Если правильное пониманіе поэтическихъ произведеній требуетъ освѣщенія ихъ біографіей автора, то въ такомъ освѣщеніи особенно нуждается поэзія Жуковскаго. Лирикъ по преимуществу, онъ можетъ показаться однообразнымъ, повторяющимся для читателя, незнакомаго съ разнообразными жизненными мотивами, отразившимися на произведеніяхъ поэта. Славный въ первую половину своей дѣятельности, забываемый впослѣдствіи, учитель, побѣжденный геніальнымъ ученикомъ, Жуковскій не можетъ занять строго опредѣленнаго мѣста въ ряду нашихъ писателей, пока біографъ не представитъ намъ ясный его образъ.
Жуковскій скончался въ 1852 году. Общество давно уже нуждалось въ біографіи «Пѣвца въ станѣ русскихъ воиновъ», пѣвца «Моря» и насадителя лучшихъ цвѣтовъ чужеземной поэзіи на русской почвѣ. Тридцать лѣтъ никто не отвѣтилъ на эти нужды: у насъ не было ни одной біографіи Жуковскаго до столѣтняго юбилея его рожденія. Мы говоримъ — «ни одной» — потому, что трудъ г. Зейдлица, двѣнадцать лѣтъ назадъ вышедшій на нѣмецкомъ языкѣ, въ отрывкахъ помѣщенный тогда же на русскомъ языкѣ въ спеціальномъ журналѣ и сдѣлавшійся, наконецъ, общедоступнымъ къ юбилею поэта, — имѣетъ прежде всего значеніе матеріала для біографіи. Почтенный авторъ, стоявшій въ дружескихъ отношеніяхъ къ поэту, передаетъ большею частью свои воспоминанія, не избѣгаетъ, правда, и критики; но это — критика друга, въ которой, можетъ-быть, увидятъ нѣкоторую односторонность, хотя всегда оставятъ за трудомъ г. Зейдлица неоцѣнимое достоинство правдиваго разсказа и драгоцѣннаго собранія фактическихъ данныхъ.
Первымъ біографическимъ опытомъ исторіи жизни Жуковскаго и его поэзіи является юбилейное изданіе г. Поливанова, вскорѣ повторенное съ дополненіями въ текстѣ. У насъ такъ мало произведеній такого рода, что не установилось еще точнаго пониманія, чѣмъ должна быть біографія поэта. Такъ въ вышедшемъ недавно прекрасномъ изданіи: «Альбомъ Пушкинской выставки», г. Венкштернъ назвалъ свой трудъ біографическимъ очеркомъ, представивъ единственно подборъ фактовъ семейной и общественной жизни Пушкина, правда искусный, но почти не связанный съ поэтическою дѣятельностью геніяльнаго писателя, у котораго жизнь и поэзія далеко не были одно и то же. Жизнь поэта, болѣе чѣмъ кого-либо, представляетъ смѣшеніе множества сложныхъ, разнообразныхъ и часто, повидимому, несовмѣстимыхъ элементовъ. Лицо, взявшее на себя трудъ изобразить такую жизнь, должно собрать массу этихъ элементовъ и — что всего важнѣе — указать ихъ взаимное отношеніе. Изображеніе одной внѣшней стороны жизни поэта, хотя бы и весьма добросовѣстное, весьма полное, но лишенное связи съ ходомъ жизни внутренней, не можетъ заслужить названія ни біографіи, ни даже біографическаго очерка. По это полное, безпристрастное изображеніе фактовъ внѣшней жизни поэта, поскольку они открыты современною наукой, составляетъ необходимое требованіе біографіи, непремѣнно на ряду съ обозрѣніемъ всѣхъ по возможности литературныхъ трудовъ поэта, съ объясненіемъ ихъ фактическими данными и съ правильной ихъ оцѣнкой. Наконецъ, также необходимо указать состояніе общества, современнаго поэту, отношеніе послѣдняго къ этому обществу, историческое развитіе идей поэта и идей ему современныхъ, отвести ему мѣсто въ исторіи литературы и отечества. Удовлетворяя такимъ требованіямъ, пишущій можетъ дать ясный, законченный образъ поэта. Конечно, это задача весьма трудная, требующая усидчивой работы, разностороннихъ знаній, обширной литературной подготовки. До сихъ поръ мы имѣли одинъ блестящій образецъ такого труда — біографію Державина, написанную академикомъ Гротомъ.
Сочиненіе г. Загарина представляетъ опытъ въ такомъ же родѣ. Мы говоримъ — «опытъ», потому что для полной біографіи Жуковскаго далеко еще не приспѣло время, по сравнительно крайне ограниченному количеству матеріаловъ. Во всякомъ случаѣ г. Загаринъ удачно совпалъ съ авторомъ біографіи Державина въ выборѣ правильнаго метода для своего сочиненія.
Авторъ вводитъ читателя не только въ тѣсный кругъ семейной и личной жизни поэта, но рисуетъ передъ нами картины жизни общественной и государственной, поскольку онѣ нужны для ясности образа Жуковскаго. Въ предисловіи онъ отводитъ поэту то мѣсто, которое онъ занимаетъ въ исторіи умственной жизни нашего отечества, тѣсно связанной тогда съ жизнью всей Европы. Жуковскій, — говоритъ онъ, — «принадлежитъ той порѣ исторіи нашего отечества, да и всей Европы, когда за эпохой дѣйствіи, ужаснувшей весь міръ своею силой и потоками крови, пролитой революціей и всемірнымъ завоевателемъ, наступила почти сорокалѣтняя пора интересовъ литературно-художественныхъ и господства философіи, этой „приготовительницы дѣлъ“, по выраженію Фихте. Въ европейскихъ воззрѣніяхъ XVIII вѣка царилъ крайній дуализмъ. Мистицизмъ и піэтизнъ съ одной стороны, матеріализмъ — съ другой были естественными послѣдствіями этого дуализма. Возрастаніе Жуковскаго совпало съ новымъ движеніемъ въ области европейской философіи и поэзіи, но ближайшее знакомство съ его жизнью и произведеніями убѣждаетъ насъ въ томъ, чти онъ былъ явленіемъ самобытнымъ. Напрасно станемъ мы объяснять міровоззрѣніе Жуковскаго какимъ-нибудь однимъ изъ теченій времени. То не метафизика деизма, не мистика масоновъ и не чистое воззрѣніе церкви, и однако же въ цѣльномъ и законченномъ міровоззрѣніи Жуковскаго мы найдемъ элементы всѣхъ этихъ теченій». Указавъ такимъ образомъ отношеніе Жуковскаго къ умственному движенію въ современномъ обществѣ, авторъ отводитъ далѣе ему мѣсто въ исторіи литературы: «Жуковскій явился на рубежѣ двухъ ея эпохъ: такъ называемаго классицизма съ одной стороны и такъ-называемаго романтизма — съ другой». Авторъ допускаетъ, что «можно говорить о недостаткѣ широты воззрѣній Жуковскаго, можно упрекнуть его даже въ узкости ихъ; но никто не назоветъ ихъ эклектическими или шаткими. Одному этому поэту, съ такой своеобразной душой, можно было разрушить всякіе шаблоны предшествующихъ стихотворцевъ и научить поэтовъ новыхъ тому, должна быть поэзія. Предназначеніе его этимъ и завершилось». Такимъ образомъ авторъ считаетъ Жуковскаго родоначальникомъ новыхъ поэтовъ.
Біографія Жуковскаго дитяти изложена авторомъ кратко, преимущественно по воспоминаніямъ А. П. Зонтагъ и книгѣ г. Зейдлица. Затѣмъ авторъ долго останавливается на воспитаніи Жуковскаго въ Московскомъ университетскомъ благородномъ пансіонѣ. Направленіе пансіонскихъ воспитателей было общинъ направленіемъ всей мыслящей Москвы. Это было масонство не исключительное, но примирительное между двумя господствовавшими тогда философскими теченіями, что несомнѣнно отражалось и на воспитанникахъ. Однако Жуковскій, при всей мягкости натуры, при всей склонности во всему примиряющему, не подпалъ вполнѣ подъ господствующее направленіе, не сдѣлался масономъ. Но онъ вынесъ изъ пансіона свѣтлые образы гуманныхъ воспитателей, иногда повидимому слишкомъ наивныхъ, какимъ былъ, напримѣръ, А. А. Прокоповичъ-Антонскій, но всегда вѣрныхъ честнымъ правиламъ масонскаго Дружескаго Общества. Тайное ученіе не выносилось наружу осторожными воспитателями. Они старались высказываться въ неопредѣленныхъ выраженіяхъ. Въ рѣчи къ воспитанникамъ Пр.-Антопскій говорилъ въ публичномъ собраніи: «Дни благоденствія народовъ были вмѣстѣ и днями торжества религіи»; но какой религіи — объ этомъ онъ давалъ только нѣкоторые намеки отрицательнаго характера: «не фанатизмъ, не суевѣріе, не мрачная лжесвятость». Результатомъ по крайней мѣрѣ для Жуковскаго была совершенно своеобразная религія, которой онъ остался вѣренъ до конца жизни. Являлся ли онъ благоговѣйно на родину романтиковъ поклониться главамъ романтизма. Онъ уходилъ разочарованный, завѣтовъ крайне легкое охъ нравственное содержаніе, какое, напримѣръ, онъ увидѣлъ въ Гикѣ. Бросала ли его судьба въ центръ борьбы двухъ замѣчательныхъ дѣятелей церкви русской, какими была Филаретъ и Павскій. Онъ поспѣшилъ стать отъ нея въ сторонѣ, потому что мало зналъ дѣла церкви. До онъ не сомнѣвался, что духъ умершей Марьи Андреевны Мойеръ присутствуетъ при кончинѣ ея сестры. Вѣра въ безсмертіе, при горячей поэтической фантазіи, развила въ Жуковскомъ наклонность къ мысли объ умершихъ, «отжившихъ тѣняхъ», кладбищахъ, — однимъ словомъ, къ тому, что г. Загаринъ назвалъ «некроманіей». Не совсѣмъ одинокимъ былъ поэтъ нашъ съ своимъ міровоззрѣніемъ. Онъ нашелъ себѣ кружокъ, гдѣ его понимали, ему сочувствовали. Это былъ кружокъ французскихъ и русскихъ дѣятелей, въ центрѣ котораго стояла графиня Разумовская. Гизо и его жена, братья Тургеневы были ближайшими ея друзьями. Графиня писала Жуковскому о смерти г-жи Гизо: «Я думала о васъ подлѣ этой умирающей, сіяющей безсмертіемъ, и пожалѣла о вашемъ отсутствіи: вашъ благородный геній нашелъ бы тутъ вдохновеніе, его достойное. Я не думала, чтобы можно было съ такимъ удовольствіемъ цѣловать мертвую. Мои губы не могли оторваться отъ нея… Постель ея была пустою лишь одну ночь… Мужъ ея можетъ тутъ спать: онъ еще услышитъ тутъ благословенія жены своей». Понятно, почему близокъ былъ къ этому кружку Жуковскій, писавшій г. Зейдлицу по поводу смерти Александры Андреевны Воейковой: «Для меня теперь во прекрасное будетъ синонимомъ смерти». Г. Загаринъ вполнѣ правъ, высказавъ, что міровоззрѣніе Жуковскаго было не мистика масоновъ, не метафизика деизма и не чистое воззрѣніе церкви. Это былъ своеобразный, спиритуалистическій идеализмъ, это — міросозерцаніе романтическое, впрочемъ далеко не вполнѣ то, которое господствовало въ странѣ романтизма, отмѣченнаго авторомъ даже именемъ «такъ-называемаго».
Поэтическая дѣятельность Жуковскаго вся проникнута этимъ міросозерцаніемъ, и ни одинъ посторонній звукъ не нарушаетъ цѣльной гармоніи его поэзіи. Эта поэзія обращаетъ на себя главное вниманіе автора. Онъ слѣдитъ въ хронологическомъ порядкѣ почти за всѣми поэтическими созданіями Жуковскаго, проникаетъ въ его поэтическія думы, въ таинственную лабораторію его духа. мы отвыкли видѣть на страницахъ неучебной книги эстетическую оцѣнку поэтическихъ произведеній. На основаніи взгляда, что прежнія эстетическія теоріи отжили свой вѣкъ, а новыхъ мы не имѣемъ, всѣ какъ будто боялись проступить къ эстетической оцѣнкѣ. И странное дѣло: въ прелестномъ созданіи поэта никто какъ будто не находилъ ничего, крохѣ числа строкъ, спорныхъ годовъ появленія на свѣтъ, подправокъ автора или позднѣйшихъ издателей и тому подобныхъ мелочей, будто даже забыли, что такое поэзія. Г. Загаринъ не ограничился обзоромъ поэзія Жуковскаго съ одной исторической точки зрѣнія, — онъ дѣлаетъ и эстетическую оцѣнку. Трудъ не только не лишній, но даже необходимый по отношенію къ Жуковскому, которому привелось уступить мѣсто Пушкину въ то именно время, когда его талантъ достигъ полной зрѣлости и блестящія произведенія его пера прошли почти незамѣченными современниками.
Лицо, взявшее на себя трудъ раскрыть намъ красоты музы Жуковскаго, указало, какими перлами поэзіи нашей мы до сихъ поръ пренебрегали. Г. Загаринъ разсмотрѣлъ далеко не всѣ произведенія Жуковскаго* но и тѣмъ, что сдѣлалъ, онъ оказалъ великую услугу забываемому поэту. Замѣчательное по гармоніи стиха и красотѣ изображенія, стихотвореніе «Море» едва ли было замѣчено многими. Авторъ даетъ ему еще новую окраску: «будучи символомъ души, — говоритъ онъ, — море въ стихотворенія этомъ есть и символъ поэзія, какъ ее понималъ Жуковскій. Небо является источникомъ красоты для моря и — какъ любящій живетъ, одною жизнію съ тѣмъ, кого любитъ». Такое освѣщеніе, основанное на строгомъ, почти построчномъ разборѣ, придаетъ новое значеніе и новую красоту этому стихотворенію. Авторъ по пренебрегаетъ и стихотвореніями, на первый взглядъ незначительными. Такъ въ «Птичкѣ», написанной для дѣтей, онъ находитъ «подъ символомъ прелестной гостьи, украшающей: своимъ присутствіемъ міръ и потомъ покидающей его», мотивъ былихъ элегій Жуковскаго, всецѣло излившихся въ лаконическомъ его девизѣ:
О милыхъ спутникахъ, которые намъ свѣтъ
Своимъ присутствіемъ животворили,
Не говори съ тоской: «ихъ нѣтъ»,
Но съ благодарностію: были".
Какъ въ «Птичкѣ» авторъ нашелъ дѣтскую элегію, такъ въ «Жаворонкѣ» — дѣтскую религіозную оду. Останавливается авторъ " на внѣшней сторонѣ стиха Жуковскаго. Въ гекзаметрѣ «Ундины» онъ нашелъ замѣчательное музыкальное дѣленіе нѣкоторыхъ стиховъ:
Ты смѣлый рыцарь,
Ты бодрый рыцарь.
И силенъ, могучъ,
И быстръ и гремучъ.
Не сердиты Волны мои,
Но люби ты,
Какъ очи свои,
Молодую,
Рыцарь, жену,
Какъ живую
Люблю я волну…
И волшебный
Шепотъ,
Какъ ропотъ
Волны разлетѣвшейся въ брызги,
Умолкнулъ.
Вмѣстѣ съ указаніемъ красотъ видимъ и недостатки. Такъ послѣдніе авторъ замѣчаетъ въ стихотвореніи «Вечеръ». "Десятокъ строфъ перечисляютъ закатъ солнца за горою, наклоненную иву « луну съ ея трепетнымъ лучомъ. На изображеніе этой неизбѣжной обстановки истратилось все чувство поэта. Картина, уже много разъ видѣнная читателями, остается пустою. Луна свѣтитъ, но ей некого освѣтить, развѣ унылую фигуру, „склоненную задумчиво на пѣнистыя волны“. Лиризмъ прерывается избитыми выраженіями: „сижу задумавшись, въ душѣ моей мечты“, и т. д. Въ другомъ стихотвореніи поэтъ разсуждаетъ, ходитъ вокругъ чувства, его наполняющаго, не находя формы, въ которую могъ бы отлить это чувствованіе. Въ „Тоскѣ по миломъ“ дѣвица повѣствуетъ языкомъ мѣрной прозы, а затѣмъ строитъ и умозаключеніе». Въ длинномъ посланіи «Въ Динѣ» авторъ указываетъ «прозаическое изложеніе догматовъ любви». Такъ безпристрастно относится авторъ къ эстетическимъ достоинствамъ произведеній Жуковскаго. Де менѣе удачна критика историческая.
Авторъ старательно доискивается источниковъ, изъ которыхъ черпалъ поэтъ. Онъ подробно излагаетъ романъ Шписа «Двѣнадцать спящихъ дѣвъ», послужившій Жуковскому для Громобоя и Вадима. Сличеніе нѣмецкаго романа съ «Двѣнадцатью спящими дѣвами» нашего поэта убѣждаетъ, «какъ далекъ Жуковскій отъ нѣмецкаго романиста, какъ изъ непрерывной цѣпи сценъ, то ужасныхъ, то чувственныхъ и всегда грубыхъ, онъ сумѣлъ создать балладу, которая въ сравненіи съ оригиналомъ невольно поражаетъ насъ и простотою своего построенія, и изяществомъ языка, и мѣрою въ освѣщенія выражаемаго, и выдержаннымъ тономъ, который сообщается всему разсказу нравственно-религіозною мыслію, положенною въ его основаніе». Для изображенія поэтъ пользовался пріемами Гёте и Шиллера. Сличая «Кассандру» съ балладой Шиллера того же имени, авторъ указываетъ источники Шиллера и объясняетъ уклоненія Жуковскаго даже въ мелочахъ. Въ этой балладѣ поэтъ «изобразилъ весь ужасъ страданія, происходящаго отъ неимѣнія никакихъ надеждъ». Въ «Людмилѣ» и «Ленорѣ» авторъ не ограничился указаніемъ на балладу Бюргера и сличеніемъ съ этимъ непосредственнымъ источникомъ, но онъ указываетъ и народныя сказанія, послужившія Бюргеру для его баллады, равно находитъ близость «Свѣтланы» съ малороссійскими и русскими сказками. Замѣчательно интересно сочиненіе «Войны мышей и лягушекъ» съ Гомеровой «Батрахоміомахіей», съ старинной поэмой Ролленгагена и даже съ русскими лубочными картинами. Въ «Плаваніи Карла Великаго» авторъ находитъ мѣткій народный русскій юморъ, который такъ удачно оттѣняетъ балладу Уланда. Говоря объ «Агасѳерѣ», самостоятельной поэмѣ Жуковскаго, авторъ считаетъ долгомъ указать пять-шесть стиховъ, близкихъ съ Шубартомъ. Однимъ словомъ, онъ не упускаетъ изъ виду даже, повидимому, незначительныхъ мелочей, которыя въ совокупности весьма характерны и во многомъ освѣщаютъ какъ своеобразныя свойства таланта Жуковскаго, такъ и процессъ его творчества. Для цѣльности изображенія отношеній Жуковскаго къ поэтамъ чужеземнымъ, авторъ не ограничивается однимъ указаніемъ на заимствованіе, но даетъ и краткія характеристики иностранныхъ писателей въ связи съ ихъ біографіями, чѣмъ яснѣе очерчиваетъ направленіе музы нашего поэта.
Говоря объ отношеніяхъ Жуковскаго къ знаменитымъ преемникамъ его на поэтическомъ поприщѣ, авторъ касается болѣе ихъ личнаго характера и ихъ сношеній въ частной жизни. Жуковскій и Гоголь — таланты разнородные; по Пушкинъ, прямой преемникъ Жуковскаго, побудилъ автора провести нѣкоторую параллель между ученикомъ и учителемъ. Не находя въ Жуковскомъ таланта въ національномъ духѣ въ первую эпоху его дѣятельности, авторъ однако полагаетъ, что впослѣдствіи Жуковскій иногда не уступалъ Пушкину въ произведеніяхъ народнаго характера, и что во всякомъ случаѣ не шелъ за Пушкинымъ. Этотъ послѣдній, связанный уваженіемъ и дружбою съ своимъ учителемъ, всегда отдавалъ должную дань его высокому таланту: «намъ не мѣшаетъ подбирать то, что бросаютъ отъ Жуковскаго» — сказалъ онъ однажды; но онъ не избѣгъ нѣкотораго чувства соперничества, чего не замѣтно въ Жуковскомъ. Послѣдній являлся постояннымъ заступникомъ Пушкина во всѣхъ его многочисленныхъ бѣдахъ, по первому его зову: «Милый, помоги!» Гоголь познакомился съ Жуковскимъ въ пору своего душевнаго перелома, когда онъ, по собственному выраженію, «размахнулся въ своей книгѣ („Перепискѣ съ друзьями“) такимъ Хлестаковымъ, что не имѣлъ духу заглянуть въ нее», и когда Жуковскій достигъ своего «тихаго счастія». Нечего и говорить, что ни Пушкинъ, ни Гоголь не имѣли той мягкости, «елейности» личнаго характера, того свѣтлаго взгляда на міръ, которые были всегда присущи Жуковскому. Безпокойный Пушкинъ я раздражительный Гоголь невольно уступаютъ передъ его величавымъ спокойствіемъ.
Всѣ факты свидѣтельствуютъ о поразительной чистотѣ свѣтлой личности Жуковскаго. Доброта его не имѣла предѣловъ. Бѣдные художники, музыканты, даже какой-то сербскій князь, всѣ искавшіе помощи, находили ее у жившаго въ Зимнемъ дворцѣ поэта; онъ тратилъ на нихъ половину своего годоваго дохода. Помочь готовъ онъ былъ всякому. Исторія не забудетъ, что при его содѣйствіи получилъ свободу Шевченко, что подъ его покровительствомъ выходилъ Кольцовъ на свою дорогу. Понятно, что сердце Жуковскаго болѣло еще болѣе за несчастіе людей близкихъ: Николай Тургеневъ многимъ обязанъ ходатайству своего друга, сумашествіе Батюшкова не давало покоя Жуковскому. Не мало молодыхъ жертвъ тяжелаго времени получило облегченіе черезъ заступничество поэта.
Уясняя міросозерцаніе Жуковскаго, авторъ неоднократно касается движенія его политическихъ убѣжденій. Въ 1833 году «горная философія» поэта привела его къ такимъ заключеніямъ: «Средство не оправдывается цѣлью: что вредно въ настоящемъ, то есть истинное зло; никто въ имѣетъ права жертвовать будущему настоящимъ и нарушать вѣрную справедливость для невѣрнаго блага… Работая безпрестанно, неутомимо, наряду со временемъ, отдѣляя отъ живого то, что оно уже умертвило, питая то, въ чемъ уже таится зародышъ жизни, и храня то, что зрѣло и полно жизни, ты безопасно, безъ всякаго гибельнаго потрясенія, произведешь или новое необходимое, или уничтожишь старое, уже безплодное или вредное. Однимъ словомъ, живи и давай жизнь; а паче всего блюди Божію правду». Такія убѣжденія не шли въ разрѣзъ съ политическимъ ученіемъ нѣкоторыхъ романтиковъ. Фохтъ также полагалъ, что «каждая нація и каждая часть свѣта должны поджидать другъ друга и приносить въ жертву всечеловѣческому союзу цѣлыя столѣтія кажущагося покоя или попятныя движенія… Ты долженъ относиться къ разумнымъ существамъ какъ къ самимъ для себя существующимъ, свободнымъ, самостоятельнымъ, отъ тебя не зависимымъ… Уважай ихъ свободу, прими съ любовію ихъ цѣли, подобно твоимъ собственнымъ. Вѣчная жизнь усвояется лишь пожертвованіемъ чувственнаго и его цѣлей закону высшему» — такъ выражаетъ философъ-романтикъ отношеніе человѣка къ Божіей правдѣ.
Подъ конецъ жизни Жуковскій сблизился съ Хомяковымъ и его славянофильскимъ кружкомъ. Общія положенія горной философіи перешли у него въ славянофильскую политическую систему. Онъ увлекся судьбой своего отечества. «Россія, — писалъ онъ тогда, — не будетъ Европа, не будетъ и Азія… Россіи нужно внутреннее не блистательное, но строго постоянное національное развитіе… Если Россія далеко отстала отъ Европы въ цивилизаціи, то въ такой же мѣрѣ сохранила вѣру въ святое… Призваніе Россіи есть возстановленіе церкви въ ея первобытной чистотѣ, — возстановленіе не мечомъ, не притѣсненіемъ, не ужасами нетерпимости, а великимъ примѣромъ вселюбящей вѣры… Россія — самобытный великій міръ, сплоченный вѣрою и самодержавіемъ въ одну несокрушимую, нынѣ вполнѣ устроенную громаду». Авторъ однако не видитъ въ усвоеніи славянофильскихъ идей отказа Жуковскаго отъ своего прошлаго. Онъ находитъ, что «многія мысли, которыя лелѣялись славянофилами, были гораздо прежде нихъ достояніемъ ума и сердца Жуковскаго. Это — вѣра въ сохранившееся въ русскомъ крестьянствѣ чувство собственнаго достоинства, которое онъ замѣтилъ во время путешествія своего но Россіи; это — глубокое убѣжденіе въ необходимости уничтоженія крѣпостного права, — убѣжденіе, которое онъ пронесъ непоколебимо черезъ два царствованія и возрастилъ въ сердцѣ Августѣйшаго ученика своего; это — прозорливое и плодотворное сомнѣніе во всемогуществѣ учрежденій; это — признаніе неразрывности христіанской нравственности съ ученіемъ, служащимъ ея источникомъ, и такой же неразрывной связи философіи съ религіей. Съ другой стороны, Жуковскій не поддавался пасторали пережевывателей идей Руссо, которые безусловно возненавидѣли всѣ дары западнаго просвѣщенія».
Таковы были политическія убѣжденія Жуковскаго, положенныя имъ между прочимъ и въ основаніе наставленій Августѣйшему ученику своему. Авторъ беретъ также на себя трудъ разсмотрѣть педагогическія силы поэта. Весьма подробно разбирая иланъ ученія Великаго князя, составленный Жуковскимъ, авторъ находитъ въ немъ «методическую народную шкоду въ курсѣ первомъ (отъ 8 до 13 лѣтняго возраста), а затѣмъ философскій факультетъ въ курсѣ третьемъ (отъ 18 до 20 лѣтъ) съ шестилѣтнимъ зыбкимъ интерваломъ въ срединѣ». Поэтому онъ не видитъ въ Жуковскомъ серьезнаго педагога и называетъ научныя свѣдѣнія, предложенныя въ планѣ, «гостинцами, разложенными на двѣ красивыя бонбоньерки». Жуковскій и самъ писалъ государынѣ Александрѣ Ѳеодоровнѣ: «съ прискорбіемъ сознаюсь, что не чувствую себя на высотѣ этой идеи». Но авторъ отдаетъ должную дань любви Жуковскаго къ Августѣйшему воспитаннику и къ дѣлу обученія его — серьезному отношенію къ принятой на себя обязанности, о чемъ свидѣтельствуетъ и молчаніе музы поэта за время обученія и громадная переписка его по этому предмету. Императоръ и императрица, преподавателемъ при которой ранѣе былъ Жуковскій, оцѣпили по достоинству труды наставника, который нашелъ во дворцѣ жизнь тихую среди любящихъ его лицъ.
Приближенный во Двору еще въ царствованіе Александра I, Жуковскій былъ близкимъ свидѣтелемъ важныхъ событій нашей исторіи въ теченіе двухъ царствованій. Авторъ такъ характеризуетъ положеніе общества и состояніе просвѣщенія въ выдающіеся моменты этихъ царствованій: "Въ послѣдніе годы царствованія Александра I, — говоритъ онъ, — зло чувствовалось и самимъ правительствомъ, но, къ сожалѣнію, недальновидно лѣчилось средствами ложными. Послѣдовалъ цѣлый рядъ дѣйствій со стороны лицъ, ложно понявшихъ нужды отечественнаго просвѣщенія… Гоненіе было направлено на университеты, а бѣда оказалась въ столичныхъ войскахъ. Зло полупросвѣщенія принято было за зло просвѣщенія. Лучшіе люди съ умомъ свѣтлымъ и сердцемъ чистымъ умѣли только плакать, безсильно простирая руки къ милосердію, при видѣ юныхъ жертвъ полупросвѣщенія, отвозя ихъ въ дома умалишенныхъ или провожая на казнь и въ далекую ссылку… Рядомъ самыхъ сердечныхъ, настоятельныхъ заступничествъ за молодыя жертвы тяжелаго времени Жуковскій явилъ себя истиннымъ другомъ молодости, ангеломъ-хранителемъ нашего бѣднаго юношества, пшеннаго « серьезной школы, и просвѣщеннаго руководительства».
Переходя затѣмъ къ положенію русскаго общества въ слѣдующее царствованіе, авторъ полагаетъ, что "велико было бремя честнаго Государя, который, по выраженію поэта, такъ зорко имъ оцѣненнаго,
«На рубежѣ Европы бодро сталъ».
«Исторія показала, — продолжаетъ авторъ, — какъ непривѣтлива жизнь въ той средѣ, гдѣ, за неимѣніемъ благъ истиннаго просвѣщенія, суровая необходимость замѣняетъ его путемъ кратчайшимъ — путемъ предписаннаго долга и безразличнаго повиновенія. Первымъ примѣромъ исполненія этого долга былъ санъ юный Императоръ, руководимый единственно голосомъ доблестнаго сердца».
Въ заключеніе нашего обзора книги г. Загарина не можемъ не указать массы фактовъ частной жизни Жуковскаго, собранныхъ авторомъ изъ множества обнародованныхъ матеріаловъ для біографіи поэта, причемъ, какъ мы уже указывали, рѣдкій фактъ оставленъ безъ освѣщенія. Тутъ видимъ отношеніе поэта къ семьѣ Буниныхъ и Протасовыхъ, исторію его любви и брака, его отношенія къ многочисленнымъ друзьямъ, по большей части виднымъ русскимъ дѣятелямъ того времени.
Мы хотѣли въ нашемъ отчетѣ указать читателямъ какъ методъ, избранный авторомъ для своего сочиненія, такъ существенныя части содержанія книги г. Загарина. Много интересныхъ подробностей читатели найдутъ въ этомъ трудѣ. Характерное впечатлѣніе, производимое этою книгой — цѣльность общаго. Нѣкоторая разрозненность и несоотвѣтственность частностей, какъ намъ кажется, происходитъ отъ недоконченности труда. Однѣ части сочиненія вполнѣ обработаны, другія — впрочемъ, меньшинство — разсмотрѣны недостаточно. Объясняется это иногда отсутствіемъ матеріаловъ, въ другихъ случаяхъ, можетъ-быть, спѣшностью юбилейной работы. Поэтому хотя правильностью метода, обиліемъ фактическихъ данныхъ и вѣрностью выводовъ книга г. Загарина и удовлетворяетъ условіямъ біографіи, но, требуя нѣкоторыхъ дополненій, можетъ пока служить лишь опытомъ біографіи.
Во второмъ изданіи мы уже замѣтили нѣкоторое пополненіе пробѣловъ перваго. Надѣемся, что г. Загаринъ не оставитъ своего труда безъ дальнѣйшаго усовершенствованія и современенъ, по мѣрѣ появленія новыхъ матеріаловъ, обогатить нашу литературу полною біографіей «дивнаго человѣка», какъ онъ называетъ Жуковскаго.