Когда Гаргантюа сѣлъ за столъ и первый голодъ былъ утоленъ, Грангузье сталъ разсказывать про начало и причину войны, возникшей между нимъ и Пикрошолемъ, и сообщилъ про то, какъ братъ Жанъ Сокрушитель сумѣлъ оборонить монастырскій виноградникъ, и превозносилъ его подвигъ надъ всѣми подвигами Камилла, Сципіона, Цезаря и Ѳемистокла.
Тогда Гаргантюа потребовалъ, чтобы за монахомъ немедленно послали, дабы посовѣтоваться съ нимъ, что теперь дѣлать. По его желанію, за нимъ отправился его метрдотель и весело привезъ его, вмѣстѣ съ палкой-крестомъ, на мулѣ Грангузье.
По его прибытіи его обласкали, цѣловали и всячески ублажали.
— Ахъ, братъ Жанъ, другъ мой, братецъ Жанъ, кузенъ Жанъ, любезный Жанъ, чертовъ кумъ, дай обнять себя, дружище! Дайте-ка я его тоже обниму; и я тоже, да хорошенько, чтобы у него косточки затрещали.
И братъ Жанъ соловьемъ заливался; не бывало еще человѣка такого вѣжливаго и любезнаго.
— Ладно, ладно, — говорилъ Гаргантюа,-поставьте-ка вотъ тутъ, рядомъ со мною, скамейку.
— Охотно, — отвѣчалъ монахъ, — если вамъ такъ угодно. Пажъ, воды! Лей, мое дитя, лей; она мнѣ освѣжитъ печень. Дай сюда, я прополощу себѣ горло.
— Deposita сарра, — сказалъ Гимнастъ, — долой эту рясу!
— Охъ! помилуй Богъ, господинъ! — отвѣчалъ монахъ. Есть статья in Statutis ordinis, которая противъ этого.
— Плевать, — сказалъ Гимнастъ, — плевать на вашу статью! Эта ряса давитъ вамъ плечи; снимите ее.
— Другъ мой, — отвѣчалъ монахъ, — оставь ее на мнѣ; ей-Богу, я только здоровѣе пить буду. Мнѣ веселѣе въ ней. Если я ее сниму, господа пажи накроятъ изъ нея подвязокъ, какъ они это уже разъ сдѣлали въ Куленъ. И, кромѣ того, у меня аппетитъ пропадетъ. Но когда я въ этомъ одѣяніи сяду за столъ, я выпью, ей-Богу, и за тебя, и за твою лошадь. Ну, смѣлѣе! Господи, помилуй отъ всякаго зла всю нашу компанію! Я уже поужиналъ; но тѣмъ не менѣе поѣмъ съ удовольствіемъ, потому что у меня желудокъ здоровый и объемистый, какъ сапогъ св. Бенедикта, и всегда разверзтый, какъ кошель адвоката. «Изъ всѣхъ рыбъ, кромѣ линя»[1], хватай крылышко куропатки или бедро монашенки; сама смерть покажется веселой, когда она захватитъ человѣка за веселымъ дѣломъ[2]. Нашъ настоятель очень любитъ бѣлое мясо каплуна.
— Въ этомъ, — сказалъ Гимнастъ, — онъ не похожъ на лисицъ, которыя никогда не ѣдятъ бѣлаго мяса каплуновъ, куръ и цыплятъ, пойманныхъ ими.
— Почему? — спросилъ монахъ.
— Потому что у нихъ нѣтъ поваровъ, которые бы имъ сварили, — отвѣчалъ Гимнастъ. А если мясо не доварено, то оно остается краснымъ и не бѣлѣетъ. Краснота мяса доказываетъ, что оно не доварено. За исключеніемъ омаровъ и раковъ, которые отъ варки получаютъ кардинальскій цвѣтъ.
— Клянусь праздникомъ тѣла Господня, какъ говоритъ Баяръ, — сказалъ монахъ, — у больничнаго служителя въ нашемъ аббатствѣ голова плохо сварена, потому что глаза у него красны, какъ плошки изъ ольховаго дерева. А вотъ заячье бедро полезно для подагриковъ. Кстати о бедрахъ: почему бедра у молодыхъ дѣвицъ всегда прохладны?
_p._81.png)
— Объ этой проблемѣ ничего не говорятъ ни Аристотель, ни Александръ Афродизскій, ни Плутархъ, — отвѣчалъ Гаргантюа.
— Это происходитъ отъ трехъ причинъ, отъ которыхъ любая мѣстность бываетъ естественно прохладной. Primò, потому что вода протекаетъ по ней. Secundò, потому что это мѣсто тѣнистое, темное и мрачное, гдѣ никогда не свѣтитъ солнце. А, въ третьихъ, потому, что тамъ постоянно дуетъ изъ отверстій рубашки или штановъ. Эй, пажъ, налей вина! Кракъ, кракъ, кракъ! Какъ Господь милосердъ, что посылаетъ намъ такое доброе вино! Эхъ! Кабы мнѣ побыть французскимъ королемъ лѣтъ этакъ восемьдесятъ или сто. Богомъ клянусь, я бы обкорналъ какъ собакъ тѣхъ, кто бѣжалъ изъ-подъ Павіи. Черная немочь ихъ возьми! Зачѣмъ они не легли костьми тамъ, вмѣсто того чтобы покинуть своего добраго государя въ бѣдѣ? Не лучше ли и не почетнѣе ли умереть, доблестно сражаясь, нежели остаться жить, позорно бѣжавъ съ поля битвы! Въ нынѣшнемъ году не ѣсть намъ гусей. Эхъ, другъ, дай-ка мнѣ свинины. Дьяволъ! виноградное сусло все вышло. Germinavit radix
_p._82.png)
Jesse[3]. Пусть лишусь жизни, если я не умираю отъ жажды. Это вино не изъ худыхъ. Какое вино пили вы въ Парижѣ? Чертъ меня побери, если я не держалъ тамъ полгода слишкомъ открытый домъ для всѣхъ встрѣчныхъ и поперечныхъ. Знаете ли вы брата Клавдія изъ верхняго Барруа? О, какой это славный товарищъ! Но не знаю какая муха его укусила. Онъ только и знаетъ, что учится Богъ вѣсть съ какихъ поръ! Я, съ своей стороны, не учусь. Въ нашемъ аббатствѣ мы совсѣмъ не учимся, потому что боимся заушницы. Покойный настоятель нашъ говаривалъ, что чудовищное дѣло — видѣть ученаго монаха. Ей-богу, господинъ мой другъ, magis magnos clericos non sunt magis magnos sapientes[4]. Столько зайцевъ, какъ въ нынѣшнемъ году, еще не видано. Какъ я ни старался, а не могъ достать ни ястреба, ни сокола. Господинъ де-ла-Белоньеръ обѣщалъ мнѣ балабана, но, какъ онъ мнѣ недавно написалъ, тотъ заболѣлъ одышкой. Куропатки насъ въ этомъ году одолѣютъ. Но мнѣ никакого удовольствія не доставляетъ брать птицъ въ силки; если я не бѣгаю, не двигаюсь, я нездоровъ. Правда, что, перескакивая черезъ изгороди и кусты, я рву свою рясу на клочки. Я добылъ славную борзую собаку. Нортъ меня побери, если хоть одинъ заяцъ уйдетъ отъ нея. Лакей велъ ее къ г. де-Молевріе; я ее стибрилъ. Что, худо я сдѣлалъ?
— Нисколько, братъ Жанъ, — отвѣчалъ Гимнастъ, — нисколько, клянусь всѣми чертями, нисколько!
_p._83.png)
— Итакъ, за здоровье чертей если только они существуютъ! И, Богомъ клянусь, зачѣмъ борзая собака хромому? Клянусь ему пріятнѣе, если онъ получитъ въ подарокъ пару добрыхъ воловъ, — сказалъ монахъ.
— Какъ, — замѣтилъ Понократъ, — вы прибѣгаете къ божбѣ, братъ Жанъ?
— Только ради краснорѣчія, — отвѣчалъ монахъ. Это цвѣты цицероновской реторики.