Бурный поток (Мамин-Сибиряк)/Часть 2/VII/ДО
Покатиловская газета своимъ появленіемъ была обязана ловкому содѣйствію Нилушки Чвокова, который сумѣлъ затянуть въ это дѣло Теплоухова помимо Сусанны. Все дѣло было сдѣлано въ теченіе одного часа въ собственномъ домѣ Теплоухова, гдѣ были назначены переговоры. Въ громадномъ мрачномъ кабинетѣ, походившемъ на королевскую усыпальницу, сидѣли всего трое: Покатиловъ, Чвоковъ и Теплоуховъ.
— Газета въ нашихъ интересахъ, Евстафій Платонычъ, — распинался Нилушка предъ молчаливымъ магнатомъ. — Намъ безъ того печатное слово обходится не дешево, а тутъ будетъ взаимная услуга, и только.
Послѣ Нилушки говорилъ Покатиловъ, подробно рисуя всю картину сложнаго газетнаго дѣла. Теплоуховъ слушалъ и Нилушку и будущаго редактора молча и въ теченіе всего визита выговорилъ одно слово:
— Хорошо.
Это коротенькое словечко стоило ровно сто тысячъ, потому что Теплоуховъ сейчасъ же видалъ Покатилову свой чекъ на эту сумму.
— Это дьяволъ, а не человѣкъ, — говорилъ Покатиловъ, когда они возвращались съ Нилушкой къ Борелю. — Я никогда въ жизни своей не чувствовалъ себя такъ скверно… Какое-то особенно подлое чувство, точно что-то воруешь. Ей-Богу… "Хорошо". Если можно раздавить человѣка, такъ этимъ именно способомъ: точно камнемъ придавилъ. Нѣтъ, это дьяволъ, и я повѣсился бы, если бы остался съ нимъ съ глазу на глазъ двое сутокъ.
Итакъ, своя газета. Эта мысль сводила съ ума Покатилова, и онъ часто думалъ, дѣйствительно ли это такъ? Но эти сомнѣнія исчезали предъ лучезарнымъ свѣтомъ небольшого лоскутка сѣрой бумаги, на которой Теплоуховъ черкнулъ свое имя. Да, сто тысячъ!.. сто тысячъ! Изъ этихъ денегъ Покатиловъ сдѣлаетъ милліонъ и прежде всего разсчитается съ Теплоуховымъ изъ копейки въ копейку. Передъ Покатиловымъ живьемъ вставала картина, когда онъ привезетъ Теплоухову послѣдній долгъ, и какъ Теплоуховъ равнодушно сунетъ деньги въ свой письменный столъ и скажетъ свое одно слово: "хорошо". Можетъ-быть, и этого не скажетъ, а только кивнетъ головой…" А чортъ съ нимъ!.. Главное, все дѣло обошлось безъ содѣйствія Сусанны, слѣдовательно Покатиловъ могъ считать свою совѣсть чистой.
Первымъ дѣломъ послѣ рѣшенія денежнаго вопроса нужно было развязаться съ "Искорками". Когда Покатиловъ входилъ въ редакцію своей уличной газетки, на него напало какое-то чувство омерзѣнія: онъ, Покатиловъ, могъ работать въ этой газетной дырѣ?.. Брикабракъ сидѣлъ на своемъ редакторскомъ мѣстѣ и встрѣтилъ фельетониста довольно холодно, что чуть-чуть не разсмѣшило Покатилова до слезъ.
— Ну, что мы дадимъ въ будущее воскресенье? — дѣловымъ тономъ заговорилъ Брикабракъ.
— Въ будущее воскресенье? Семенъ Гаврилычъ, мнѣ нужно давно сказать вамъ одну вещь: если вы мнѣ не уступите театральную хронику, я вынужденъ буду отказаться отъ чести работать въ "Искоркахъ".
Для чего выкинулъ эту штуку Покатиловъ, онъ самъ не могъ себѣ объяснитъ, кромѣ развѣ того, чтобы посмотрѣть, какъ Брикабракъ, съ важностью дипломата, откажетъ ему. Такъ и случилось. Семенъ Гаврилычъ поднялъ свои жирныя плечи и хрипло проговорилъ:
— Къ сожалѣнію, я не могу, Романъ Ипполитовичъ. Вы знаете мой характеръ, а для журналиста характеръ прежде всего.
— Значитъ, мнѣ тоже остается пожалѣть… и проститься съ вами, — отвѣтилъ Покатиловъ съ комическимъ достоинствомъ.
Оглянувъ въ послѣдній разъ кабинетъ редакціи, Покатиловъ церемонно раскланялся съ недоумѣвавшимъ Брикабракомъ и вышелъ. Вотъ и контора редакціи, и секретарскій столъ, и мѣдная рѣшетка, за которой сидѣлъ лысый старичокъ-кассиръ, точно обезьяна въ клѣткѣ. Покатилову вдругъ сдѣлалось какъ-то жаль насиженнаго угла, а потомъ онъ даже покраснѣлъ за свою мальчишескую выходку съ Брикабракомъ. Что же, глупъ онъ былъ, безъ сомнѣнія, но собственно не злой человѣкъ. Нужно вернуться и пожать руку на прощанье. Это естественное душевное движеніе было заглушено чувствомъ ложнаго стыда, и Покатиловъ, надвинувъ глубже шапку на голову, быстро сбѣжалъ съ лѣстницы.
— Э, все равно, — проговорилъ онъ вслухъ и даже махнулъ рукой.
Пока составъ новой редакціи былъ очень ограниченъ: Покатиловъ завѣдавалъ всѣмъ дѣломъ, Чвоковъ — по части экономическихъ статей, капитанъ Пуховъ былъ возведенъ въ чинъ хроникера, а Бодяга временно исправлялъ должность секретаря.
— А какой же у меня будетъ чинъ? — спрашивалъ Чвоковъ у Покатилова. — Надо же какое-нибудь названіе: хранитель тайной печати, мандаринъ второй степени съ павлиньимъ перомъ и двумя шариками.
— Можно и чинъ, — соглашался Покатиловъ. — Ты у насъ будешь протодьякономъ. Доволенъ?
— Что же, чинъ изрядный! — смѣялся Нилушка.
Между прочимъ, встрѣтивъ Симона Денисыча на улицѣ, Покатиловъ предложилъ ему мѣсто завѣдующаго внутреннимъ отдѣломъ. Старикъ даже растерялся отъ пріятной неожиданности, и Покатилову сдѣлалось его жаль.
— Я могу… буду стараться, — бормоталъ Мостовъ, крѣпко пожимая руку гдтя. — Мнѣ, знаете, до смерти надоѣло шататься по Петрограду безъ всякаго дѣла…! Конечно, Калерія будетъ недовольна, но вѣдь знаете, женщина… Ей трудно освоиться съ новыми взглядами. Какъ хотите, жизнь постепенно обгоняетъ каждаго, и каждый остается въ концѣ концовъ за флагомъ. Вѣдь и капитанъ будетъ у васъ?
— О, да… Онъ будетъ вести хронику.
— Вотъ и отлично. Мы вмѣстѣ. А я буду стараться.
— Извините, мнѣ некогда, — проговорилъ Покатиловъ, прощаясь. — У меня бездна дѣла.
— Понимаю, все понимаю. Такъ мы ужъ съ капитаномъ.
У Покатилова дѣйствительно голова шла кругомъ отъ массы навалившихся на его плечи заботъ, и, главное, вездѣ нужно было поспѣть самому. До перваго января оставался какой-нибудь мѣсяцъ, и въ этотъ короткій срокъ нужно было организовать новую редакцію, найти квартиру, заключить контракты съ типографіей, бумажнымъ фабрикантомъ и такъ далѣе, безъ конца. По одному и тому же дѣлу приходилось ѣздить десять разъ, нѣкоторыя, очень простыя издали операціи вблизи оказались сложными, многое пришлось отложить до болѣе удобнаго момента, вообще день казался Покатилову короткимъ. Это была первая трудовая суета въ покатиловской жизни, и онъ отдался ей всей душой. Вѣдь это и была настоящая жизнь, полная захватывающаго интереса. Покатиловъ чувствовалъ въ себѣ приливъ необыкновенной энергіи. Желая отдохнуть отъ этой дѣловой горячки, Покатиловъ обыкновенно отправлялся къ Доганскимъ.
Странное дѣло! Когда завѣтная цѣлъ была достигнута, Покатиловъ вдругъ почувствовалъ какую-то странную пустоту, и это чувство особенно преслѣдовало его въ обществѣ Сусанны. Ему чего-то недоставало. Покатиловъ наблюдалъ за Сусанной и упорно подыскивалъ доказательства, wo она перемѣнилась къ нему. Да, ему это казалось, и онъ даже придирался къ разнымъ мелочамъ.
— Что съ вами, Романъ Ипполитычъ? — удивлялась иногда Доганская. — Вы совсѣмъ не въ своей тарелкѣ себя чувствуете.
— Да, вѣрно. Мнѣ кажется, Сусанна Антоновна, что съ самаго момента моего несчастнаго редакторства вы измѣнились но мнѣ.
— Вотъ эта мило!.. Я измѣнилась?.. И не думала, вы для меня всегда одинъ и тотъ же. Вообще я, кажется, не подавала вамъ повода къ подобнымъ претензіямъ.
— Совершенно вѣрно… Простите. Да, я безумецъ, и смѣшно думать, что вы могли бы когда-нибудь измѣниться по отношенію ко мнѣ: вамъ все равно. О, я понимаю!.. Но вѣдь этотъ безумецъ, Сусанна Антоновна, по каплѣ готовъ отдать за васъ свою жизнь и ничего не требуетъ, кромѣ того, что бы ему, какъ милость, позволили только дышать время отъ времени однимъ воздухомъ съ вами.
— Скажите, пожалуйста, m-r Покатиловъ, кто далъ вамъ право говорить такимъ тономъ со мной? Я могу только пожалѣть, что нѣкоторыя положенія дѣлаютъ умныхъ людей глупцами. Извините меня за откровенность, но я хотѣла бы уважать весъ попрежнему, и только.
— И только, — повторилъ Покатилоръ. — Да, и только. Этимъ все сказано… Я этого ожидалъ.
Покатиловъ посмотрѣлъ на Доганскую помутившимися глазами, улыбнулся кривою, конвульсивною улыбкой, повернулся и, не простившись, пошелъ къ двери.
Доганская съ улыбкой провожала его до самаго порога, но онъ не оглядывался, и она проговорила:
— М-г Покатиловъ, вернитесь.
Покатиловъ остановился въ дверяхъ и не трогался съ мѣста.
— Я приказываю вамъ вернуться… слышите?
— Зачѣмъ? — глухо спросилъ Покатилову дѣлая нерѣшительный шагѣ.
— Мнѣ нужно поговорить съ вами серьезно, — отвѣтила Доганская и указала ему на стулъ противъ себя. — Садитесь и поговоримте. Разъ и навсегда нужно устранить нѣкоторыя недоразумѣнія.
Въ этой комнатѣ происходилъ тогда роковой разговоръ о газетѣ, и Покатиловъ, со страшнымъ чувствомъ жгучей боли, думалъ, что теперь конецъ всему, и что онъ больше не вернется въ эту комнату. Всему конецъ. У него кружилась голова отъ этой мысли.
— Я васъ уважаю, какъ умнаго человѣка, — сдержанно заговорила Доганская, — но никогда не могла бы полюбить… Я позволяю себѣ эту откровенность, какъ оскорбленная вами женщина. Мнѣ, во всякомъ случаѣ, тяжело говорить все это, хотя я къ вамъ лично ни ненависти ни особенной нѣжности не питаю. Равнодушіе не обидно ни для кого. Но вамъ угодно было отнестись ко мнѣ иначе, и этимъ… этимъ безуміемъ вы губите только-что начатое дѣло, губите наше общее дѣло. Можетъ-быть, я виновата тѣмъ, что отнеслась къ вамъ съ первой нашей встрѣчи, какъ къ брату, съ довѣріемъ, которое вы перетолковали по-своему. Могу вамъ сказать только одно: я слишкомъ устала жить… мнѣ все надоѣло… я сама себѣ въ тягость.
— Простите меня. — тихо проговорилъ Покатиловъ, протягивая руку.
— О, я не сержусь на васъ, останемтесь попрежнему друзьями, — отвѣтила она, подавая обѣ руки. — Не думаю, чтобы вамъ это было такъ трудно, особенно послѣ тѣхъ жестокихъ словъ, которыя вы говорили пять минутъ назадъ. Впрочемъ, это ужъ такая наша женская доля: намъ всегда повторяютъ, что "вы — первая женщина, которая…" и т. д. Не правда ли?
Покатиловъ слушалъ эту обвинительную рѣчь съ опущенною головой и чувствовалъ только одно, что Доганская высказываетъ по его адресу гораздо больше, чѣмъ предполагала, и высказываетъ именно то, что у нея наболѣло на душѣ.
— Да, а я все время мучился… — заговорилъ Покатиловъ, продолжая вслухъ то, что думалъ. — Это смѣшно, это нелѣпо, глупо, но это было: я ревновалъ васъ, Сусанна Антоновна, къ Нилу Кузьмичу.
Еще договаривая эту фразу, Покатиловъ чувствовалъ, что говоритъ глупость, но глупое слово было сказано, и Доганская расхохоталась, какъ сумасшедшая. Она иногда умѣла хохотать такъ ззразителыю-весело, что разсмѣялся бы мертвый, какъ смѣялся теперь Покатиловъ, окончательно потерявшій голову. Этотъ смѣхъ наполнилъ всю комнату, вырвался въ двери и пошелъ гулять но всему дому.
— Боже мой… вы меня хотите уморить, Покатиловъ! — задыхаясь отъ смѣха, повторяла Доганская. — Нилушка Чвоковъ… онъ ревнуетъ меня къ Нилушкѣ Чвокову?!..
Въ дверяхъ гостиной показалась голова Теплоухова, который обладалъ счастливою способностью появляться неожиданно и часто совсѣмъ некстати, какъ въ данномъ случаѣ. Онъ внимательно посмотрѣлъ своими большими, печальными глазами сначала на Доганскую, а потомъ на Покатилова, и по его безжизненному лицу промелькнула какая-то тѣнь улыбки.
— Евстафій Илатонычъ, пожалуйста, оставьте насъ однихъ, — махнула ему рукой Доганская, вздрагивая отъ новаго приступа смѣха. — У насъ здѣсь идетъ такой серьезный разговоръ.
Голова покорно скрылась, а Доганская опять хохотала, по-дѣтски откинувъ свою маленькую головку назадъ. Она нѣсколько разъ открывала ротъ, чтобы сказать что-то Покатилову, но вмѣсто словъ вырывался смѣхъ.
— Благодарю васъ, Покатиловъ, вы меня воскресили на сегодняшній день, — проговорила она наконецъ, вытирая слезы. — Я хандрила съ утра, и вдругъ Нилушка… Нѣтъ, это невозможно!..
Покатиловъ тоже смѣялся, какъ смѣется въ зеркалѣ наша тѣнь. Онъ опять былъ счастливъ и доволенъ: она смѣялась, что же можетъ быть лучше этого? Онъ готовъ былъ кувыркаться и ходить на головѣ, чтобы вызвать эту дрожь смѣха и чтобы она еще разъ повторила: Покатиловъ, а не m-r Покатиловъ, какъ всегда.
— Да, странная вещь — жизнь… — заговорила Доганская послѣ небольшой паузы. — Я, по крайней мѣрѣ, фаталистка, потому что все въ жизни какъ-то держится на чистыхъ случайностяхъ. Садитесь, пожалуйста, вамъ придется долго слушать.
Лицо Доганской приняло вдругъ серьезное выраженіе, и никто не повѣрилъ бы, что это она хохотала пять минутъ назадъ.
— Въ самомъ дѣлѣ, взять хоть нашу встрѣчу, — продолжала Доганская, расхаживая но комнатѣ, — чистая случайность, а между тѣмъ я чувствую, что намъ не разстаться добромъ… Да… Нилушка Чвоковъ… любовь… Ахъ, Покатиловъ, какое это страшное слово, и какъ я его боюсь, если бы вы знали!.. Видѣли вы сейчасъ голову Евстафія Платоныча и его взглядъ? Вотъ вамъ человѣкъ, который любитъ… Конечно, это безуміе, и женщинамъ это безуміе правится больше всего… Позвольте, что я хотѣла сказать?.. Бѣдный мальчикъ, какъ вы сидите смирно… Мнѣ хотѣлось бы приласкать васъ, но это опасно. У васъ сегодня рѣшительно скверный видъ, г-нъ редакторъ…
— Я слушаю, Сусанна Антоновна. Вы говорили о любви…
— Да, вѣрно, благодарю васъ. Знаете, есть одна восточная сказка: былъ нѣкоторый человѣкъ, и этотъ нѣкоторый человѣкъ собиралъ всю жизнь сокровища, пряталъ ихъ, берегъ пуще глаза и все старался разбогатѣть больше. Онъ былъ счастливъ. Но нашелся смѣлый воръ, который ночью укралъ всѣ сокровища, и вчерашній богачъ утромъ проснулся нищимъ. Мы всѣ походимъ на такого богача… Одна ночь — и утромъ однимъ нищимъ больше. Вы меня не понимаете?
— Напротивъ, очень хорошо понимаю…
— И, вѣроятно, считаете себя нищимъ?
— Да, нищимъ, который никогда не былъ богачомъ, но будетъ такимъ, и чѣмъ онъ будетъ богаче, тѣмъ сильнѣе будетъ чувствовать, что онъ именно теперь-то и сдѣлался настоящимъ нищимъ. Это маленькая варіація на вашу же тему.
— Недурно сказано… и, можетъ-быть, правда, — согласилась Доганская, останавливаясь. — Мы сегодня наболтали много лишняго, Покатиловъ, и поэтому теперь поговоримте серьезно. Ну что, какъ ваша газета?.. Вы нынче совсѣмъ не говорите со мной о вашихъ дѣлахъ, а между тѣмъ я прежде всего дѣловой человѣкъ.
— Можетъ-быть, но я сегодня не могу… Прощайте!..
Простившись, Покатиловъ еще разъ вернулся и проговорилъ:
— Вы сегодня, Сусанна Антоновна, безотчетно заставляли меня мучиться, потому что сами переживаете что-то, чего я не знаю, но о чемъ догадываюсь…
Доганская ничего не отвѣтила, а, проводивъ Покатилова глазами, упала всѣмъ тѣломъ на диванъ и тихо зарыдала, какъ плачутъ гдѣ-нибудь въ уголкѣ глубоко обиженныя дѣти. Она закрыла лицо руками и сама прислушивалась къ своимъ всхлипываніямъ, но осторожное прикосновеніе знакомой руки заставило ее открыть глаза: надъ ней наклонилось блѣдное и встревоженное лицо Теплоухова съ широко раскрытыми глазами.
— Сусанна, что съ тобой? — спрашивалъ онъ, стараясь приподнять вздрагивавшую отъ рыданій Доганскую. — Я, право, не понимаю: то хохотъ, то слезы…
— Вамъ и не понять, — шептала Доганская, даже не пытаясь освободиться отъ обнимавшей ее руки. — Всѣмъ вамъ нужно красивое, молодое тѣло, и только одно тѣло, но вѣдь въ самомъ красивомъ тѣлѣ есть душа. Вотъ этого-то вы никогда и не поймете: ни вы, ни Юрій Петровичъ, никто!..
— Надѣюсь, я еще ни въ чемъ не отказывалъ тебѣ… и не стѣсняю тебя въ твоихъ привычкахъ, — съ трудомъ выговаривалъ Теплоуховъ, потому что говорить для него составляло муку. — Ты пожелала, чтобы этотъ молодой человѣкъ имѣлъ газету… Развѣ я могу въ чемъ-нибудь отказать тебѣ?
— Да вѣдь все это для васъ же дѣлается?! — вскрикнула Доганская, вырываясь изъ объятій Теплоухова. — Развѣ мнѣ нужно эту газету или этого молодого человѣка? Вы эгоистъ и выбрасываете мнѣ деньги, чтобы откупиться отъ новой просьбы.
Теплоуховъ только махнулъ рукой; онъ сегодня слишкомъ много волновался. У него уже чувствовался приступъ той страшной хандры, которую умѣла разгонять одна Сусанна. Но она смотрѣла на него съ такимъ зловѣщимъ огонькомъ въ своихъ перламутровыхъ глазахъ, — вотъ именно въ такіе моменты онъ и любилъ ее больше всего съ безумною страстностью настоящаго сумасшедшаго.