ВИДѢНІЕ КОЛЬМАРСКАГО СУДЬИ.[править]
До того времени, когда онъ присягнулъ на подданство императору Вильгельму, не было человѣка въ мірѣ счастливѣе неважнаго судьи Доллингера, состоявшаго при кольмарскомъ судѣ. Входилъ онъ въ засѣданіе, надвинувши на бекрень свою судейскую шапочку, поглаживая объемистый животъ, улыбаясь, какъ піонъ, цвѣтущими губами надъ тройнымъ подбородкомъ, красиво лежащимъ на батистовомъ галстухѣ.
«Ахъ, какъ же славно вздремну теперь!» — казалось, говорилъ благополучный судья, усаживаясь на свое мѣсто, и любо было посмотрѣть, какъ онъ протягиваетъ толстенькія ножки, какъ онъ покойно располагается въ своемъ большомъ креслѣ на мягкомъ кожаномъ кружкѣ, благодаря которому онъ сохранилъ ровность характера и блестящій цвѣтъ лица, несмотря на то, что тридцать лѣтъ уже принадлежалъ къ составу сидящей магистратуры. Бѣдняга Доллингеръ! Погубилъ его этотъ кожаный кружокъ. Такъ хорошо было ему на этой мягкой подушкѣ, обтянутой лескиномъ, такъ обсидѣлся отъ на своемъ мѣстѣ, что предопочелъ сдѣлаться нѣмцемъ-прусакомъ, лишь бы не разстаться своимъ кресломъ.
— Сидите, господинъ Доллингеръ, сидите, — сказалъ ему императоръ Вильгельмъ.
И Доллингеръ сидитъ, — сидитъ до сихъ поръ на своемъ прежнемъ судейскомъ мѣстѣ въ Кольмарѣ и преспокойно творить судъ отъ имени его берлинскаго величества.
Въ сущности, ничто не измѣнилось: кольмарскій судъ остался точь-въ-точь такимъ же, какимъ былъ и прежде, вялымъ и монотоннымъ, въ той же неприглядно-унылой залѣ съ обтертыми лоснящимися скамьями, съ голыми стѣнами, издавна прислушавшимися къ пустословному бормотанью адвокатовъ, съ тѣми же высокими окнами, дающими мало свѣта изъ-подъ коленкоровыхъ сторъ, съ тѣмъ же изображеніемъ распятаго Христа. Переходя въ прусское подданство, кольмарскій судъ ничуть не уронилъ воего достоинства: какъ и прежде, въ его залѣ красуется бюстъ императора. Все это прекрасно, только… Деллингеру, все-таки, какъ будто не по себѣ. Какъ онъ ни потягивается въ своемъ креслѣ, какъ ни старается усѣсться поплотнѣе и попокойнѣе, а о прежней сладкой дремотѣ нѣтъ уже и помина; если же и удается еще порою вздремнуть во время засѣданія, то непремѣнно снятся какіе-нибудь ужасы…
Снится Доллингеру, будто онъ на вершинѣ большой горы, вродѣ Хонека или Эльзасскаго Баллона[1]. Какъ онъ попалъ и зачѣмъ попалъ въ судейскомъ нарядѣ и на своемъ судейскомъ креслѣ на такую вышину, на которой нѣтъ ничего, кромѣ рѣдкихъ корявыхъ деревьевъ, да цѣлыхъ тучъ мелкихъ мошекъ, — Доллингеръ самъ этого не знаетъ и сообразить не можетъ. Онъ чувствуетъ только, какъ его пробираетъ дрожь отъ выступиваго холоднаго пота и отъ страха передъ какимъ-то кошмаромъ, багряно-красное солнце встаетъ по ту сторону Рейна, изъ-за замковъ Шварцвальда, и по мѣрѣ того, какъ солнце поднимается выше, тамъ, внизу, въ долинахъ Тайна, Мюнстера, по всему Эльзасу начинаютъ проноситься какой-то неясный шумъ, топотъ южества ногъ, грохотъ ѣдущихъ колесъ. Шумъ ростетъ и приближается, и жутко становится Доллингеру. И вотъ кольмарскій судья видитъ, какъ по дорогѣ, извивающейся и ползущей вверхъ по склону горы, подвигаются къ нему безконечные, печальные обозы; все населеніе Эльзаса поднялось разомъ и эмигрируетъ этимъ горнымъ путемъ.
Вотъ длинныя телѣги, запряженныя четверкою воловъ, — тѣ южныя телѣги, съ рѣшетчатыми боками, что встрѣчаются во время жатвы нагруженными золотистыми снопами; теперь онѣ гружены не хлѣбомъ родныхъ полей, а мебелью, домашними пожитками, земледѣльческими орудіями. На нихъ навалены широкія кровати, высокіе шкафы, кадки, прялки, дѣтскіе стулья кресла прадѣдовъ, дорогія воспоминанія старины, вытащенныя изъ своихъ тихихъ угловъ, оторванныя отъ милыхъ сердцу, вѣками освященныхъ очаговъ. Цѣлые дома уѣзжаютъ на этихъ возахъ. Потому-то они и двигаются такъ медленно и скрипятъ такъ жалобно. Волы съ трудомъ тянутъ ихъ, точно сама земля-кормилица цѣпляется за колеса, точно сухіе комья этой земли, приставшіе къ боронамъ, плугамъ, мотыгамъ и граблямъ и дѣлающіе возы еще тяжелѣе, все еще не могутъ оторваться отъ бороздъ и грядъ покинутыхъ родныхъ полей. За возами тѣснится молчаливая, сумрачная толпа людей всякихъ званій возрастовъ, начиная съ высокихъ стариковъ въ трехуголкахъ, едва бредущихъ, опираясь на палки, и кончая бѣлокурыми, кудрявыми ребятишками въ бумазейныхъ штанишкахъ, подхваченныхъ одною помочью, — начиная съ параличныхъ старухъ, которыхъ несутъ на своихъ плечахъ молодцы внуки, и кончая грудными дѣтьми, пригрѣвшимися на рукахъ матерей… Всѣ, бодрые и немощные, тѣ, кому идти въ солдаты на будущій годъ, и тѣ кому пришлось пережить страшную войну, — изувѣченные кирасиры, ковыляющіе на костыляхъ, блѣдные, измученные артиллеристы въ оборванныхъ мундирахъ, сохранившихъ на своихъ лохмотьяхъ слѣды гнилыхъ казематовъ Шпандау, — всѣ они гордо проходятъ по дорогѣ, мимо сидящаго у ея края кольмарскаго судьи, и, поровнявшись съ нимъ, каждый отворачивается отъ него съ страшнымъ выраженіемъ негодованія и отвращенія на лицѣ.
Несчастный Доллингеръ! Какъ бы хотѣлось ему спрятаться и убѣжать… Невозможно: его кресло приросло къ горѣ, его кожаный кружокъ приросъ къ креслу, а самъ онъ — къ своему кожаному кружку. Тутъ судья понялъ, что его кресло — тотъ же позорный столбъ и что выставили его на такой вышинѣ для того, чтобы позоръ его былъ видѣнъ какъ можно дальше… А шествіе продолжается, идетъ село за селомъ; тѣ, что тянутся отъ швейцарской границы, гонятъ огромныя стада; покинувшіе берега Саара катятъ передъ собой рудокопскіе вагончики, нагруженные желѣзными орудіями своего тяжелаго промысла. За ними двигаются города, все населеніе бумагопрядиленъ, ткацких фабрикъ, кожевенныхъ заводовъ, толпы горожанъ, священниковъ, раввиновъ, членовъ магистратуры, — мелькаютъ черныя, красныя всѣхъ цвѣтовъ одежды. Вотъ и кольмарскій судъ съ своимъ старымъ предсѣдателемъ во главѣ… И Доллингеръ, чуть не умирая отъ стыда, пытается скрыть свое лицо, но его руки парализованы; онъ хочетъ закрыть глаза, — вѣки неподвижны, не повинуются его усиліямъ. Онъ обреченъ смотрѣть и видѣть, сидѣть тутъ у всѣхъ на виду и не пропустить ни одного изъ презрительныхъ взглядовъ, которые бросаютъ на него проходящіе мимо его бывшіе товарищи по службѣ.
Ужасно положеніе судьи, выставленнаго на этотъ позоръ! Но еще ужаснѣе то, что въ этой толпѣ онъ узнаетъ всѣхъ своихъ близкихъ и что всѣ они дѣлаютъ видъ, будто не узнаютъ это. Жена его и дѣти проходятъ мимо, опустивши низко головы. Повидимому, они тоже удручены стыдомъ… Даже его маленькій Мишель, его любимецъ, и тотъ прошелъ, не взглянувши на отца. Только старый предсѣдатель суда пріостановился на секунду и сказалъ ему:
— Пойдемте съ нами, Доллингеръ. Не оставайтесь тутъ, мой другъ…
Но Доллингеръ не можетъ встать. Онъ мечется, зоветъ, а шествіе все тянется и тянется мимо цѣлыми часами, и когда оно скрывается вдали съ наступленіемъ вечера, гробовое молчаве охватываетъ лежащія тамъ, внизу, чудныя долины съ ихъ мющими колокольнями, съ закоптѣлыми трубами фабрикъ и вводовъ. Вѣсь Эльзасъ ушелъ. Одинъ только остался кольмарскій судья, какъ пригвожденный къ позорному столбу, — остался идящимъ на своемъ креслѣ и несмѣняемымъ.
…Вдругъ картина перемѣнилась: ряды тисовыхъ деревьевъ, темные кресты, могилы, толпа людей въ траурѣ… это кольмарское кладбище, чьи-то торжественныя похороны; звонъ на всѣхъ городскихъ колокольняхъ… Хоронятъ члена суда Доллингера. Смерть сдѣлала то, чего не могло сдѣлать понятіе чести: она оторвала, наконецъ, несмѣняемаго судью отъ его кожанаго кружка и протянула во всю длину человѣка, упорно продолжавшаго сидѣть на своемъ креслѣ, чего бы это ни стоило.
Нѣтъ ничего страшнѣе, какъ видѣть себя во снѣ умершимъ и оплакивать свою собственную кончину. Съ сокрушеннымъ сердцемъ Доллингеръ присутствуетъ на своихъ похоронахъ. Но не болѣе, чѣмъ смерть, приводитъ его въ отчаяніе то обстоятельство, что во всей этой громадной толпѣ, тѣснящейся у гроба, нѣтъ ни одного друга, нѣтъ никого изъ родныхъ, не видно ни одного природнаго кольмарца, — одни прусаки и только прусаки! Прусскіе солдаты составляютъ почетный конвой, впереди гроба и за гробомъ идутъ члены прусской магистратуры, и рѣчи, которыя говорятся надъ его могилой, — прусскія рѣчи, и земля, которою его засыпаютъ и которая кажется ему такою холодною и тяжелою, есть, увы, прусская земля!
Вдругъ толпа почтительно разступается; къ могилѣ подходитъ великолѣпный бѣлый кирасиръ и подъ плащомъ несетъ, повидимому, большой вѣнокъ изъ иммортелей. Въ толпѣ пробѣгаетъ говоръ:
— Бисмаркъ… Самъ Бисмаркъ!…
А кольмарскій судья, лежа въ своемъ гробу, сокрушенно думаетъ:
— Много чести вы мнѣ дѣлаете, ваша свѣтлость… но если бы тутъ былъ, вмѣсто васъ, мой маленькій Мишель…
Громкій хохотъ прерываетъ его печальную думу, — безумный, непристойный хохотъ, какой-то дикій и неудержимый.
— Что тамъ такое? Что случилось? — недоумѣваетъ въ ужасѣ судья.
Онъ приподнимается, смотритъ… Князь Бисмаркъ благоговѣйно возложилъ на могилу его кожаный кружокъ, его мягкій кружокъ, обтянутый молескиномъ, на которомъ красуется надпись:
Судьѣ Доллингеру,
украшенію сидящей магистратуры,
въ знакъ глубокаго сожалѣнія.[править]
На кладбищѣ всѣ хохочутъ, за бока хватаются отъ смѣха; отъ этого самодовольнаго прусскаго хохота дрожатъ каменные стѣнки могилы, въ которой бывшій кольмарскій судья горько рыдаетъ, уничтоженный срамомъ вѣчнаго осмѣянія…
- ↑ Названія двухъ горъ Вогезской цѣпи. Первая называется по-французски. Honek, по-нѣмецки: Hoheneck (1,366 метр. вышины); вторая — по-французски: Ballon d’Alsace, по-нѣмецки: Bärетkopf (медвѣжья голова, выш. 1,429 метр.). Прим. перев.