Н. В. Успенский
В. А. Слепцов[править]
Был ненастный ноябрьский вечер. Я сидел в своей комнате за письменным столом, вдруг дверь с шумом отворилась, и я увидал дробную фигуру в очках с клинообразной бородой.
Выйдя из-за стола, я поспешил навстречу нежданному гостю, в котором узнал А. И. Левитова.
— Я тебе не помешал? — тихо спросил он, снимая с себя верхнее платье.
— Напротив, ты очень обрадовал меня своим посещением.
— Кажется, ты что-то писал?
— Начал рассказ из народного быта под названием «Змей».
— Это какой же такой «змей», уж не «огненный» ли?
— Видишь ли, в чем дело: некий сельский огородник вздумал по ночам делать визиты одной придурковатой девке в то время, когда она находилась в объятиях Морфея… Мужики решили, что к ней прилетает змей…
— Понимаю, понимаю!.. Я тоже обдумываю недурную вещицу, только сперва надо у кого-нибудь заполучить авансу… А что же, — садясь на диван, умиленно проговорил Александр Иванович, — не угостишь водочкой?
— Непременно!..
Мы выпили по стаканчику, беседа наша оживилась.
— Знаешь, какую новость я тебе сообщу? — торжественно возвестил мой «собрат по перу».
— А именно?
— На Знаменской улице в великолепнейшем доме открылась коммуна…
— Это что такое? Я тебя не понимаю… — Коммуна происходит от слова «communis» — общий… Другими словами, открылось общежитие, благодаря почину, авторитету и энергии Слепцова… Ты не знаком с ним?
— К сожалению, нет.
— «О-о! Познакомься непременно!» — скажу я словами Репетилова. Но что особенно прискорбно: Василий Алексеевич после своей повести «Трудное время» не пишет ничего. Вот этаких людей-то сечь да приговаривать: «Писать, писать, писать!»…
— Однако расскажи мне что-нибудь про эту коммуну.
— Дело в том, что в ней живут образованные молодые люди и девушки вместе, ежемесячно взнося в общую кассу известную сумму денег, которыми заведует Слепцов… Что ж? Мысль во всех отношениях прекрасная… Ты вот, например, платишь за свою комнату двенадцать рублей и за свои же деньги подвергаешься оскорблениям со стороны невежественной квартирной хозяйки, умираешь с тоски в одиночестве среди четырех облупленных стен, не имея и сотой доли тех удобств, которыми пользуются обитатели коммуны, а там ты, сидя перед камином, можешь услаждать свой слух звуками пианино или арфы, отводить душу беседой с интеллигентными людьми, имеешь под рукой все газеты и журналы… да, наконец, прими во внимание женский персонал, который, что ни говори, немало способствует подъему духа… Давай-ка выпьем…
— Ну, скажи, отчего бы нам с тобой не жить в таком раю?.. Для меня и для тебя совершенно безразлично, кому ни платить двенадцать рублей в месяц…
— Нет! Нас с тобой туда не примут…
— Это почему?
— А вот на каком основании: сегодня у нас имеются деньжонки, а завтра и даже послезавтра — ни гроша… В коммуне же требуется аккуратный взнос… там, брат, свой устав, составленный Слепцовым… Я раз говорил ему, дескать, нельзя ли мне в качестве хоть парии как-нибудь приютиться у вас, хоть, примером будем говорить, в кухне… «Ну, нет! — сказал Василий Алексеевич. — Это немыслимо, во-первых, потому, что у нас в кухне наблюдается самый строгий, педантический порядок, а ты любишь вследствие катара чуть не через две-три минуты плевать… Во-вторых, ты любишь выпить и из кухни можешь как-нибудь ворваться в самую коммуну и бушевать… А главное, все вы, народные писатели, страдаете безденежьем, а у нас живут люди более или менее обеспеченные: тут есть и дочка графа, и сынок Тит Титыча… Нет, Левитов, ты эту кухню выбрось из головы… Я лучше буду по временам оказывать тебе пособие в форме какого-нибудь пиджака, трех рублей, стеариновых свечей и так далее». Так поедем, если хочешь? — возгласил Левитов, допивая последний стакан водки. — Об извозчике не заботься… Слепцов ему заплатит.
Мы отправились… Я был немало изумлен, когда Левитов по приезде на Знаменскую улицу приказал извозчику остановиться у ярко освещенного подъезда громадного дома, напоминавшего своей внушительной наружностью совершенный дворец. С необычайной развязностью Александр Иванович миновал солидного швейцара с булавой и начал подниматься по лестнице, украшенной статуями греческих богов и экзотическими растениями. Следуя за своим собратом, я уж начал подозревать его в сильном кураже, когда он вдруг остановился на первой площадке и с необыкновенной силой нажал пуговку электрического звонка…
— Вот, брат, где помещается коммуна-то, — многозначительно проговорил Левитов. — А ты думал, где-нибудь под крышей?.. Нет! Что ни говори, а Слепцов философ… он знает свое дело…
Мы очутились в роскошной квартире с необозримой анфиладой комнат, освещенных люстрами, лампами с затейливыми абажурами и бра на стенах. Повсюду слышался веселый шумный говор, смех, споры, а где-то вдали раздавались мелодичные звуки фортепиано.
Но вот и сам Слепцов.
— А-а! Александр Иванович! — раздался приветливый голос. -С кем это ты?..
— Ты незнаком с Николаем Васильевичем Успенским? — таинственно возвестил Левитов.
— Очень, очень приятно…
Передо мной стояла стройная фигура красивого молодого человека с черными, как смоль, волосами и бородой. Это и был даровитый и преждевременно угасший писатель Василий Алексеевич Слепцов. На нем была щегольская куртка, а на голове красовалась шапочка с золотой кисточкой.
Слепцова окружал целый сонм красивых девушек, которым я и был представлен любезным заправителем коммуны…
Мы уселись «чинно в ряд» и в первые минуты не знали, с чего начать разговор. Спасибо, Левитов вывел нас из затруднительного положения.
— Что же, Василий Алексеевич, — смиренно начал он, — водочкой попотчуешь?..
— Ах, да! — вставая с кресел, воскликнул Слепцов. — Вы, Николай Васильевич, пьете водку?
— Потребляю…
— А то не хотите ли, у меня есть шартрез, шато-д’икем, шато-марго, лафит…
— Нет, начнем лучше с водки…
— Ну, и прекрасно, и я выпью…
— Василий Алексеевич! — вдруг воскликнула одна девушка, держа в руках какую-то увесистую книгу. — Скажите мне, что значит «спланхнология»…
— А черт ее знает! — отвечал Слепцов. — Вот у Левитова надо спросить… Он учился в семинарии и знает древние языки…
— Спланхнология, — задумчиво произнес Левитов, тыкая вилкой в селедку. — Это… это… я вам скажу, такая забористая наука… Николай! — обратился он ко мне. — Ведь ты учился в Медицинской академии и должен знать, что эта за штука такая?..
— Спланхнология, — сказал я, — учение о внутренностях…
— А патология? — спросила девушка.
— Наука о болезнях…
— А синдесмология?
— Учение о связках…
— Да ну вас совсем, Скрипицына! — гневно воскликнул Слепцов. — Уйдите, пожалуйста, отсюда… Нашли время толковать о каких-то синдесмологиях…
Девушка покорно вышла из комнаты, в которой мы сидели.
— Давно не был у Некрасова? — спросил у Слепцова Левитов.
— Вчера обедал у него.
— Ну, обо мне не заходила речь?
— Как же! Все как быть следует… Все соболезнуют, что ты много пьешь… Вредно, брат, я тебе по душе скажу…
— А им, этим литературным плантаторам, не вредно каждый вечер пьянствовать в клубе да объедаться? Я удивляюсь, как у них не произойдет заворота intestini recti1… (прямой кишки (лат.)).
— Ну, да там, Александр Иванович, пьют не сивуху, а шампанское… Это большая разница…
В это время вошла другая девушка и объявила Слепцову:
— Василий Алексеевич! Что вы мне посоветуете читать?
— Разумеется, начните с классиков: читайте Гомера, Ксенофонта, Фукидида, «Параллели великих мужей» Плутарха, Тацита… а после я вам скажу, что делать, только, пожалуйста, умоляю вас, оставьте нас в покое…
Девушка не замедлила удалиться.
— Однако, брат, ты навьючил барышню-то, как верблюда какого, своими советами… — заметил Левитов, беспомощно раскачиваясь из стороны в сторону.
Я шепнул ему, что пора ехать. Он вдруг встрепенулся и, подавая руку Слепцову, проговорил:
— Ну, до свиданья!
Затем, пошептав ему что-то на ухо, Слепцов достал из кармана какую-то незаметную вещь, вручил ее Левитову, и мы отправились восвояси…
— Ну, что, как нравится тебе слепцовская коммуна?
— Признаюсь, Александр Иваныч, она пришлась мне не совсем по душе…
— А-а! Вот то-то и есть… а ты говоришь, как бы нам тут основать свою резиденцию… Да черт тут не жил!.. — громко возвещал Левитов, проезжая по Невскому. — Представь себе такое безобразие: с утра до ночи Слепцов окружен барышнями, которые без всякого милосердия осаждают его вопросами, что им делать? какую стезю жизни избрать?.. А он надуется какого-нибудь шартрезу и возвещает: «Надо всем идти в народ!!!» — «Что ж там делать?» — спрашивают его поклонницы. «Отвяжитесь от меня Христа ради… Что хотите, той делайте… Можете быть учитель ницами, акушерками… мало ли дела в деревнях?» — «А вы с нами пойдете?» — «Благодарю покорно! Я пешком выходил весь Осташковский уезд, и меня мужики однажды чуть не убили до смерти…» — «За что же?» — «За то, что я во время одного крестного хода не снял шапки перед иконами»…
Недолго процветать суждено было коммуне… Не просуществовав двух-трех месяцев, она, по распоряжению начальства, была закрыта, вследствие каких причин, мне неизвестно. Левитов уверял меня, что в этом «рае Магомета» между гуриями, которые все поголовно пылали неукротимой страстью к красивому литератору, возникли такие конфликты, которые грозили превратиться в рукопашные схватки и даже побоища… Со своей стороны я мало придаю вероятия такому сообщению.
По слухам, Василий Алексеевич во цвете лет скончался от изнурительной болезни, которая в патологии носит название «irritatio brinalis» (pаздражение (лат.)). Она является неизбежным последствием эротических эксцессов, как гласит медицина, к которой я всегда относился скептически…
Опубликовано в сборнике: Успенский Н. В. Из прошлого. М., 1889.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/slepcov/uspenskiy_slepcov.html.