Вслед за войной (Кондурушкин)/Зачарованное царство/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| ← Густавъ и Ѳедоръ | Вслѣдъ за войной — Зачарованное царство | Военно-мирная жизнь → |
| Источникъ: Кондурушкинъ С. С. Вслѣдъ за войной. — Пг.: Издательское товарищество писателей, 1915. — С. 251. |
I[править]
Отступая изъ Сельца ночью, австрійцы не могли захватить своихъ раненыхъ: они оставили ихъ въ мужицкихъ домахъ. И трупы людей еще вчера валялись на улицахъ.
Сегодня человѣческіе трупы были убраны, а раненые вывезены. Мужики собирались въ село, уныло закапывали въ землю трупы лошадей, нѣкоторые печально ходили по пепелищамъ своихъ усадебъ, не знали, за что приняться.
Около дороги сгорѣлъ домъ подъ желѣзной крышей. До тла выгорѣли стѣны, а желѣзная крыша, подпертая въ серединѣ печкой, опустилась на землю шалашомъ. Шелъ мокрый снѣгъ. Старикъ стоялъ въ этомъ шалашѣ, прислонившись къ обгорѣлой печи, былъ неподвиженъ и всей фигурой являлъ отчаяніе. Было тяжело ему, старому человѣку, начинать снова вить свое гнѣздо. На краю пепелища лежала убитая шрапнелью рыжая лошадь. Убита она была еще до пожара, потому что у трупа обгорѣли заднія ноги и хвостъ.
На улицахъ въ грязи валялись патроны, ранцы, штыки. Ихъ никто не бралъ, даже изъ любопытства. Было не до того мужикамъ и солдатамъ. Командиръ только что прибывшей въ Сельце воинской части скакалъ по улицамъ на карей лошади, возбужденно отдавалъ распоряженія. Изъ переулка вышелъ взводъ солдатъ, снарядился ловить въ окрестностяхъ австрійскихъ одиночекъ.
— Вы охотники? — закричалъ офицеръ, останавливаясь около нихъ на скаку.
Лошадь выше штыковъ вздернула тонкую морду съ широкими раструбами розовыхъ ноздрей.
— Такъ точно, вашбродь, охотники!
— Ну идите, ловите эту сволочь! Бродятъ тутъ по деревнямъ, прячутся.
Выбранился онъ не изъ презрѣнія, а отъ молодого возбужденія и радостнаго сознанія побѣды, жизни и силы. Пришпорилъ лошадь, но черезъ нѣсколько скачковъ остановилъ ее.
— А ручныя бомбы есть у васъ на всякій случай?
— Такъ точно, вашбродь.
Солдатъ погладилъ рукой привязанный на поясѣ жестяной ящичекъ.
— Ну, съ Богомъ! — крикнулъ офицеръ и ускакалъ.
Проѣхалъ русинъ съ возомъ австрійскихъ винтовокъ. Сидѣлъ онъ поперекъ ружей и жевалъ солдатскій хлѣбъ; шапка давила на глаза, а борода, оттопыриваясь впередъ, описывала въ воздухѣ жевательные круги. Около изгороди лежитъ, уткнувшись мордой въ землю, громадный, сѣрый быкъ. Только вблизи я понялъ, что онъ мертвый. По сосѣдству валялась убитая лошадь. На той уже прыгали грачи и вороны, къ быку же подходить боялись, — такъ жива была его отдыхающая поза.
Было почти пусто въ селѣ. Я ходилъ по кривымъ переулочкамъ. Изрѣдка въ окнѣ замѣчалъ человѣческое лицо, но отъ взгляда оно пряталось. Зашелъ во дворъ. Откуда-то пахнуло человѣческимъ трупомъ. Въ сѣняхъ кошка фыркнула, метнулась на стѣну, сѣла подъ крышей и уставила на меня изъ темноты два зеленоватыхъ фонаря. Даже жутко стало, какая-то сказка! Отворилъ въ избу дверь.
У стола сидѣла, склонившись на руки головой, тепло одѣтая дѣвушка. Заслышавъ стукъ, она вскочила. Было прелестно ея испуганное, съ разбѣгающимся взглядомъ лицо. Не зная, что сказать, я спросилъ первое, что пришло на умъ:
— Здѣсь офицеровъ нѣтъ?
Вѣроятно, она подумала, что я ищу себѣ пріютъ.
— То не наша хата, пане. Наша совсѣмъ знищона… Нима хозяевъ тута. Втикали.[1]
Отвернувшись, она всхлипнула и по дѣтски пожаловалась:
— И тату убили…[2]
Докторъ М. ходилъ въ село. Надо было освидѣтельствовать и пристрѣлить недобитую снарядомъ лошадь. Я долго сидѣлъ въ телѣжкѣ и ждалъ его, мнѣ не хотѣлось по селу ходить. Ползли по улицамъ туманы, тянулись войска, обозы, артиллерія. И чтобы обогнать этотъ тяжелый потокъ, намъ надо было искать окольнаго шоссе.
Тамъ и здѣсь часто пересѣкали мы желѣзную дорогу. Полуразрушены будочки и станціи, и самое полотно переложено кучами камней.
Въ Ямницахъ мы узнали, что нѣсколько часовъ назадъ Станиславовъ занятъ нашими войсками. Мы поѣхали туда.
Остановились въ верстѣ отъ города, въ усадьбѣ графа Дунина-Борковскаго. И хорошо сдѣлали. Въ городѣ, откуда только что ушелъ непріятель, гдѣ происходитъ лихорадочное передвиженіе войсковыхъ частей, гдѣ нѣтъ еще начальства, всѣ жители испуганы, спрятались или разбѣжались, — въ такой обстановкѣ трудно искать помѣщенія для большого транспорта въ восемьдесятъ лошадей, шестьдесятъ санитаровъ, повозокъ, бричекъ.
Почти всѣ старинныя дворянскія усадьбы въ Галичинѣ расположены одинаково. Отъ главнаго шоссе, какъ отъ ствола вѣточка, идетъ дорога саженъ сто, двѣсти. А въ концѣ этой вѣточки — плодъ старой культуры, дворянская усадьба. Домъ графа Дунина-Борковскаго — пріятная, многогранная кучка строеній съ стрѣльчатыми башенками, прихотливыми изломами крыши; навѣсы, террасы. Вокругъ — службы, садъ, аллеи.
Изъ замка только что выѣхалъ штабъ нашего отряда. Четыре дня назадъ здѣсь стоялъ австрійскій генералъ со своимъ штабомъ. Теперь пріѣхали мы съ девятымъ транспортомъ. Выбѣжали два лакея, прибѣжалъ, кланяясь, краснолицый Джонсъ (приказчикъ) и пошелъ впередъ, открывая комнаты.
— Никого, пане, пусто теперь!
При входѣ въ домъ — сѣни, высотой на оба этажа; съ потолка спускается большой фонарь; отсюда на три стороны ведутъ двери въ покои; лѣстница наверхъ; вдоль лѣстницы по стѣнамъ саженныя картины: два скачущихъ усатыхъ воина, старикъ въ расшитомъ кафтанѣ, молодая дама съ розовыми грудями, чуть-чуть подхваченными снизу корсажемъ. На стѣнахъ поломанныя чучела, — аистъ, журавль, чайки и, какъ это полагается по обычаю, кабанья голова.
Въ нижнихъ розовыхъ залахъ помѣстились санитары. Мы выбрали себѣ небольшую и уютную комнату наверху, одну изъ немногихъ, гдѣ уцѣлѣли стекла. Она была прелестна. Полъ устланъ сѣрымъ сукномъ, стояло нѣсколько штофныхъ креселъ, кровать, диванъ, зеркала, мраморный туалетный и фарфоровый чайный столики. Впрочемъ, вахмистръ Сѣриковъ принесъ намъ еще столовъ, стульевъ и столиковъ.
— Располагайтесь, вашбродь, по-хорошему. Онъ долженъ быть благодаренъ вамъ, вы ничего не возьмете, не спортите, все останется въ цѣлости.
Въ тѣ минуты и въ той тревожной обстановкѣ намъ казалось, что это, дѣйствительно, большая съ нашей стороны доблесть. И изъ чувства нѣжности и уваженія къ себѣ намъ хотѣлось покапризничать, какъ дѣтямъ. Б., балованно ежась, говорилъ:
— Ты скажи Джонсу, Сѣриковъ, чтобы скорѣе затопили. Холодно, мы замерзаемъ!
— Будьте спокойны, вашбродь, все будетъ, какъ слѣдуетъ. Я сейчасъ съ имъ поговорю обстоятельно…
Замокъ почти не пострадалъ. Только отъ Станиславова вчера ударилась въ край балкона австрійская шрапнель, изрѣшетила нижнюю дверь. А за дверью на каменномъ полу остались пятна свѣжей крови, святой крови сѣрыхъ мучениковъ… Во многихъ окнахъ и въ оранжереѣ выбиты стекла; вымерзаютъ нѣжныя деревья и цвѣты.
Изъ оконъ замка было видно, какъ непрерывно и густо течетъ на взгорокъ къ Станиславову военный потокъ. Это движеніе волновало и тянуло, хотѣлось скорѣе посмотрѣть только что занятый войсками городъ — какой онъ? Да и повозки нашего транспорта раздѣлились въ суматохѣ. Въ усадьбѣ задержалась только часть, остальныя проскользнули дальше и стоятъ гдѣ-нибудь въ городѣ, ждутъ насъ. Наскоро закусили и поѣхали.
На перекресткѣ дорогъ, при въѣздѣ въ городское предмѣстье насъ долго задержала артиллерія. Танцовали отъ волненія лошади, прядали ушами. Возвращались въ городъ русскіе мужики, бабы, дѣти съ узлами одежды, съ корзинками. Были тревожны, спрашивали, еще не вѣрили, ушли ли австрійцы изъ города.
Предмѣстье пустынно. Деревянный мостъ между предмѣстьемъ и городомъ черезъ Золотую Быстрицу взорванъ отступающими австрійцами. Конница, обозы, парки, кухни — все тянется вбродъ по широкому руслу Быстрицы. Здѣсь рѣка разбилась на нѣсколько рукавовъ. Галька, песокъ, пятна снѣга и темные потоки рѣки въ ледяныхъ берегахъ. Переправа происходитъ медленно. Шумъ, крики, кипѣнье быстротекучей воды подъ колесами, ржанье лошадей, звонъ металла.
На берегу стояла русская дѣвушка въ темномъ кафтанѣ, красномъ платочкѣ. Въ сосредоточенномъ, многолюдномъ и тяжеломъ военномъ потокѣ сразу создалось веселое соревнованіе — кто перевезетъ дѣвушку на ту сторону. Хочетъ подхватить ее поперекъ тѣла къ себѣ на сѣдло молодой казакъ. Но лошадь его взволнована, танцуетъ въ холодной водѣ, крутится, а дѣвушка боится подойти близко къ берегу.
— Сюда, дѣвка, сюда! — кричитъ съ воза солдатъ, машетъ картузомъ. — Сюда айда!
— Сюда, дѣвка, у насъ лучше! — слышится сзади.
Смѣхъ радостный и голоса стали теплыми. Дѣвушка въ замѣшательствѣ, — куда идти? Побѣжитъ къ повозкѣ, но казакъ уже близко, наклоняется къ ней съ лошади. Качнется къ казаку — лошадь обернется на мѣстѣ, обдастъ ее холодными брызгами, и она съ испугомъ отойдетъ назадъ. И мы съ докторомъ заражены общимъ оживленіемъ, остановили лошадей, кричимъ:
— Сюда иди, сюда!
Наконецъ при общемъ смѣхѣ, радостныхъ и завистливыхъ крикахъ дѣвушка идетъ къ намъ и садится на переднюю скамейку. У ней крупное, красивое русское лицо, она большерота и стыдлива, вся горитъ румянцемъ отъ волненья и мороза — того и гляди платокъ вспыхнетъ. Изъ благодарности къ ней, что сѣла, мы хотимъ везти ее и дальше въ городъ. Но переправившись, она застѣнчиво ползетъ съ телѣжки на земь.
— Нѣ, пане, тута я пойду.[3]
Острыми изломами торчатъ надъ водой бревна и доски разрушеннаго моста. Подъ мостомъ сѣрое поле солдатъ, ждутъ наводки понтоновъ. Вдали видны упавшіе кружевные створы желѣзнодорожнаго моста.
Минутами душу охватываетъ настроеніе старой сказки. Точно въѣзжаемъ мы въ зачарованное царство, гдѣ замерли люди, обветшали дома, заросли шиповникомъ дороги… Только рѣка течетъ, кипитъ холодной струей, поблескиваетъ отраженьями неба. Я уже давно ѣду этимъ зачарованнымъ царствомъ: человѣческія тѣла на снѣгу, пустыя села…
И вотъ подъѣзжаю къ столицѣ зачарованнаго царства. Гдѣ-нибудь тутъ во дворцѣ спитъ очарованная злой волшебницей царевна. Мы ее поднимемъ, и оживѣетъ царство. Поднимутся трупы на снѣжныхъ поляхъ, встанутъ Густавъ и Ѳедоръ, оживѣетъ «тато»[4] дѣвушки изъ Сельца, оживѣетъ лошадь съ обгорѣлымъ задомъ и сѣрый быкъ встанетъ, отряхнется и замычитъ на всю страну…
Чувство сказочной жути и очарованности еще сильнѣе волнуетъ на улицахъ города. Пусты улицы, слѣпы большія окна домовъ. Звонко стучатъ о камни подковы сотенъ лошадей и гулкое эхо вторитъ грохоту тяжелыхъ колесъ.
Попадаются изрѣдка одинокія и жалкія фигуры. Низко поклонится и куда-то юркнетъ, исчезнетъ. Въ окнахъ, на стѣнахъ домовъ, надъ дверями, выставлены иконы: Ченстоховской Божіей Матери, Спасителя, Николая Чудотворца…
Проѣхали церковь. На паперти стоитъ, застылъ колченогій сторожъ съ метлой. Около гостиницы «Уніонъ» густые ряды конницы. Какъ пчелы въ летокъ, входили-выходили изъ двери гостиницы офицеры. Послышалась и далеко отъ одного къ другому передалась команда:
— Сади-ись!
Ледяной топотъ тысячъ подковъ и протяжные звуки новой команды:
— …и-ись!
Въ гостиницѣ два большихъ зала — одинъ на три ступени выше другого — полны офицерами. Сидѣли за столами, пили, ѣли, говорили тихо, четкимъ шагомъ подходили другъ къ другу, младшій къ старшему, носили въ рукахъ карты, докладывали и уходили. Не смотрѣли, но видѣли въ углу одного, самаго большого здѣсь, самаго важнаго… И въ многолюдствѣ была странная, зачарованная тишина.
Бѣгали между столами служители: черные какъ уголь волосы и сюртукъ, бѣлая сорочка. За кассой сидѣла красивая дѣвушка. У ней длинныя рѣсницы. И, опуская ихъ, она прикрывалась ими, какъ покрываломъ…
Ужъ не эта ли зачарованная царевна?! Она проснулась, и вотъ здѣсь началъ поваръ поваренка бить, заворковали голуби на крышѣ, закипѣлъ на плитѣ супъ, колыхнулось пламя и клубами повалилъ изъ трубы густой дымъ…
Но можно ли долго вѣрить въ спящую царевну, если она сидитъ за нѣмецкой кассой?! Чувства сказочности и суровой дѣйствительности, какъ жаръ и холодъ, посмѣнно опаляли мою душу. Я что-то ѣлъ и пилъ, не помню, было ли то вкусно или нѣтъ. Хотѣлось снова на улицы, посмотрѣть, не оживаетъ ли зачарованный городъ?
Но онъ по-прежнему былъ мертвый. Тянулись обозы и парки, но это было проходное, чужое. Мы ѣздили по пустымъ улицамъ. Кое-гдѣ въ дома упали снаряды. Пустъ большой вокзалъ; отъ сотрясенія воздуха въ немъ выбиты почти всѣ стекла. Снаряды били почти на выборъ: въ казармы, занятыя австрійскими солдатами, пріюты и правительственные дома. Частные дома пострадали мало.
На углу два объявленія. Одно на русскомъ языкѣ — дѣйствительнаго статскаго совѣтника, тарнопольскаго губернатора Чарторижскаго, наклеено мѣсяцъ тому назадъ. Другое, рядомъ, наклеено два дня назадъ, на нѣмецкомъ и польскомъ языкѣ, отъ австрійскаго коменданта Станиславова. Въ этомъ объявленіи говорилось о томъ, что положеніе австрійцевъ по всему фронту отличное и не даетъ повода къ безпокойству. За распространеніе же ложныхъ слуховъ и т. д…
Этотъ австрійскій комендантъ, очевидно, думалъ, что до него никто не старался въ тѣхъ же самыхъ словахъ ввести въ заблужденіе потревоженное мирное населеніе. Если бы онъ зналъ, что такъ пишетъ всякое малодушное начальство, онъ бы устыдился повторятъ эти слова.
II[править]
На ночь въ уютной комнатѣ графскаго замка у насъ еще компаніоны: Б. пригласилъ на ночлегъ двухъ капитановъ. Они собирались провести ночь въ полуразрушенной будкѣ желѣзной дороги, и теперь счастливы и благодарны, конфузились, извинялись, что стѣсняютъ: за нами было неписаное право хозяевъ.
Горячо натоплена печь. Горѣлъ кованый венеціанскій фонарь и по потолку легли узорные тѣневые рисунки. Посапывали, похрапывали пять человѣкъ въ походныхъ кроватяхъ, на диванѣ. Старый капитанъ спалъ на графской кровати, подложивъ подъ голову мягкую спинку кресла, и гнутыя ножки торчали отъ его головы, какъ причудливые рога.
Когда я вставалъ, взволнованный и безсонный, противоположныя зеркала длинными рядами отражали мою бѣлую сумеречную фигуру. Я не узнавалъ своего обвѣтреннаго, съ расширенными глазами лица и легонько пугался. На лѣстницѣ меня охватывалъ острый, успокаивающій холодъ. Тамъ горѣлъ фонарь, стоялъ аистъ. На стѣнахъ скакали усатые расписные старики и молодая женщина съ розовыми грудями косила темнымъ взглядомъ.
Былъ у меня не сонъ, а дремота. Сквозь дремоту слышалъ я и видѣлъ, — приходили офицеры, открывали къ намъ дверь.
— Кто тутъ?
— Такіе-то!..
Уходили. Долго слышались по корридорамъ ихъ шаги, — они искали ночлега. Одинъ офицеръ еще разъ отворилъ дверь, молча смотрѣлъ на спящихъ, на расписной тѣнями потолокъ и шелковые обои. Точно завороженъ былъ полумракомъ, тишиной и тепломъ богатой комнаты. Долго не хотѣлъ уйти во мракъ ночи, на холодъ и вѣтеръ. Вздохнулъ и тихо притворилъ дверь.
Только передъ утромъ забылся я недолгимъ и крѣпкимъ сномъ. Проснулся отъ чего-то ярко-радостнаго. Это свѣтило въ окна косыми лучами солнце. За Станиславовомъ глухо погрохатывали пушки, тупо толкались удары въ стѣны замка.
Поднялся одинъ изъ капитановъ, старый, что лежалъ на опрокинутомъ креслѣ. Онъ долго молился, позѣвывалъ и шепталъ, какъ, позѣвывая, шепчутъ надъ водой вѣщія старухи. Низко опускалъ, грѣлъ въ солнечномъ лучѣ лысую голову, и въ нѣгѣ солнечнаго свѣта иногда забывалъ про молитву, улыбался постороннимъ, вѣроятно, очень пріятнымъ мыслямъ. Потомъ разбудилъ другого капитана, сталъ говорить громче, будя остальныхъ. И всякое свое дѣло называлъ вслухъ.
— Ну, вотъ, теперь и сапоги надѣть можно, — говорилъ онъ, надѣвая сапоги. — А кресло для порядка поставимъ на мѣсто… А шашка гдѣ? Прицѣпимъ и шашку. У печки лежала, теплая! Ужъ по всей формѣ надо… Иванъ Евстигнѣичъ, сейчасъ мы съ тобой и въ походъ?! А то не застанемъ въ городѣ штаба, ищи потомъ вѣтра въ полѣ… У-ухъ, орудія закудахтали! Бахъ! Яичко разбилось!.. Дѣдъ и баба плачутъ, курочка кудахчетъ… Вставай, Иванъ Евстигнѣичъ, собираться надо!..
Хотѣлось поскорѣе снова заглянуть въ Станиславовъ, не оживѣлъ ли городъ?
Было морозное и солнечное утро, когда солнце припекаетъ, а вѣтеръ леденитъ, и снѣгъ таетъ и мерзнетъ одновременно. Въ дымкѣ весеннихъ испареній раскинулся Станиславовъ. Высокія тростинки фабричныхъ трубъ не дымились. И большой городъ даже издали по-прежнему давалъ впечатлѣніе необитаемости.
По степи ползалъ поземокъ, засыпая дорогу вчерашнимъ снѣгомъ. Тяжело пересыпая ногами и колесами снѣжный песокъ, медленно двигалась во всю ширину дороги -ая стрѣлковая бригада. Разминуться и обогнать было невозможно, и экипажъ мой двигался вмѣстѣ съ тяжелымъ военнымъ потокомъ.
Но вотъ по войскамъ пробѣжала впередъ команда:
— Права держи, генералъ ѣдетъ!
Живой потокъ слегка уплотнился въ правую сторону, оставляя свободный проѣздъ. Генералъ ѣхалъ въ коляскѣ тройкой разномастныхъ лошадей: карій бѣлолобый коренникъ, а по бокамъ рыжая и сѣрая. Генералъ былъ грузенъ, черные усы и щеки обвисли внизъ, но сидѣлъ онъ подобранно и на взлетѣ. Картавымъ распѣвомъ кричалъ солдатамъ:
— Здорово, ребята!
Солдаты отвѣтили дружно, надсаживая груди, стараясь перекричать одинъ другого. Обирали вокругъ ртовъ башлыки и бороды, чтобы не мѣшали кричать:
— Зрайя жлаимъ аша пади-тель-ство!
— Спасибо за молодецкую раб-оту! — пѣлъ генералъ.
— Рады стараться, аша…о!
Задніе разѣвали отъ напряженнаго вниманія рты, слушали, что скажетъ генералъ другимъ рядамъ, чтобы еще разъ крикнуть въ отвѣтъ сотнями ртовъ. Отъ этого становилось веселѣе и теплѣе идти.
Моему экипажу можно ѣхать за генеральской коляской. Генералъ разнообразилъ благодарности и привѣты. Называлъ солдатъ молодцами, красавцами и богатырями, благодарилъ за молодецкіе бои, за лихія атаки, за геройскую службу. Иногда, взволнованный видомъ этихъ сотенъ упорно и сосредоточено идущихъ по снѣгу людей, увѣшанныхъ ранцами, котелками, ружьями, лопатками, генералъ вставалъ въ коляскѣ бокомъ, снималъ шапку и, держась одной рукой за козлы, другой — за кузовъ, низко кланялся сѣрому ползучему потоку людей, сгибая колосомъ спину.
— Спасибо, братцы!
Тогда голосъ у него становился простой, какъ проста и коротка была благодарность. И вся обстановка пріобрѣтала не парадно-военный, но трогательный житейски-страшный смыслъ.
— Рады стараться аша…о! — кричали солдаты, вставали на пушки, пулеметы и прямо на солнце смотрѣли, какъ, потряхивая огненными гривами, бѣжали въ сіяніи лучей генеральскія лошади и грузный старикъ, снимая шапку, земно кланялся и благодарилъ.
Отъ волненія и напряженія генералъ краснѣлъ лицомъ, затылкомъ и всей шеей, только лысина была бѣлая. Накрывая ее шапкой, онъ откидывался въ кузовъ и нѣкоторое время ѣхалъ молча.
Подъ гору по широкой улицѣ предмѣстья все тронулось: люди, пушки, повозки. Подъ грохотъ колесъ, шуршанье ногъ не было слышно, что именно кричалъ генералъ. Адъютантъ, скакавшій сзади него, взмахивалъ плеткой, указывая, когда надо было отвѣчать. Солдаты кричали уже нестройно и только для формы.
При въѣздѣ на мостъ, около разрушеннаго снарядомъ дома, генералъ слѣзъ съ коляски, всталъ у дороги и пропускалъ мимо себя войска торжественнымъ ходомъ. Генералъ стоялъ, склонившись слегка впередъ, сзади него коренникъ нетерпѣливо моталъ головой, блестя на солнцѣ бѣлымъ лбомъ; послышались звуки марша.
Черезъ Быстрицу были наведены два изящныхъ походныхъ мостика, одинъ на четырехъ, другой на двухъ поплавкахъ. Колеса перебираютъ мелкую настилку. Чуть-чуть зыбятся подъ тяжелыми повозками чугунные поплавки. Плотники уже чинятъ взорванный мостъ.