В. В. Розанов[править]
В великом терпении[править]
Сказать, что русский человек потерял чувство родины, — это так же нелепо, как если бы кто-нибудь стал уверять, что со всем населением страны случился припадок острого малокровия. Такие вещи не делаются. Земля никогда не перестанет тянуть к себе, и закон Ньютона никогда не имеет отмен. Совершенно очевидно, что огромные массы русского народа, да даже множество людей и в образованном классе нимало не потеряли головы в теперешней сумятице и не дрогнули в своих вековых привязанностях. Несчастие своего дома, даже позор дома заполняет сердца детей скорбью, сожалением, но и толкает их на возможную защиту старого гнезда. Не иначе и в большом дому — в отечестве. Что же такое то зрелище, которое перед нами разыгрывается? Что такое эти «шесть велосипедистов, устроивших в церкви попойку», для чего им надо было взломать кузницу и забрать инструменты, которыми они взломали решетку в церковном окне и после всех этих все же хлопот устроили на месте молитвы дебош, с закусками и четвертью водки? Что это такое? Нужда, голод «от недородов» или протест против «репрессий правительства»? Как стонала, бывало, «Речь», а теперь стонет «Двадцатый век», жалуясь читателям своим, что «в России жить нельзя от правительственного произвола». Кому нельзя жить? Кто истинно угнетен, страдает, поруган, оплеван? Когда за господами на велосипедах погнались на лошадях крестьяне, — они, обернувшись, пригрозили им револьверами. Те вернулись, не рискуя жизнью. Кто же угнетен? Кто угнетает? Кто приходит в чужой дом и начинает, с позволения сказать, сморкаться в чужие гардины, в чужие салфетки и вытирать ноги о сорванные со стен фамильные портреты? Гг. велосипедисты — это не крестьяне, хотя бы и в гулящей молодежи: велосипед дорог, да у крестьян и вообще нет привычки к велосипеду, нет этого «заведения». А с другой стороны, это и не хулиганы, не мазурики: направо пол-оборота и поднятый револьвер — это не месть уличного пропойцы. Тут интеллигентность… Боже, как стыдно, как больно произнести это слово! Бедное поруганное русское образование… Да и желание оскорбить, преднамеренно и вычурно, народную святыню — все это ясно как день в своем смысле и называет оскорбителей по имени, хотя их и не изловили и не заглянули в их паспорт…
Кто же измучивает русское народное чувство, кто вливает в него яд, который и сказывается в ответных конвульсивных движениях, с этим ужасным народным ревом, потрясающим города?.. Господа, вы всаживаете в брюхо медведя рогатину и кричите, чуть не жалуясь Европе, когда он ударяет вас лапою…
Мнение России не все в газетах. Есть говор, есть ропот, народный и общественный. Он тяжеловеснее газет, он независим от газет. Не думайте, что вся Россия так и бежит за газетным листком, не имея других мнений, чем какие сказаны в «Письмах в редакцию», поманенных из редакции же… Все это выскочки; и шум в России, пена на волнах ее — посчитайте, сколько тут героев «Мертвых душ», «Ревизора» и «Горя от ума». Ведь не умерли же эти Репетиловы, Загорецкие, Добчинские и Бобчинские. Прежде ходили с портфелем, теперь с браунингом, имели прежде Станислава в петличке, а теперь рассказывают о рукопожатии какого-нибудь ех-депутата.
Когда же люди были не пусты, не тщеславны, не самолюбивы? Ничего из старых пороков не умерло и только облеклось в новый мундир.
Но почему же молчит солидная Россия, которая есть, которая неизмеримо больше и тяжеловеснее этой цены? Увы, вечная слабость добродетели — скромность. Один не помнит себя от радости, что его имя попало в газеты, а другой, и лучший, считает это скандалом. Есть люди, которые положительно несут неприятности, подвергаются невыгодам, даже иногда переносят небольшое явное злословие и клевету — и все же мирятся со всем этим, только чтобы вместе с именем обидчика или клеветника не попало в суд или в печать и их имя. Если вы придете и своими засаленными сапогами истопчете старый коврик, где такой уже годы становился на колени для молитвы, он промолчит и уйдет в другое место, не затеяв с вами шума и истории. Нахал может кричать, что он прогнал молившегося, что он победил, что место осталось за ним… И сколько таких побед шумно празднует революция…
Скромная Русь — в тишине, но она имеет свое мнение о событиях. Дай Бог, однако, чтобы она не простерла свое невмешательство до того предела, чтобы через шесть месяцев не пойти к избирательным урнам. Вспомните, скромные люди, великие в молчании, — что ваше молчание использовано революциею и что под напором ее и главным образом всей той сторонней грязи, какую она натащила на своих ногах, трещит Россия. Попамятуйте это шесть месяцев: и, Бог даст, мы увидим другую Думу, которая спасет Россию.
Нелепая мысль, что, кроме черной и красной, нет другой России. Всегда Русь звалась белой Русью. Это — символ чистоты. На элементарной степени это просто символ опрятности, порядочности, — увы, так потерянной теперь! — на высших степенях это символ высокого христианского подвига, чистой и прекрасной жизни. Воображать, что Россия вся сошлась на этих двух ревах, — черном, какой проповедуется в патриотических чайных, и красном, который выкрикается в студенческих столовых, воображать это — значит утратить всякое чувство действительности. Неужели Русь так-таки и не имеет где говорить и думать, кроме как в кухмистерских?! У ней есть, слава Богу, дома, семьи, — есть кабинеты, гостиные, детские. Россия имеет общество, а не одних студентов, — народ, и притом сидящий дома, а не только лицедействующий на митингах. Россия не национальный трактир и не балаган для международных состязаний, борцы которого совершенно забыли, кто они и где они.
Впервые опубликовано: Новое Время. 1906. 29 июля. № 10910.