В. В. Розанов[править]
Вечное обновление и вечная старость
(К переработке гимназических программ)[править]
Нужно пожалеть вековым сожалением, что в свое время не был поставлен во главе нашего министерства просвещения Н. И. Пирогов, автор «Вопросов школы и жизни», как бы рожденный для этого поста; что и позднее не был призван к великой задаче — устроить нашу школу другой гениальный человек, Д. И. Менделеев, автор книги «К познанию России». И что вообще за век своего существования, когда собственно сложилась наша гимназия, сложилось это зерно всего школьного мира, всего школьного дела, — во главе министерства, и следовательно, как устроители гимназии, стояли люди только средних способностей, иногда даже посредственных способностей, без гения и вдохновения, без энтузиазма, без сколько-нибудь засвидетельствованной горячей любви к русской земле, к русской истории, к русскому духу и быту. Две личности, поднимавшиеся над уровнем «обыкновенного», — гр. Уваров и граф Толстой, были — один европейцем-классиком, а другой «урожденным» министром внутренних дел и отнюдь не педагогом. Затем здесь менялись военные и профессора, из которых первые никакого отношения к школе не имели, а вторые были только хорошими специалистами своей специальности, отправлявшие учебно-административные должности просто как «должности», без школьного в себе жара и без школьного даже понимания. Ибо как есть «военный дух» и его доблести и героизм, есть «юридический дух» и известная тонкость в нем, — так есть совершенно особый «школьный дух», «училищное» вдохновение и жар, есть и возможен дар и, наконец, гений чисто педагогический. Вот соединение «министра» и этого специфического «гения» никогда у нас не встречалось: откуда и происходит, что вся школа у нас какая-то бескрылая… «Влачит» свое существование; «переделывается»; и после всех «переделок», удлинений, укорачиваний программы, начинки то классицизмом, то реализмом — она остается все мертвою школою, скомпилированною, сколоченною, выкроенною — а не живой, не творческой, не одушевленной.
И ученики ее не любят и, главное, не уважают.
И общество ее не любит и не уважает.
И государство ею недовольно. И недовольство выражает в требовании все новых и новых переделок, новых уставов, новых программ.
Ведь когда требуют переменить устав или программу, то тут собственно не в уставе и не в программе дело; разве «требующие», целая страна, знают хорошо и детально в данное время существующие программы и уставы? Ничуть. Требование проистекает из глубокой тоски, с которою старшее поколение смотрит на младшее и видит в нем немощь к делу, праздношатайство, верхоглядство, фразерство и полное отчуждение от родной земли, родной истории, от всякого родного дела.
— Перемените программу: может быть, лучше будет.
Министр, у которого никакой решительно педагогической идеи в голове нет, — который есть только хороший юрист, или хороший генерал, или хороший латинист, — «собирает комиссию» и все на нее возлагает… В комиссию попадают все люди «ученые», хорошие специалисты своих специальностей, которые начинают спорить о преимуществах именно «этой своей специальности» и требуют увеличения программы и увеличения числа уроков по ней именно. Как и всякие переговоры, «комиссия» кончается компромиссом: «еще увеличить такие-то программы» и так-то перетасовать предметы и уроки. Министр, который вообще ничего в этом не понимает, никакого своего взгляда на дело не имеет, чуть-чуть для вида поумничав над «постановлениями» комиссии, в конце концов оформливает их в закон или устав и проводит по всем ступеням законодательной техники, и «новый устав» готов; но ничьей души он не радует, и ровно никто ничего от него не ожидает.
«Хороший классицизм», — решила школа Уварова.
«Несколько классицизма и несколько естественных наук», — говорила система Головина.
«Исключительно один классицизм», — приказал Толстой.
«Послабее, не так горячо», — смягчил Делянов.
«Вовсе не надо классицизма», — скомандовал Ванновский.
«Классицизм можно оставить в виде крох — а главное, новые языки, прикладные знания, практические сведения, и как можно больше, горою! Да сдобрить все патриотизмом и сердечностью», — говорили последующие.
Поезд «училищ» пошел очень быстро и все сильнее раскачиваясь, почти до крушения.
Тут был призван Шварц, который сказал всеобщее:
— Тпррру…
Вся страна тоскливо заворочала глазами.
«Господи, хоть бы реформа»…
И опять «комиссия», и вот «реформа»…
Не в «патриотизме» дело… Ну, как ему «выучить»? Это не таблица умножения. Дело в том, чтобы вошедший в училище мальчик предрасполагался всем, что его окружает, что он видит и что он слышит, любит тот маленький мирок, в который он введен из своей семьи; вот этот школьный мирок — прежде всего, свое училище — это «альфа» всего; своих учителей, своего директора, своих воспитателей; чтобы он полюбил рисованье, если его ему учат; музыку или пение, если они введены в преподавание… Введены ли, однако? Насколько? И рисование, и музыка, единственные предметы с художественною в себе стороною, если и не выброшены из наших программ, то занимают в них нескрываемо-презренное место. Но это в сторону. Мальчик, приведенный в школу из семьи, должен себя чувствовать в ней тепло и светло, как бы он был в продолжающейся семье, в развитой семье, в раскрывшейся и усложнившейся семье… Ну, хоть год, два… Чтобы в этот опасный возраст 11-12 лет, самый впечатлительный, он не узнал яда отрицания, ненависти, гнева, из которого спёкся весь наш болезненный и уродливый нигилизм. Нигилизм весь есть продукт школы, — и именно той стороны ее, что она имела изумительное мастерство отравлять первые сознательные годы мальчика, наполняя его злобою, вызывая его гнев и критику, вызывая к борьбе с собою его хитрость и все волчьи качества. В русской несчастной гимназии первые школьные годы входили в душу учеников как «залп» отравляющей влаги, как вино самого дурного качества, едкое, дурманящее и вместе парализующее…
Школа, которой с первого же шага не любит ученик, которая его обидела, или его притеснила, или не поняла его в том, в чем он был вправе ожидать, что его поймут, есть растлевающая школа: ибо в 10, 11, 12 лет начать испытывать злобу — это растление души.
Теперь скажите, пожалуйста, в реформированной или нереформированной гимназии видел ли кто, чтобы директор постоянно «ходил по классам», был «всегда тут», когда оглянется ученик, и вообще был «что-то свое и близкое» для учеников. И дальше, по ступеням лестницы, — кто видал попечителя округа «постоянно посещающим гимназии», беседующим о предметах их дела с учителями, об их уроках — с учениками? Такого попечителя отродясь на Руси не видано. И кто видал министра, который «купался бы в училищной среде», как в своей домашней ванне; ее одну любил; к ней привык; ее до глубины знал?
Да ничего подобного и никогда не было! Все сидели по своим «канцеляриям» и писали свои знаменитые «бумаги». Оставив, в сущности, учебное дело «на Божью волю», — да на «серую шинель» всей учебной системы, всего министерства просвещения — учителя гимназии, сего чиновника VIII класса, с Анной 3-й степени в петлице.
Впервые опубликовано: Новое время. 1910. 8 сентября. № 12389.