Волшебный напиток (Эберс)

Волшебный напиток
автор Георг Эберс, переводчик неизвестен

Оригинал: нем. Das Elixir, опубл.: 1890. — Источник: az.lib.ru

Волшебный напиток

Сказка Георга Эберса

Глава I.

Каждый житель города Лейпцига знает, конечно, дом с фронтоном на Екатерининской улице, о котором я говорю. Он находится недалеко от рынка.

В этом доме происходили некогда удивительные вещи, достойные того, чтобы вывести их из неизвестности; я чувствую себя обязанным открыть истину тем, для которых она темна, и очень рад, что имею возможность передать потомкам семейства Ибергелей все, что знаю от своей бабушки и других добрых людей о необыкновенной жизни и делах их предков.

Итак, приступаю к рассказу.

Вышеупомянутый дом издавна назывался «домом трех святых королей»; прежде дом этот отличался от всех остальных строений на Екатерининской улице только тем, что в нижнем этаже помещалась придворная аптека, над входом которой находилось изображение трех патронов дома: Каспара, Мельхиора в Балтазара, в ярких красках с позолотой.

До сих пор этот дом сохранил за собой название «дома трех святых королей», но вывеска была снята с него еще вскоре после смерти Каспара Ибергеля, когда аптека закрылась. Много было толков в городе о том, что единственный сын старого аптекаря, Мельхиор, покинул Лейпциг и родной дом и уехал в Прагу, Париж и Италию не на несколько лет, как это делают другие сыновья, посвятившие себя наукам, а с тем, чтобы никогда не возвращаться домой.

Еще будучи учеником монастырской школы, Мельхиор делал большие успехи и был на хорошем счету, так что не один отец, которому его сын причинял огорчение своим поведением, тайно завидовал счастью старика Ибергеля, обладавшего сокровищем в лице своего единственного сына и наследника. Впоследствии, однако, никто из них не согласился бы променять своего повесу-сына на хваленое детище аптекаря; ведь всякий отец предпочтет иметь скорее дурного сына, чем никакого.

Между тем Мельхиор все не возвращался, и не было никакого сомнения, что это причиняло сильные страдания старику и преждевременно свело его в могилу. Статный аптекарь, лицо которого три года после отъезда сына все еще было полно довольства и сияло счастьем, как солнце, стало понемногу худеть и бледнеть и лицо его сделалось похоже на бледный диск луны, а некогда полные щеки отвисли и лежали у него на воротнике. Он все реже стал посещать винный погреб, где он прежде так охотно проводил свои вечера в обществе других почтенных граждан, и нередко называл себя «одиноким человеком».

Под конец он уже окончательно никуда не показывался, может быть потому, что лицо и глаза его стали так желты, как шафран в аптеке; в последнюю он тоже не заходил больше и предоставил надзор за нею провизору Шиммелю и его помощнику. На пятьдесят шестом году жизни Каспар Ибергель скончался, и доктора говорили, что причиной его смерти была болезнь печени, развившаяся у него вследствие постоянного беспокойства и раздражения.

Конечно, никто никогда не слыхал ни слова жалобы на сына из уст старика, который, как было известно, получал вести о местопребывании отсутствовавшего. Сначала, когда его спрашивали о сыне, он отвечал: «Он учится в Париже», в последствии на этот вопрос он давал другой отпет: «Мне кажется, в Падуе он нашел то, что искал», и наконец в последнее время он говорил: «Я думаю, он скоро вернется из Болоньи».

Всех удивляло, что при подобных вопросах, вместо естественного огорчения, старик с полным довольством гладил свой прежде полный, а теперь худой подбородок, и кто при этом думал, что аптекарь лишит своего сына наследства, тот ошибался, так как старик в своем завещании оставлял все свое богатство Мельхиору, назначив только пожизненную пенсию своей верной экономке Форкелин, служившей у него с самой смерти его жены, и провизору Шиммелю на тот случай, если аптека закроется. Своей милой невестке, дочери уважаемого в Болонье учёного, доктору Витали, он завещал все драгоценные украшения своей покойной жены, все серебро и одежду.

Все это произвело сильное впечатление на родственников и знакомых старика, главным образом на женщин. Особенно были недовольны заботливые матери, узнав, что сын и наследник столь почтенного и богатого рода взял себе в жены чужестранку, легкомысленную дщерь Юга, итальянку, никого даже не известив об этом.

При завещании нашли также одно письмо покойного к сыну, а другое к почтенному местному судье, которого он просит известить Мельхиора Ибергеля о смерти отца н, в случае если он возвратится на родину, ввести его в его нрава и оказать ему привет и уважение, которые приличествуют ему как наследнику лейпцигского гражданина и как доктору Падуанского университета.

Письмо это было немедленно послано через Альпы к Мельхиору, и молодой Ибергель не замедлил ответить на него. В письме своем он поручал нотариусу Ансельму Винклеру, который был его лучшим школьным товарищем, закрыть аптеку и продать сейчас же всю находившуюся в ней утварь. Из каждого снадобья он приказывал оставить небольшую часть для его собственного употребления. Кроме того, он обращался к судье с просьбой позволить итальянскому архитектору Оливетти, который скоро приедет в Лейпциг, перестроить старый дом его отца по плану, который они вместе составили в Болонье. Что же касается внутренней отделки дома, то он думает сделать ее по своему личному вкусу. Эти требования показались судье очень выгодными, и когда италянский архитектор, приехавший через несколько недель, показал ему план дома с красивым фронтоном, изящными уступами поднимавшимся кверху, с возвышавшеюся статуей богиня Минервы со щитом, у ног которой находилась сова, он остался чрезвычайно доволен таким планом, предвидя, каким украшением для города будет служить перестроенный и так красиво отделанный дом. Таким образом, вскоре приступили к перестройке, и аптека закрылась.

Между тем седовласый провизор Шиммель женился на вдове Форкелин, которая вела хозяйство старика Ибергеля. Оба они могли рассказать много интересного, но провизор был вообще неразговорчив, а жена его стала тоже молчалива после того, как ей пришлось много пережить страшного пред смертью старого аптекаря, и всех любопытных, приходивших к ней с разными расспросами, она умела так отстранить от себя, что отбила у них раз навсегда охоту прийти к ней опять. Мельхиора, которого ей пришлось носить на руках, она любила как свое родное дитя; несмотря на это, она была раздражена против него, видя, как его одинокий отец перестал обращать внимание не только на вкусные блюда и напитки, которые она ему приготовляла, но даже на окружавших его людей. Прежде он очень любил ходить в гости и принимать друзей у себя, теперь же никто не посещал его прекрасно обставленного, некогда столь гостеприимного дома, особенно с тех пор как умер его коллега и друг, аптекарь Блументрост, бывший учитель Мельхиора.

Причиной такой перемены в этом общительном человеке было, конечно, отсутствие сына. Однако, несмотря на тоску по сыну, старик был далек от того, чтобы сердиться на него, и Форкелин знала даже, что он сам советовал сыну не возвращаться, прежде чем он не достигнет той великой цели, которую он себе наметил и к которой неотступно стремился там, в Италии.

Ей было известно также, что Мельхиор аккуратно в каждом письме сообщал отцу о ходе своих занятий, и если старик отдал свою аптеку в полное распоряжение Шиммелю, то только потому, что устроил у себя собственную кухню (лабораторию), где он, по предписаниям, находившимся в каждом письме сына, с утра до вечера возился с разными бутылками, котлами и трубками. Но старушка видела, что тоска продолжала терзать сердце ее господина, и если бы она была грамотна, то непременно написала бы обо всем Мельхиору и выписала бы его в Лейпциг. Но все это, говорила она сама себе, он должен знать сам, и поэтому она принуждала себя по-прежнему сердиться на него.

Так проходили годы. Однажды верховой привез старому аптекарю пакет из Италии; старик, взяв его, пошел в свою кухню и скоро позвал туда Форкелин. Опять проснулась в ней старая уснувшая любовь, потому что то, что она там увидела, было действительно нечто необыкновенное. Аптекарь, предварительно тщательно вымыв руки, доказал ей серый лист, на котором красным карандашом было прекрасно нарисовано изображение красивой молодой женщины с прелестным ребенком на руках. При этом старик приказал ей никому не говорить об этом и сообщил, что эта женщина — жена его сына, а мальчик--это их первый ребенок, его внук и продолжатель рода Ибергелей. Он сам разрешил ему жениться на дочери бывшего его наставника в Болонье; и вот теперь он счастливейший человек, и если молодой доктор вернется домой с женой и ребенком и привезет еще с собой то, что он всю жизнь свою ищет, то он не будет чувствовать никакой зависти даже к самому императору на престоле. При этих словах слезы потекли из глаз растроганного старика, и Форкелин не могла сама удержаться от слез и часто в последствии подходила к шкапчику, где сохранялся драгоценный портрет, и с умилением рассматривала милого мальчика и целовала его.

Но как ни велика была радость Ибергеля, тоска еще сильнее охватила его; здоровье его становилось все хуже и хуже, но, несмотря на просьбы Форкелин, он ни за что не хотел обратиться за советом к доктору. Только время от времени он вдыхал в себя тот напиток, который приготовлял в своей кухне, и если это ему не помогало, он его снова переваривал и подбавлял новые снадобья.

Однажды вечером, после целого дня работы в своей мастерской, он раньше обыкновенного лег в постель; когда Форкелин вошла в спальню чтобы подать ему питье на ночь, он, против своего обыкновения, с ворчаньем сказал ей: «Ты так давно уже приготовляешь мне постель и до сих пор не научилась делать этого как следует, и я каждый раз подвергаюсь опасности сломать себе кости, и все это происходит от того, что ты думаешь совсем о другом».

Ничего подобного она никогда не слыхала из уст своего доброго господина, так что от испуга поднося, задрожал в ее руке и несколько капель питья пролилось на ее платье. Старик снова сердито заговорил: «Где находятся твои старые мысли! Зачем ты проливаешь такое хорошее питье на пол!» Старушка поставила поднос на столик, чтобы вытереть слезы, показавшиеся на ее глазах; между тем аптекарь вскочил с постели и закричал, смотря на нее сверкающими глазами: «поняла ли ты то, что я сказал тебе?» При этих словах вдова стыдливо отступила и, всхлипывая, ответила: «могла ли я не понять? Если вы можете так обижать беззащитную женщину, которая вам всегда верно служила»…

«Я сделал это, да, я это сделал!» — прервал он ее, и в глазах его заблестела такая гордость, как будто он совершил геройский поступок. «Мне жаль, что я обидел тебя. Ты была всегда верна и послушна и хорошо знала свое дело, и если ты ко мне так же расположена, как я к тебе..».

«Ах, господин..». прервала его старушка и закрыла лицо фартуком; он не дал ей говорить и в большом возбуждении продолжал: «Ты должна быть привязана ко мне за столько лет, а если это так, то возьми сейчас эту бутылку и сильно вдохни в себя аромат этого напитка; когда ты это сделаешь, я тебе предложу несколько вопросов».

Сначала Форкелин колебалась, но наконец согласилась исполнить волю своего господина, и в то время когда она еще держала флакон у своего носа, аптекарь поспешно спросил ее: «Думаешь ли ты, что я всегда поступал как честный человек и постоянно заботился о благе своем и своего дома'?» Между тем со старушкой произошло что-то необыкновенное: она сжала кулаки и громко, почти насмешливо, закричала: «О, нет! Хотя вы имеете большой запас знаний и гораздо ученее меня, старухи, но я, не взирая на то, что вы называете меня глупою, всегда была гораздо умнее вас. Может ли кто-нибудь поступить глупее, чем отец, имеющий возлюбленного сына, и тем не менее остающийся одиноким, превратившимся из видного мужчины в воронье пугало, когда ему ничего не стоило бы вернуть к себе свое единственное дитя вместе с его женой и внуком и радоваться своему существованию? Это ли не глупость, не преступление, не несправедливость к самому себе».

Здесь она остановилась, так как ее господин, почтенный старик, стоя пред нею в ночной сорочке и босой, хохотал так звучно, громко и радостно и так неистово и дико ударял себя по худым членам, что кроткая вдова, сама не зная, каким образом такая смелая речь сорвалась у нее с языка, испугалась и хотела уже произнести слова извинения, но это ей не удалось, потому что аптекарь не переставая восклицал: «Прекрасно! Великолепно! Слава нашим трем святым патронам, мы открыли!» Прежде чем добрая старушка успела опомниться, он крепко поцеловал ее в обе щеки. Такое потрясение было слишком сильно для больного старика, и он со стоном опустился на край постели и горько зарыдал.

Форкелин страшно испугалась; у нее зародилось подозрение, что господин ее лишился рассудка; но скоро она успокоилась, потому что, выплакавшись, старик опять пришел в себя и обратился к ней самым добрым и вежливым тоном с просьбой принести ему в кухню бутылку самого лучшего старого вина. Затем он приказал ей поставить два кубка и, налив их вином, предложил ей чокнуться с ним и выпить по случаю того, что ему выпало сегодня на долю высшее счастье, возможное для человека. Он, отец, здесь в Лейпциге нашел то, что его сын в высшей школе Италии тщетно искал, и если ему удастся дальнейший шаг в его открытии, то слава Ибергелей подымится до небес, подобно славе Римлянина Горация.

После этого он стал серьезнее и признался, что чувствует себя очень усталым и разбитым и сказал при этом, что последний час его близок. Он просил Форкелин, чтоб она, если он умрет прежде возвращения сына, передала этому последнему, что отец его открыл «часть белого льва, белой жадности, так называемого argentum potabile, то есть годного для питья серебра», и что на след этого открытия он напал благодаря письмам сына. Уж Мельхиор поймет, что он думает, а завтра он напишет ему все необходимое, если ему посчастливится в эту ночь опять найти то вещество, с помощью которого он сегодня достиг таких чудесных результатов, каких не видала еще ни одна наука со времен Адама.

При этом он выпивал один стакан за другим и раз двенадцать чокнулся с Форкелин, которая была в восторге от такой необыкновенной милости своего господина. После этого он подошел к ней, стал внушать все то, что она должна была передать Мельхиору, и в заключение прибавил, что, хотя она никогда не в состоянии понять смысла того, что случилось, но, тем не менее, может поверить ему наслово, что он нашел волшебный напиток, действие которого таково, что он может направить все человечество по новому пути. Теперь уже больше не будет лжи и наступит царство правды на земле.

Пока он говорил таким образом, старушка с большим недоумением слушала я понемногу все отступала от него. Он спросил ее, имела ли бы она смелость, не вдохнув предварительно в себя аромата чудесного напитка, высказать ему так откровенно свое о нем мнение, как она это сделала час тому назад. Тогда только Форкелин стало ясно, что какая-то таинственная сила заставила ее быть столь непочтительною к своему господину, и она, робко поглядывая то на старика, то на флакон, сказала: «Что же будут делать судьи, если каждого бедного грешника можно будет безо всякого труда заставить во всем признаться и высказать всю правду? Да, да! Тогда мы узнаем много интересных вещей!»

Эти слова доказали аптекарю, что Форкелин, несмотря на свою глупость, поняла отчасти значение его открытия, что, с одной стороны, обрадовало его, а с другой, напротив, очень обеспокоило, так что он сейчас же заставил ее поклясться пред Распятием, что она никогда во всю свою жизнь и никому, кроме его сына, не расскажет того, что узнала сегодня вечером.

Успокоившись таким образом, он принялся за работу и стал снова отыскивать вещество, придавшее чудодейственную силу его изобретению; по это ему долго не удавалось. Только на другой день в полдень он снова испробовал на Форкелин его силу: он заставил ее опять понюхать напиток и предложил ей, весело улыбаясь, вопрос: всю ли шерсть, которая у нее выходит в таком количестве, она употребляет на вязание ему чулок? При этих словах флакон задрожал в ее руках и она начала говорить, не будучи в состоянии удержать своей речи: «У вас ведь много чулок, столько, сколько вам нужно, неужели же грешно с моей стороны связать несколько пар бедному, скромному человеку, нашему провизору, который целые дни зябнет внизу в холодном помещении».

Этот ответ заставил Ибергеля расхохотаться, и он смело продолжал свой допрос, причем пожелал узнать, кто ближе сердцу старушки, провизор или ее покойный супруг. На это она отвечала: «Что за радость мне была от Форкеля, который не умел даже шить порядочного сюртука и в довершение всего воровал сукно у своих заказчиков». В эту минуту раздался треск от выпавшего из рук испуганной женщины флакона и сильный аромат наполнил всю комнату. Что потом случилось, об этом Форкелин и впоследствии не могла вспоминать без ужаса. Из уст аптекаря посыпались на нее такие ругательства и проклятия, что она после не могла понять, как это могло случиться с таким добрым человеком; но еще более невероятным казалось ей, как она в свою очередь могла ответить ему непочтительными насмешками, она, честная, почтительная женщина, дочь достойных граждан города Лейпцига.

Но ни он, ни она не были виноваты в этом; сильный аромат волшебного напитка заставил их обоюдно излить всю досаду ил наполнявшую, безо всяких прикрас и в противность господствующему обычаю маскировать правду. Когда Форкелин впоследствии вспоминала о разбитом флаконе, она, по глупости своей, думала, что этот случай быть может послужил ко благу как ее, так и всего человечества. Но во всяком случае, для аптекаря это происшествие имело роковые последствия: сильное волнение так потрясло его организм, что он в эту же ночь скончался, Форкелин на другое утро нашла его недвижимым в его мастерской, где он провел всю ночь над изысканием чудесного вещества. Но прежде чем приступить к работе, он очевидно хотел почерпнуть силы и вдохновение, всматриваясь в портрет своего внука; ибо, отворив дверь, вдова увидела тот портрет вне шкафа, в котором он всегда хранился, покоившимся у самого сердца старика, испустившего последнее дыхание.

Глава II.

Прошло полгода со смерти старого аптекаря, прежде чем Мельхиор вернулся, наконец, в родной Лейпциг. Одна только Форкелин, называвшаяся теперь после замужества с провизором фрау Шиммель, знала, в котором часу молодой Ибергель прибудет в город, о чем он ей сообщил в письме, прося ее позаботиться о том, чтобы к его приезду в доме были слуга и кухарка и чтоб огонь пылал в камине. Кроме того, он прислал ей медный треугольник и приказал прибить его пред камином в кухне первого этажа таким образом, чтобы не испортить изображения чисел и животных, начертанных на его лицевой стороне. Всё это фрау Шиммель приняла к сведению, и к назначенному времени в доме все было готово к принятию нового владельца.

Доктор Мельхиор вместе со своим семейством ожидал захода солнца в Конневице, прежде чем въехать в родной город, куда прибыл с наступлением ночи. Он знал, что масса любопытных соберется на улицах смотреть его и его красавицу-жену, а ему хотелось вернуться домой тихо, никем не замеченным" Проехав несколько улиц и базарную площадь, семейство Ибергеля подъехало, наконец, к своему красивому обновленному дому.

Темнота уже покрыла гордую статую Минервы на верху высокого фронтона и солнечные часы со знаками Зодиака на циферблате, помещенные на выступе переднего фасада, но окна во втором и нижнем этажах приветливо и гостеприимно светились, когда фрау Шиммель вышла на крыльцо встретить приезжих; новый слуга с фонарем в руках светил ей.

Слова старушки, которыми она приветствовала приезд молодых господ, растрогали Мельхиора и вызвали в нем целый ряд приятных воспоминаний о том времени, когда он вместе с горячо любимою матерью молился трем святым, покровителям их дома; он вспомнил также тот час, когда к нему пришло печальное известие о смерти отца, и давно неведомые слезы потекли из глаз его; он крепко обнял старушку и дружески поцеловал ее. Затем, указав ей на стройную молодую женщину, стоявшую с мальчиком на руках позади его, он сказал: «Вот лучшие сокровища, доставшиеся мне в Италии. Надеюсь, ты полюбишь их».

Пока фрау Шиммель целовала руку у прекрасной итальянки и взяла на руки ребенка, чтобы приласкать его, Мельхиор быстрыми шагами подошел к двери, ведшей в его новую квартиру, три раза поклонился и торжественно поднял руки к небу, по направлению к вечерней звезде, ярко горевшей над крышей соседнего дома.

Старушка заметила это движение и осталась очень довольна, полагая, что Мельхиор благодарит святых за их милость к нему и к его дому. Когда же он открыл рот и произнес несколько непонятных ей слов, она ужаснулась; язык на котором он говорил не был ни немецкий, ни латинский, к звукам которого она привыкла за церковною службой. Ей приходилось уже слышать подобные слова из уст старого аптекаря, когда он, получив письмо от сына, работал у себя в лаборатории. Она была уверена, что в словах этих не было христианского благословения и потому сильно огорчилась. Но когда доктор кончил свод заклинания, которыми он, по ее мнению, изгонял злых духов, она, не долго думая, осенила его и ребенка крестным знамением, вызвав блаженную улыбку на лице доктора. Затем все вошли в комнату и вскоре сели за чисто накрытый стол, причем фрау Шиммель усердно подчевала Мельхиора и его маленького сына, Зено, прекрасным молоком и свежими булками, которые она сама испекла к их приезду.

Только молодая жена Мельхиора едва прикоснулась к кушаньям. Может быть, они ей не нравились, так как в Италии она привыкла к другим блюдам. Но кто мог бы сердиться на это прелестное существо? Фрау Шиммель казалось, что она никогда не видала подобной женщины, и она была не в состоянии отвести взора от ее лица. Сердце доброй старушки сжималось, однако, при виде жены ее любимца и ей, никогда не знавшей видений, вдруг почему-то почудилось, что она видит Бианку, так звали молодую женщину, лежащею на смертном одре, покрытую воздушным вуалем, с венком из ландышей на черных как смоль волосах.

Какое печальное и бессмысленное видение!

Очевидно, что оно представилось ей только благодаря тому, что молодая итальянка была чрезвычайно бледна. К ней вполне подходили слова из сказки о красавице, «белой как снег и черной как черное дерево»; только «алая как кровь» нельзя было сказать про нее. Она была стройна и прекрасна, как лилии в саду старого аптекаря.

Помогая после ужина молодой женщине выкупать и уложить маленького Зено, причем присутствовал и Мельхиор, старуха переводила взгляд свой с Бианки на молодого доктора, и невольно стала жалеть, почему сын ее покойного господина привязался к такому хрупкому существу, которое не могло, по ее мнению, подходить для истинного немца. Но был ли Мельхиор еще похож на немца? О, нисколько! И снова ужас охватил ее. Когда же доктор держал пред собой белую простыню, для того чтобы завернуть в нее выкупанного ребенка, ей казалось, что он держит в руках саван, а бескровное худое лицо его, обрамленное черными волосами, смотрит растерянно куда-то в даль.

Всеми силами Шиммель старалась отогнать от себя мрачные мысли, и в этом помог ей ребенок. Он был полон жизни, барахтался и полоскался в чистой воде, так весело смеялся и так мило произносил имена родителей, силясь также выговорить ее имя «Шиммель», что старушка пришла в восторг и твердила про себя молитву о счастии и благоденствии этого прелестного ребенка, казавшегося ей теперь лучше чем был некогда Мельхиор, которого она тогда считала необыкновенным мальчиком.

Уложив ребенка в постель, мать сложила ему ручки и прочла над ним молитву. Отец помазал лоб и область сердца малютки какою-то жидкостью и проговорил при этом необыкновенные слова. Чтобы ни значили эти слова, они, очевидно, приносили покой чудному ребенку.

Молодая женщина, утомившись от дальней дороги, рано легла спать. Экономка старого аптекаря, оставшись наедине с Мельхиором, стала развязывать ему, что произошло с отцом со времени его отъезда. Сын ее бывшего господина привез из Италии обратно свое доброе, мягкое сердце, хотя лицо его от постоянной сосредоточенной работы и смотрело суровым. Услыхав о том, как тосковал и как страдал его старый отец, он не мог удержать слез, обильно полившихся из его глаз. Лишь изредка прерывал он речь старушки; когда же она заговорила о последних часах своего старого господина и о тех опытах, которые он производил над нею с открытым им волшебным напитком, Мельхиор быстро поднялся с места и засыпал ее вопросами. Он успокоился только тогда, когда узнал от нее все, что ему было нужно знать. Тогда он вдруг остановился посреди комнаты, поднял глаза и руки к верху и, как бы в экстазе, громко, торжественно воскликнул: «О вечная, святая истина! Наконец настанет и твое царство!»

На Шиммель слова эти произвели сильное впечатление, и Мельхиор, стоявший пред нею со вдохновенным взором, устремленным к небу, тот самый Мельхиор, которому она когда-то пред уходом его в школу накладывала в ранец вкусных булочек, казался ей теперь таким великим, недосягаемым и необыкновенным, что она почувствовала пред ним какой-то страх и, дрожа, не посмела противиться его воле и должна была дать ему торжественную клятву, что будет хранить в строгой тайне все, что она знает о волшебном напитке.

Обет этот, хотя и тяготил честную старушку, но вскоре она успокоилась, так как молодой доктор заговорил с нею о вещах для нее более понятных, которые касались хозяйства и большой лаборатории во втором этаже дома. При этом он сказал, что ему не мешало бы иметь проворного и молчаливого помощника на что Шиммель ответила, что имеет в виду подходящего кандидата. При этом она подумала о своем муже, который привык быть постоянно занятым и после закрытия аптеки сильно скучал без работы. Она предложила его в помощники доктору, на что он с радостью согласился, помня провизора Шиммеля молчаливым и способным к труду человеком. В задней половине дома находилась уютная квартира, в которой прежде жили ученики; эту квартиру Мельхиор отдал теперь в полное распоряжение супругов Шиммель; он просил старушку всегда находиться при его жене, так как она не знает языка и того, как ведется хозяйство в Германии. Он объяснил также Шиммель, что муж ее будет ему чрезвычайно полезен при его постоянной работе; занят же он главным образом отысканием целебного средства для своей жены, здоровье которой его очень беспокоит.

Во вновь устроенной лаборатории началась деятельная работа, и старый провизор был очень доволен своим новым положением; да и в самом деле редкому аптекарю приходится работать на такой образцовой плите и с помощью таких прекрасных аппаратов. Эта работа наполняла для него все летние дни и так увлекала его, что у него никогда не являлось желания гулять. Со времени поступления его в учение, он только два раза и году за всю многолетнюю службу отлучался из аптеки: в день трех святых, в январе, и в день своих именин, в марте месяце, так что никогда ему не приходилось любоваться природой летом, в ее полном расцвете. Из восьмидесяти дней которые он провел на свободе и обыкновенно уходил к своей сестре, в соседний городок, 29 раз шел дождь, а 42 раза сыпал снег; поэтому воспоминания о свободном дне и о прогулках соединялись у него всегда с неприятностями в роде промокшего платья, испорченных сапог, и вдобавок нажитого насморка. Жена его была, тоже не особенная охотница до прогулок и прекрасно чувствовала себя дома.

Напротив, доктор Мельхиор чувствовал особенную любовь к далеким прогулкам. Как только наступал май, и плодовые деревья начинали цвести, а буки и дубы покрывались свежею молодою листвой, когда поля и луга пестрели как ковер полевыми цветами, когда над рекой склонялись молодые зазеленевшие ветви плакучих ив, а в кустах и в лесу раздавалась громкая, радостная песнь соловья, тогда, в эти чудные весенние дни, доктор Мельхиор редко оставался дома. Вместе со своею прекрасного молодою женой он уходил за город, в лес, и там наслаждался чудною природой своей родной страды, находя ее лучше итальянской, и ему доставляло большое удовольствие, что жена его соглашалась с ним и восхищалась северными лесами.

Если во время этих прогулок они встречали кого-нибудь из городских жителей, то взоры всех обращались невольно на эту прекрасную молодую пару. Мельхиор, несмотря на свою худобу, был необыкновенно красиво сложен; красивое лицо его получало особенную прелесть от необыкновенного блеска больших темных глаз, которые, казалось, видели больше, чем встречалось им на пути. Черный плащ учёного шел к нему так же как к ней белое платье, убранное голубыми лентами, и покрывало из легкой дорогой материи. Эта нежная молодая итальянка с несколько наклоненным вперед станом, с прелестным, бледным, обрамленным черными локонами лицом, походила на эльфу, которая в светлом одеянии выходит в лунную ночь плясать майский танец, украсившись незабудками и -фиалками.

Сердце радовалось у всякого, кто видел ее; но сближения с нею никто не искал, хотя доктор и приводил ее к некоторым своим родственникам и лучшим знакомым. Но когда Мельхиор, которого все к себе звали, приходил один, извиняясь за жену тем, что она слаба здоровьем, никто на это не сердился: с нею нельзя было вести беседы, так как она не знала немецкого языка, a кто слышал ее тихий сдержанный кашель, понимал, как бережно должен Мельхиор охранять свое хрупкое сокровище.

Дамы, посещавшие Бианку, никогда не заставали ее ни в кухне, ни в кладовой, а большею частью лежащею на диване с книгой или лютней в руках, или играющею со своим мальчиком. Многие приписывали это ее бледному лицу и нежному сложению, но большинство полагали, что таков итальянский обычай, и глубоко жалели доктора.

Больше всего сердило однако обывателей города, что молодые супруги совершенно обходились без них и были вполне довольны своим одиночеством; действительно, счастье сияло в их глазах, когда они были вместе, а молчаливый доктор становился оживленным и разговорчивым, находясь в лесу, в обществе своей молодой, прекрасной жены. Нотариус Ансельм Винклер не находил слов похвалы им обоим. Он один только пользовался правом время от времени сопровождать их в их далеких прогулках, как друг Мельхиора, с которым годы под ряд вместе изучал науки в Болонском университете. Благодаря знанию итальянского языка, он мог вести беседы и с женой своего друга. Он постоянно в кругу своих знакомых выражал удивление богатству самых разнообразных знаний своего друга, а также тому, какое высокое развитие, какое понимание всего прекрасного сумел отец Бианки, ученый профессор Витали, пробудить ко впечатлительной душе своей дочери.

По утрам доктора Ибергеля трудно было застать в доме. Обыкновенно в это время он водил свою молодую жену в сад, засеянный я насажденный его отцом и дедом, и показывал ей редкие экземпляры фруктовых деревьев и цветов. Молодая женщина от всего приходила в восторг и плела вместе со своим сыном венки и составляла роскошные букеты. Она радовалась тому, что ее муж посвящал ей столько времени, между тем как в Болонье она редко могла оторвать его от работы.

Наступила осень. Скворцы, аисты и ласточки, стали собираться на крышах соседних домов и целыми вереницами потянулись к югу; сильный ветер срывал пожелтевшие листья с деревьев; рябина и барбарис уже совсем созрели и приняли пурпурный оттенок, один дождливый день сменялся другим. Нежный румянец на лице молодой итальянки обратился в красные пятна, глаза ее блестели лихорадочным влажным блеском, а приступы кашля ослабляли ее, подобно тому, как осенний ветер подкашивал топкие стебли и отрывал в саду ветви от крепких стволов.

В средине декабря доктор Омариус стал посещать дом Мельхиора, а улица пред домом Ибергелей была устлана соломой. Если счастье молодой четы отдаляло от них многих, то горе привлекло к ним всех. Молодая чужестранка сделалась предметом всеобщего поклонения; все беспрестанно справлялись об ее здоровье, предлагали своя услуги и в знак дружбы и расположения присылали ей поздние осенние цветы, бутылку редкого старого вина, или что-нибудь в этом роде. Когда настал праздник Рождества Христова, и во всех церквах раздалось торжественное песнопение, душу раздирающий крик огласил старые своды дома Ибергелей, и Мельхиор бросился на колени пред бездыханным трупом своей молодой, горячо любимой жены, обратившейся в белую лилию, когда последний румянец погас на ее белоснежных щеках. Несчастный Мельхиор в отчаянии ломал руки и рвал на себе волосы.

Похороны молодой чужестранки, появившейся как метеор среди лейпцигских жителей и быстро исчезнувшей с их небосклона, были роскошны; все, кто только мог, пришли поклониться в последний раз ее праху и проводить ее гроб до могилы. Много было пролито слез в этот день, хотя лишь немногие близко знали покойную; многим казалось, что они погребают воплощение красоты. Единственный человек, не следовавший за гробом, был сам доктор Мельхиор, он глубоко страдал; одинокий, без слез, блуждал он по опустевшим комнатам своего дома, не принимая никого из желавших видеть и утешить его, даже нотариуса Винклера. Он знал и чувствовал, что цвет его существования сорван и увял, а в сердце осталась смертельная рана.

Старуха Шиммель серьезно боялась за его жизнь. Действительно, Мельхиор почти ничего не ел и не пил, ни с кем не говорил, не ходил в церковь и не приступал в работе. Чем же все это могло кончиться?

Лейпцигские граждане с большим терпением и снисходительностью относились к удрученному горем доктору. Все надеялись, что великий целитель — время — принесет ему утешение и забвение, и тогда он примкнет снова к их обществу и примкнет еще теснее и ближе, так как потерял свою жену, которая удерживала его в стороне от их среды.

Но случилось однако совсем не так, как предполагали его сограждане. Дом Ибергелей продолжал стоять как опустелый, и если бы через четыре недели после смерти Бианки не стали замечать дыма из высокой трубы дома, то можно было бы подумать, что в доме этом никто не живет. Только старуху Шиммель можно было каждое утро встретить идущею с корзиной в руках на рынок.

После смерти молодой итальянки никто нигде не встречал доктора Мельхиора, ни в церкви, ни на улице; однако, он не всегда сидел дома. Летом он, как только взойдет солнце, уходил на кладбище, а оттуда в лес; зимой, когда на небе зажигались первые звезды, он, закутавшись в черный плащ, направлялся к могиле Бианки, а потом блуждал по соседним деревням, нигде не останавливаясь, меняясь только краткими приветствиями с могильщиком при входе на Божью пиву, да с ночным сторожем, отворявшим ему городские ворота. Оставаясь дома, он уже не блуждал по-прежнему без дела и не отказывался от пищи; напротив, аппетит его восстановился, и он со страстным рвением принялся за работу, так что даже трудолюбивый провизор Шиммель и его заботливая жена находили занятия своего господина слишком усиленными. Старуха проведала также, над чем Мельхиор так усердно трудился, и не стыдилась этого, уверенная в чистоте своего побуждения.

Однажды поздно вечером Мельхиор вошел в детскую и долго шептал над спящим мальчиком какие-то непонятные слова, после чего удалился в свою мастерскую. Шиммель, бывшая свидетельницей этой сцены, пришла в ужас и была так поражена странным поведением своего молодого господина, что решилась следить за тем, что будет он делать дальше. Она пробралась в «кухню» и спряталась там за мехами, предназначавшимися для раздувания огня в очаге. То, что ей пришлось услышать и увидать в эту ночь, было так ужасно и необычайно, что даже много лет спустя она не могла без содрогания вспоминать об этом.

В самом своем лучшем праздничном платье из чёрного бархата, с шелковыми буками, с гордою осанкой, вошел молодой Ибергель в лабораторию, мрачные своды которой слабо освещались небольшою лампочкой. Как только старушка услыхала шаги доктора, она затаила дыхание и со страхом думала, что вот сейчас он зажжет огонь в очаге и увидит ее. Но к ее счастью Мельхиор остановился посреди «кухни» и стал во все стороны размахивать лавровою веткой, произнося при этом те же слова и имена, которые он шептал над кроваткой своего сына. Фрау Шпинель была убеждена, что он заклинает духов; от страха у нее тряслись колена, а зубы так сильно стучали, что она боялась, как бы Мельхиор не услыхал этого. Она закрыла даже глаза, чтобы не видать адских духов, долженствовавших, по ее мнению, явиться на зов ее господина, и ей казалось, что они действительно пошли в его «кухню», торжественно приветствуемые доктором.

Через несколько минут она решилась, наконец, открыть глаза и осмотреться вокруг; но она не увидала ничего кроме доктора, который, стоя на коленях, говорил что-то по направлению к углу комнаты, где стояла метла, которою старушка мела сегодня утром комнаты, да на гвозде висел парик Шиммеля.

Эти предметы были ей так хорошо знакомы, что при виде их она вздохнула свободно и со спокойным духом решила, что злые духи или не сочли ее достойною того, чтоб ей открыться, и видимы только доктору, или же рассудок ее господина не совсем в порядке. За свой собственный рассудок она нисколько не боялась, так как утешала себя мыслью, что мозг ее создан из более грубого материала и потому не подвержен таким потрясениям. Успокоившись, она несколько раз перекрестилась и стала внимательно прислушиваться к словам доктора, пока не узнала то, что до сих пор было для нее тайной. Не пропуская мимо ушей ни одного произнесённого Мельхиором звука до тех пор пока он не удалился в смежную с лабораторией библиотеку, она сочла затем благоразумным выйти из своего убежища и поспешить в свою комнату, чтобы разбудить Шиммеля, давно уже спавшего и мерно храпевшего. В коротких словах она сообщила ему все, что видела и слышала, прибавив, что дух, которого заклинал доктор, был дух правды, потому что этим именем Мельхиор вызывал его. Она рассказала мужу, с каким смирением и раскаянием доктор признавал себя виновным в том, что иногда отступал от правды, которой отдался и телом и душой, для которой жертвовал всею своею жизнью, причем сознался также, что, увлеченный страстною любовью к своей жене, он уклонился от своей жизненной задачи и стремился только к тому, чтоб отыскать средство вылечить больную от чахотки и сохранить как можно дольше ее драгоценную для него жизнь. Вслед за этим он вскочил с места и, подняв указательный палец к небу, торжественно поклялся, что отныне будет неуклонно стремиться к усовершенствованию волшебного напитка, имеющего чудную силу заставлять людей всегда быт правдивыми. В заключение Шиммель рассказала своему мужу, как блестели глаза доктора во время этой речи; ей казалось де, что какая-то невидимая рука начертала на лбу его большими буквами слово «истина». Она не сомневается теперь, что Мельхиор достигнет своей цели и исполнит задачу своей жизни.

Шиммель на это важное открытие своей жены не нашелся ничего ответить и, после долгого молчания и размышления, проговорил только: «для меня это безразлично», на что она не менее категорически отрезала: «дурак!»

Глава III.

На следующий же день доктор с удвоенным рвением и новой энергией принялся за работу. Разные снадобья, употреблявшиеся в аптеке покойного Ибергеля, пошли теперь в дело; Мельхиор примешивал их к эликсиру и пробовал действие его на себе, так как Шиммель никакими силами нельзя было заставить снова понюхать этот напиток.

Но за то она еще ревностнее стала заботиться об удобствах своего господина, еще тщательнее вести домашнее хозяйство и еще зорче следить за вверенным ее попечению мальчиком. Заметив, что доктор стал кашлять, как его покойная жена, похудел и с каждым днем становился все слабее, она просила его беречь себя хоть ради сына, чтобы не сделать его преждевременно сиротой. Еще одно обстоятельство сильно огорчало ее: она всею душой привязалась к маленькому Зено, и надо отдать справедливость, это был очаровательный ребенок; однако, несмотря на это, доктор очень мало обращал на него внимания. Только по вечерам, когда мальчик укладывался в постельку, отец приходил к нему, брал его да руки, страстно прижимал его к своей груди и осыпал его такими нежными ласками, что ребенок невольно пугался и рвался из рук отца к фрау Шиммель.

Старушка не могла успокоиться при мысли, что Зено боится отца и неохотно идет к нему; это ее очень огорчало, она решилась, наконец, заговорить об этом с доктором. Хотя ее, по словам покойного аптекаря, Господь не наградил большим умом, она все-таки полагает де, что со стороны отца, которому небо послало прелестного сына, грешно так мало заниматься им и отчуждать его от себя.

Доктор печально посмотрел на нее и задумчиво сказал: «Я стремлюсь только к тому, чтобы дать мальчику нечто высшее, чего еще мир до сих пор не знает, и я найду это».

Эти глубокомысленные слова были непонятны для фрау Шиммель и заставили ее замолчать. Но про себя она подумала: «Я своим малым умом понимаю лучше, чем ты своим большим. Горячий, сердечный поцелуй твоего сына должен был бы радовать тебя гораздо больше, чем те занятия, которым ты предаешься, а для Зено истинно отцовское слово, а иногда и наставление, смотря по обстоятельствам, несомненно, полезнее, чем тот ядовитый напиток, над приготовлением которого ты просиживаешь целые дни и ночи».

Был прекрасный июньский день. Фрау Шиммель, вернувшись с кладбища, куда она постоянно водила мальчика и где с особенною заботливостью поливала кусты белых роз на могиле Бианки, застала доктора не как обыкновенно за работой в лаборатории, а лежащим на постели. При виде ее он глубоко вздохнул; она почтительно подошла к нему и спросила, что с ним такое и отчего он так печален. Сначала он молча покачал головой, но заметив, что серые глаза ее наполнились слезами, он вспомнил, как она плакала вместе с ним у гроба его покойной матери, а потом у смертного одра Бианки, сердце его смягчилось и он, часто вздыхая и прерывая речь свою тихим кашлем, заговорил: «Я чувствую, что скоро все кончится, а между тем я так еще далек от цели. Я употреблял все вещества, какие только существуют в природе; я заклинал всех духов — небесных и земных, прийти ко мне на помощь, и, несмотря на все это, приготовленный мною напиток имеет меньшую цену, чем простое пиво, которым можно, по крайней мере, утолить жажду. И вот я обречен умереть несчастным, неудовлетворенным человеком, всю жизнь напрасно стремившимся к осуществлению своей заветной мечты. О, если бы дух указал мне то вещество, посредством которого мой отец сообщил этой жидкости чудную силу, проявившуюся уже один раз! Тогда, о добрая, верная душа, ты никогда не поймешь этого, тогда весь мир стал бы раем, царством вечной правды, и виновником итого счастья был бы Ибергель! А теперь»…

Он закрыл лицо обеими руками фрау Шиммель печально глядела на него и думала, чем бы утешить благородного страдающего доктора. Глаза ее невольно обратились на мальчика, беззаботно игравшего веткой розы, сорванною с могилы матери. На стебле не осталось уже ни одного из зеленых листьев, но на конце его все еще красовалась нетронутая белая роза.

Старушка поманила к себе ребенка и тихо научила его подойти к отцу, разбудить его и дать ему розу. Маленький Зено тотчас послушался ее и прямо направился к отцу; он положил свою нежную ручку на преждевременно поседевшие волосы Мельхиора и сказал очаровательным голосом, присущим одним только детям: «Зено принес тебе розу, папа, с кладбища; это мамочка посылает ее тебе».

Услышав этот нежный голос, доктор быстро пришел в себя; в сильном волнении он схватил ручку ребенка, державшую розу, и с приливом необыкновенной нежности привлек его к себе. Но мальчик, вместо того, чтобы произносить новые утешительные для страдальца слова, стал вырываться из рук отца и плакать; когда Мельхиор сильно сжал его ручку, острые шипы розовой ветки вонзились ему в палец, и алая кровь от укола закапала на его светло-голубое платьице.

Доктор сильно испугался, так как причинил боль малютке, ради счастья которого он жертвовал всеми силами своей жизни. Ребенок, кровь которого текла теперь пред его глазами, явился к нему как бы послом от его горячо любимой жены, а у ног его лежала белая роза, которую она ему послала. При этом он испытывал сильное раскаяние в том, что всю свою жизнь не отдал одному только чувству любви; он почувствовал, что должен все свои последние дни отдать сыну, и эта обязанность казалась ему теперь такою легкою и прекрасною. В то время, как он искал платок, чтоб им вытереть кровь с пальца мальчика, взгляд его случайно упал на стоявший на столе флакон с эликсиром; вдруг его осенила мысль, что Бианка, послав ему розу, указала ею источник, из которого он может достать вещество, недостающее ему для составления волшебного напитка. И действительно: изо всех веществ, состоящих из воды и воздуха и производящих землю и огонь, он упустил из виду только кровь ребенка и не прибавлял ее в напиток. Он схватил руку ребенка и, приставив флакон к раненому пальнику, ласково говорил с сыном, между тем, как кровь по капельке стекала в склянку с жидкостью. Затем, отдав ребенка на руки фрау Шиммель, он быстро пошел в свою лабораторию, раздул огонь на очаге и влил жидкость из флакона в котел, поставленный на раскаленные уголья. При этом он произносил удивительные слова и фразы над дымящимся котлом до тех пор, пока жидкость закипела. Затем он поставил горячий сосуд в холодную воду, еще раз произнес свои заклинания и вылил охлажденную жидкость в чашу; с сияющим лицом, со страшно горящими глазами, подошел он, тяжело дыша, к сыну, желая испробовать на нем силу нового состава. Но Шиммель, совершенно неожиданно для него, прижала головку ребенка к своей груди и решительным тоном сказала: «Делайте со своим напитком что хотите, г. доктор, но ребенка оставьте в покое! Наш мальчик и без того всегда говорит правду! Чтобы сказала на это его покойная мать! Сердце младенца свято, и я не позволю вам искушать его ради вашего искусства!»

И странно! Доктор безо всякого противоречия и порицания выслушал старушку и спокойно сказал ей, что не нуждается ни в ребенке, ни в ком-нибудь другом для того, чтобы произвести опыт. И вслед за этими словами он сильно вдохнул в себя аромат напитка, глубоко вздохнул и долго в раздумья смотрел вниз, изредка подымая голову и взглядывая на высокие своды комнаты. При этом грудь его заметно подымалась и опускалась, и он время от времени вытирал пот со своего влажного лба.

Фрау Шиммель с ужасом смотрела на него; она не знала, чем объяснить его странное поведение, помешательством или вдохновением, когда он, обратив свои взоры к небу, воскликнул: «я нашел, наконец, то, что искал! Отец, Бианка! Я достиг своей цели!»

Шиммель поспешила унести ребенка и уложила его спать, сама же опять вошла в лабораторию и, видя, что ее господин стоит на том же самом месте и в том же положении, подошла к нему и тихо сказала: «Я готова, г. доктор, подвергнуть себя опыту, но только с тем условием, чтобы вы не спрашивали меня ни о чем касающемся Шиммеля и Ибергелей».

Доктор медлил некоторое время принять предложение старушки, так как был удовлетворен результатом опыта, произведённого им над самим собой; он убедился, что эссенция имеет то чудное свойство, которого он добивался. Вдыхая ее, он почувствовал, как в его тяжелой голове что-то просветлело, и многое, что ему казалось прежде чистым я безупречным, теперь представилось его внутреннему взору совсем в новом свете; он понял, что и первый раз увидал истинное свое изображение в зеркале правды.

Да, он мог быть уверен в своем открытии!

Тем не менее, радость изобретателя была не полна: он надеялся, что сила волшебного напитка будет такова, что выяснит ему его собственное существование, снимет покрывало тайны с того, что недоступно пониманию смертных, откроет человеческому уму истинную природу вещей и, наконец, разрешит загадку самой жизни. Но сколько он ни предлагал себе мысленно подобные вопросы, все они оставались без ответа, так что у него явилось сильное желание узнать, не произведет ли эссенция иного действия на других. Поэтому ин не мог удержаться от искушения дать ее понюхать старушке, после чего спросил ее, почему всему что рождается и происходит суждено умереть и погибнуть? На это он получил следующий ответ: «Спросите об этом у всеведущего Бога, который все так устроил».

На другой вопрос его, из каких составных частей состоит человеческая кровь, Шиммель ответила смехом, прибавив: «Она красная, вот все, что я знаю о ней при моем малом образовании». Тогда доктор воскликнул: «Так неужели же мое, с таким трудом давшееся мне, открытие не имеет столь важного значения, как я предполагал?»

Едва он произнес эти слова, как улыбка появилась на его губах; ему пришла в голову мысль, что он сказал последние слова под влиянием напитка, так как в противном случае он никогда не решился бы признать за своим напитком каких-либо недостатков. Эта мысль совершенно успокоила его, и он не удерживал более Шиммель, когда она выразила желание идти спать.

Лежа на своей постели, Мельхиор все продолжал думать о своем открытии. Напиток этот очевидно не обладал силой открыть истину во всей ее полноте и довести человека до ясного познавания самого себя, однако несомненное свойство его таково, что всякого можно будет заставить быть правдивым по отношению к своим ближним, а это очень важно. Доктор Мельхиор может теперь быть причислен к величайшим изобретателям всех времен, а потомство его будет одним из счастливейших на земном шаре. Полный этими мыслями, торжествующий, как полководец одержавший блестящую победу, Мельхиор провел всю ночь без сна, и когда на другое утро фрау Шиммель вернулась домой с базара, она застала его в детской с маленьким Зено на руках. В ней сейчас же явилось подозрение, что доктор взял мальчика для того, чтобы над ним производить свои опыты, и она стала прислушиваться у двери. Но склянка с заветною жидкостью выглядывала закупоренная из бокового кармана доктора, который убедительно говорил мальчику следующее: «Твоя мать была для меня дороже жизни и всего, и ты, мой маленький друг, мне тоже дорог, уже по одному тому, что она мне тебя подарила, но кто знает, не был ли бы я способен пожертвовать тобою ради достижения счастливого конца моей трудной работы, которой я посвятил столько лет своей жизни. Теперь я достиг цели и могу сказать тебе: есть на земле только два райские блаженства--дары истинной любви и счастье исследователя, которому удалось какое-либо открытие. Теперь я испытал и то и другое».

Мальчик с удивлением смотрел на своего отца и не знал, бояться ли ему или считать все это шуткой и смеяться. Фрау Ши мысль решила прекратить эту сцену, так как не могла перенести, чтоб ее любимца смущали подобными речами; она прервала доктора и сказала ему: «Мальчик любит совсем другое. Не правда ли, душечка, пусть лучше отец пустит тебя вместе со мною на рынок, мы там купим вишен. Ведь они тебе больше нравятся, чем „истинная любовь“ а другие выдумки, которые кружат головы мужчинам». Доктор улыбнулся на эти слова и сказал: «Когда-нибудь он поймет, что говорил ему отец. А теперь, если ты хочешь купить ему вишен, то пойди с ним и выбери самых лучших. Вы можете также зайти в игрушечный магазин, и там ты, мой мальчик, купи себе лошадку и все, что тебе поправится. Ведь ты отчасти был виновником моего открытия, и мне придется еще раз причинить тебе небольшую боль. Но не бойся! Ты едва почувствуешь ее».

Что опять задумал этот странный человек? Наверно, что-нибудь недоброе. Фрау Шпатель скромно выразила желание узнать, что он замышляет сделать с ребенком; на этот вопрос доктор смущенно, и не глядя ей прямо в глаза, ответил: «Так как мне нужно большое количество волшебного напитка, то я хотел для этого подвергнуть других детей уколу, чтобы взять их кровь для моего состава, но это оказывается невозможным, потому что меня станут, пожалуй, упрекать, что я занимаюсь нечистым делом и мучаю детей. Поэтому я решил употребить несколько капель крови своего мальчика, чтоб избегнуть напрасных нареканий. ,Я сделаю это так искусно, что он не будет чувствовать почти никакой боли». Видя, в какой ужас пришла от этих слов старушка, а Зено с испугом спрятал свою головку на ее груди, доктор поспешил успокоить их: «Но, время терпит, я хочу сначала сделать опыт со своею собственною кровью. Ну, ступайте, купите что-нибудь хорошее, да зайдите по дороге к нотариусу Винклеру, скажите ему, что я жду его к себе еще сегодня вечером: мне надо сообщить ему нечто важное».

Старушка была очень рада вырвать ребенка из рук отца, веселость и довольство которого ей были так же странны, как и ужасное намерение его снова воспользоваться кровью сына, и она поспешно увела мальчика с собой. Доктор нетвердыми шагами направился в лабораторию, приготовил большое количество открытого им состава и смешал его с несколькими каплями собственной крови. Напиток имел то же действие, как и с кровью ребенка! Радость доктора была безгранична; он сиял от восторга. Удалившись со склянкой в библиотеку, он там долго писал, один раз только прервав свое занятие для того, чтобы что-нибудь поесть, после чего продолжал писать, не отрывая глаз от работы, до тех пор, пока вечером к нему не пришел нотариус. При входе его, доктор вскочил с места и в первый раз за все время знакомства с ним бросился ему на шею; со слезами на глазах, дрожащим голосом, он сообщил ему, что пережил за вчерашний и сегодняшний день счастливейшие часы своей жизни; великое дело, которому он предавался еще в Падуе и Болонье, доведено до конца и вчера им сделано величайшее открытие всех времен.

Нотариус прервал его, желая узнать подробности совершившегося, но Мельхиор решил держать свое открытие в строжайшей тайне; он молча передал ему склянку с эликсиром, предварительно спрятав ее в изящный ящик, прекрасной итальянской работы, принадлежавший его покойной жене, и тщательно запер его замком. При этом доктор передал также своему другу все письма, которые написал, объявил ему, что дни его сочтены и просил дать ему обещание, что он будет, после его смерти, опекуном маленького Зено и заменит ему отца.

В полночь друзья, глубоко растроганные, расстались. После этого нотариус рассказывал своей жене, что никогда он не видал серьезного, молчаливого Мельхиора таким счастливым и сияющим, как сегодня, никогда не замечал в нем такого юношеского огня и воодушевления.

Этот подъем духа, столь поразивший нотариуса, был для доктора последнею вспышкой его угасающей жизни. Сильное возбуждение последних дней гибельным образом подействовало на слабый организм молодого доктора. Фрау Шиммель, войдя к нему на другое утро, застала его сидящим на постели; глаза его лихорадочно горели, щеки покрылись необычным румянцем, он попросил старушку дать ему чего-нибудь напиться. Сильный кашель душил его. Освежившись немного несколькими глотками воды с вином, он сказал старушке, что не нуждается более в крови сына, так как его собственная кровь также годится. Затем он спросил ее, не обрезал ли его отец себе руку пред тем, как открыл волшебный напиток, на что фрау Шиммель ответила утвердительно, вспомнив о разбитом флаконе, о который покойный аптекарь в день своей смерти обрезал палец. Доктор улыбнулся при мысли, что и эта тайна для него теперь открыта: благодаря капле крови, попавшей в склянку, напиток, приготовленный его отцом, получил чудесную силу, проявленную им еще при жизни старого аптекаря. Мельхиор чувствовал себя готовым умереть после того, как исполнил свою жизненную задачу; его тянуло туда, где царствует вечная правда, где для него взойдет заря новой жизни. С именем Бианки на устах он закрыл глаза, светлая улыбка озарила его спокойное, исхудалое лицо, и он время от времени произносил: «Тяжелый труд, — драгоценная награда. Все, все исполнилось!»

Фрау Шиммель поняла, что настал его последний час. Причастившись Св. Таин, он познал к себе сына, положил свою руку на его кудрявую головку, посмотрел полным счастья взглядом на милое лицо мальчика и закрыл глаза на веки.

Глава IV.

На третий день после смерти доктора Ибергеля тело его было с большою пышностью предано земле на том месте, которое он выбрал себе еще при жизни. Вскоре после этого над его могилой, находившеюся между могилами Бианки и матери, возвысился холм. Многие посещавшие кладбище останавливались пред могилами молодых супругов, любуясь роскошными кустами роз, ветви которых причудливо обвивались вокруг креста и покрывались в июне месяце восхитительными цветами.

В одном из писем, составленных накануне своей смерти, доктор просил нотариуса Винклера передать сыну своему Зено запечатанный ящик со склянкой и вместе с письмом в тот день, когда ему исполнится 25 лет. В другом письме к нотариусу, с надписью: «в случае, если мой сын умрет, не достигнув означенного возраста, откройте это письмо», Мельхиор объясняет своему другу, какая сила заключается в жидкости находящейся в склянке, и просит его сделать это открытие достоянием всего человечества.

В этом письме, а также в письме к сыну, доктор оставляет точное предписание, как сделать замечательный состав, и при этом советует им послать его во все университеты и академии сначала Саксонии и Германии, а потом всего мира, и таким образом сделать его открытие всемирным.

Фрау Шиммель доктор завещал заботиться о маленьком Зено, а нотариусу Винклеру поручил воспитывать его и следить за его духовным развитием. Оба они не только исполнили волю покойного, но и окружали мальчика кроме того искреннею любовью, так что он рос беззаботно и безо всякого горя.

Старушка радовалась успехам своего питомца, баловала его, наряжала и была счастлива; единственно, что несколько беспокоило ее — это двадцать пятый день рождения Зено, когда он должен был получить завещанный ему отцом ящик, относительно которого она, верная своей клятве, хранила глубокую тайну. Казалось, ц эта забота должна была спасть с ее плеч: однажды сильный шум на улице дал ей знать, что загорелось в подпале у нотариуса Винклера и что вся его квартира охвачена уже пламенем. По ее радость была преждевременна; нотариус, подвергая свою жизнь опасности, спас шкатулочку с заветною склянкой из огня.

Между тем Зено стал красивым юношей, с большими черными глазами, как у матери. 23 лет он был уже доктором юридических наук, а в 24 года получил важное место в Лейпцигском судебном учреждении. Фрау Шиммель, ставшая уже дряхлою старушкой, вместе с нотариусом Винклером, потерявшим за это время свою жену, стали убеждать молодого человека найти себе подругу жизни. Молодой Ибергель сам был не прочь от этого, и выбор его пал на дочь одного знатного гражданина города Лейпцига, изящество и красота которой многих привлекали к ней. Фрау Шиммель осталась недовольна этим выбором, так как ей казалось, что девушка среднего сословия была бы более подходящею женой для наследника дома Ибергелей. Но она скоро успокоилась на этот счет, потому что из расспросов у знакомых и у прислуги, жившей в доме невесты, она узнала, что девушка, выбранная ее молодым господином, очень веселого и доброго характера и понимает кое-что в рукоделии и хозяйстве, она молила Бога, чтоб он послал счастье ее Зено и верила, что молитва ее услышана. Через три месяца свадьба была отпразднована с большою пышностью и блеском. Молодой супруг чувствовал себя неизмеримо счастливым; ему казалось, что более прекрасной жены он не мог бы найти в Саксонии, и даже то обстоятельство, что она не согласилась пригласить на свадьбу фрау Шиммель он приписал ее знатному происхождению и счел это вполне естественным. Впрочем, дело обошлось безо всяких неприятностей, благодаря тому, что старушка сама отказалась присутствовать при торжестве, сказав, что она может в церкви помолиться за счастье новобрачных.

Первое время после свадьбы молодой Ибергель наслаждался райским блаженством, выпавшим ему на долю здесь на земле, где столько людей обречены испытывать горе и страдания. Когда полный любви взгляд его черных глаз останавливался на спокойных голубых глазах его молодой жены, ему казалось, что нет человека счастливее его на всей земле.

Так прошло время до его двадцать пятого дня рождения. Молодая жена Зено сгорала от нетерпения гораздо больше, чем ее супруг, узнать поскорее, что заключалось в запечатанном ящичке, оставленном ему его отцом. В знаменательный день утром нотариус Винклер принес сохранявшееся у него сокровище, причем с сожалением рассказал молодым супругам, что письма, оставленные ему и Зено покойным Мельхиором стали жертвой пламени и что он с трудом спас от огня и этот ящик. С этими слогами нотариус сорвал печать и развернул сверток. Розалия, так знали г-жу Ибергель, захлопала в ладоши от радости, при виде показавшейся прелестной шкатулочки из слоновой кости с изящною золотою отделкой. Зено осторожно открыл ее и увидал на розовой бумаге записочку, на которой было написано следующее: «Моему сыну Зено Ибергелю. Употребляй его по предписанию, изложенному мной в находящемся при этом письме; затем открой тайну своему старшему сыну в день, когда ему исполнится 25 лет, и скажи ему, что тайна должна переходить из поколения в поколение к старшему сыну, и так до последнего, чтобы склянка с волшебным напитком всегда была достоянием рода Ибергелей. Да покоится на тебе, мое дитя, и на твоих потомках мое особенное благословение».

Сын Мельхиора читал эту надпись глубоко растроганным голосом и был так взволнован и поглощен важностью отцовского завещания, что даже не заметил, как его жена приподняла бумажку, достала со дна шкатулки склянку, с трудом вынула стеклянную пробку и поднесла флакон к своему вздернутому носику. Но она также поспешно закрыла склянку, как и открыла ее; она вдруг почувствовала какое-то странное волнение и, принуждаемая каким-то внутренним влечением, с раздражением сказала: «Так вот каково твое наследство? Обыкновенный флакон я в нем какая-то темная жидкость, которая никому не нужна, потому что объяснение как употреблять ее сгорело».

Зено, пораженный резким голосом своей возлюбленной, которого никогда не слыхал от нее, старался успокоить жену и, объясняя ей, что жидкость эта, открытая его покойным отцом, несомненно обладает чудесными свойствами, он ласково обнял ее; по она, грубо оттолкнув его, закричала: «Ты называешь его блаженствующим? Да разве я не знаю, что он занимался адским искусством и черною магией. За такое блаженство покорно благодарю!»

Эти грубые слова произвели удручающее впечатление на молодого Ибергеля, и ему, подобно человеку долгое время находившемуся при ярком свете и внезапно очутившемуся в темноте, казалось, что он теряет почву под ногами, так что он едва удержался на ногах. Схватив флакон, он с жадностью вдыхал в себя аромат заключавшейся в нем жидкости, как бы желая почерпнуть из него душевную силу; и он действительно почувствовал, что свет разлился в его душе, ему стало легко и он сравнительно спокойно продолжал следить за словами Розалии, он ни разу не прервал ее, пока она, вследствие действия волшебного напитка, признавалась в том, что согласилась стать его женой только потому, что надеялась найти в его доме большое богатство, роскошно устроить свою собственную жизнь и помочь своему отцу одевать сестер так, как это приличествует их положению. Но она жестоко ошиблась, так как состояние я обстановка ее супруга оказались самые обыкновенные и к тому же сегодня рухнули ее последние надежды на получение богатых сокровищ, завещанных старым аптекарем; если бы она не боялась возбудить толков, то сегодня же уехала бы обратно домой. Этою фразой Розалия заключила свою речь и оглянулась на всех присутствовавших, сама изумляясь своей откровенности, вред которой она уже предвидела. Взгляд ее остановился на бледном, но спокойном лице Зено, который через несколько минут заговорил, обращаясь к жене: «Я тебя горячо и честно любил; но ты сейчас призналась, что не отвечала мне тем же. Ты права, что я до сих нор слишком интересовался пустяками и за это я теперь жестоко наказан. Очень может быть, что если бы я не одевался в шелк и бархат, то со мною не случилось бы такого несчастья, так как я, вероятию, не соединился бы с тобою на всю жизнь. Но когда я предложил тебе стать моею женой, я сам не руководился истинною любовью; меня прельщала мысль ввести в свой дом девушку знатного происхождения. Итак, мы оба обманули друг друга, и если ты имеешь желание вернуться к своим, то можешь беспрепятственно оставить мой дом».

При этих словах молодая женщина закрыла лицо руками и воскликнула: «Нет, нет! Там дома все так неприветливо и бедно; я так измучилась, постоянно думая о том, чтобы сохранить приличный внешний вид. К тому же, что скажут люди?.. Нет, я лучше все буду делать, чтоб угодить тебе!»

«В таком случае оставайся», — глухо сказал он.

Между тем Фрау Шиммель, давно уже прислушавшаяся к этому разговору, обратилась к нотариусу со следующими словами: «Покойный мой господин аптекарь был очень невысокого мнения о моем уме, тем не менее я тридцать лет тому назад предвидела то, что случилось сегодня». С этими словами она подошла к Зено и хотела заставить его вылить эликсир; но он в первый раз решился настоять на своем, спрятал флакон вместе с письмом отца в боковой карман, взял под руку старого нотариуса и вышел с ним из комнаты.

Фрау Шиммель пошла было за ними, но у двери остановилась и, покачав головой, прошептала: «Доктор Мельхиор был такой умный человек; отчего же он не завещал в своем письме, чтобы каждый из его потомков, прежде чем жениться на девушке, давал ей понюхать волшебного напитка, Я со своими двумя мужьями жила тоже не в раю; но для Зено и его подруги задолго до смерти начинается адская жизнь».

На этот раз фрау Шиммель ошиблась в своем предсказании. Действительно, сначала молодые супруги держались очень далеко друг от друга, но Розалия умела угождать своему мужу, который стал очень угрюмым и суровым; таким образом, жизнь их текла довольно мирно. Когда же по прошествии года у них родился сын, Зено был в восторге и нежно ласкал ребенка. Розалия, увидав это, подозвала мужа к себе и тихим голосом сказала: «Прости меня».

Он ласково поцеловал ее в лоб и пошел в свою комнату.

Там он вдохнул в себя аромат волшебного напитка и громко, как бы обращаясь к кому-нибудь, воскликнул: «Если она хорошо обращается с ребенком, то мне незачем напоминать ей, как она со мною поступила; но забыть я этого никогда не смогу». Ему однако не пришлось доказывать ей на деле, что он ее простил; в ту же ночь ей сделалось очень плохо и с первыми лучами восходящего солнца она скончалась.

Ея горячая рука все время пред смертью покоилась в его руке и крепко сжимала ее на прощанье.

Вскоре и фрау Шиммель последовала в могилу за несчастною супругой своего любимца. Кончина была для нее легка и приятна, так как Зено все последние часы ее жизни сидел возле нее, держал ее руку в своей и вспоминал то время, когда она с любовью наряжала его в голубое платьице. Он сам закрыл ей глаза и проводил ее гроб на кладбище.

Нотариус Винклер остался верным другом одинокого Зено, жившего теперь вдвоем с маленьким сыном в своем старом большом доме, и помогал ему в его постоянных опытах над волшебным напитком.

Немало огорчения доставило Зено открытие, что эликсир производил свое чудесное действие только на тех, кто происходил из рода Ибергелей. Он высоко ценил правду и понимал все великое значение, которое имело бы открытие его покойного отца для всего человечества. Это обстоятельство мучило его и не давало ему покоя. Скоро из добродушного и симпатичного юноши он превратился в сурового мужа, ушедшего в себя и строго относившегося к себе и ко всем окружающим. Все чувствовали к нему глубокое уважение, но мало кто истинно любил его.

По вечерам, покончив все свои дела, он сидел один, и никому не приходило в голову навестить его и провести с ним время; каждый боялся его суровой, беспощадно-правдивой речи. Нотариус очень огорчался, когда ему приходилось слышать нелестное мнение о своем друге, как о человеке сухом и гордом, но, несмотря на все усилия, ему не удавалось развеселить всегда мрачного Зено и ввести его в круг своих друзей.

Когда смерть похитила и доброго старика-нотариуса, сын доктора Мельхиора остался совершенно один. Он не скрывал от самого себя, что стремление всегда и всем говорить только правду принесло ему одно горе и лишило его друзей. У него часто являлось желание уничтожить волшебный напиток и освободить таким образом свое потомство от его губящей силы.

Но он, строгий хранитель закона, всякий раз отгонял от себя эту мысль, так как считал себя не вправе нарушить завещание своего отца. Таким образом, флакон с эликсиром был отдан опекуном его сыну, по достижении последним 25-летнего возраста. Отец его умер прежде этого знаменательного дня.

Судьба второго Мельхиора Ибергеля преисполнена печалью.

Глава V.

Здесь рассказ обрывается. Рукопись эту нашел сын одного моего друга, играя на полу старого аптекарского дома. Это была пожелтевшая тетрадь, нетронутая мышами только благодаря тому, что лежала между душистыми травами и корнями, оставшимися от запасов покойного аптекаря.

Между последнею страницей и оберткой нашлись еще некоторые сведения о позднейших потомках Ибергелей. Записки эти составлены не раньше конца прошлого столетия, насколько можно судить по внешним их признакам, то есть по бумаге и печати. Сделанная в конце приписка о потомках рода Ибергелей принадлежит перу доктора Эрнста Ибергеля, профессора медицины, о чем свидетельствует его собственноручная подпись. Содержание этой приписки следующее:

"Со времен того из моих предшественников, который написал столь интересную для нас историю волшебного напитка, долгое время переходившего по наследству к старшему сыну, прошло несколько столетий.

Много Ибергелей закрыли с тех пор глаза, а могила доктора Мельхиора и его прекрасной молодой жены совершенно затерялась. Но портрет Бианки с маленьким Зено сохраняется еще и теперь, как семейная драгоценность.

Наш предок, доктор Мельхиор, употребил все свои лучшие силы на стремление сделаться благодетелем своего рода, а может быть и всего человечества. Но я, к сожалению, должен признать, что этот эликсир был всегда причиной всяких неприятностей для доброго имени моих предков. Многих из них упрекала в высокомерии, эгоизме и холодности к людям.

И действительно, они часто находились во враждебных отношениях с окружающими, так как не скрывали своего истинного мнения об их поступках; открыто признавая свои собственные недостатки, они больше всего вредили этим самим себе,

Вследствие суровости характеров и необщительности они были далеки от всего общества нашего милого и приветливого города, так что между жителями образовалась поговорка, что в Лейпциге есть мужчины, женщины и Ибергели.

Поэтому они возбудили к себе мало любви, и всех от себя оттолкнули, как врагов, что вредило даже их благосостоянию. Дом на Екатерининской улице, принадлежавший моим предкам и состоящий под покровительством трех святых королей, также перешел в другие руки, но впоследствии отец мой снова стал его владельцем. Ни об одном из своих предков я не слыхал, чтоб он был счастливым человеком, исключая только художника Иоганна Ибергеля, которому я обязан своею жизнью. Он рано потерял отца и был воспитан своею прекрасною матерью, которая видела много нужды и горя; даже последними своими драгоценностями и серебром, оставшимися у нее еще от доброго старого времени, она пожертвовала ради того, чтобы дать возможность своему сыну брать уроки живописи у лучшего учители в Дрездене.

Он был необыкновенный человек, с открытым сердцем, всегда довольный и веселый; всякий, глядя на его радостное, сияющее лицо, забывал свое горе. Еще ребенком, — как мы слышали от нашей покойной бабушки, — несмотря на страшную бедность, его окружавшую, он отличался веселым, добродушным характером и сочинил даже свою собственную молитву, в которой благодарил Создателя свое существование.

Став взрослым человек, он и без помощи волшебного напитка был необыкновенно правдив, и отличительным его свойством была искренность. В высшей степени скромный в обращении со старшими, всегда веселый и довольный юноша, с пятьюдесятью талерами в кармане и с небольшою сумкой, отправился через Альпы в Италию, и в Риме сделался помощником одного знаменитого живописца. Вскоре профессор живописи стал завидовать великому таланту моего отца и умышленно старался не придавать никакой цены работам его и других выдающихся немецких художников, очень одобрительно отзываясь о картинах самых незначительных итальянских живописцев. Сначала отец мой не имел смелости выразить свой протест против столь несправедливого образа действий, но в день своего рождения, когда ему минуло 25 лет, он, вдохнув в себя аромат волшебного напитка, внезапно почувствовал силу противодействовать такой несправедливости. Его неудержимо влекло высказать всю правду и назвать вещь своим именем. Благодаря этому, открылись несправедливые действия старого профессора живописи, и судьи присудили высшую награду Иоганну Ибергелю за его картины. Он быстро возвысился во всеобщем мнении и приобрел вполне заслуженную славу замечательного художника уже в молодые годы.

И в последующей жизни этот удивительный человек во многом был обязан силе волшебного напитка. Его душа была чиста и светла, как кристалл, всякому он желал только добра, а потому всегда мог свободно высказывать все свои мысли и мнения.

Взор его обращался только на все прекрасное, а красота и правда составляли для него нечто нераздельное. Если же ему случалось сталкиваться с чем-нибудь иным и низменным, то он умел сейчас же отклонить это от себя, как настоящий Ибергель. Но это бывало с ним редко, так как его возвышенная душа не допускала к себе ничего недостойного.

Да, отец мой был счастливый человек, и я не сомневаюсь в том, что волшебный напиток был тому причиной. Все лучшие люди искала общения с ним, и чем больше он видел к себе расположения и любви, тем лучше и мудрее он становился. Создавая, какую великую пользу принес ему волшебный напиток, он высоко ценил его необыкновенную силу и внушал своим детям и звукам умение воспользоваться доставшимся им наследством. Но случилось не так, как он ожидал.

После того, как я окончил свое высшее образование, я поселился в Лейпциге, работая там при университете в качестве профессора медицины, отец вызвал меня во время каникул в Рим, где он жил, и за несколько недель до 25-ой годовщины дня моего рождения я въехал в столицу Италии.

Вечером накануне знаменательного дня он принес заветную склянку и, указав мне на нее, спросил меня, каково мое мнение о словах написанных на ярлыке наклеенном да флаконе.

Я прочел следующее: «Храните в благодарной груди сокровище вечной правды, радуйтесь той великой силе, которая побуждает вас говорить все, что вы думаете, но не забывайте наставлений старика: умейте мудро молчать о многом, что вы считаете правдой».

Когда я прочел эти слова, завеса у нала с глаз моих; я понял, почему все мои предки были так нелюбимы своими согражданами. Завтра и мне предстояло испытать силу волшебного состава, а потому а обратился к отцу с вопросом: «а если волшебная сила заставит меня высказать все, что я думаю, даже против моей воли, только потому, что это правда, во вред мне самому, и вызовет только раздражение окружающих?»

Отец серьёзно ответил мне: «Разве дан уже ответ на старый вопрос, что такое истина? Разве ты можешь быть уверен в том, что то, что ты своим слабым, нетвердым умом признаешь за правду, действительно соответствует великой и благородной дщери неба — истине?»

Эта мысль приходила мне уже не раз в голову, и я воскликнул: «Вот в этом и заключается вся опасность волшебного напитка! Он вселяет непоколебимую уверенность в его чудесную силу, тогда как на самом деле он дает только возможность и способность искать истину. Он делает нас настолько самоуверенными, что мы считаем себя в праве презирать и наказывать других, если они осмеливаются высказывать несогласные с нашими мнения. Тебя этот волшебный напиток сделал счастливым, отец, потому что ты добр и чист сердцем и олицетворяешь в себе все прекрасное. Но много поколений должно было пройти до тебя, прежде чем ты открыл, наконец, истинное значение и смысл волшебного напитка. Я сам уже несравненно ниже тебя, и кто может знать, что выйдет из моих детей, если у меня они будут? Человек, который в этом мире один только чувствует потребность высказывать все, что он считает правдой, похож на борца, вышедшего на бой без щита и панциря против вооруженных. Поэтому, отец, меня так и тянет испытать поскорее действие волшебного напитка».

Старик улыбнулся и ответил: «Хорошенько вдохни в себя аромат его; я открою тебе, что я вылил находившуюся в склянке эссенцию в воды Тибра, на берегах которого так многие стремились в истине. Я наполнил флакон водой, прибавив в нее одну только каплю крепкой миртовой эссенции. Воду я взял из источника Fontana Trevi. Ты знаешь, что этому колодцу приписывают силу возбуждать стремление, — сначала, конечно, стремление к вечному городу; может быть, в нашем флаконе она возбудит стремление к вечной правде. Оставим эту склянку нашим потомкам! Пусть они пользуются ею и в молодых годах и пусть обратят внимание на сделанную на ней надпись. Если ничтожная влага, находящаяся в ней, и пример родителей пробудит в них стремление к истине, то мы исполнили относительно их свои обязанности лучше, чем это сделал некогда доктор Мельхиор Ибергель для наших предков».

«Я с тобой совершенно согласен», — с благодарностью ответил я: «но, отец, когда ты выливал в поток волшебный напиток, не казалось ли тебе, что ты лишаешь себя самого лучшего средства для того чтобы всегда оставаться верным истине при исполнении своих творений?»

Покачав головой, старик возразил: «Не жалей о потонувшей в водах Тибра эссенции! Истина Ибергелей, то есть то, что один человек считает истиной, ничтожна и даже гибельна. Только тогда дух человеческий может избегнуть опасности принять бренную и изменяющуюся действительность за вечную истину, если он создает себе законы на основании явлений природы и жизни. Поэтому я нисколько не раскаиваюсь в том, что сделал. Я этим устранил от своих внуков, которые тоже, может быть, будут художниками, опасность впасть в ошибку, что они достигли высшего, если им удалось изобразить что-нибудь совершенно таким, каким это им встречалось в действительности, со всеми пятнами и недостатками. Тогда о каждом зеркале можно сказать, что оно отражает предметы с помощью нашего эликсира. Для того чтобы создать какое-нибудь в высшем смысле прекрасное творение, нужны другие силы».

Этим отец уничтожил во мне последний след сожаления об утрате волшебного напитка. Мои сыновья и внуки, ставшие теперь взрослыми людьми, достигли того, что жители Лейпцига опять охотно ведут знакомство с домом Ибергелей.

В заключение мне остается только сломать следующее: я говорил уже, что изучил медицину; когда в Англии недавно открыто было действие привитой оспы, и я видел, как одна ее капля заражала всю кровь, я невольно пожалел о том, что отец мой вылил эликсир. Если бы я имел его, я бы сделал опыт и, несмотря на свои преклонные годы, впустил бы его себе в кровь. Запах эссенции производил свое действие только на язык, а потому был вреден; но если бы было возможно наполнить всего человека стремлением к истине, тогда, о тогда!,…Мы бы тогда дошли до истинного самопознания. У меня осталось, однако, следующее утешение: род Ибергелей, столько поколений чувствовавший потребность служить истине, должен был свыкнуться с этим наследственным качеством, подобно тому, как привыкают к долгому задерживанию дыхания люди живущие у Персидского залива и занимающиеся ловлей жемчуга.

Заключение

Ко мне подошла моя внучка Бианка, три дня тому назад ставшая невестой молодого энергичного Карла Винклера, потомка старого нотариуса Ансельма, с намерением поздороваться со мной. Так как сон овладел мной, она, чтобы не разбудить меня, тихо взяла тетрадку, выпавшую из моих рук, и прочла ее до конца.

Таким образом, тайна была открыта; я не сомневаюсь в том, что она выдала ее, по крайней мере, своему жениху.

Она, казалось, была рада, что эликсир исчез с лица земли, но утверждала, что, если бы кровь Бианки, имя и черты которой она носит, вошла в состав волшебного напитка вместо крови маленького Зено, или, если бы, по крайней мере, женщинам рода Ибергелей в свое время пришлось вдыхать аромат эссенции, то судьба этого рода была бы несравненно лучше и счастливее.

В царстве красоты, сказала она, да царствует женщина, а строгая царица Истина найдет себе горячих и нежных почитателей только тогда, когда в них будет соединена, как у дедушки Ибергеля, доброта сердца с душевною прелестью.

Может быть она права, женщины… Ведь греки и римляне тоже изображали истину в образе женщины.

---

Источник текста: Волшебный напиток. Сказка / [Соч.] Г. Эберса. — Москва: типо-лит. Лашкевич, Знаменский и К^о, 1893. — Стр. 901—951; 21 см.