Я терпеливо сносил тысячи насмешек Фортунато, но когда он дошел до оскорбления, я поклялся отомстить. Вы, которые так хорошо знаете мою натуру, не подумаете, конечно, что я обмолвился какой-нибудь угрозой. В конце концов я буду отомщен; это пункт окончательно решенный, но самая окончательность моего решения исключала идею риска. Я должен не только наказать, но и наказать безнаказанно. Обида не отомщена, когда казнь постигает мстителя. Она не отомщена и в том случае, когда мститель остается неизвестен обидчику.
Понятно, что я ни словом, ни делом не подавал Фортунато повода усомниться в моем расположении. Я по прежнему ласково улыбался ему и он не понимал, что теперь я улыбаюсь при мысли о его гибели.
У него — у Фортунато — был один слабый пункт, хотя в других отношениях этот человек мог внушить почтение и даже страх. Он считал себя знатоком вин и гордился этим. Итальянцы редко бывают настоящими знатоками в чём бы то ни было. В большинстве случаев их энтузиазм только способ обойти британского или австрийского миллионера. В живописи и драгоценностях Фортунато, подобно большинству своих соотечественников, был шарлатан, но к старым винам относился серьезно. В этом отношении мы сходились; я сам понимал толк в итальянских винах и докупал их целыми партиями.
Уже смеркалось, когда однажды вечером, в самый разгар карнавала, я встретился с моим другом. Он приветствовал меня с большим чувством, так как был сильно навеселе. На нём был костюм паяца: пестрая шутовская одежда в обтяжку, и колпак в виде конуса с бубенчиками. Я так обрадовался нашей встрече, что не знал, выпущу ли когда-нибудь его руку.
— Дорогой мой Фортунато, — сказал я ему, — вот счастливая встреча! Каким вы молодцом сегодня! А я получил бочку вина, которое мне продали за Амонтильядо, — только меня берет сомнение.
— Что? — сказал он. — Амонтильядо? Бочку? Не может быть. Да еще в разгаре карнавала!
— Я сам сомневаюсь, — отвечал я, — и очень жалею, что заплатил за Амонтильядо, не посоветовавшись с вами! Я не мог найти вас и боялся упустить случай.
— Амонтильядо!
— Я сам сомневаюсь.
— Амонтильядо!
— И хочу разрешить свое сомнение.
— Амонтильядо!
— Вам некогда, — так я пойду к Лючези. Если кто понимает толк в винах, так это он. Он скажет мне…
— Лючези не отличить Амонтильядо от хереса.
— А между тем есть глупцы, которые уверяют, будто он потягается с вами.
— Идем.
— Куда?
— В ваши погреба.
— Нет, друг мой; я не хочу злоупотреблять вашей добротой. Я вижу, что вам некогда. Лючези…
— Я свободен; ждем!
— Нет, друг мой; хоть бы у вас и было свободное время, — я вижу, что вы чувствительны к холоду. В погребах невыносимая сырость. Стены подернуты селитрой.
— Все равно, ждем. Холод пустяки. Амонтильядо! Вас просто надули, а Лючези не отличит хереса от Амонтильядо.
Говоря это, Фортунато взял меня под руку. Надев черную шелковую маску и застегнув наглухо свой roquelaure[1], я последовал за ним в мой палаццо.
Дома никого не оказалось; слуги ушли на праздник. Я предупредил их, что не вернусь до утра и строго настрого запретил уходить из дома. Я знал, что, получив такие приказания, они исчезнут все до единого, лишь только я сверну за угол.
Я вынул из подставки два факела и, вручив один из них Фортунато, повел его по длинным анфиладам комнат к сводчатой двери, ведшей в погреба. Я спустился по длинной извилистой лестнице, упрашивая его ступать осторожнее. Наконец мы сошли вниз и стояли на пропитанной сыростью почве катакомб Монтрезоров.
Друг мой не совсем твердо держался на ногах и бубенчики его колпака звенели на каждом шагу.
— Бочка? — сказал он.
— Она стоит дальше, — отвечал я, — а посмотрите-ка на эту белую блестящую паутину.
Он повернулся ко мне и уставился на меня тусклыми глазами, подернутыми пьяной слезой.
— Селитра? — спросил он наконец.
— Селитра, — отвечал я. — Давно ли у вас этот кашель?
— Кхе! кхе! кхе!.. кхе! кхе! кхе!.. кхе! кхе! кхе!.. Кхе! кхе! кхе!.. кхе! кхе! кхе!
Мой бедный друг долго не мог выговорить слова.
— Это пустяки, — сказал он наконец.
— Вернемся, — сказал я решительно; — ваше здоровье драгоценно. Вы богаты, пользуетесь общим уважением и любовью, вам все завидуют; вы счастливы, как и я был счастлив когда-то. Общество не должно лишиться такого человека. Обо мне не стоит беспокоиться. Вернемся; вы заболеете, и на мне будет ответственность. К тому же Лючези…
— Довольно, — перебил он, — кашель чистые пустяки; он не убьет меня. Не умру же я от кашля!
— И то правда, — отвечал я, — к тому же я не даром вас потревожил. Но все-таки не мешает принять меры предосторожности. Глоток этого медока защитит вас от сырости.
Я отбил головку бутылки, стоявшей на земле в длинном ряду своих собратий.
— Выпейте, — сказал я, подавая ему вино.
Он подмигнул мне и поднес его к губам. Потом перевел дух и кивнул мне фамильярно, звякнув бубенчиками.
— Пью за здоровье тех, кто покоится в этом склепе, — сказал он.
— А я за ваше долголетие. Он снова взял меня под руку и мы пошли дальше.
— Обширное подземелье, — заметил он.
— Монтрезоры великий и многочисленный род, — возразил я.
— Я забыл ваш герб.
— Золотая человеческая нога на лазурном поле; нога давит извивающуюся змею, которая вонзила зубы ей в пятку.
— А девиз?
— Nemo me impune lacessit[2].
— Хорошо! — сказал он.
Вино блистало в его глазах и бубенчики звенели. Мое воображение тоже разыгрывалось под влиянием Медока. Мы миновали груды костей, перемешанных с бочками и бочонками и забрались в самый отдаленный угол катакомб. Я снова остановился, и на этот раз решился взять Фортунато за руку повыше локтя.
— Смотрите, — сказал я, — сколько тут селитры. Она свешивается точно мох со стен подземелья. Теперь над нашими головами река. Сырость сбирается каплями между костей. Вернемся, пока не поздно. Ваш кашель…
— Пустяки, — возразил он, — идем. Но скачала, еще глоток Медока.
Я откупорил и подал ему бутылку Де-Грав.
Он осушил ее залпом. Глаза его сверкнули диким огнем. Он засмеялся и подбросил бутылку, с жестом, значение которого я не понял.
Я смотрел на него с удивлением. Он повторил свой странный жест.
— Не понимаете? — спросил он.
— Не понимаю, — отвечал я.
— Так вы не принадлежите к братству?
— Какому?
— Вы не масон?
— Да. да, — сказал я, да, да.
— Вы? не может быть! Масон?
— Масон, — отвечал я.
— Знак, — сказал он?
— Вот он, — отвечал я, высовывая из складок моего roquelaure’а лопатку.
— Вы шутите! — воскликнул он, попятившись. — Но идем к Амонтильядо.
— Будь по вашему, — сказал я, пряча лопатку, и снова предложил ему руку. Он грузно оперся на нее. Мы пошли дальше, розыскивая Амонтильядо. Прошли ряд низеньких погребов, спустились вниз, прошли еще ряд и снова спустились в глубокий склеп, где воздух был так тяжел, что наши факелы чуть мерцали.
Склеп сообщался с другим менее обширных размеров. В этом последнем стены были завалены человеческими костями до самого потолка, как в больших парижских катакомбах. Три стены были окаймлены таким валом, от четвертой кости отгребены в кучу. В ней виднелась ниша в три фута шириной, четыре глубиной и шесть или семь вышиной. По-видимому, она не была устроена нарочно для какой-нибудь цели, а просто образовала промежуток между двумя гигантскими столбами, поддерживавшими своды, и замыкалась гранитной стеной, окружавшей катакомбы.
Фортунато, подняв тускло мерцавший факел, тщетно старался осветить нишу.
— Войдите, — сказал я, — там Амонтильядо. Что до Лючези…
— Лючези невежда, — перебил мой друг, и нетвердыми шагами вступил в нишу, а я следовал за ним по пятам. Наткнувшись на гранитную стену, он остановился в глупом недоумении. В ту же минуту я приковал его к граниту. В стену были вделаны две железные скобы на расстоянии двух футов одна от другой. На одной висела цепь, на другой замок. Обвить цепью его талию и замкнут цепь было для меня делом нескольких секунд. Он был слишком ошеломлен, чтобы сопротивляться. Вынув ключ, я отступил от ниши.
— Проведите рукой по стене, — сказал я, — неужели вы не чувствуете селитру. Право, здесь очень сыро. Еще раз позвольте мне умолять вас вернуться. Не хотите? В таком случае я решительно должен оставить вас. Но сначала сделаю для вас все, что могу.
— Амонтильядо! — произнес мой друг, еще не опомнившийся от удивления.
— Верно, — отвечал я, — Амонтильядо.
Сказав это, я подошел к куче костей, о которой упоминал раньше. Разбросав их, я нашел груду камней и извести. С помощью этих материалов и моей лопатки я принялся заделывать вход в нишу.
Я не успел положить первый ряд камней, как убедился, что хмель Фортунато в значительной степени прошел. Первым признаком этого был тихий, жалобный стон, раздавшийся из глубины ниши. Это не был стон пьяного. За ним последовало продолжительное и упорное молчание. Я положил второй ряд, и третий, и четвертый, — когда услышал бешеное бряцанье цепи. Шум продолжался несколько минут и, чтобы лучше расслышать его, я прекратил работу и уселся на груду костей. Когда, наконец, звуки умолкли, я снова взялся за лопатку и вывел пятый, шестой, седьмой ряд. Стена поднялась уже на высоту моей груди. Я снова прервал работу и, приблизив факел к отверстию ниши, старался осветить фигуру внутри.
Залп громких пронзительных криков, внезапно вырвавшийся из глотки прикованного, точно отбросил меня от ниши. На мгновение я смутился, — я задрожал. Выхватив рапиру, я сунул ее в нишу, но минутное размышление ободрило меня. Я пощупал рукою плотную стену катакомб и успокоился. Я снова подошел к отверстию. Я отвечал на вопли воплями. Я повторял их — вторил — вопил еще громче, еще сильнее. Я кричал, — и кричавший умолк.
Была полночь, и моя работа приближалась к концу. Я вывел восьмой, девятый и десятый ряд; оставалось вложить и замазать только один камень. Он был тяжел, и я старался всунуть его на место. Но тут из ниши раздался смех, от которого волосы встали дыбом на моей голове. Затем послышался жалобный голос, который я не мог признать за голос благородного Фортунато. Он говорил:
— Ха! ха! ха!.. хи! хи! хи!.. славная шутка!.. великолепная выдумка!.. Мы посмеемся над ней в палаццо… хи! хи! хи!.. за бутылкой вина!.. хи! хи! хи!
— Амонтильядо? — сказал я.
— Хи! хи! хи!.. хи! хи! хи!.. да, Амонтильядо. Но, кажется, уже поздно. Нас, пожалуй, заждались в палаццо синьора Фортунато и другие? Пойдемте домой.
— Да, — сказал я, — пойдемте домой.
— Ради Бога, Монтрезор!
— Да, — сказал я, — ради Бога!
Но тщетно я ждал ответа на эти слова. Я терял терпение. Я крикнул:
— Фортунато!
Ответа не было. Я еще раз крикнул:
— Фортунато!
Ответа не было. Я просунул факел в отверстие и уронил его в нишу. В ответ послышался только звон бубенчиков. У меня заныло сердце от сырости катакомб. Я поспешил окончить работу, вложил камень, замазал его. Эту новую стену я завалил костями, восстановив прежний вал. Вот уже полстолетия ни один смертный не прикасался к нему. In pace requiescat![3]