1859[править]
Странное, удивительное смѣшеніе, какъ въ общественной, такъ и въ литературной своей жизни, представляетъ Воейковъ.
Много душевнаго огня и жару, много дарованій было въ немъ, но еще болѣе — неумѣнья распорядиться ими. Это былъ характеръ одной минуты, одного часа. На характерѣ этомъ прошло и отразилось нѣсколько эпохъ, нѣсколько періодовъ историческаго и литературнаго движенія. И, странное дѣло! ни къ одному изъ нихъ нельзя отнести его….
Отъ XVIII вѣка, отразившагося у насъ, на Руси, особеннымъ образомъ, — онъ наслѣдовалъ легкую либеральную бойкость, раздражительную предпріимчивость и какую-то самодовольную недоконченность въ характерѣ. Отъ XIX столѣтія, которое застало насъ врасплохъ, безъ подготовки, Воейковъ, уже 25-лѣтній юноша, усвоилъ новыя крайности: разгулъ и неразборчивую насмѣшку, безпечность и мотовство, кабинетное отвращеніе къ злу и въ тоже время равнодушное умѣнье примириться съ тѣмъ, что въ частной бесѣдѣ повидимому волновало всю его душу. Пылая въ счастливую пору общихъ надеждъ высокими стремленіями, онъ не былъ въ сущности страстно и глубоко привязанъ ни къ одному изъ нихъ. Результатъ былъ тотъ, какого и слѣдовало ожидать въ подобномъ положеніи: неудовлетворенная болѣзненная дѣятельность и отсутствіе опредѣленнаго образа воззрѣній. Они и остались при немъ, какъ свидѣтели, что человѣку страстному, какимъ былъ Воейковъ по своей природѣ, трудно жить съ пользою для себя и для общества, не имѣя твердой нравственной основы. Это и составило его несчастіе.
Въ позднѣйшую пору (Воейковъ пережилъ Пушкина и дожилъ до временъ Бѣлинскаго) мы видимъ его печальнаго, озлобленнаго, съ редакціею «Русскаго Инвалида» въ рукахъ, горько сѣтующаго на плохія свои обстоятельства, жалующагося на клеветы недоброжелателей и враговъ, — словомъ, во всемъ эгоистически-безотрадномъ положеніи старчества. Не преслѣдуемый рѣшительно никѣмъ, лично извѣстный Великому Князю Михаилу Павловичу, съ обширными связями въ высшемъ обществѣ, онъ не имѣетъ никакой самостоятельности, онъ видитъ вездѣ враговъ. Массонство, иллюмшатство, карбонарство — вотъ слова, теперь ничего незначущія, но отъ которыхъ сатирикъ «Дома Сумасшедшихъ» приходитъ въ ужасъ. Винить его за это строго не станемъ. Онъ дѣлалъ больше этого: безъ всякой надобности слезно жаловался, что имѣлъ несчастіе воспитываться на Дидро и Вольтерѣ, и письменно и на словахъ наивно разувѣрялъ своихъ сильныхъ друзей и покровителей, что онъ вовсе не въ родѣ Сен-Мартена и Бёма. Тутъ слишкомъ очевидны — и положеніе сатирика, и состояніе умовъ тогдашняго общества. Общество не требовало правды, не хотѣло знать ее, а Воейковъ, не вынесшій изъ своей долгой жизни никакаго завѣтнаго идеала въ душѣ, ни одного твердаго принципа, — неизбѣжно долженъ былъ метаться во всѣ стороны и пойти по шаткой дорогѣ.
Не станемъ излагать его родословной. Это и скучно и безполезно. Ограничимся только тѣмъ, что Воейковъ былъ въ родствѣ и въ связяхъ съ весьма сильными людьми міра сего. Въ въ характеристикѣ его опустить обстоятельства этого нельзя потому, что самъ Воейковъ придавалъ черезчуръ большое значеніе ему, цѣлые листы бумаги онъ исписывалъ громкими именами своихъ друзей и знакомыхъ {Мы могли бы перечислить ихъ всѣхъ, — да кому же это любопытно? На поляхъ одной книжки, испещренной рукою Воейкова, мы нашли безчисленное множество замѣтокъ въ такомъ родѣ:
"Въ великій вторникъ (1838) крѣпко занемогъ мои другъ Леонтій Васильевичъ Дубельтъ.
"Умеръ въ мирѣ патріархъ своего семейства, тайный совѣтникъ и кавалеръ разныхъ орденовъ Ѳедоръ Петровичъ Львовъ.
«Былъ на именинахъ у генералъ-лейтенанта Влад. Богд. Б***», и т. д. И тутъ же легкія, презрительныя замѣтки о людяхъ, стоявшихъ на низшей ступени въ обществѣ: «такого-то года (1836) умре Герасимъ Ивановичъ Казаковъ, смотритель Военной Типографіи, обезьяна и кавалеръ».
Эти мелкіе, уцѣлѣвшіе факты, должны быть занесены въ характеристику Воейкова.}.
Страсть къ литературѣ охватила сердце Воейкова еще съ молоду. Въ первые годы воспитанія своего онъ любилъ уже поэзію, онъ часто брался за перо. Страсть эта рано дала почувствовать ему присутствіе нравственнаго интереса въ жизни; она болѣе всего вызывала его на собственное размышленіе, на мысль, смутно предсказывая будущее призваніе его. Муза, хотя и слабая, уже осѣняла его своимъ волшебнымъ крыломъ, дарила его своими восторгами. Она стучалась уже въ сердце будущаго литератора.
Дѣло это происходило въ Москвѣ, въ стѣнахъ университетскаго благороднаго пансіона. Тамъ Воейковъ написалъ неловкія и, быть можетъ, первыя свои риѳмованныя строчки:
«Ахъ, Державинъ, ахъ, Княжнинъ,
Сколько правды гражданинъ
Зритъ и слышитъ въ васъ!
О, какой чарующій Парнасъ….»
Любовь къ родной словесности, къ стиху, стояли въ тогдашнемъ воспитаніи на первомъ планѣ. Тогда каждый образованный юноша зналъ наизусть отечественныхъ поэтовъ, и въ веселый кругъ товарищей входилъ не иначе, какъ декламируя стихи. Московскій университетскій пансіонъ, быть можетъ, и мало давалъ научныхъ свѣдѣній, отчасти довольно небрежно обращался вообще съ наукою, зато онъ давалъ бодрость и крылья тогдашнему юношеству; въ немъ совершенно не было тѣхъ скверныхъ учебниковъ, которые впослѣдствіи притупили и самыхъ учителей и ихъ учениковъ. Тогда все зависѣло отъ чисто личнаго таланта и воли преподавателя. Между преподавателями встрѣчались люди съ обширнымъ европейскимъ образованіемъ. Скучныя программы не дѣлали имъ на каждомъ шагу преградъ; начальство не хотѣло, чтобъ дѣти выносили изъ заведенія безжизненныя, округленно-казенныя воззрѣнія. Ни одинъ изъ тогдашнихъ профессоровъ ни за что не рѣшился бы голословно сказать, не подкрѣпивши хоть какими нибудь историческими фактами, что Дантонъ, положимъ, былъ чудовище, а Максимиліанъ Робеспьеръ — какой-то извергъ рода человѣческаго.
Этотъ тактъ приличія общественной совѣсти лежалъ и на другихъ сферахъ, между прочимъ и на литературномъ кружкѣ. Тогда еще не издавали ни «Поучительныхъ разговоровъ въ предосторожность отъ ложнаго упованія»[1], ни «Супружеской грамматики, коей мужъ долженъ довести жену свою, чтобъ она съ дѣтками своими была тише воды, ниже травы»[2]; тогда не знали ли «Графа Гаккельберіа, или рыцаря съ серпомъ», — тогда еще самъ Державинъ изрѣдка писаль шутливо-эротическіе стихи. Время литературной раздирательности, сантиментальности и грубой плоскости настало гораздо позже. По времена екатерининскія и въ началѣ александровской эпохи ихъ не знали. Люди болѣе солидные и серьезные читали «Публія Овидія Насонуса превращенія», въ переводѣ знаменитаго Козицкаго, «Персидскія письма Монтескьё», въ переводѣ Рознатовскаго и «Созерцаніе писателей латинскаго языка, въ златомъ, серебряномъ, мѣдномъ и желѣзномъ вѣки процвѣтавшихъ», въ переводѣ нынѣ забытаго труженика Данкова.
Подражая двору, русское общество нарочно устроивало въ своихъ пышныхъ салонахъ литературныя чтенія, принимало съ удовольствіемъ писателей, оказывало почетъ профессорамъ. Многіе изъ профессоровъ и писателей достигали высшихъ государственныхъ мѣстъ, входили не только въ дружество съ такъ называемымъ высшимъ свѣтомъ, но нерѣдко и роднились съ нимъ посредствомъ свадебъ, воспріемничества, общихъ филантропическихъ дѣлъ и т. п. Тогда еще и въ Петербургѣ, и въ Москвѣ на публичныхъ экзаменахъ, часто въ присутствіи Державина, Княжнина, Капниста и Хераскова, учитель русской словесности разбиралъ ихъ сочиненія, и лучшій изъ воспитанниковъ затемъ произносилъ длиннѣйшій монологъ изъ драмы автора, тутъ-же сидѣвшаго, и публика съ умиленіемъ посматривала на улыбающееся лицо сочинителя. У юношей, а нынѣ стариковъ, прежняго времени, еще хранятся книги съ собственноручными надписями знаменитыхъ тогдашнихъ писателей. Мы видѣли одну изъ нихъ и можемъ сообщить ея содержаніе: "сему, Степану Варышову отъ Владислава Озерова, за отлично продекламированные стихи онымъ малолѣткомъ изъ моего «Эдипа въ Аѳинахъ». И тутъ же сдѣлана другая приписка дрожащимъ дѣтскимъ почеркомъ, молодая и пылкая, какъ сама юность:
«Героевъ и пѣвцовъ вселенна не забудетъ!
Въ могилѣ буду я, но буду говорить…»
Нельзя не сознаться, что нынѣшніе писатели лишены этой живой, простой связи съ русскимъ обществомъ, съ отечественнымъ театромъ и наконецъ съ воспитывающимся юношествомъ, какую имѣли наши предшественники. Общество ли въ томъ виновато, сами ли литераторы, или же были другія причины подобнаго разъединенія — это вопросъ другой. Мы сдѣлаемъ одно только замѣчаніе: напрасно мы клеймимъ это время названіемъ педантическаго и тяжелаго времени. Оно не было такимъ. При всѣхъ недостаткахъ прежней литературы представители ея своимъ авторитетомъ и вліяніемъ воспитывали, быть можетъ, гораздо болѣе людей въ эстетическомъ и нравственномъ отношеніи, чѣмъ нынѣшніе университеты и различныя заведенія. Нѣкто Быковъ, содержавшій частный пансіонъ въ началѣ нынѣшняго столѣтія (въ Рязанской губерніи), каждый годъ пріѣзжалъ въ Москву и въ Петербургъ…. за чѣмъ бы вы думали? на поклонъ къ Мерзлякову, Капнисту и Державину; онъ показывалъ имъ лекціи, которыя прочитывались въ его заведеніи въ теченіе цѣлаго года. И это дѣлалось не въ видѣ отчета, исполненнаго лжи и громкихъ фразъ, а просто потому, что г. Быковъ интересовался мнѣніемъ этихъ извѣстныхъ людей и по ихъ рекомендаціи дѣлалъ выборъ учителямъ. Намъ сказывали, что Капнистъ сдѣлалъ одинъ разъ такое замѣчаніе г-ну Быкову: «давайте юношеству млеко, хотя бы жиденькое и подмѣшанное, но, избави Господи! останавливать порывъ его гнилой моралью и скучнымъ преподаваніемъ наукъ»[3].
Воейковъ былъ первымъ ученикомъ Московскаго университетскаго пансіона: имя его было записано на золотой доскѣ пансіона. Кромѣ выше приведеннаго четверостишія, ничего больше неизвѣстно объ этой эпохѣ его жизни. Конечно, потеря въ томъ небольшая, и мы жалѣемъ потому только, что, быть можетъ, утрачиваемъ нѣсколько чертъ изъ нравовъ тогдашняго воспитанія общества.
Рѣдко кто изъ прежнихъ писателей былъ поставленъ въ такое счастливое положеніе, какъ Воейковъ. Жуковскій, человѣкъ чрезвычайно образованный, всегда завидовалъ его обширнымъ свѣдѣніямъ и въ этомъ отношеніи, быть можетъ, только одинъ Карамзинъ, работавшій надъ собою постоянно, былъ выше Воейкова. Пансіону ли онъ тѣмъ былъ обязанъ, или же, — хотя это вѣроятнѣе, — самому себѣ, рѣшить довольно трудно. Отъ ХѴІІI вѣка, когда доступъ къ образованію былъ въ Россіи легче и свободнѣе, Воейковъ захватилъ болѣе двадцать-пяти лѣтъ[4]. Такимъ образомъ онъ встрѣтилъ александровское время уже не мальчикомъ. Когда будущіе литературные друзья его, Жуковскій, Крыловъ и поэтъ Козловъ, были не болѣе, какъ молодыми людьми въ своемъ обществѣ, — Воейковъ уже мечталъ тогда о кафедрѣ. Вмѣстѣ съ тремя Тургеневыми, — Воейковъ въ своихъ запискахъ громко величаетъ ихъ названіемъ трехъ братьевъ Гракховъ, — вмѣстѣ съ ними онъ читалъ тогда Ѳукидида, Геродота, Тита-Ливія, Дидро, Вольтера, Гельвеція. Маленькій ростомъ, живой и остроумный, съ отличнымъ образованіемъ и хорошимъ состояніемъ, Воейковъ еще до литературной своей извѣстности былъ замѣтенъ въ числѣ лучшаго, отборнѣйшаго московскаго общества. Впослѣдствіи, опираясь съ одной стороны на короткое знакомство съ Нарышкиными, Волконскими, Муравьевыми и Сперанскимъ, и находясь съ другой стороны въ родствѣ съ Карамзинымъ и Жуковскимъ, пріятель Мордвинова, Дашкова, Перовскаго и другихъ, — онъ этимъ самимъ пріобрѣталъ большую независимость и въ обществѣ, и въ литературѣ. Даже неумолимый и деспотическій графъ Аракчеевъ, никого не любившій искренно, кромѣ Александра І-го и своей службы, — былъ довольно любезенъ къ Воейкову.
Не будучи честолюбцемъ и любителемъ чиновъ, страстно преданный всему изящному и благородному въ наукѣ и поэзіи, Воейковъ, по сужденію стороннихъ людей, обѣщалъ самую благотворную дѣятельность. Казалось, человѣкъ этотъ состоялъ изъ талантовъ и въ началѣ ужь нынѣшняго столѣтія пользовался довольно громкимъ авторитетомъ, не сдѣлавши пока что ничего. Онъ написалъ тогда только одну плохую сатиру Сперанскому «Объ истинномъ благородствѣ», да работалъ надъ переводомъ вольтеровской «Исторіи царствованія Людовика XIV». Но, несмотря на это, Воейковъ уже считался литераторомъ. Довольствуясь такою легкою побѣдою, пылкій молодой человѣкъ, способный на многое, но слабый и безхарактерный по натурѣ, не спѣшилъ сосредоточиться ни надъ чѣмъ серьёзно. А ему-то слѣдовало дѣлать это скорѣе, чѣмъ кому-либо: при безконечной любви къ литературѣ, которая не оставляла его до послѣдняго дня жизни, въ душѣ у него запасу было мало…. Любя горячо славу, онъ не умѣлъ работать для нея. Фантазіи, этого великаго достоинства для всякаго автора, у него было много; но въ немъ высказалось рѣшительное отсутствіе подчинить эту фантазію своему перу, своему рабочему столу. Ловкое, острое словечко, какая нибудь сатира, произнесенная въ обществѣ, совершено успокоивали его и отводили глаза въ сторону. Врядъ ли даже онъ сознавалъ въ ту пору свое непрочное, драматическое положеніе въ литературѣ, которое, впрочемъ, слишкомъ было очевидно: сатира къ Сперанскому, кромѣ реторики, не имѣла никакихъ достоинствъ. Но авторъ, довольный своимъ авторитетомъ, весело блисталъ въ гостиныхъ, былъ первымъ ораторомъ въ литературныхъ салонахъ, ловко разбиралъ всякую литературную новость, называлъ князя И. А. — Сократомъ, другаго знакомаго — Платономъ, третьяго — Ксенофонтомъ и т. д. Все это конечно было мило, весело, часто ядовито и умно; но въ сущности онъ растрачивалъ свои умственныя богатства, непріобрѣтая ровно ничего. Свобода мнѣній, неподдѣльное увлеченіе всѣмъ хорошимъ, открытое восхищеніе честнымъ поступкомъ оставались еще при немъ. При умѣ и живости они давали хорошую физіономію нашему литератору — безъ сочиненій, поэту — безъ стиховъ, профессору — безъ кафедры. Странное, забавное явленіе, доказывающее, что въ прежнее время возможно было быть полезнымъ обществу, не дѣлая ничего…. Теоретическія воззрѣнія человѣка, нравственная чистота принимались уже за дѣло.
Время между тѣмъ измѣнялось, дѣлаясь переходнымъ. Спокойная, торжественная лира Державина уже во многомъ не гармонировала тогдашнему порядку, въ литературномъ отношеніи замѣтно стало мельчать, — словомъ это ужь было обратное шествіе съ Парнаса. Пришло безцвѣтное затишье для поэзіи, время ожиданія Жуковскаго и Пушкина. Общество какъ будто зрѣло, но еще жило старыми преданіями и прежними переводами. «Нѣмецкій Жиль-Блазъ, или приключенія Петра Клаудія», въ переводѣ Ильина (1795 г.), «Политическія басни» Волкова (1762), «Переписка Екатерины Великой съ господиномъ Вольтеромъ», въ переводѣ Подлисецкаго и Антоновскаго, «Человѣкъ въ 40 талевъ» Вольтера, въ передѣлкѣ Галченкова, — читались и перечитывались съ радостью. — Вас. Пет. Петровъ, несмотря на то, что тогда еще жили первостатейные литераторы прежней эпохи, считался прекраснымъ поэтомъ: онъ ѣздилъ по домамъ, читалъ свои вирши, но, поддаваясь духу времени, уже принимался въ часы досуга за свой переводъ «Потеряннаго Рая» Мильтона. Знаменитая комедія Капниста «Ябеда», изданная въ первый разъ въ 1798 г., безспорно была самымъ капитальнымъ сочиненіемъ изъ тогдашнихъ оригинальныхъ произведеній. Она уже затрогивала, хотя и на старый ладъ, живыя струны новаго общества. Ею восхищался императоръ Павелъ І-й, имѣвшій во все короткое свое царствованіе одного только литератора — задумчиваго, честнаго Капниста.
Чтожь было болѣе въ переходной литературѣ? Кажется, что ничего: были только люди, порицавшіе все старое, но ничего не дѣлавшіе новаго. И оно понятно: въ обществѣ совершалось болѣе интереснаго, чѣмъ въ литературѣ: тамъ кипѣла драма, силы просились наружу, но не было еще актеровъ. Это былъ моментъ какого-то недоумѣнья. Борьба изъ-за мѣстъ отставленныхъ екатерининскихъ орловъ, новые любимцы, прощеніе Новикова, пышные обѣды, разговоры шопотомъ, неизвѣстность и тревога, — все это смѣшавшись придавало лихорадочный характеръ движенія русскому обществу. Но оно шло впередъ. Это было несомнѣнно.
Восшествіе на престолъ Александра І-го развязало наконецъ прежній узелъ. Потомъ, внутреннія перемѣна, да 12-й годъ толкнули русское общество и двинули литературу. Жуковскій, Батюшковъ и Глинка, стоя въ рядахъ русской арміи, начинали получать извѣстность, какъ литераторы. Карамзинъ уже составилъ себѣ имя, какъ стихотворецъ, бельлетристъ и политикъ.
Воейковъ былъ въ томъ же положеніи, въ какомъ захватило его начало нынѣшняго столѣтія[5]. Ничего не сдѣлавши, онъ начиналъ уже отставать; между тѣмъ ему было 37 лѣтъ….
Злое чувство жолчи, зависти и немощнаго безсилія, заговорило въ немъ. Это не совсѣмъ хорошее въ основѣ чувство спасло его и сдѣлало литераторомъ…. Имѣя 39 лѣтъ на своихъ плечахъ и никакой славы позади, опечаленный Воейковъ, въ 1814 году, 17 марта, написалъ первые знаменитые свои стихи:
«Други милые, терпѣнье!
Разскажу вамъ чудный сонъ.
Не игра воображенья,
Не случайный призракъ онъ:
Нѣтъ, то мщенью предыдущій
И грозящій неба гласъ,
Къ покаянію зовущій
И пророческій для насъ».
Стихи эти вытекли прямо изъ душевнаго настроенія поэта. Они-то и послужили первымъ основаніемъ къ его извѣстной сатирѣ: «Домъ Сумасшедшихъ». Въ этомъ же, 1814 году, Воейковъ окончательно отдѣлалъ первоначальную редакцію своей сатиры и пустилъ ее въ свѣтъ. Какъ умный человѣкъ и тонкій критикъ, онъ чувствовалъ, что сатира эта пріобрѣтетъ только тогда свое значеніе, если онъ постарается придать ей широкіе размѣры, — размѣры общественнаго порицанія. Онъ такъ и сдѣлалъ. Успѣхъ превзошелъ его ожиданія. Мерзляковъ, Жуковскій, Карамзинъ, Батюшковъ — всѣ должны были попасть въ списокъ жертвъ этой блестящей каррикатуры. Въ обществѣ раздался страшный шумъ, крикъ и негодованіе, — но имя Воейкова уже было сдѣлано.
Такимъ образомъ сатира эта, вытекши изъ чисто-личнаго настроенія автора, должна была по смѣлой и открытой своей ироніи пріобрѣсти общественное значеніе, котораго, говоря правду, она вовсе не имѣетъ.
На Воейкова посылались сплетни и доносы. На него взглянули, какъ на бунтовщика общественнаго спокойствія. Изъ всѣхъ лицъ, выведенныхъ въ сатирѣ, болѣе всѣхъ разобидился П. И. Соколовъ, непремѣнный секретарь бывшей Россійской Академіи и, въ особенности, нѣкто Кавелинъ, бывшій директоръ Благороднаго пансіона при педагогическомъ институтѣ. Кавелинъ этотъ принесъ много вреда русскому просвѣщенію: онъ преслѣдовалъ профессоровъ и торжественно жегъ вольнодумныя по его убѣжденію сочиненія и печатныя книги[6]. Поповъ, бывшій директоръ департамента народнаго просвѣщенія, еще болѣе подбрасывалъ жару подъ это вспыхнувшее дѣло. Оно начинало принимать невѣроятный характеръ. Къ числу гонителей Воейкова присоединился еще и покойный А. И. Красовскій.
И въ самомъ дѣлѣ, какъ было простить этимъ людямъ, скрывавшимъ свои продѣлки и теперь публично выведеннымъ на осмѣяніе? О Кавелинѣ было сказано:
«Какъ?! меня лишать свободы
И сажать въ безумный домъ?
Я подлецъ ужь отъ природы
Сорокъ лѣтъ хожу глупцомъ».
О Соколовѣ еще рѣзче и ближе къ дѣлу:
«Вотъ онъ, съ харей фарисейской,
Петръ Иванычъ Осударь (*),
Академіи Россійской
Непремѣнный секретарь.
Ничего не сочиняетъ,
Ничего не издаетъ;
Три оклада получаетъ
И столовыя беретъ.
(*) „Осударь мой“, была любимая поговорка Соколова.
№ 2.
На дворѣ академіи
Грядъ капусты накопалъ;
Не пріютъ пѣвцамъ Россіи,
А лабазъ — для дегтя складъ!»
Исключая этихъ лицъ да еще бывшаго ректора Петербургскаго университета, Рунича, человѣка необыкновенно образованнаго, но трусливаго и боявшагося Кавелина, какъ огня, вслѣдствіе чего вся нравственная система его управленія состояла почти въ томъ, что:
Локъ запуталъ умъ нашъ въ сѣти,
Галлеръ сердце обольстилъ,
Кантомъ бредятъ даже дѣти,
Деннеръ нравы развратилъ. —
Кромѣ этихъ лицъ, говоримъ, остальная часть сатиры представляетъ болѣе или менѣе одну ловкую каррикатуру.
Но не такъ взглянуло на это общество. Авторъ «Дома Сумасшедшихъ» чуть было не погибъ за честно-сказанную правду о нѣкоторыхъ вредныхъ лицахъ. Не привыкши ни къ какой печатной и писанной правдѣ, общество не умѣло извлечь пользы изъ существенной и, по нашему мнѣнію, лучшей части сатиры: главная, общественная заслуга ея только и состояла въ томъ, что авторъ открыто напалъ на странное направленіе просвѣщенія. Воейковъ здѣсь указалъ на существенное зло, которое подтачивало умственныя силы Россіи. Но молодость нашего общества погубила все дѣло. Враги должны были восторжествовать; автору оставалось обезсилить свой протестъ, а равнодушному обществу остаться отъ этого безъ всякаго выигрыша.
Такъ и случилось, хотя дѣло это могло получить болѣе счастливый и полезный оборотъ. Вотъ тому доказательство. Доносы на автора не смолкали, его хотѣли даже сослать, но это не состоялось, — и авторъ оставленъ совершенно въ покоѣ. Карамзинъ, котораго Государь и тогда ужь умѣлъ цѣнить, вмѣшался въ это дѣло и въ оффиціальной докладной запискѣ къ Сперанскому оправдывалъ сочинителя сатиры, называя его человѣкомъ «отмѣнныхъ дарованіи».
Это тѣмъ болѣе поразительно, что Воейковъ самымъ недобросовѣстнымъ образомъ очернилъ въ своей сатирѣ этого, быть можетъ, единственнаго по своей чистотѣ русскаго писателя. Карамзинъ зналъ очень хорошо, какъ жестко и несправедливо выразился о немъ Воейковъ:
Вотъ въ передней рабъ писатель,
Карамзинъ — хамелеонъ,
Земледѣлъ, законадатель….
Взглянемъ, что мораетъ онъ?
Пѣснь свободѣ, деспотизму,
Брань и лесть властямъ земнымъ,
Гимнъ хвалебный атеизму
И акаѳистъ всѣмъ святымъ!
Сколько извѣстно, Карамзинъ, несмотря на свое положеніе придворнаго человѣка, никому не пѣлъ никакихъ акаѳистовъ. Онъ также просто и безъ задней мысли спасъ Воейкова, какъ и Пушкина, которому, какъ извѣстно, за одно изъ молодыхъ его произведеній, также грозила ссылка (въ Соловецкій монастырь). Впослѣдствіи Карамзинъ даже породнился съ Воейковымъ и, какъ мы увидимъ, въ его только домѣ находилъ отраду больной, всѣми оставленный Воейковъ[7].
Итакъ, воейковская сатира, болтливая и лично-задирательная въ цѣломъ, но дѣльная по отношенію къ народному просвѣщенію прошла, къ сожалѣнію, безъ благихъ послѣдствій. Въ дѣлѣ этомъ, по нашему мнѣнію, болѣе всѣхъ виновато само общество: оно не умѣло и не хотѣло воспользоваться литературнымъ протестомъ.
За перчатку, ловко брошенную авторомъ, автора даже хвалить не стоитъ: мы видѣли, подъ вліяніемъ какихъ побужденій онъ принялся за свою сатиру. Въ непріятномъ и печальномъ своемъ положеніи, онъ хлопоталъ только о томъ, чтобъ составить въ литературѣ себѣ имя и, — это уже слишкомъ очевидно, — даже не сознавалъ важности тѣхъ вопросовъ, которые подымутъ его горячія, даровитыя строчки. До этого момента онъ ни на волосъ не былъ лучше своего общества, которое также легко либеральничало и также легко смотрѣло на всякое общее дѣло.
Но рѣчь теперь не объ томъ. Посмотримъ, что было дальше.
Сатира Воейкова быстро разнеслась по всей грамотной Россіи. Отъ Зимняго дворца до темной квартиры бѣднаго чиновника она ходила въ рукописныхъ, по большей части, искаженныхъ спискахъ. Не появляясь ни гдѣ въ печати, она тѣмъ болѣе выигрывала въ глазахъ публики. Успѣхъ ея можно сравнить развѣ только съ успѣхомъ гоголевскаго «Ревизора» въ первое время. Молодежь и литераторы превозносили Воейкова до невѣроятности; старцы и закостенѣвшіе педанты бранили ее съ пѣной у рта. Успѣхъ слѣдовательно былъ полный. Выигрышъ, конечно, клонился на сторону автора. Его, хотя и наивно, но чистосердечно сравнивали съ Ювеналомъ, объ частной его жизни разсказывали анекдоты, ему отъ души кланялись въ поясъ, онъ сразу овладѣлъ общимъ вниманіемъ. Врядъ ли самъ Пушкинъ, при жизни испытывалъ такое бурное, восторженное поклоненіе, какое выпало на долю Воейкова послѣ распространенія его сатиры. Даже Аракчеевъ пожелалъ видѣть въ лицо Воейкова, котораго и представилъ ему Мордвиновъ. Любопытно было бы знать, какого рода литературное замѣчаніе сдѣлалъ автору этотъ замѣчательный самородокъ-вельможа'? Намъ извѣстно только то, что представленіе это сохранилось въ памяти Аракчеева: впослѣдствіи, о чемъ мы будемъ имѣть случай говорить, Аракчеевъ принялъ участіе въ одномъ тяжебно-литературномъ процессѣ Воейкова….
Но увлеченіе ненапечатанною сатирою Воейкова было до такой степени грубо и несознательно въ его поклонникахъ, что они напримѣръ хвалили сатирика и за то, что онъ въ «Домѣ Сумасшедшихъ» вывелъ Темиру Вейдемейеръ, женщину глубоко и сознательно любившую литературу, — довольны были тѣмъ, что онъ отхлесталъ Карамэина, хвалили и то, что онъ представилъ на посмѣяніе несчастную жену Хвостова, ни къ чему рѣшительно непричастную. Измайлова, журналиста съ талантомъ, принесшаго несравненно болѣе пользы, чѣмъ Воейковъ, и притомъ человѣка отличнѣйшей души, но оригинала и чудака, — аристократическіе поклонники Воейкова нагло преслѣдовали (на Петербургской сторонѣ, гдѣ жилъ Измайловъ) этими пошлыми стихами:
Я согласенъ,
Я писатель не для дамъ;
Мой предметъ — носы съ прыщами;
Ходимъ съ музою въ трактиръ
Водку пить, ѣсть лукъ съ сельдями;
Міръ квартальныхъ — вотъ мой міръ!
Но Измайловъ однако не оставался въ долгу и умѣлъ отстрѣливаться… Другія же жертвы, выведенныя Воейковымъ, не имѣли и этого оружія. Это и составляло ту задирательную, мало обдуманную сторону сатиры, которая отнимала ея значеніе и силу въ глазахъ лучшихъ современниковъ и, вслѣдствіе чего, позднѣйшее поколѣніе такъ долго и несправедливо принимало всю сатиру не болѣе, какъ за праздную шутку, тогда какъ на самомъ дѣлѣ она имѣла свое историческое и серьёзное значеніе въ главнѣйшихъ пунктахъ.
Мы можемъ подтвердить сказанное весьма замѣчательнымъ фактомъ.
Получивши громкую извѣстность, счастливо отдѣлавшись отъ главныхъ враговъ, вездѣ принятый и обласканный Воейковъ самыми обстоятельствами былъ приведенъ наконецъ къ уразумѣнію значенія своей сатиры…. Понявъ всю важность насмѣшки для русскаго общества, онъ задумалъ другое дѣло…. На этотъ разъ онъ хотѣлъ дѣйствовать уже сознательно. Скорбя, подобно другимъ образованнымъ людямъ, о жалкомъ и ничтожномъ положеніи бывшей Россійской Академіи, составленной изъ людей заслуженныхъ, но ничего не дѣлавшихъ и бездарныхъ, — онъ смѣло задумалъ поколебать авторитетъ бывшей Академіи. Онъ долго думалъ объ этомъ. Совѣтовался съ братьями Тургеневыми и съ пріятелемъ своимъ Дашковымъ. Наконцъ порѣшилъ избрать прежній, т. е. сатирическій путь, какъ болѣе всего достигающій своей цѣли, чему онъ видѣлъ примѣръ на первой своей сатирѣ. Но какъ приступить къ дѣлу? на кого по преимуществу слѣдуетъ напасть? подъ какимъ именемъ и предлогомъ распространить задуманное сочиненіе въ публикѣ? Эта маленькая, крошечная операція, къ которой пристало еще нѣсколько молодыхъ людей, ничего пока не сдѣлавши, — шумела, кричала, грозилась. Воейковъ болѣе всѣхъ ораторствовалъ, болѣе всѣхъ грозился на Академію…. Его видѣли тогда какимъ-то героемъ, одушевляющимъ весь маленькій свой кружокъ. Казалось всѣ доблести писателя-гражданина соединились въ немъ, но дѣло отъ этого нисколько не двигалось впередъ. Мало этого, пока они шумѣли, въ обществѣ уже пронесся слухъ, что Воейковъ написалъ новую, еще болѣе возмутительную сатиру. А сатиры-то пока еще ни строчки не было написано: отъ домашней болтовни разнеслись только по городу дурные слухи.
Въ такомъ положеніи Воейковъ, истощившись весь въ разговорахъ и словахъ, принялся за дѣло. Но оно шло вяло и лѣниво; авторъ чувствовалъ, что онъ повторяется, что въ головѣ его да же не созрѣлъ хорошенько планъ новой сатиры! Онъ озаглавилъ ее чѣмъ-то въ родѣ «Продолженіе дома сумашедшихъ»,[8] держался прежняго размѣра и духа, бился нѣсколько дней и все по напрасну. Положеніе было комическое и очень оскорбительное для чувствительнаго, но раздражительнаго и крайне самолюбиваго Воейкова. Друзья насмѣшливо покачивали головой, укоряя своего предводителя. И въ самомъ дѣлѣ, выходя изъ одного лишь задорливаго и мелочнаго чувства автора, лишеннаго прямой творческой способности, ни одно изъ произведеній его не могло оставить по себѣ серьезныхъ слѣдовъ.
Чувствовалъ ли это нашъ авторъ, или нѣтъ, не знаемъ; но онъ скоро женился, потомъ сдѣлался профессоромъ, потомъ переводчикомъ «Садовъ» Делиля, потомъ членомъ той же самой Академіи, которую онъ самъ же прежде бранилъ. Послѣднее обстоятельство вовсе не было переворотомъ, какъ полагаютъ, въ жизни сатирика, а прямое послѣдствіе отсутствія убѣжденій и взглядовъ въ прежней его жизни. И вотъ онъ на академическихъ торжествахъ; къ нему ежегодно, по тогдашнимъ обычаямъ, обращаются съ такимъ воззваніемъ: «мы видимъ въ числѣ нашихъ высокихъ, просвѣщенныхъ членовъ знаменитаго и славнаго переводчика „Садовъ“ Делиля». И Воейковъ спокойно выслушиваетъ это, онъ весьма доволенъ, онъ счастливъ, и съ своей стороны отвѣчаетъ въ такомъ же родѣ. Молодое поколѣніе съ голоса старѣйшихъ подхватываетъ и съ жаромъ восклицаетъ: «знаменитый переводчикъ Делиля», «славный нашъ Воейковъ»; но что же сдѣлалъ этотъ славный Воейковъ? чѣмъ онъ заслужилъ право на извѣстность и любовь? Неужели тѣмъ, что попалъ въ бывшую Россійскую Академію, имъ же обруганную?
До этихъ вопросовъ не добирались тогда, и Воейковъ сталъ пользоваться авторитетомъ академика и переводчика Делиля. Сатиру свою на Академію онъ давно припряталъ. Онъ теперь былъ редакторомъ «Русскаго Инвалида» и, какъ настоящій академикъ, началъ писать извѣстную поэму «Науки и Искусства». Около этого же времени въ частномъ письмѣ къ княгинѣ Е. А. В--ой онъ писалъ изъ Петербурга слѣдующее:[9]
"Мы поживаемъ здѣсь тихохонько и скромнехонько: жена часто видается съ Карамзиными, съ К. Ѳ. Муравьевой, съ Н. Ѳ. Плещеевой, а я съ Жуковскимъ, который и живетъ съ нами, съ тремя братьями Гракхами-Тургеневыми, съ достойнымъ генераломъ Засядкою, съ Перовскимъ, Крыловымъ, Гнѣдичемъ, Булгаринымъ, (издателемъ Сѣвернаго Архива) и съ Гречемъ.
«Не знаю, какъ благодарить Господа Бога за то, что, проживъ ¾ жизни, я не попалъ ни въ одно тайное политическое или мистическое общество. Это видимый Промыслъ Божій. Ибо, судя по моему воспитанію, которое началось Вольтеромъ и Дидеротомъ, я бы долженъ пройти сквозь всѣ степени массонства, иллюминатства, прикладываться къ Татариновой (ереси), проповѣдывать, какъ Г….. свободу и равенство и, какъ Н…-- одной рукой креститься, а другой обкрадывать царя и казну. Ничего со мной этого не случалось».
Дѣйствительно, съ нимъ ничего не случилось, кромѣ слишкомъ обыкновенной исторіи обыкновеннаго русскаго человѣка. Самый умъ и дарованія его съ каждымъ днемъ становились уже и уже. Издавая «Русскій Инвалидъ», онъ мгновенно усвоилъ обычные пріемы: прятать подальше истину и всякую мелочь считать величайшимъ оскорбленіемъ для чести русскаго имени. Дѣйствительно, онъ во всемъ видѣлъ теперь посягательство на оскорбленіе народной нашей гордости, даже тамъ, гдѣ она вовсе не страдала: такъ напримѣръ, на одной изъ петербургскихъ скачекъ онъ нашелъ величайшее униженіе для Россіи….. въ чемъ бы вы думали? въ томъ, что англійскій скакунъ опередилъ донскаго. Онъ объ этомъ жаловался почтеннѣйшей публикѣ «Инвалида», и между прочимъ написалъ слѣдующее письмо къ княгинѣ В--ой:
"Знаю, что огорчу патріотическое сердце ваше непріятною для народной нашей гордости новостью. Заранѣе прошу у васъ прощенія; не могу не написать къ вамъ, не облегчить души своей отъ горести и досады.
«Вчера, то есть 4 августа, была та славная скачка между донскими и англійскими лошадьми, о которой газеты пышно возвѣстили уже Европѣ».
Затѣмъ, послѣ самаго подробнаго и утомительнаго описанія всей этой церемоніи, разсказывая, что призъ по справедливости достался англійскому всаднику, Воейковъ приходитъ въ негодованіе и съ риторическимъ краснорѣчіемъ восклицаетъ:
«Если позволено сравнивать великія происшествія съ маловажными, то я сравниваю торжество иноземцевъ со взятіемъ Москвы; но за нимъ не въ продолжительномъ времени послѣдуетъ взятіе Парижа! Англичане, и безъ того весьма надутые, слишкомъ возгоржены своею побѣдою, слишкомъ увѣрены въ искусствѣ наѣзжать скакуновъ, въ превосходнѣйшей, въ единственной въ мірѣ породѣ англійскихъ лошадей. Донцы унижены въ самомъ драгоцѣнномъ для такихъ лихихъ наѣздниковъ чувствѣ, поражены въ самое чувствительное мѣсто ихъ самолюбія. Итакъ это не конецъ! это миръ — на манеръ Тильзитскаго, за которымъ послѣдуетъ война еще кровопролитнѣйшая, и я увѣренъ, что донцы восторжествуютъ блистательно!»
При подобныхъ узкихъ, чисто фельетонныхъ взглядахъ, могъ ли Воейковъ, какъ журналистъ, дать серьезное направленіе своей политической газетѣ «Сыну Отечества»[10], и потомъ другой газетѣ «Русскому Инвалиду», редакція котораго была въ полномъ его распоряженіи? Кромѣ громкихъ фразъ, безъ огня и жизни, да жиденькихъ описаній отечественныхъ происшествій, да выписокъ, сдѣланныхъ безъ всякой системы изъ иностранныхъ газетъ, — ничего болѣе не представляетъ воейковскій «Инвалидъ». А между тѣмъ, сколько жертвъ было принесено для этого дѣла: онъ бросилъ свою дерптскую профессуру собственно за тѣмъ, чтобъ быть издателемъ политическо-литературнаго журнала въ Россіи; онъ собственно для этого расширилъ свои аристократическія знакомства, и сколько хлопоталъ сколько заискивалъ у генерала Засядки!….
Если взглянуть на журнально-политическое поприще Воейкова съ другой стороны, то оно еще менѣе оправдываетъ его. Воейковъ слишкомъ хорошо былъ подготовленъ для этого дѣла: не говоря уже объ огромномъ, энциклопедическомъ образованіи его, драгоцѣнномъ для всякаго издателя, — онъ объѣздилъ чуть-ли не всю Россію вдоль и поперегъ, и въ какое еще время! тотчасъ послѣ отступленія французовъ изъ Россіи; слѣдовательно, могъ присмотрѣться и къ нуждамъ, и къ радостямъ русскаго народа, совершивъ, и вполнѣ безкорыстно, одно изъ самыхъ замѣчательныхъ путешествій, когда-либо сдѣланныхъ русскимъ литераторомъ по своему отечеству. Онъ тогда и говорилъ, и писалъ «О пользѣ путешествія по отечеству». Но отчего же все это осталось втунѣ, не сказалось ни въ одной изъ его статей? Но пойдемъ далѣе: Воейковъ наконецъ имѣлъ живой примѣръ на своихъ глазахъ — бывшій "Вѣстникъ Европы, который, какъ журналъ политическій, давалъ въ свое время, памятное Воейкову, нѣкогда сотруднику этого журнала, добросовѣстныя и прекрасныя статьи. Ихъ можно читать съ наслажденіемъ и пользою даже въ настоящее время, тогда какъ «Инвалидъ» Воейкова былъ настоящій инвалидъ: бойкій на заученыя фразы, выученныя изъ артикула, щедрый на восклицанія и крики, но отсталый и неспособный на другое дѣло.
Если читатель намъ не вѣритъ, то пусть потрудится прочесть «Русскій Инвалидъ» Воейкова хоть за нѣсколько мѣсяцевъ. Мы увѣрены, что онъ вполнѣ согласится съ нашимъ мнѣніемъ.
Но Воейковъ, избалованный похвалами своего кружка, этого не замѣчалъ. Какъ редакторъ «Русскаго Инвалида», онъ не могъ жаловаться вначалѣ на равнодушіе русской публики: по собственноручнымъ счетамъ его, мы видимъ, что газета эта приносила (въ 1824 г.) чистаго дохода 73 тысячи ассигнаціями; но съ каждымъ годомъ цифра эта начинаетъ уменьшаться и уменьшаться. Подписчики, поддавшіеся вначалѣ авторитету автора: «Дома Сумасшедшихъ», стали отпадать, что конечно приноситъ не малую честь вкусу тогдашнихъ подписчиковъ. Воейковъ между тѣмъ все еще гремѣлъ въ своемъ аристократическомъ и литературномъ кружкѣ: ему писали посланія, Жуковскій расхваливалъ его въ своихъ стихахъ, Пушкинъ называлъ его своимъ "высокимъ покровителемъ и знаменитымъ другомъ[11], но публика смотрѣла на это иначе.
Находясь въ такомъ странномъ и замѣчательно-фальшивомъ положеніи, Воейковъ рѣшительно не зналъ, какъ расположить къ себѣ вниманіе публики. Пушкинъ могъ быть равнодушенъ къ ней, по Воейкову, какъ журналисту, было совсѣмъ другое дѣло.
Смѣло можно сказать, что ни одинъ изъ писателей не былъ въ такомъ двусмысленномъ положеніи, какъ Воейковъ. Жуковскій и Пушкинъ упрашивали его, Воейкова, взять подъ свое покровительство вышедшіе «Вечера» Гоголя, а между тѣмъ самъ Воейковъ болѣе всѣхъ нуждался въ покровительствѣ. Пользуясь давнишней репутаціей когда-то злаго сатирика и знаменитаго критика, онъ дальше порога своего кружка не имѣлъ теперь никакого значенія, Гоголь съ своею всегдашнею проницательностью скорѣе всѣхъ понялъ это, — потому, можетъ быть, и отправился, какъ новичекъ, къ г. Булгарину…. И Гоголь, если только смотрѣть на это со стороны одной, практической, — былъ совершенно правъ: г. Булгаринъ, не имѣвшій въ лучшемъ кружкѣ литераторовъ ровно никакого вѣсу, былъ очень силенъ въ публикѣ: его слушали, его читали, восхищались его романами, а про Воейкова, исключая своего кружка, давно перестали говорить въ остальной Россіи. Въ то время, когда еще не умѣли строго различать направленій и идей авторовъ, г. Булгаринъ, жестоко бранимый литераторами, пользовался большимъ кредитомъ почти во всей Россіи. И оно понятно: г. Булгаринъ, хоть вкривь и вкось, давалъ умственную пищу своимъ многочисленнымъ читателямъ, а Воейковъ ровно ничего не давалъ. Ему было слишкомъ далеко до авторскихъ и журнальныхъ дарованій Булгарина, которыми тотъ владѣлъ, въ свое время, мастерски и съ несомнѣннымъ талантомъ.
Между тѣмъ литературное положеніе Воейкова съ каждымъ днемъ начинало запутываться. Для него наступаетъ борьба. Борьба эта грозитъ поглотить все шаткое его прошедшее. Поссорившись, по одному семейному обстоятельству, съ Алек. Ив. Тургеневымъ и Жуковскимъ, онъ еще болѣе находится въ безнадежномъ положеніи. Съ однимъ пустымъ авторитетомъ, безъ всякаго значенія въ глазахъ читающей публики, онъ какъ будто начинаетъ догадываться, что онъ ни болѣе ни менѣе, какъ человѣкъ своего кружка, что для него нѣтъ твердой почвы въ литературномъ мірѣ. Въ этомъ отчаянномъ положеніи онъ дѣлаетъ послѣднее усиліе: затѣваетъ два чисто-литературныхъ предпріятія, въ видѣ прибавленій къ своему «Инвалиду». Такимъ образомъ произошли на свѣтъ два отдѣльныхъ періодическихъ изданія: «Новости литературы» и «Славянинъ». Но, увы! — и они не помогли Воейкову.
Это горестное событіе записано въ рукописномъ дневникѣ Воейкова, который, въ числѣ прочихъ матеріаловъ, находится теперь у насъ подъ рукою[12]. Вотъ что въ немъ сказано:
«А. А. (то есть, Александра Андреевна, жена Воейкова, урожденная Протасова, племянница Жуковскаго, воспѣтая имъ подъ именемъ „Свѣтланы“) — Александра Андреевна рѣшила выдавать прибавленія къ „Инвалиду“ книжками. Что-то будетъ? Горе, горе, горе живущимъ на землѣ!»
Потомъ, перевернувши нѣсколько страницъ, читаемъ: «Мировая. У Воейкова литературный завтракъ, на коемъ присутствовали: Жуковскій, Крыловъ, Александръ Ивановичъ Тургеневъ, Гнѣдичъ, Козловъ, баронъ Дельвигъ и Баратынскій…. Воскресни Господи, помози намъ и избави насъ имене ради твоего.»
Но видно трудно было воскреснуть дряхлому «Инвалиду» и, несмотря на покровительство первостатейныхъ литераторовъ-пріятелей, несмотря на то, что Баратынскій, пріѣхавшій изъ Финляндіи вмѣстѣ съ Дельвигомъ, далъ своихъ стиховъ для «Новостей Литературы» и «Славянина», что Козловъ обѣщалъ дать балладу «Вечеръ послѣ грозы», — дѣла по «Инвалиду» съ каждымъ днемъ запутывались.
«Новая бѣда!» говоритъ Воейковъ. «Ничего не помогаетъ! газетная экспедиція сердится за жалобы на неисправное доставленіе „Инвалида“ подписчикамъ. Надобно отписываться, оправдываться тогда, когда я хотѣлъ бы плакать и грустить. Я боленъ душою и тѣломъ…. О, долги, долги! доведете вы меня до бѣды! К--ва подала ко взысканію два заемныя письма на меня въ 1,500 р. Управа благочинія предписала частному приставу описать мое недвижимое имѣніе, а въ случаѣ, если онаго нѣтъ, то движимое. О не выѣздѣ же изъ города и не передачѣ вещей въ другія руки — имѣть надзоръ. Какой срамъ! Я жаловался, въ свою очередь, Ш* на экспедицію: она совсѣмъ не занимается своею должностью и о безпорядочной пересылкѣ „Инвалида“ безпрестанныя происходятъ жалобы.»
Но одинъ частый случай выручаетъ на время Воейкова, и онъ съ добродушной, веселой безпечностью заноситъ въ свой дневникъ: «….Итакъ, безпокойства о долгахъ кончились. Во вторникъ взношу деньги. Однакожь, сдѣлай милость, Воейковъ! берегись долговъ, безпорядочности, это, рано или поздно, доживешь до бѣды».
И бѣда, въ самомъ дѣлѣ, явилась и стала передъ нашимъ безпечнымъ редакторомъ въ самомъ гадкомъ и безобразномъ видѣ. Знакомый его, Пезаровіусъ[13], узнавъ объ растроенныхъ дѣлахъ по редакціи «Инвалида», объ отсутствіи статей, вздумалъ отнять у Воейкова послѣднее его спокойствіе и достояніе.
«Печальное, убійственное извѣстіе, — пишетъ Воейковъ, — извѣстіе о злодѣйскомъ покушеніи Пезаровіуса. Онъ подставилъ израненнаго и крестами обвѣшаннаго полковника, который будетъ просить лично Императора и графа Аракчеева о томъ, чтобы ему отдали „Инвалидъ.“ Господи, постави на камени нозѣ мои и исправи стопы моя. Вскую оставилъ мя еси?»
И вотъ начинается цѣлое огромное дѣло. Редакторъ нашъ въ ужасномъ положеніи. Онъ также легко поддавался горю, какъ и радости, поэтому можно судить, что испытывалъ онъ въ это время! Намъ даже грустно выписывать его безсильныя, горькія строки.
А дѣло между тѣмъ росло. Къ числу враговъ присоединяются еще новые, именно — два вѣчно-неразлучныхъ писателя…. Именъ ихъ называть нечего, а пусть одинъ будетъ, положимъ; г. --ъ, а другой г. --ь[14].
«Могъ ли я ожидать, — разсказываетъ Воейковъ: — что на порогѣ ждетъ меня вѣсть убійственная, громовая? Безчестный извергъ --ъ подалъ на меня въ комитетъ доносъ, съ желаніемъ отнять у меня „Инвалидъ.“ Къ счастію, Жуковскій, какъ ангелъ утѣшитель, прискакалъ изъ Павловскаго, успокоиваетъ и утѣшаетъ меня. Но какой тутъ покой!»
«Хлопоталъ, и бѣгалъ, и скакалъ, какъ бѣшеный. Подлый корыстолюбецъ — г. --ь, проповѣдующій добродѣтель, и вольность, и равенство, не устыдился изъ денегъ, изъ зависти сочинить на меня доносъ, поданный --ъ, и самъ своею рукою переписалъ его! За то какое презрѣніе оказываютъ имъ обоимъ всѣ честные люди; что выслушали они отъ Жуковскаго, Р* и Василья Николаевича Берха…. Между тѣмъ, мое положеніе жестоко…. Что будетъ съ дѣтьми и женою моею, если бездѣльникамъ посчастливится отнять у меня „Инвалидъ“? Я буду нищій: ибо потерялъ 6,000 рублей отъ — а, какъ сотрудникъ его газеты; 2,000 рублей доходу, какъ профессоръ русской словесности въ Артиллерійскомъ училищѣ. Азъ же на тя, Господи, уповахъ. Въ руку твою жребіи мои: избави меня изъ рукъ врагъ моихъ и отъ гонящихъ мя.»
Когда это дѣло кипѣло и двигалось впередъ, когда на одной сторонѣ стоялъ Пезаровіусъ съ своимъ израненымъ полковникомъ, а на другой --ъ и --ь, у Воейкова въ довершеніе всего возникъ прежній процессъ съ книгопродавцемъ Глазуновымъ.
Процессъ этотъ, нисколько нелюбопытный для читателя, важенъ однако для нашей, еще никѣмъ нетронутой исторіи литературныхъ разбирательствъ въ Россіи, тѣмъ, что въ немъ принялъ участіе Аракчеевъ, потомъ Милорадовичъ. Участіе послѣдняго понятно; какъ губернаторъ столицы, онъ конечно долженъ былъ войти въ это дѣло, но вмѣшательство Аракчеева было необыкновенно. Неизвѣстно, какія только побудительныя причины были къ тому: минутное ли прежнее знакомство съ авторомъ «Дома Сумасшедшихъ», или же просто капризъ; но какъ бы то ни было, Аракчеевъ самъ пересмотрѣлъ все дѣло, принялъ сторону, совершенно правую, сатирика, и вообще онъ велъ себя въ дѣлѣ этомъ съ мягкой деликатностью.
«Не знаю, какъ графъ обращается съ другими, — пишетъ Воейковъ, — и строгъ ли онъ съ подчиненными; я же не могу нахвалиться его нѣжностью, ласковымъ обращеніемъ и разсудительностью. Я говорилъ съ нимъ очень твердо и смѣло и видѣлъ, что сіе не досаждало ему и было пріятно.»
Первое и вѣроятно послѣднее вмѣшательство Аракчеева въ процессъ чисто-литературный не осталось безъ послѣдствій. Воейковъ былъ оправданъ. Но спокойствіе это было непродолжительно: кромѣ прежняго, неконченнаго дѣла съ Пезаровіусомъ, полковникомъ и компаніей, присоединились еще новыя мелкія непріятности.
"Сердце мое предчувствовало, — говоритъ Воейковъ: — и я, въ шесть часовъ вечера, въ понедельникъ, воротился изъ Царскаго Села, гдѣ противъ обыкновенія было очень мнѣ грустно и я даже по очаровательнымъ садамъ его не прогуливался. Сидѣлъ дома и читалъ «Задига.» Что ни говори, а Вольтеръ — философъ глубокомысленный и тонко зналъ свѣтъ и сердце человѣческое!
«Возвратясь, я нашелъ письмо отъ директора военной типографіи. Онъ пишетъ: „Для донесенія исправляющему должность начальника главнаго штаба Его Величества нужно имѣть свѣдѣніе: кто сочинитель статьи О понтонахъ, и по какому случаю оная къ вамъ доставлена, и собственное ли желаніе его было напечатать ту статью въ военныхъ вѣдомостяхъ?“ Я тотчасъ отвѣчалъ, что сочинитель оной генералъ-майоръ Фитцтумъ лично далъ мнѣ сію статью для помѣщенія въ „Инвалидѣ“, и даже позволилъ исправить въ слогѣ.»
«Удивительное сцѣпленіе напастей: бѣда за бѣдою. Ну, Воейковъ, держись! За простой анекдотъ о томъ, что одна женщина родила звѣря, начальникъ и другъ мой, генералъ Засядко разсердился на меня, какъ будто за умышленное злодѣйство. Ему представилось, что жена его, нынѣ беременная, отъ воображенія родитъ медвѣдя. Теперь это немудрено будетъ: ибо она видѣла предъ собою звѣря разъяреннаго. Прощайте, ваше превосходительство! прощайте, Александръ Дмитріевичъ. А! вижу, что съ вами надо быть осторожну въ словахъ, а я привыкъ давно растегивать свою душу въ дружескомъ обращеніи.»
Тутъ несчастный Воейковъ рѣшительно теряется и, по безсилію своего характера, то впадаетъ въ какое-то странное суевѣріе, то ожесточается противъ всего, то хватается за новые планы.
«Горе, горе, горе живущимъ на землѣ! — пишетъ онъ: — со вторника на середу Елисавета Максимова З*** видѣла сонъ, и сонъ чудный: — знакомая женщина, въ черномъ платьѣ, которую она, однакожь, въ лицо не узнала, подошла къ ней и сказала: „я умру, и ты умрешь“. Она со слезами разсказала объ этомъ мужу. Черезъ четверть часа послѣ того, мужъ получилъ мою записку о кончинѣ сестры Марьи Андреевны и, несмотря на мужество своего характера, испугался. Жена его также беременна…. Господи! неужели сонъ сей пророческій?»
«Сей день достопамятенъ тѣмъ, что няня Авдотья отъ срама и отъ мерзавца Якова скрылась въ Рязань, въ объятія Т--ва. Она жила 19 лѣтъ въ нашемъ домѣ, очень умна и все дѣлать мастерица; но зла, воруетъ отъ покупокъ и развратна. Ничего нѣтъ святаго!»
«Былъ въ маленькомъ театрѣ. Возвратясь домой, разгорячился до подлости и прибилъ дурака Алексашку за то, что онъ забылъ истопить печь».
«Привелъ въ порядокъ бумаги свои по „Инвалиду“ и разложилъ ихъ для скорѣйшаго пріисканія по годамъ. Послалъ отвѣтъ въ комитетъ».
«Дѣлай людямъ добро! Пьянешка Іосифъ лежитъ боленъ съ перепоя, программа не сдѣлана, сижу самъ и едва успѣваю. — Жуковскій пріѣхалъ изъ Павловска. Онъ не совѣтуетъ мнѣ идти въ царскосельскіе директоры лицея. Да будетъ воля Божія, а доказательства Жуковскаго нелѣпы и смѣшны».
«Получилъ жестокій и несправедливый приказъ отъ генерала Засядки, за употребленіе слишкомъ многихъ эпитетовъ для показанія степеней прилежанія, дарованія и успѣховъ въ наукахъ Артиллерійскаго училища офицеровъ и юнкеровъ. Впередъ для меня наука!»
«Былъ у Кутузова и у Куницына за извѣстнымъ дѣломъ…. Куницынъ обнадеживаетъ, а у Кутузова былъ кто-то посторонній и помѣшалъ мнѣ объясниться. Вечеръ провелъ у графа Ком. и М***».
«Всѣ бѣгутъ, всѣ оставляютъ меня! только и нахожу отраду и поддержку въ домѣ Карамзина. Онъ одинъ, одинъ не отталкиваетъ отъ себя несчастнаго и убитаго Воейкова».
«Бѣдный, добродѣтельный старецъ Сергѣй Михайловичъ потерялъ единственную дочь свою Варвару Сергѣевну, скончавшуюся 7-го апрѣля горячкою, которая есть слѣдствіе огорченій, сдѣланныхъ отцу ея корыстолюбивымъ властолюбцемъ».
— Нѣмцы злодѣйски оклеветали меня передъ генераломъ. Они хотятъ отнять у меня мѣсто инспектора Артиллерійскаго училища. Директорство по лицею не удается. Берегись, Воейковъ, будь остороженъ, веди себя благоразумно".
«Отъ Алек. Ив. Тургенева письмо оскорбительное и огорчительное: можно много терпѣть, но всякому терпѣнію человѣческому есть границы: кто не объявляетъ своего права на опекунство надо мною? кто не вмѣшивается въ дѣла мои? Боже, подкрѣпи и даруй мнѣ смиреніе и терпѣніе».
«Жестокое письмо отъ А. А. и убійственное отъ Жуковскаго. Ек. Аф. совершенно овладѣла имъ».
«Жду съ надеждою, а больше со страхомъ Жуковскаго. Что могу я ожидать отъ глупца, который живетъ въ эѳирѣ, который погубилъ собственное счастье, исполняя волю Ек. Афан., сошедшей съума на слезахъ ложной чувствительности и пожертвованіяхъ»?
«А. А. отказался дать совѣтъ о лицейскомъ директорствѣ. Жалкій Воейковъ! тебѣ велятъ жить своимъ умомъ, а ты его давно прожилъ. И въ этомъ случаѣ можешь сказать: мнѣ жить нечѣмъ!»
Мы нарочно дѣлаемъ эти выписки, которыя лучше всего характеризуютъ Воейкова. Тутъ не надо толкованій: онъ весь здѣсь виденъ, съ его пустотою, безсиліемъ, раздраженіемъ противъ тѣхъ, которые дѣлали ему добро (какъ напр. Жуковскій). — Онъ, впрочемъ, и не могъ претендовать на искреннюю любовь другихъ, по своему уклончивому, льстивому и мелкому характеру, бойкому только у себя, въ комнатѣ, но униженно заискивающему при первомъ удобномъ случаѣ.
Находясь въ такомъ дѣйствительно жалкомъ и горькомъ положеніи, Воейковъ въ довершеніе всего получилъ отъ одного писателя, бывшаго своего пріятеля, вызовъ на дуэль.
«Неистовый и гнусный Б*, — разсказываетъ Воейковъ въ своемъ дневникѣ, — написалъ ко мнѣ вызовъ на дуэль. Я отвѣчалъ, что готовъ и что онъ можетъ явиться къ Вас. Алек. Пер., которому скажу условія дуэли. Вотъ они: изъ двухъ пистолетовъ одинъ долженъ быть заряженъ пулею, другой не заряженъ. По жребію выбирать и, приставивъ къ груди, стрѣлять. Я не люблю шутокъ, съ нѣкотораго времени не дорожу жизнью. А въ этомъ дѣлѣ говоритъ чувство оскорбленной чести, правота и народная гордость».
«На другой денъ. Цѣлое утро прождалъ, что Б* въ неистовствѣ и разъяренный явится къ моему секунданту Пер. вызывать рѣшительно и назначить день — стрѣляться: но, увы! онъ не приходилъ».
«Черезъ денъ. Б*, выведенный изъ терпѣнія и посрамленный насмѣшками Дельвига, рѣшился въ самомъ дѣлѣ стрѣляться, если я не дамъ ему письменнаго свидѣтельства, что не называлъ его трусомъ. Съ симъ предложеніемъ пріѣзжалъ ко мнѣ поэтъ Р*. Сначала, я рѣшительно отказалъ ему; потомъ поѣхалъ съ нимъ къ Вас. Алек. Пер--му, котораго можно дѣлать судьею въ дѣлѣ чести. Онъ рѣшилъ, что мнѣ неунизительно увѣритъ Б* письмомъ, что я не называлъ его трусомъ. Письмо написано и окончено тѣмъ, что я прошу Б* оставить меня въ покоѣ и забыть, что я существую на свѣтѣ».
Процессъ по «Инвалиду» между тѣмъ тянулся, терзалъ несчастнаго Воейкова, отнималъ послѣднія душевныя его силы. Прежній авторитетъ его окончательно начиналъ падать и въ литературномъ кружкѣ. Его ужь не любили, его уже не слушали. Одинъ только нашъ стихотворецъ, графъ Хвостовъ, еще боялся критическихъ замѣчаній угасающаго сатирика. Желая задобрить его, Хвостовъ, бывъ въ Переславлѣ-Залѣсскомъ, призвалъ воейковскаго старосту, увѣщевалъ его повиноваться властямъ, собрать часть оброка и отправить къ сатирику, сильно нуждавшемуся въ деньгахъ. Воейковъ дѣйствительно получилъ эти деньги; но, разузнавъ всю исторію эту отъ самаго же Хвостова, съ горечью произнесъ: «все погибло для Воейкова, его страшится — одинъ только графъ Хвостовъ»! Кажется, что въ это же время, подъ вліяніемъ душевной горечи, онъ и написалъ на него свою ѣдкую сатиру:
Хвосты есть у синицъ,
Хвосты есть у лисицъ,
Хвосты есть и у кнутовъ, —
Такъ бойся же Хвостовъ!
Еще разъ, на короткій разъ, удалось Воейкову украсть у судьбы нѣсколько радостныхъ дней. Счастье какъ будто къ нему вернулось, но для того, чтобъ уйдти отъ него навсегда…. Вотъ что онъ разсказываетъ:
«Испуганный своимъ злодѣйствомъ --ь, обруганный, какъ подлецъ, моимъ добрымъ Жуковскимъ, пылкимъ Р*** и Гнѣдичемъ, прибѣжалъ ко мнѣ и увѣрилъ, что онъ уговоритъ своего разбойника и друга --а — взять назадъ бумагу свою. По совѣту Жуковскаго, я пошелъ къ --а — въ 7 часовъ вечера и съ нимъ къ — у --. Щадя его, сколько возможно, я прочиталъ ему исторію хорошихъ дѣлъ, за коими послѣдовала цѣпь дѣяній одно другаго подлѣе, одно другаго безсовѣстнѣе. Онъ далъ мнѣ слово ѣхать къ управляющему дѣлъ по комитету раненыхъ и взять назадъ бумагу. И Александръ Ивановичъ Тургеневъ, забывъ вражду ко мнѣ, сильно и съ благородствомъ вступился за меня».
«На другой день. Встрѣтился на Невскомъ проспектѣ съ --ъ, у котораго на лицѣ написанъ срамъ и угрызеніе совѣсти. Онъ искренно готовъ поправить испорченное, онъ забылъ и про нашу дуэль, и сказалъ мнѣ, что сдѣлалъ доносъ изъ отчаянія. Не понимаю этой эдиповой загадки, а желалъ бы разгадать и, если возможно, помочь ему. Онъ очень жалокъ и совсѣмъ потерялся».
«Черезъ день. Все еще дѣло не кончено съ --ъ — и можетъ имѣть непріятныя послѣдствія. Жду не дождусь, чтобы приняться за работу литературную. Жуковскій на балѣ у графа Кочубея говорилъ о, замыслахъ Пезаровіуса, — а — и — а — противъ моего „Инвалида“, и о томъ, какъ Пезаровіусъ старается, чтобъ „Инвалидъ“ сдѣлали казенною газетою, а его — издателемъ, разумѣется, съ большимъ жалованьемъ.»
«На слѣдующій день. Наконецъ, Павелъ Васильевичъ Кутузовъ, помуча порядочно — а --, возвратилъ ему бумагу его объ „Инвалидѣ“ (писанную и переписанную рукою его друга — а --). И я вздохнулъ свободно! Вечеромъ получилъ отъ — а — дружескую записку, заплакалъ, побѣжалъ обнять его, нашелъ тамъ благороднаго Р*** и просидѣлъ очень пріятно до десяти часовъ.»
"Черезъ нѣсколько дней. Начинаю опять знакомиться съ счастьемъ, съ поэзіею и съ природою. Перевелъ нѣсколько стиховъ! Куражъ Мг. Woyekoff! впередъ!
«Ѣздилъ въ Павловскъ къ Жуковскому; засталъ его на порогѣ. Онъ обрадовалъ меня вѣсточкою, что вдовствующая Императрица, безъ вѣдома его, назначила его учителемъ будущей Великой Княгини, супруги Михаила Павловича. Для меня это пріятнѣе и выгоднѣе, чѣмъ самому быть Ея учителемъ. Куражъ, мосье Воейковъ!»
Но внутренняго, душевнаго куража, самаго драгоцѣннаго для каждаго писателя, уже не могло быть въ душѣ мосье Воейкова. Онъ выдохся окончательно, все разсчитывалъ на Жуковскаго, да на другихъ сильныхъ друзей своихъ, усиленно пересматривалъ, провѣтривалъ и перечищалъ свои старые стихи, — и все напрасно: новаго онъ ничего уже не могъ сдѣлать. Онъ въ это время работалъ болѣе, чѣмъ когда либо въ своей жизни, и писалъ, и передѣлывалъ, и выправлялъ всѣ свои сочиненія. Онъ готовилъ ихъ тогда для новаго изданія. Первая часть состояла изъ посланій, сатиръ, лирическихъ и мелкихъ стихотвореній; вторая — «Сады» Делиля; третья — Виргиліевы эклоги и георгики; въ четвертую частъ должна была войти поэма «Искусства и науки». Кромѣ того, онъ переводилъ тогда цѣлые огромные отрывки: «О гибели Камбизовой арміи въ пескахъ Ливійскихъ», «О дамской химіи», и неусыпно работалъ по редакціи своихъ журналовъ. Сатиру свою «Домъ Сумасшедшихъ» подвергнулъ третьей редакціи, вписывалъ туда цѣлыя, огромныя новыя строфы, но сатира отъ этого ничего не выигрывала, а теряла много….
Результатъ былъ одинъ: старое оставалось по старому, то есть попрежнему не имѣло особенныхъ достоинствъ, за исключеніемъ развѣ «Дома Сумасшедшихъ», — а новое ему не удавалось. Съ редакціей «Инвалида» онъ промаялся еще два, три года; но, несмотря на всѣ усилія и рвеніе, въ декабрѣ, 1826 года, у Воейкова былъ отнятъ «Инвалидъ». Хотя онъ попрежнему оставался повидимому въ довольно близкихъ сношеніяхъ со всѣми лучшими литераторами, но литературное одиночество его обнажилось вполнѣ. Объ немъ стали говорить болѣе, какъ о несчастномъ человѣкѣ, чѣмъ о литераторѣ. Порой, какъ бы напоминая прошедшее, ему удавалась новая эпиграмма, которыми онъ славился когда-то, — но и новая эпиграмма выходила теперь повтореніемъ прежняго:
Ага, попалась мышь, — умри, спасенья никакого!
Ты грызть пришла здѣсь Дмитріева томъ,
Межъ тѣмъ, какъ у меня валялись подъ столомъ
Творенія Хвостова.
Или же:
Для храма новаго явилось ново чудо:
Хвостовъ скорпалъ стихи и, говорятъ, не худо.
Но стишками подобными было невозможно теперь обратить на себя вниманіе. На глазахъ самого Воейкова, наступило другое время: новое поколѣніе занимало мѣсто прежняго. Привычки стараго литературнаго міра начинали уже забываться, сглаживаться, пріобрѣтеніе имени въ литературѣ дѣлалось труднѣе На сценѣ уже были Гоголь, Пушкинъ, Языковъ и Крыловъ. Время шло, явились новые интересы, по рукамъ ходила рукописная комедія Грибоѣдова, — слѣдовательно, теперь было не до «Дома Сумасшедшихъ». Эпоха была другая, только не для, Воейкова. Онъ попрежнему суетился, хлопоталъ, не оставлялъ своей литературы и службы, ходилъ въ Академію, подбиралъ и сочинялъ остроты на сотоварищей — академиковъ, Шишкова и Хвостова, почти постоянно бывалъ веселъ, и только порою ѣдкая горечь давила его сердце.
Въ одинъ дождливый октябрскій вечеръ, въ домѣ его играли въ фанты — вопросы и отвѣты. Поэтъ Языковъ, бывшій на этомъ вечерѣ, отвѣчалъ безпрерывно стихами остро и пріятно; наконецъ, спросили у задумавшагося Воейкова: въ какое животное онъ хотѣлъ бы быть обращеннымъ? Онъ печально отвѣтилъ:
Признаться. я не хлопочу
Быть превращенъ въ орла иль галку;
Какъ русскій, шпорамъ и бичу
Предпочитая палку,
Осломъ я быть хочу.
Но всякое серьезное раздумье, даже тоска, были непродолжительны и не въ духѣ характера Воейкова, горячо, но минутно все чувствовашаго. Вся жизнь его была отрывочнымъ сцѣпленіемъ вспышекъ, гнѣва, лихорадочной работы и порывистыхъ свѣтскихъ развлеченій. Очень добрый и чувствительный по душѣ, онъ и подъ конецъ жизни, какъ и въ началѣ, жилъ спустя рукава, и съ вѣчнымъ своимъ самодовольствіемъ и мелкимъ самолюбивымъ ропотомъ исписывалъ свой дневникъ замѣтками такого рода:
«1833 г. Хромоногій редакторъ Русскаго Инвалида[15] сдѣлалъ пріятную прогулку изъ села Рыбацкаго на Невскіе пороги. Воейкову исполнилось 54 года. Погода стояла ясная и теплая».
"1834. Беззаконіе и гадость… Старичокъ Воейковъ пошаливалъ. Искренніе мои и друзья мои, видя язву мою, отступили, вдали стоять ближніе мои. Я согбенъ и поникъ чрезмѣрно, весь день хожу мраченъ. (Псаломъ Давидовъ, XXXVII).
«1835 г. Въ Троицынъ день и въ Духовъ, Воейковъ сдѣлалъ отмѣнно-пріятную прогулку по Невѣ, на кладбище Пороховаго завода, къ могилкамъ двухъ Олегъ.»
«Воейковъ обѣдалъ у Жуковскаго, завтракалъ у Козлова, посѣтилъ Крылова.»
«1835. Воейкову исполнилось 56 лѣтъ отъ рожденія, въ селѣ Рыбацкомъ, на Бугоркахъ.»
«1836. Въ субботу, старый переводчикъ Садовь, Александръ Ѳедоровичьъ Воейковъ сидѣлъ дома. Онъ много сочинялъ.»
«1836. Воейковъ болѣнъ, Воейковъ одинъ, всѣ други его теперь при дворѣ — на балѣ.»
«1836 г., августа 30, исполнилось беззубому Александру Ѳедоровичу Воейкову 57 лѣтъ, а онъ все рабъ грѣха и въ грязи пачкается. Горе, горе, горе!»
«1837 года, въ Петроградѣ, Воейковъ былъ на вершокъ отъ смерти. Піявки спасли!»
«Старый редакторъ Русскаго Инвалида, при жаркой погодѣ, сдѣлалъ пріятнѣйшую поѣздку. Воейковъ — критикъ опять расцвѣлъ душою! Онъ дѣлалъ благоразумные планы на будущее время.»
«1838. Старому хрычу Воейкову будетъ ударъ, если онъ не станетъ воздержаваться.»
«Воейковъ заболѣлъ. Онъ сидитъ дома, мучимый флюсомъ, зудомъ въ ногахъ и безсонницею.»
"Горе, горе, горе! Враги мои живы, сильны и многочисленны ненавидящіе мя безвинно. Да будутъ постыждены и поражены ужасомъ всѣ враги мои, да возвратятся, и будутъ постыждены мгновенно. (Изъ псалма Давидова.)
«1839 г. Журналистъ Александръ Воейковъ сдѣлалъ пріятную прогулку въ Островки, деревню генералъ-лейтенанта Павла Васильевича Чоглокова. Время провелъ чудесно — по свѣтски. Была пріятельница моя, графиня Полина Т*. Я читалъ и импровизировалъ стихи по-французски.»
Дальнѣйшихъ выписокъ не дѣлаемъ. Они и безъ того, кажется, характеристически представляютъ подвижность и смѣшеніе душевныхъ интересовъ нашего автора…. Это было основаніемъ его характера, и потому то при всѣхъ усиліяхъ онъ ничего не могъ сдѣлать серьезнаго ни въ жизни, ни въ литературѣ. При самолюбіи и избалованности, онъ до того вѣрилъ въ самаго себя, что даже не замѣчалъ, что съ каждымъ новымъ днемъ онъ дѣлается какимъ-то литературнымъ анахронизмомъ.
Лучшее для него время давно уже прошло, время появленія сатиры «Дома Сумасшедшихъ.» Потомъ онъ жилъ насчетъ ея въ литературѣ слишкомъ долго, и даже въ послѣднее время, т. е. въ 1838 году, передѣлывалъ эту же самую сатиру, внося туда людей другой эпохи и интересовъ, какъ напримѣръ Бѣлинскаго, Сенковскаго и другихъ. Считая себя великимъ критикомъ, онъ видѣлъ въ Бѣлинскомъ одно нахальство. Это впрочемъ понятно, при его самолюбіи и литературномъ сиротствѣ. Но спрашивается: кто воспитывался на критикахъ его, Воейкова, и кому они принесли пользу? Какъ критикъ, Полевой былъ несравненно выше Воейкова; какъ журналистъ, г. Булгаринъ сдѣлалъ конечно полезнаго мало, но зато по крайней мѣрѣ десять тысячъ человѣкъ пріохотилъ къ русскому чтенію. Воейковъ и того не сдѣлалъ. Чѣмъ же объяснить ту любовь, которою онъ такъ долго пользовался отъ первокласныхъ нашихъ поэтовъ? Рѣшить, право, довольно трудно. Мы думаемъ такъ: Воейковъ обладалъ очень хорошимъ вкусомъ въ поэзіи, былъ чистосердеченъ въ своихъ литературныхъ сужденіяхъ, связанъ родствомъ и дружбою съ первыми нашими литераторами; кромѣ того былъ веселъ, остръ, находчивъ, обладалъ обширнымъ образованіемъ, и это едва ли не было главною причиною его продолжительной, но не прочной славы. Публика, хотя инстинктивно, но поняла это раньше, а потому-то Воейковъ и не пользовался у ней, какъ критикъ и журналистъ, никакимъ значеніемъ. Да и что въ самомъ дѣлѣ она могла извлечь изъ его стиховъ безъ поэзіи, изъ его «Новостей Литературы», изъ «Славянина», изъ отдѣла, считавшагося остроумнымъ, «Хамелеонистики», которымъ восхищались только его друзья, да завидовалъ Хвостовъ и подобные ему литературные несчастливцы? Публика на этотъ разъ не ошиблась: въ глазахъ ея, Воейковъ написалъ одну вещь: сатиру «Домъ Сумасшедшихъ», которая развлекла ея вниманіе — да сдѣлалъ потомъ нѣсколько удачныхъ переводовъ изъ древнихъ классиковъ. О «Садахъ» же и говорить нечего, потому что сама поэма Делиля не заслуживаетъ никакого серьезнаго вниманія, — тѣмъ болѣе не стоило ея переводить на русскій языкъ и еще болѣе гордиться славою переводчика Делиля.
Но Воейковъ очень много трудился по части открытія спондеевъ въ русскомъ стихосложеніи, — скажутъ намъ. Довольно слѣдующихъ стиховъ, чтобъ показать успѣшность его въ этомъ предпріятіи:
Пусть говорятъ галломаны, что мы не имѣемъ спондеевъ!
Мы ихъ найдемъ, исчисля дѣянія Россовъ:
Галлъ, Персъ, Пруссъ, Хинъ, Шведъ, Венгръ, Турокъ, Сармагь и Саксонецъ, —
Всѣхъ побѣдили мы, всѣхъ мы спасли, и всѣхъ охраняемъ!
Въ заключеніе скажемъ: четыре поэтическія и литературныя эпохи пронеслись надъ головою Воейкова: время Державина, Княжнина и Хераскова, потомъ время Капниста, Мерзлякова и Озерова, далѣе — Жуковскаго, Гнѣдича, Батюшкова, Крылова и наконецъ Пушкина, Гоголя, Грибоѣдова и Бѣлинскаго. Отъ Державина до поэта Туманскаго включительно, онъ зналъ всѣхъ лично, но, сочувствуя каждой эпохѣ, онъ не могъ быть настоящимъ дѣятелемъ ни одной изъ нихъ. Въ сатирическомъ талантѣ его не было ни малѣйшей капли творчества, — это была одна раздраженная горечь, безъ серьезнаго огня. Онъ правду только чувствовалъ по отношенію къ себѣ, только собственная боль заставляла его вспоминать, что на свѣтѣ болѣютъ и другіе. Безпрерывно воюя съ своими, часто мнимыми врагами, онъ въ сущности не воевалъ ни съ кѣмъ, хотя имѣлъ всегдашнее притязаніе на злаго сатирика. Продолжительная слава его при жизни и по смерти есть лучшее доказательство, какъ мало у насъ взвѣшиваютъ дѣятельность людей…. Хорошій другъ своего кружка, Воейковъ былъ плохой другъ русскаго общества, — и вотъ почему, при недостаткѣ творческихъ способностей, онъ ничего не могъ внести благотворнаго въ свою дѣятельность. Она прошла шумно, но безъ всякихъ послѣдствій….
Писатель этотъ также кончилъ, какъ и началъ свое литературное поприще: незадолго до своей смерти, задѣтый за живое дружескою насмѣшкою нашего геніальнаго лѣнивца, Ив. Ан. Крылова, Воейковъ по обыкновенію встрепенулся всѣмъ своимъ самолюбіемъ, взглянулъ на Крылова, какъ на врага, и написалъ стихи, чрезвычайно мѣтко выразивши состояніе нашей литературы въ послѣдніе дни жизни Воейкова:
Державинъ спитъ въ сырой могилѣ;
Жуковскій пишетъ чепуху;
И ужь Крыловъ теперь не въ силѣ
Сварить «Демьянову Уху».
Этимъ мы заключимъ нашу характеристику о Воейковѣ.
- ↑ Изд. въ Спб.
- ↑ Изд. въ Москвѣ, 1830.
- ↑ При этомъ не можемъ утерпѣть, чтобъ не разсказать слѣдующаго довольно характернаго обстоятельства. Этотъ же самый г. Быковъ съ комическимъ отчаяніемъ объявилъ Капнисту, что жена его, Быкова, нюхаетъ табакъ и что она предается этой страсти гласно, при ученикахъ. Капвнетъ вспылилъ и, какъ другъ г. Быкова, съ жаромъ совѣтовалъ — запретить женѣ нюханіе табаку на томъ основаніи, что это можетъ преждевременно опошлить значеніе женщины въ глазахъ юношей.
- ↑ Онъ родился 1770 г., 15 января, а по другимъ, кажется, менѣе достовѣрнымъ указаніямъ, въ 1773 г., 15 ноября.
- ↑ «Сатира къ Сперанскому» была написана въ 1805 г.; переводъ «Исторіи царствованія Людовика XIV» изданъ въ Москвѣ въ 1808 г.
- ↑ Мы даже знаемъ людей, которые были очевидцами этихъ публичныхь безобразныхъ Кавелинскихъ ауто-да-фе! --
- ↑ Кармзинъ породнился съ нимъ слѣдующимъ образомъ: онъ былъ родной дядя жены Воейкова и очень много способствовалъ его браку.
- ↑ Навѣрное не знаемъ.
- ↑ «Библіографическія Записки», 1858, № 8.
- ↑ Онъ издавалъ его вмѣстѣ съ г. Гречемъ.
- ↑ См. Библіографическія замѣтки: «Письма А. С. Пушкина.»
- ↑ Кстати, мы еще не сказали читателю, откуда мы все это почерпаемъ. Совершенно случайно намъ попались довольно богатые матеріалы объ Александрѣ Ѳедоровичѣ Воейковѣ. Кромѣ огромнаго его дневника, подъ заглавіемъ: «Мои поденныя Замѣтки», мы пользуемся еще двумя, также собственноручными «Памятными книжками» его и «Книгой хваленій, или Псалтирью на россійскомъ языкѣ», которая, замѣтно, была неразлучна съ Воейковымъ въ послѣднее время, ибо она вся исписана его дорожными, домашними и литературными замѣтками послѣдняго періода. Другими же свѣдѣніями мы обязаны людямъ, знавшимъ коротко покойнаго Воейкова. Одинъ изъ родственниковъ его, г. Павловъ, сообщилъ намъ также много интереснаго, за что мы и приносимъ ему свою искреннюю благодарность.
- ↑ Мы это разсказываемъ по собственноручнымъ запискамъ Воейкова; но насколько онъ былъ неправъ или правъ противъ Пезаровіуса — мы этого не знаемъ.
- ↑ Въ «Сѣверной Пчелѣ» (№ 37, 1859 г.) было сказано: «Авторъ называетъ участниковъ въ немъ (въ этомъ дѣлѣ) окончательными буквами ихъ фамилій: г. — ъ и г. --ь. Къ чему эта скромность? Назовемъ ихъ прямо: Булгаринъ и Гречь».
- ↑ Это не острота: Воейковъ дѣйствительно былъ хромой. Возвращаясь съ одного обѣда, въ 1824 г., онъ былъ опрокинутъ кучеромъ въ Садовой улицѣ, совершенно расшибъ себѣ жилы у лѣвой ноги и большую бедренную кость. Печальное происшествіе это имѣло для него свои хорошія послѣдствія: оно соединило Воейкова съ его семействомъ, съ которымъ онъ, по нѣкоторымъ семейнымъ непріятностямъ, былъ въ продолжительной разлукѣ.