виду.

Забродчики долго еще слышали, какъ онъ звалъ Варьку и кричалъ что-то отчаяннымъ, надрывающимся голосомъ.

XXVII.

Въ самомъ хвостѣ косы, притаившись за старой, развалившейся шаландой, Варька сидѣла въ травѣ, недалеко отъ дороги.

Къ Бирючему острову было совсѣмъ близко. Къ ней доносился яростный трескъ огня и зловѣщій неіірерывный гулъ. Заводскія постройки были охвачены раскалившимся добѣла пламенемъ, которое обжигало глаза ровнымъ ярко-краснымъ отсвѣтомъ перебѣгало по лицу и фигурѣ Варьки.

— Вотъ я это… я… я…-- однообразно и монотонно всплывало въ ея сознаніи.

Варька вздрагивала и озиралась съ болѣзненной, смущенной усмѣшкой. Она машинально срывала вокругъ себя мясистые стебли солончака и, съ растущимъ напряженіемъ, всматривалась туда, гдѣ бушевалъ пожаръ, обдавая ее горячимъ, ожесточеннымъ дыханіемъ.

Было невыносимо жарко и душно; ныло въ груди, точно тамъ тяжелымъ комомъ запеклась кровь. Въ сознаніи быстро проносилась все та же единственная мысль, ясная, упорная и неукротимая:

— Я это!.. вотъ я!.. я!..

Эти слова неслись неудержимо быстро, бились въ вискахъ и сливались въ тяжелый, угрожающій гулъ… Навстрѣчу ему спѣшилъ издалека какой-то отрывистый звонъ, гулъ и звонъ…

Она не слышала, какъ мимо пробѣжалъ Лобовъ. Потомъ все какъ будто стихло… И потомъ опять гулъ… звонъ… Варька вскочила и, выйдя на дорогу, стала прислушиваться…

Далеко въ слободѣ настойчиво и часто гудѣлъ набатъ.

Сборникъ Товарищества "Знаніе" за 1905 годъ. Книга седьмая