В память С. А. Юрьева. Сборник изданный друзьями покойного.
Москва, 1890.
Ясно сіяло солнце. Красиво, величаво плыли по Волгѣ разукрашенные струги; легкій вѣтерокъ надувалъ паруса, и суда, словно стая лебедей, тянулись по голубоватымъ водамъ широкой рѣки. Далеко, далеко разносился шумъ и веселые крики съ судовъ. Но пустынны были берега; эти пѣсни и возгласы пугали только дикихъ утокъ и другихъ пернатыхъ.
Одинъ стругъ выдѣлялся изъ всѣхъ, онъ былъ и больше, и наряднѣе; на Волгѣ всѣ его знали; «Соколомъ» прозывали его; веревки и канаты были изъ шелку, паруса — изъ дорогихъ персидскихъ тканей. На немъ сидѣлъ самъ батюшка, атаманъ Степанъ Ѳедоровичъ. Не стругомъ только и дорогой одежей отличался онъ отъ своихъ молодцевъ. Всѣмъ взялъ онъ, и красотой и дородствомъ, ростомъ Богъ его не обидѣлъ, а супротивъ его силы никому не устоять.
Не на работу, и не въ дальній путь снаряженъ былъ стругъ: попраздновать, попировать задумала вольница, прокатиться, разгуляться захотѣли сегодня молодцы; вырядились въ шелкъ, да въ бархатъ, и разлеглись на богатыхъ коврахъ. Много полныхъ боченковъ стояло передъ ними; ковши меду и вина то и дѣло ходили въ круговую. Хмѣлѣвшая ватага становилась все шумнѣе и шумнѣе. Чѣмъ больше пили, тѣмъ свободнѣе слышались рѣчи; много лишняго болталъ заплетающійся языкъ.
— Братцы! а, братцы! Гдѣ же это атаманъ нашъ? — спросилъ одинъ казакъ, сильно опьянѣвшій, обводя посоловѣвшими глазами сидѣвшихъ на коврѣ.
— Эва, что вывезъ! видно память вышибъ хмѣль! Давненько Степанъ Ѳедоровичъ бѣгаетъ нашего круга, сказалъ другой, злобно усмѣхнувшись.
— Не моги такъ говорить, Еремычъ; какіе мы казаки, коли безъ головы? Не моги такъ говорить, слышь!
— Да что братцы, — съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ завелась эта погань, нечистъ у насъ, нашъ батюшка сталъ не тотъ… не тотъ сталъ, — грустно сказалъ старый Ѳедька Шелудякъ.
— Ты правъ, дѣдушка, бабникомъ сталъ атаманъ. Къ этой басурманкѣ попалъ въ полонъ. Пришлось намъ, братцы, тѣшить, да забавлять дѣвку… И сегодня, знай, такъ катаемся, зря.
— Точно сказываешь, зря катаемся. Да и казна у насъ давно пуста. Пора бы пополнить…..
— А помните, братцы, — опять заговорилъ Шелудякъ, — помните хорошее времячко? Была это у насъ кошма. Бывало, завидимъ съ бугра судно, бросимся на кошму и понесемся: долетимъ до судна, крикнетъ батюшка: сарынь на кичку! Отъ одного крика суда останавливались, отъ одного погляда люди каменѣли. Бросимся на судно, и начнется расправа…..
— Да, это все было! А теперь гляньте-ка на него, совсѣмъ сохнетъ… А чего отъ бабы ждать путнаго! Знамо, только и жди бѣды
— Взаправду такъ. — Гляньте… ишь цалуется; безстыдникъ!
На передней части струга, на шитыхъ золотомъ мягкихъ подушкахъ сидѣла красавица. Небольшая худенькая фигурка ея залита была драгоцѣнностями; по распущеннымъ волосамъ, чернымъ съ синимъ отливомъ, спускались нитки крупнаго жемчуга; большіе черные глаза съ длинными рѣсницами то грустно смотрѣли на воды Волги, то съ довѣрчивою улыбкою переносились на сидѣвшаго у ногъ ея казака. Это былъ мущина среднихъ лѣтъ, могучаго сложенія, высокій ростомъ, грубы были черты его лица, но иногда, заглядѣвшись на дѣвушку, онъ казался совсѣмъ другимъ человѣкомъ, взглядъ смягчался и въ немъ свѣтилась доброта. Порою же въ немъ вспыхивала такая страсть, что дѣвушка опускала глаза и, смущенная, вздрагивала словно отъ холода. Замѣтитъ онъ это, одумается, и начнетъ своею грубою рукою гладить волнистые волосы красавицы, — а она уже улыбается и ласкается къ нему, какъ малое дитя. Онъ заговаривалъ съ ней по персидски, и въ рѣчахъ его было такъ много обаятельнаго. Она довѣрчиво слушала, съ любовью смотрѣла на него и робко прижималась къ нему, изрѣдка отвѣчая на родномъ языкѣ. Тихо, хорошо было въ этомъ мирномъ уголкѣ струга.
Вдругъ неистовый, пьяный крикъ заставилъ ее болѣзненно вздрогнуть; крикъ перешелъ въ глухой гулъ, и на нихъ двинулась пьяная толпа. Одинъ казакъ, еле державшійся на ногахъ, подошелъ совсѣмъ близко къ атаману.
— Побойся Бога, атаманъ, — молвилъ онъ. — Надоѣло намъ бражничать, да лежать на боку. Какой ты атаманъ, коли все съ дѣвками!….
Пьяная толпа одобрительно гудѣла. Какой-то смѣльчакъ громко крикнулъ:
— Грѣхъ тебѣ, батька, грѣхъ, — промѣнялъ ты вольницу на басурманскую полонянку…..
Стенька вскочилъ, глаза его налились кровью, губы побѣлѣли, и онъ, задыхаясь, закричалъ:
— Подлецы! собаки! уберите ихъ! Накиньте имъ на шею веревку! Вотъ я васъ…..
Казаки засуетились; у многихъ и хмѣль пропалъ; протрезвились говорившіе и, бросившись на колѣни, стали неистово вопитъ.
Блѣдная Заира прижалась къ атаману.
— Не надо, не надо, — твердила она, — сжалься, не убивай! Прости для бѣдной Заиры, а то она будетъ плакать.
Она ничего не понимала изъ того, что творилось, но его гнѣвъ и эти стоны напугали ее; передъ нею ожили страшныя картины ея похищенія. Стенька увидѣлъ слезы на ея чудныхъ глазахъ; ему жаль стало ея, и захотѣлось скорѣе ее успокоить.
— На этотъ разъ прощаю этихъ пьяныхъ дураковъ, а впередъ не прогнѣвайтесь, за все взыщу, все припомню! — и онъ махнулъ рукой. Толпа быстро разошлась.
— Чего ты испугалась, радость моя? Вотъ и слезки заблестѣли на глазахъ — дай осушу ихъ. — И онъ цѣловалъ ее, цѣловалъ безъ конца; она наконецъ успокоилась и улыбнулась ему.
Но снова затуманилось его лицо; онъ уже не смотрѣлъ на нее; невеселыя думы, точно змѣи, впились въ него, на сердцѣ стало смутно; казацкія насмѣшки еще звучали въ ушахъ.
— Они правы, говорилъ онъ себѣ. Нѣтъ у меня теперь воли! Гдѣ она? Неужто въ рукахъ этого малаго дитяти. Эхъ! не тотъ видно я! Видалъ я на своемъ вѣку много слезъ, и не трогали онѣ меня, а теперь… Стыдись, Стенька! Куда тебѣ на разбой ходить, когда ты съ собой сладить не можешь! Совсѣмъ запутался; только и мысли, что про любовь, да ласки… Нѣтъ, надо это кончить… Да какъ? Отпустить ее на волю? — онъ посмотрѣлъ на дѣвушку. — Она, вѣстимо, рада будетъ, уйдетъ къ себѣ на родину, забудетъ меня, другого полюбитъ. Другого!…-- Онъ стиснулъ зубы, точно боялся вскрикнуть отъ нестерпимой боли. — Нѣтъ! коли не мнѣ владѣть ею, такъ никому. Легче бросить въ Волгу. — И онъ, не отводя глазъ, пристально глядѣлъ на дѣвушку. — Такую-то красавицу!.. — Рѣшимость его уже колебалась. — Нѣтъ, пропадай все! Коли надо, такъ и сдѣлаю. Не баба я! Сказалъ, и брошу! — и Стенька низко опустилъ голову, стыдясь передъ самимъ собою за ту муку, которую испытывалъ.
Дѣвушка пыталась опять привлечь его вниманіе, но, видя, что онъ не замѣчаетъ ея, грустно засмотрѣлась на глубокія, прозрачныя воды Волги. Большая рыба вынырнула и опять быстро скрылась. Это развлекло ее, и она съ дѣтскимъ любопытствомъ глядѣла, какъ постоянно уменьшались круги. Стругъ атамана далеко опередилъ остальные; теперь гребцы не торопились, и они плавно подвигались впередъ.
Сидя поодаль, любовался дѣвушкой Фролка, братъ атамана; онъ улыбался, когда улыбалась она, а ея печаль заставляла грустить и его. Онъ совсѣмъ не былъ похожъ на брата, небольшого роста, русый, съ добродушными голубыми глазами. Не находилъ онъ прелести въ своей теперешней жизни, но силъ у него не хватало покинуть любимаго брата, на котораго съ нѣжностью смотрѣлъ онъ и теперь.
Наконецъ атаманъ поднялъ опущенную голову, тряхнулъ кудрями, сдвинулъ брови, закусилъ нижнюю губу, и вдругъ какъ крикнетъ:
— Эй! казаки! вольница! ко мнѣ! вина, скорѣй вина, и ковшъ мой дайте сюда! Ѳедька, собери всѣхъ!
Казаки съ недоумѣніемъ стали собираться къ атаману, — а онъ подошелъ къ красавицѣ и обнялъ ее.
— Заира! Дай наглядѣться на тебя, дай разцѣловать тебя, мое сокровище!
Дѣвушка просіяла и притянула его къ себѣ.
— Милый, милый, лепетала она.
Онъ прильнулъ къ ея губамъ, долго цѣловалъ, а потомъ откинулъ ея голову, и пристально смотрѣлъ на нее.
— Что съ тобой? Мой повелитель, мнѣ страшно отъ твоего взгляда…
— Люба моя, ненаглядная, солнышко мое красное! Стань передо мной, я тобой полюбуюсь!
Дѣвушка встала; поднялся съ пола и Стенька.
— Всѣ ли подарки мои надѣла ты на себя?
— Да, милый, всѣ, всѣ.
Въ это время по его зову къ нему уже собрались казаки, и, приготовивъ ковши съ виномъ, съ недоумѣніемъ ждали, что-то будетъ.
— Вина, скорѣй! пейте всѣ! — и онъ выпилъ большой ковшъ однимъ залпомъ, точно человѣкъ сильно страдавшій отъ жажды.
— Будь здравъ, нашъ батюшка! — крикнула ватага.
— Налейте еще: пью за вольницу!
— Заира, люба, обними меня! — вдругъ сказалъ онъ. Дѣвушка бросилась къ нему. Онъ крѣпко обнялъ ее, поднялъ высоко и нѣжно цѣловалъ.
Казаки переглядывались между собою, не понимая, что все это значитъ:
— Матушка Волга! — громко сказалъ Стенька, прими ты отъ меня самый дорогой подарокъ! — и съ этими словами онъ далеко бросилъ дѣвушку въ волны, а самъ смотрѣлъ, какъ въ борьбѣ она теряла силы, слушалъ ея раздирающій душу крикъ. Тишина водворилась на стругѣ. Вся ватага высыпала на переднюю часть судна.
Фролка быстро скинулъ кафтанъ и занесъ уже ногу за бортъ, чтобы спасти дѣвушку.
— Не смѣй! — страшно крикнулъ на него атаманъ, и съ необычайной силой далеко оттолкнулъ брата.
— Эй вы, гребцы! аль заснули! живо, поналягте! — и стругъ понесся быстро впередъ.
Разступившаяся Волга скрыла Заиру навсегда.
— Впередъ! впередъ! — приказывалъ атаманъ; — пѣсню, пѣсню затяните!
Какъ по матушкѣ по Волгѣ
Легка лодочка плыветъ,
Какъ во лодочкѣ гребцовъ
Ровно тридцать молодцовъ
далеко разносилось со струга.