ГОРЕМЫЧНАЯ.
Разсказъ.[править]
Быть можетъ, брошенъ будешь ты!
Такъ дешевы тѣло и кровь?!
Уже прошелъ годъ съ того злополучнаго дня, какъ Ольга Семеновна ушла изъ театра, то-есть въ вѣжливой и категорической формѣ ей объявили, что больше не нуждаются въ ея услугахъ.
Дѣло было такъ: на первой недѣлѣ Великаго поста, въ понедѣльникъ, какъ это обыкновенно ею практиковалось въ теченіе цѣлыхъ пятнадцати лѣтъ, явилась Ольга Семеновна въ контору за получкой жалованья и кстати проститься съ управляющимъ Максимомъ Леонидовичемъ — онъ же былъ и режиссеръ — до будущаго сезона.
Максимъ Леонидовичъ встрѣтилъ ее сухо и нѣсколько сконфуженно.
— Вотъ что, милѣйшая Ольга Семеновна. — произнесъ онъ съ разстановкой и не глядя на нее, — я вамъ долженъ сообщить не совсѣмъ пріятную новость.
У Ольги Семеновны дрогнуло сердце. Лѣтъ пять тому назадъ тѣмъ же Максимомъ Леонидовичемъ, въ томъ же тонѣ, ей была предложена сбавка жалованья до двадцати-пяти рублей въ мѣсяцъ взамѣнъ пятидесяти, которые она получала раньше.
«Неужто опять сбавка?» — подумала она со страхомъ. «Куда-жъ еще? Уже больше не изъ чего и сбавлять.»
Она испуганно взглянула на Максима Леонидовича, игравшаго толстой золотой цѣпью, увѣнчанной жетонами «отъ благодарныхъ товарищей» (вѣдь и ея рублишка три за все это время тоже перепало на украшеніе цѣпочки Максима Леонидовича). Досадно стало Ольгѣ Семеновнѣ: вотъ вѣдь второй разъ непріятность онъ ей сообщаетъ, а ея кровныхъ, кровныхъ три рубля погублено на эти «реликвіи».
— Неужто опять сбавка? — проронила она робко.
— Нѣтъ, милая барыня, хуже!..
Максимъ Леонидовичъ наморщилъ лобъ и пригнулъ къ правому плечу свою остриженную коротко голову, а его упитанное, лоснящееся бритое лицо, съ толстымъ носомъ и крупными губами, выразило смущеніе.
— Хуже, милая барыня… Придется вамъ взять свои монатки, и «прощаюсь ангелъ мой съ тобою» — addio, mia cara!..
Но, видя, что Ольга Семеновна не понимаетъ его замысловатой рѣчи, онъ прибавилъ:
— Да, любезнѣйшая Ольга Семеновна, придется намъ разстаться съ вами.
— Т.-е. какъ же?.. Недовольны мной?.. Неисправность какая по службѣ?.. Я… всегда старалась… добросовѣстно…
Вся маленькая фигурка Ольги Семеновны вдругъ какъ-будто стала еще меньше, а голубые, выцвѣтшіе глазки заморгали часто-часто. Дрожащія руки начали вдругъ, безъ всякой надобности, поправлять на головѣ шляпку, а между тѣмъ какія-то очень, очень нужныя слова никакъ не удавалось вызвать ей изъ памяти.
— Это… это несправедливо!.. — наконецъ выпалила она, и морщинистыя щеки ея залилъ багровый румянецъ. — Я столько лѣтъ работала и… всегда честно… Я думала мнѣ умереть дадутъ спокойно… Куда же я пойду? Вѣдь пенсіоновъ намъ не полагается.
— Что дѣлать, милая барыня, такова воля Аристарха Львовича. А онъ у насъ кремень, вы знаете.. Что рѣшено, перерѣшать не будетъ… А тутъ еще двѣ новыхъ — даровыя… Соблазнъ великъ, — рѣшилъ сократить штатъ, и васъ нашелъ лишнею.
— Но вѣдь я была всегда исправна… И куда же я пойду?.. Это несправедливо… несправедливо!.. — взволнованно повторяла Ольга Семеновна.
Максимъ Леонидовичъ иронически пожалъ своими жирными плечами.
— О sancta simplicitas!.. Захотѣли въ нашемъ мірѣ справедливости! Кто палку взялъ — тотъ и капралъ… Говорю я вамъ толкомъ, милая барыня: двѣ новыхъ, сразу… Понимаете — двѣ… Одна совсѣмъ молоденькая, ученица…-- онъ назвалъ фамилію одного изъ крупныхъ актеровъ, — то-есть просто, должно быть, его амишка, а другая — барыня, постарше — адвокатская жена. Говоритъ, дѣтей своихъ я выростила, хочу попробовать теперь свои силы на общественномъ поприщѣ, театръ обожаю, буду играть старухъ, все что угодно, и даромъ. Ну, нашъ, конечно, размякъ.
— Вѣдь это, значитъ, что же? Прихоть! Съ жиру бѣсятся, — злобно проговорила Ольга Семеновна, — а меня въ шею, за всю-то службу… Очень хорошо!
— Что дѣлать, милая барыня! — улыбнулся Максимъ Леонидовичъ, — на томъ свѣтъ стоитъ: кошкѣ игрушки — мышкѣ слезки, ей — прихоть, вамъ — бѣда, а директору — прибыль, экономія… ха-ха-ха… Глядишь, вашъ полугодовой окладъ — 150 рубликовъ и цѣлы, и въ кармашкѣ лежатъ, амишкѣ можно лишнюю браслетку поднесть… Онъ у насъ тоже вѣдь не промахъ на этотъ счетъ.
И Максимъ Леонидовичъ подмигнулъ многозначительно.
— А вы вотъ что, милая барыня, — вдругъ перешелъ онъ на серьезный тонъ, — садитесь и пишите прошеніе въ «Общество артистовъ»: такъ молъ и такъ — осталась безъ средствъ — прошу пособія… Люди тамъ хорошіе, стараются, — авось внемлютъ гласу неимущаго.
— Максимъ Леонидовичъ! — вскинувъ на него полные отчаянья глаза, крикнула Ольга Семеновна, — Все это неправда! Я пойду къ Аристарху Львовичу.
Максимъ Леонидовичъ побагровѣлъ и произнесъ дѣловымъ, холоднымъ тономъ, почти грубо:
— Но… но… но… нельзя ли потише! Потрудитесь расписаться въ полученіи слѣдуемыхъ вамъ двадцати пяти рублей, и нашъ инцидентъ, какъ говорятъ газеты. исчерпанъ. Къ Аристарху Львовичу толкаться не пытайтесь, все равно не приметъ.
Машинально взяла Ольга Семеновна сѣровато-лиловую бумажку, машинально вытащила очки, надѣла на носъ и старательно вывела свою фамилію въ книгѣ; а въ глазахъ рябило, и сердце стучало такъ громко и часто, что, казалось, жирный Максимъ Леонидовичъ долженъ былъ бы слышать его біеніе. Но онъ ничего не слышалъ и, видимо желая поскорѣе отдѣлаться отъ старухи, подалъ ей свою пухлую, украшенную бирюзовымъ перстнемъ, руку:
— Ну, барыня, будьте здоровы, не забывайте насъ грѣшныхъ и пишите прошеніе… Послушайтесь совѣта.
Онъ дружески потрепалъ Ольгу Семеновну по плечу.
— Прощайте, — сухо отвѣтила старуха, — шутки не къ мѣсту.
На улицѣ было свѣтло и весело; въ воздухѣ уже вѣяло весной. Ольгѣ Семеновнѣ казалось тяжелымъ невѣроятнымъ сномъ все то, что произошло съ нею сейчасъ въ конторѣ. Нервы ея были возбуждены до послѣдней степени. Она, во что бы то ни стало, хотѣла отстоять свое человѣческое право, но… какъ?
Она рѣшила пойти къ главной премьершѣ театра Вельегорской, которая всегда очень милостиво разговаривала съ ней и щедро платила ей за вязаныя прошивки и кружева. Вязать Ольга Семеновна, несмотря на свой ревматизмъ въ рукахъ, была большая мастерица.
Премьерша приняла несчастную старуху даже радостно. Это была странная, преуморительная женщина лѣтъ за сорокъ, съ великолѣпными черными глазами на расплывшемся лицѣ и нѣсколько излишне полнымъ, несмотря на старательный массажъ, станомъ. Большая франтиха въ театрѣ, дома она была всегда неизмѣнно въ красномъ плюшевомъ капотѣ, съ вырѣзкой на груди и жирными пятнами на животѣ и локтяхъ. Она вѣчно была занята и вѣчно торопилась: или къ молебну, или къ гадалкѣ, или на репетицію, или въ спектакль. Любимой ея ролью была Маргарита Готье, и потому она, въ жизни, постоянно искала своего Армана Дюваля, который, «простивъ ей все прошлое» и женившись на ней, возродилъ бы ее къ новой жизни.
Вельегорская потащила Ольгу Семеновну въ свою нарядную, неряшливую спальню, гдѣ царствовалъ невообразимый безпорядокъ: неубранная постель, наполу разбросанныя шелковыя, съ оборванными оборками, юбки и старыя стоптанныя туфли; на голубомъ атласномъ столѣ, передъ запыленнымъ роскошнымъ трехстворчатымъ зеркаломъ, цѣлыя груды всевозможныхъ флаконовъ, стклянокъ, коробочекъ съ духами, пудрой, различными притираніями. Запахъ брокаровскаго цвѣточнаго одеколона, смѣшанный съ букетомъ Houbigant, такъ и висѣлъ въ воздухѣ.
Усадивъ на маленькій диванъ гостью и упершись всей своей мощной грудью въ стоящій передъ ней столъ, Вельегорская стала, захлебываясь, забрасывать Ольгу Семеновну повѣствованіями послѣднихъ событій своего романа.
— Голубушка, поѣдемъ, поѣдемъ!.. Я знаю новую гадалку, — удивительно гадаетъ… Поѣдемъ, — одной мнѣ скучно… а послѣ съѣздимъ къ «Нечаянной радости», вѣдь въ Петербургѣ я любила къ «Скоропослушницѣ» ѣздить, а здѣсь «Нечаянная радость», одна моя отрада… Но что съ вами? Милая, у васъ глаза будто заплаканы? — обратила она вдругъ вниманіе на разстроенный видъ старухи.
— Горе у меня.
И Ольгѣ Семеновнѣ удалось, наконецъ, повѣдать, зачѣмъ она пришла.
— Ахъ, онъ мерзавецъ! ахъ, подлецъ! — закричала Вельегорская, — свинья разжирѣвшая!! Это его штуки. И адвокатская жена, и эта ученица… Знаю я эти выдумки… Павелъ Ивановичъ, Павелъ Ивановичъ! — позвала Вельегорская своего Армана Дюваля, — слыхали новыя мерзости нашего баши-бузука (такъ аттестовала она Максима Леонидовича): несчастную старуху гонитъ вонъ, потому что нужно, видите ли, мѣсто опростать двумъ новымъ какимъ-то негодяйкамъ и, конечно, любовницамъ, если не настоящимъ, то будущимъ. Ужъ это съ тѣмъ возьмите!.. Мерзавецъ, мерзавецъ! И нѣтъ на него расправы!..
— Насколько я припоминаю, — съ важностью произнесъ блондинъ, — дѣло было при мнѣ: онъ тутъ не при чемъ, дѣйствительно это Аристархъ Львовичъ.
— И это подлецъ! Всѣ, всѣ мужчины подлецы!.. — продолжала кричать Вельегорская, и въ голосѣ ея слышались слезы. — Вотъ посовѣтуйте лучше, что дѣлать? Онъ ей сказалъ прошеніе подать въ «Общество артистовъ». Вотъ вы членъ, — разскажите, какъ и что нужно.
— Разскажите, батюшка, — взмолилась Ольга Семеновна.
Блондинъ все съ той же напыщенной важностью составилъ Ольгѣ Семеновнѣ прошеніе и обѣщалъ даже самъ послать куда слѣдуетъ, намекнувъ многозначительно, что тамъ весь комитетъ его друзья-пріятели и что можно заранѣе поручиться за успѣхъ, если онъ приложитъ къ прошенію свое письмо.
— Батюшка, — заставьте Бога молить, — лепетала со слезами умиленья, обрадованная старуха.
— Ужъ онъ сдѣлаетъ, ужъ онъ сдѣлаетъ, — съ увѣренностью произнесла Вельегорская.
Она всучила насильно Ольгѣ Семеновнѣ десять рублей въ счетъ будущихъ прошивокъ и увезла ее сначала къ гадалкѣ, потомъ къ «Нечаянной радости».
Полъ-дня точно въ чаду пронеслись для Ольги Семеновны, и когда, разставшись съ Вельегорской, она очутилась на улицѣ одна, тутъ только ясно, со всей безпощадностью, предстала предъ ея глазами дѣйствительность.
— Что же теперь?.. куда? Домой… Батюшки! Про собакъ-то своихъ я забыла совсѣмъ; вѣдь голодныя сидятъ, ждутъ.
И, зайдя въ лавку, купивъ наскоро кусокъ мяса, хлѣба и крупъ, несчастная старуха поплелась домой. Шла она тихо, испытывая страшную усталость, и почему-то въ обрывкахъ, отдѣльными эпизодами, вспоминалась ей ея прошлая жизнь. Вотъ она, молоденькая дѣвушка, первый разъ выходитъ, въ незначительной роли, на сцену. Какъ, почему попала она на сцену — она и сама не знаетъ. И ея мать и тетки служили на сценѣ, и бабушка была крѣпостной актрисой, и ей самой казалось тогда, что всѣ должны быть актрисами и больше ничего другого въ жизни дѣлать нечего, какъ только играть на сценѣ. Припомнилась и дальнѣйшая судьба — все сѣренькія, хмурыя картинки: жалкая лямка актрисы на небольшія роли, недоѣданье, недосыпанье, хлопоты о приличномъ гардеробѣ, недоплата жалованья, замужество за суфлеромъ — пьяницей и мотомъ — дѣти, нужда… Переѣздъ въ Бѣлокаменную, служба въ настоящемъ, хорошемъ, солидномъ театрѣ… Тутъ все-таки посвободнѣе вздохнула: пятьдесятъ рублей въ мѣсяцъ жалованья, да работу кой-какую брала — вязала, вышивала, на мужа рукой махнула… А удивительный былъ человѣкъ!.. И нельзя сказать, чтобы дурной: и любилъ ее, и на дѣлѣ исправенъ, а спектакль сдалъ — и закатился съ товарищами. Вернется домой пьяный, придирается, поколотитъ даже, бывало, зачастую… потомъ плачетъ… «И пить — умереть, и не пить — умереть» — одно твердилъ… Такъ и умеръ онъ… И не пожалѣла Ольга Семеновна, даромъ что двадцать-пять лѣтъ прожила замужемъ. Столько муки за эти двадцать-пять лѣтъ вытерпѣла, что только перекрестилась, — руки, молъ, развязалъ. Изъ пятерыхъ дѣтей дочка одна осталась въ живыхъ, подростокъ. Помогъ Богъ Ольгѣ Семеновнѣ дотянуть, выростить ее… Только дочка тоже въ актрисы захотѣла, попробовала въ Москвѣ — удачи не было — уѣхала въ провинцію, замужъ вышла и тоже не везетъ все: двое дѣтей, а заработки плохіе, то и дѣло приходилось Ольгѣ Семеновнѣ, при всей скудости средствъ, оказывать дочкѣ хотя грошевую, а все же помощь…
Давно, давно уже знала Ольга Семеновна, что у жизни есть свои любимые и нелюбимые. У любимыхъ все такъ удачно складывается, идетъ словно какъ по маслу; у нелюбимыхъ — все не ладится, не клеится, подъ пальцами расползается… И такіе же будто люди, а будто ихъ обошли, посадили куда-то на задній столъ, и заставили только облизываться, глядя, какъ пиршествуютъ тѣ, кто получше. Но Ольга Семеновна никогда не злобствовала. Правда, пока была молода, порой закипалъ въ душѣ какой-то невольный протестъ, хотѣлось и счастья, и воли; но съ годами и эти рѣдкіе порывы утихли. Въ тяжелыя минуты зайдетъ, бывало, Ольга Семеновна въ церковь да и думаетъ передъ какимъ-нибудь образомъ о своихъ житейскихъ невзгодахъ, стоитъ и думаетъ, потомъ вздохнетъ, проговоритъ: «На все Господня воля!» — и пойдетъ домой, какъ будто примиренная.
Одно, съ годами, яснѣе и яснѣе сознавала Ольга Семеновна, что всѣ, безъ исключенья, и любимые и нелюбимые — должны работать по мѣрѣ силъ — и всѣ должны быть сыты и имѣть свой уголъ, а съ существованіемъ безпріютныхъ, голодныхъ Ольга Семеновна никогда не могла примириться.
Когда уѣхала и вышла замужъ дочь, одиночество стало угнетать Ольгу Семеновну, и ей, какъ никогда въ жизни, захотѣлось привязанности, самой простой, самой несложной. Она всегда любила животныхъ, а тутъ, какъ нарочно, дворничиха подарила ей заблудившагося щеночка изъ породы мопсовъ. Ольга Семеновна стала растить его и привязалась страстно къ собачкѣ. Найденышъ (такъ называлась собачка) тоже оказывалъ необыкновенную привязанность вскормившей его хозяйкѣ. Вскорѣ къ Найденышу присоединилась еще сверстница Лисичка, желтая, маленькая дворняжка, съ пушистымъ хвостомъ и острой мордочкой. Лисичку Ольга Семеновна подобрала на улицѣ, съ переломленной ногой, и долгое время Лисичка отличалась необыкновенной дикостью и осторожностью: все дрожала, поджимала хвостъ, ходила какъ-то крадучись вдоль стѣны и при малѣйшемъ шорохѣ вздрагивала, настороживъ уши и приподнявъ одну изъ переднихъ лапъ, останавливалась въ выжидательной позѣ, но, убѣдившись въ полной своей безопасности, продолжала ползти, пока не достигала дивана, подъ который забивалась и откуда вытащить ее было довольно трудно. Оттуда сверкали только два черныхъ глаза, да слышалось робкое ворчанье. Однако, въ концѣ-концовъ, недовѣріе къ людямъ и разочарованность Лисички были побѣждены, нога залѣчена, и Лисичка преобразилась въ очень рѣзвую и добродушную собаку. Узнавъ о страсти Ольги Семеновны, Вельегорская подарила старухѣ своего надоѣвшаго ей шпица. Появленіе этой царственной собаки было цѣлымъ событіемъ въ убогой комнаткѣ Ольги Семеновны. Найденышъ и Лисичка со злыми мордами набросились на дерзкаго пришельца, готовые, казалось, растерзать его на части. Шпицъ стоялъ, какъ вкопанный, на своихъ тоненькихъ ножкахъ и, горделиво приподнявъ острую мордочку, точно съ презрѣньемъ огрызался на отчаянный лай своихъ враговъ. Изящная ли фигура шпица, или сознаніе своей силы, а его безпомощности, повліяли въ данномъ случаѣ (кто знаетъ психологію собачьей души?), — однако жъ Найденышъ и Лисичка, попрежнему лая, стали пятиться назадъ, усѣлись подъ стулья и, точно сконфуженные, выставивъ оттуда морды, не отрывая глазъ отъ нежданнаго гостя, только слегка, какъ бы пугая, стали ворчать, въ то время какъ ихъ хвосты усиленно колотились объ полъ, выражая даже какъ будто нѣкоторое удовольствіе по поводу новаго знакомства. Шпицъ продолжалъ стоять, попрежнему какъ вкопанный, пока Ольга Семеновна не взяла его на руки. Съ той поры шпицъ занялъ первенствующее мѣсто въ домѣ. Онъ преспокойно вскакивалъ на колѣни къ Ольгѣ Семеновнѣ и, свернувшись колечкомъ, безцеремонно подталкивалъ своей узкой мордочкой подъ руку, выпрашивая ласки, въ то время какъ Найденышъ и Лисичка, скромно улегшись на полу, на подолѣ платья старухи, смотрѣли добрыми, но завистливыми глазами на счастливца.
— Вотъ вѣдь и въ собачьей жизни, есть любимые и нелюбимые, — философствовала иногда Ольга Семеновна, гладя мягкую шелковую шерсть шпица, и, поймавъ иногда себя на лишнемъ кусочкѣ сахара, перепавшаго на долю фаворита, сейчасъ же принималась просить прощенія у Найденыша и Лисички.
— Простите, милые, — сконфуженно говорила она, — и вы… и вы любимые. Ну, что сахаръ! вѣдь сыты? А главное, чтобы люди и скоты были всѣ, всѣ сыты!
Все время великаго поста и лѣта, вплоть до начала сезона, Ольга Семеновна занималась рукодѣльемъ — вязала самыхъ затѣйливыхъ узоровъ прошивки и, проводя цѣлые дни за работой, бесѣдовала съ своими друзьями, какъ называла она собакъ.
— Такъ, такъ, такъ, милые вы мои… вотъ эту петельку мы туда перекинемъ, и выйдетъ удивительно замысловатый узоръ, а?.. Какъ вы думаете? — взглядывала она поверхъ очковъ на собакъ.
Найденышъ и Лисичка стукали по полу въ знакъ отвѣта хвостами, а шпицъ, вытянувъ морду, норовилъ лизнуть, прямо въ губы, углубленную въ соображенія насчетъ замысловатаго узора хозяйку.
— Такъ, такъ, такъ…-- продолжала задумчиво Ольга Семеновна, перекидывая петлю, — прошивка выйдетъ у-ди-ви-тельная… Мы ее выгодно продадимъ, да внукамъ на молочишко и пошлемъ… И вамъ перепадетъ… пе-ре-падетъ…
А хвосты усиленно стучали по полу, въ знакъ сочувствія и согласія…
Иногда заходила къ Ольгѣ Семеновнѣ дворничиха. Анна Васильевна, рябая, толстая баба, прислуживавшая старухѣ, главнымъ образомъ, въ качествѣ кухарки. Обѣдъ готовился въ дворницкой, такъ какъ при квартирѣ кухни не было. Придетъ Анна Васильевна, сядетъ передъ Ольгой Семеновной, подопретъ рукой щеку, и, пытливо поглядывая крошечными, совсѣмъ безъ рѣсницъ, сѣрыми глазками, затянетъ протяжнымъ, гнусавымъ голосомъ, точно причитая:
— Ужъ какъ мнѣ тебя жалко… ужъ какъ мнѣ тебя жалко… я и сказать не могу.
— Отчего же это, Анна Васильевна?
— А ни къ тебѣ кто, ни ты никуда… Шла бы куда въ гости…
— Въ гости ходить — къ себѣ надо звать. Угощать нужно, а ты заработки мои знаешь, — самой едва хватаетъ, да и дочкѣ, глядишь, послать другой разъ надо, вотъ ты и разсчитай!
— Ужъ именно, что правда, — вздыхала Анна Васильевна, — а все жъ таки жалко!
Каждый великій постъ Ольга Семеновна поджидала къ себѣ дочку, и всегда почти вмѣсто дочки являлось только письмо отъ нея самаго безотраднаго свойства, въ родѣ того, что «придется и на этотъ разъ отказаться отъ пріѣзда въ Москву, милая мамаша, поѣдетъ мужъ, а я съ дѣтьми останусь тутъ».
Такимъ образомъ, не видала Ольга Семеновна своей дочери цѣлыхъ пять лѣтъ.
Въ злополучный день, когда ей было отказано отъ мѣста, она придя домой, нашла письмо отъ дочери и со страхомъ распечатала его.
«Дѣла наши совсѣмъ скверны, — прочла Ольга Семеновна. — На масленицѣ антрепренеръ заставилъ организовать товарищество. Все-таки удалось получить хоть гривенникъ за рубль — и то хорошо. Дѣти были больны коклюшемъ, теперь докторъ прописалъ коньякъ дорогой съ молокомъ по полчайной ложки на стаканъ. Купила бутылку въ три рубля. Теперь зимнее заложу, — тепло стало. Ѣхать въ Москву и мужу не придется. Будемъ искать ангажемента черезъ переписку. Говорятъ, лѣтомъ въ Челябинскѣ будетъ хорошо, — мужъ хочетъ туда пристроиться, а зимой думаемъ служить въ Вольскѣ. Комнату наняла за семь рублей, но провизія вздорожала ужасно, по случаю неурожая; рада, что хозяйка позволяетъ въ кухнѣ готовить, а то съ дѣтьми мука, — то то, то другое нужно, на керосинкѣ въ маленькой комнатѣ готовить неудобно и воздухъ дурной. Мужъ ругается, что я не занимаюсь собой, говоритъ: вмѣсто инженю тебѣ скоро старухъ надо будетъ играть. А что же дѣлать? Съ утра подовьешься, кофточку чистенькую надѣнешь, а за день такъ намаешься, что и свѣтъ не милъ. Зимой все-таки няньку держала, а теперь все самой надо дѣлать. Съ гардеробомъ бѣда: нынче пришлось три бальныхъ платья сдѣлать. На Гуельмину — подвѣнечное, а обошлись они при самомъ большомъ стараніи около двухсотъ рублей. При моемъ жалованьи въ 60 рублей, да при томъ, что за два мѣсяца не получили, гдѣ же такія деньги взять? У мужа знакомыхъ много изъ публики — уйдетъ другой разъ на весь день, а я одна, дѣтей уложишь и поговорить не съ кѣмъ. Наши всѣ разъѣхались, и пойти некуда. Придетъ онъ, другой разъ, выпивши, ты выговаривать начнешь — онъ ругается, говоритъ: артистъ долженъ искать общественной жизни, онъ общественный дѣятель, или начнетъ упрекать, что я нищая, что у меня гардероба нѣтъ; былъ бы у тебя гардеробъ, такъ можно было бы въ порядочный городъ поѣхать, а то рвани и подобаетъ, по такимъ мурьямъ, какъ мы, таскаться. Или схватитъ себя за голову и кричитъ: артистъ не долженъ жениться, артистъ долженъ быть свободенъ. Такъ мнѣ горько, милая мамаша, такъ горько, что если бы не дѣти, — хоть руки на себя наложить!»
Глубоко задумалась Ольга Семеновна, и когда вошла къ ней въ комнату Анна Васильевна, неся въ рукахъ небольшой котелокъ съ супомъ, она застала старуху сидящей неподвижно у окна, съ письмомъ на колѣняхъ и съ застывшимъ выраженіемъ на блѣдномъ лицѣ.
— Что это, мать моя, съ тобой? — вскрикнула Анна Васильевна. — Аль померъ кто у дочки?
— Ничего, ничего, Анна Васильевна, я не совсѣмъ здорова.
— Ишь ты! должно, простуду схватила… Ну васъ лѣшіе! — крикнула она на проголодавшихся собакъ, съ визгомъ скакавшихъ возлѣ нея. — Съ ногъ сбили, окаянные… Только бы жрать!.. Второго нонѣ нѣту: поздно провизію ты принесла, — заявила она Ольгѣ Семеновнѣ. — Ужо вечеромъ зайду, можетъ, натереть спиртомъ надо.
— Хорошо. Ступай себѣ, Анна Васильевна… Ну, милые мои, что же мы теперь будемъ дѣлать? — обратилась, по привычкѣ, къ собакамъ Ольга Семеновна, накрошивъ имъ въ лоханку мяса и поливъ его супомъ, — Что же мы будемъ дѣлать? Вотъ десять рублей, что намъ дала Вельегорская, пошлемъ завтра внучишкамъ на молочишко, останется у насъ двадцать четыре рубля съ копѣйками, и впереди… ничего!
Найденышъ и Лисичка, прижавши уши, съ сосредоточеннымъ видомъ, жадно лакали изъ лоханки, а Шпицъ лежалъ въ сторонѣ, на полу, съ выраженіемъ полнаго равнодушія, чуть не презрѣнія къ ѣдѣ. Видя, что на него не обращаютъ вниманія, онъ подошелъ и ткнулъ морду въ колѣни Ольгѣ Семеновнѣ. Какъ ей ни было горько, но она засмѣялась и стала кормить его изъ рукъ.
Дни шли за днями, томительные, черные дни.. И стала Ольга Семеновна усиленно вязать свои прошивки, несмотря на нестерпимый ломъ въ рукахъ, и стала ждать пособія отъ «Общества артистовъ», да строить планы поступить куда-нибудь въ другой театръ.
Такъ прошелъ постъ. Передъ Пасхой явился къ ней высокій бритый господинъ, съ длинными, зачесанными назадъ черными волосами и въ пенснэ на горбатомъ носу. Онъ рекомендовалъ себя агентомъ «Общества артистовъ» и заявилъ, что ему поручено навести справки. Онъ закидывалъ вопросами струсившую донельзя Ольгу Семеновну, волновался, возмущался, ерошилъ волосы.
— Нѣтъ, это возмутительно, возмутительно! — кричалъ онъ. — У меня ужъ написано предложеніе основать фондъ для пенсіоннаго капитала… Вѣдь только императорскіе получаютъ, а получать должны всѣ, всѣ!.. Вы прослужили сорокъ лѣтъ, и вы на улицѣ… Нѣтъ, это возмутительно!.. Я обязательно вношу предложеніе и буду говорить объ этомъ вопросѣ на съѣздѣ… Вы не повѣрите, какъ меня измучили всѣ эти дѣла! — онъ въ изнеможеніи опустился на стулъ. — Я вѣдь не то, что другіе… Я душу вношу, понимаете ли вы, душу! Я сердцемъ болѣю за дѣла общества… Вы развѣ не слышали моей фамиліи? я — Перелеткинъ, Перелеткинъ — не знаете?.. Вы развѣ не читали послѣдняго отчета? Тамъ напечатана мнѣ благодарность…
И, вынувъ изъ кармана отчетъ, онъ указалъ на мѣсто, гдѣ было напечатано, что общее собраніе постановило выразить благодарность дѣйствительному члену общества И. И. Перелеткину за то, что по его ходатайству владѣлецъ обойной фабрики Вершининъ согласился скидывать покупающимъ у него обои членамъ общества по два процента.
— Вѣдь вы понимаете, — кипятился Перелеткинъ, — вѣдь если бы каждый вносилъ, какъ я, свою душу въ это дѣло, что бы тогда было? Міръ можно завоевать!.. Вы скажете: скидка съ обоевъ — пустяки. Нѣтъ-съ, не пустяки!… У меня знакомый фабрикантъ — я сейчасъ же и утилизирую его дня общества… Вамъ не нужны обои, мнѣ не нужны, а другому нужны: онъ хочетъ оклеить свою квартиру — вотъ и пожалуйте къ Вершинину, вотъ-съ вамъ и скидка… А нынче я выхлопоталъ у торговца желѣзнымъ товаромъ… такую же скидку. Ну, кто-нибудь изъ членовъ общества (между ними есть люди вѣдь и состоятельные), хозяйственный человѣкъ, вздумаетъ домъ строить — опять: пожалуйте!.. Такъ нѣтъ-съ, изволите видѣть, нынче благодарности изъявить не пожелали, — желчно замѣтилъ Перелеткинъ, — нашли, что это совершенно безполезное пріобрѣтеніе, поэтому отклонили. Пусть безполезное, — загорячился онъ снова, — но я старался, этимъ, наконецъ, создавалъ популярность тому же обществу и если я желаю, чтобъ объ этомъ было напечатано, — это вполнѣ понятно. Меня, видите ли, кто-то упрекнулъ въ мелочномъ тщеславіи… Такъ это не мелочное, нѣтъ-съ!.. Разъ я работаю, не покладая рукъ, на пользу общества, я желаю, чтобы члены объ этомъ знали… А подъ сурдинку, для собственнаго самоуслажденія, я думаю, работать никому не сладко… Я душу вкладываю сюда, сердце, и желаю, чтобъ объ этомъ знали всѣ… да-съ!… Вы членъ общества?
— Н-нѣтъ, — робко отвѣтила Ольга Семеновна.
— Ахъ, это возмутительно, это воз-му-ти-Тельно!.. И вотъ всегда такъ, всегда! Пришла нужда, сейчасъ къ обществу — помогите!.. А членами быть не желаютъ!..
— Да я не рѣшилась бы обратиться за помощью, — смущенно оправдывалась Ольга Семеновна. — Мнѣ посовѣтовали…
— Нѣтъ, я не про то… Мы поможемъ, мы непремѣнно поможемъ. Я вижу ваше положеніе, вникаю и возмущаюсь, но это — не вы однѣ, а всѣ… большинство… ни малѣйшаго интереса къ общему дѣлу, ни малѣйшей солидарности… Я объ этомъ непремѣнно буду говорить на съѣздѣ.
— Взносъ большой… я бы и рада… да мнѣ шесть рублей внести трудно, когда я и всѣхъ-то двадцать пять получала.
У Ольги Семеновны, при всей ея кротости, начинало закипать злобное чувство противъ дѣятельнаго агента.
— Пусть обложили бы по размѣру жалованья: кто получаетъ тысячи — пускай платитъ больше, а съ насъ грошевиковъ и взять нечего; мнѣ каждый рубль не знаю какъ дорогъ!
— Великолѣпная идея! — вскочилъ съ мѣста Перелеткинъ. — Я войду съ этимъ предложеньемъ въ комитетъ и буду объ этомъ говорить на общемъ собраніи, да даже на съѣздѣ… Идея богатѣйшая! Нѣчто въ родѣ общаго подоходнаго налога. Но вы не бойтесь! Я не присвою единолично себѣ вашу идею, я упомяну обязательно вашу фамилію, я укажу, что натолкнули меня на эту мысль вы во время моего къ вамъ визита, по порученію общества… но разработаю, конечно, все это въ болѣе широкомъ планѣ.
Когда ушелъ энергичный Перелеткинъ. Ольгѣ Семеновнѣ захотѣлось бросить ему что-нибудь въ спину, напустить на него собакъ, чтобъ онѣ схватили его за икры, закричать, что онъ ее измучилъ и лучше бы не приходилъ вовсе.
Но черезъ два дня онъ явился опять, на этотъ разъ на очень короткое время. Онъ торопился на общее собраніе общества драматическихъ писателей. Онъ написалъ два водевиля и одно либретто къ балету, что, по его мнѣнію, давало ему право считать себя виднымъ драматическимъ писателемъ.
— Вы знаете, конечно, мои водевили, — спросилъ Перелеткинъ Ольгу Семеновну, и несказанно обрадовался, когда та объявила ему, что играла въ одномъ изъ нихъ небольшую роль старухи.
— А, вотъ какъ!.. Ну, отлично… А относительно того, что мы говорили — будьте покойны: я увѣренъ, что мой проектъ о пенсіяхъ будетъ принятъ и утвержденъ въ самомъ непродолжительномъ времени, а вопросъ о подоходнымъ налогѣ въ пользу общества будетъ поднятъ. Успокойтесь, милѣйшая, мы еще выхлопочемъ вамъ пенсію. Если понадобится мой адресъ — вотъ онъ, — Перелеткинъ бросилъ на столъ свою визитную карточку. — А теперь я тороплюсь… Что дѣлается у насъ въ обществѣ драматическихъ писателей, вы не повѣрите, просто возмутительно!
Привезенныя имъ деньги точно жгли руки Ольги Семеновны. Ни разу еще въ жизни не получала она милостыни, хотя бы даже въ благородной формѣ общественной благотворительности. Она заплакала.
— Пойду завтра искать мѣста. Неужто такъ ужъ свѣтъ клиномъ сошелся? Не можетъ быть, авось что-нибудь и выйдетъ… Богъ не безъ милости…
На другой день, принарядившись въ свое единственное приличное черное платье, Ольга Семеновна отправилась попытать счастье къ одному изъ антрепренеровъ небольшого частнаго театра.
Ее приняли не особенно вѣжливо. Дома антрепренера не оказалось, пришлось отправиться въ театръ. Къ самому директору, какъ громко величали его служащіе при театрѣ, не допустили, сказали: очень занятъ съ авторомъ новой пьесы. Пришлось обратиться къ режиссеру, хотя тоже занятому переговорами съ машинистомъ, но отвѣтившему скоро и рѣзко: «Сейчасъ!» — когда измызганный мальчишка, впустившій Ольгу Семеновну на сцену, доложилъ о ея присутствіи.
— Вамъ что? — обратился къ ней сердитымъ голосомъ долговязый, съ желчнымъ лицомъ, господинъ.
— Я бы хотѣла…
— Пожалуйте въ контору, — процѣдилъ онъ сквозь зубы и зашагалъ своими длинными ногами, не заботясь о непоспѣвающей за нимъ старухѣ. — Садитесь. Въ чемъ дѣло? — онъ указалъ ей на стулъ, а самъ, усѣвшись къ письменному столу, сталъ чертить на бумагу какіе-то рисунки и выводить цифры. — Въ чемъ дѣло? — отрывисто повторилъ онъ, недовольный молчаньемъ посѣтительницы. — Скорѣе къ дѣлу. Некогда.
Онъ говорилъ вообще торопливо, лаконически, точно сердясь.
— Я бы хотѣла…
— Ну-съ!
— Я бы хотѣла… мѣста.
Ольга Семеновна почувствовала легкій приступъ удушья.
Режиссеръ осѣдлалъ въ пенснэ свой необычайно длинный носъ и посмотрѣлъ на просительницу сѣрыми глазами.
— У насъ полно, — отвѣтилъ онъ, снова принимаясь за рисунки, и точно сердясь на кого-то. — Да, кромѣ того, не годитесь.
— Но я сорокъ лѣтъ прослужила на сценѣ, — вспыхнувъ, возразила Ольга Семеновна, съ неожиданной для самой себя храбростью, — конечно, я не извѣстность, такъ не всѣмъ же имѣть таланты… да вѣдь и вторыя роли надо же кому-нибудь играть… Не годилась бы, такъ вѣрно сорокъ лѣтъ не продержалась бы.
Режиссеръ улыбнулся кривой усмѣшкой.
— Я въ вашей пригодности не сомнѣваюсь. Намъ, намъ вы не годитесь.
— Это даже обидно. Почему же?
— Шаблонъ уже надоѣлъ, стряхнуть съ себя все надо.
И онъ сдѣлалъ движенье плечами., точно собирался дѣйствительно что-то стряхнуть съ себя.
— Мы предполагаемъ создать театръ совсѣмъ на новыхъ началахъ, — онъ сосредоточенно устремилъ взглядъ впередъ, — совсѣмъ на новыхъ. Все, что вылилось въ извѣстныя формы, — вонъ, вонъ и вонъ! Надо лѣпить изъ свѣжей глины, формировать. Никакихъ школъ, никакихъ традицій!.. Чтобы ни выучки, ни опыта!.. Юные, молодежь, будутъ играть, какъ на душу положитъ Богъ!.. Талантовъ не нужно… Главное — дисциплина, главное — чтобы слушались хлыста… Оригинально это, странно… Да!.. Зато ново, ново… Вотъ въ чемъ сила!.. Театръ нашъ назывался «Развлеченіе», теперь онъ будетъ — «Возрожденіе».
— Оно и дешевле… безъ выучки, безъ опыта, все молодежь, платить меньше надо… дешевле, — съ нѣкоторой злобой проговорила Ольга Семеновна.
— Да-а и… дешевле! — съ тѣмъ же сосредоточеннымъ видомъ подтвердилъ режиссеръ.
Ощущая всю нелѣпость своего визита и разговора съ этимъ долговязымъ господиномъ, Ольга Семеновна поторопилась уйти, съ намѣреньемъ толкнуться къ другому антрепренеру.
Этотъ принялъ ее самъ.
— И радъ бы, шерочка, да невозможно! — говорилъ онъ, потирая свои маленькія пухлыя ручки и посмѣиваясь не то добродушнымъ, не то злораднымъ смѣхомъ. Хе, хе, хе!.. — и вся его шарообразная фигурка заерзала на стулѣ. — Мы люди маленькіе, и доходы наши маленькіе, вы бы къ тѣмъ, кто побольше, кто затѣи затѣиваетъ разныя, — и онъ назвалъ театръ, гдѣ только-что была Ольга Семеновна. — Все на широкую ногу-съ, хе, хе, хе… Затѣи новыя… вы, бы туда-съ… а мы люди маленькіе, мы больше насчетъ того, чтобы повеселить публику-съ… Хе, хе, хе… да-съ, по-просту-съ, по старинѣ-съ… Не доросли умишкомъ до переворотовъ-то… Хе, хе, хе… да-съ… Намъ бы этакъ тру-ля-ля… повеселить публику… Мы и довольны!
— Да мнѣ все равно, — сурово отвѣтила Ольга Семеновна, — вѣдь кто-нибудь играетъ же у васъ старухъ? Мнѣ вѣдь не главныя роли и жалованье самое ничтожное.
— Ничего, шерочка, сдѣлать нельзя… и радъ бы, да нельзя! Семейство у меня — жена… когда что нужно, подыграетъ; любительницу еще я одну тутъ приспособилъ — толковая… Хе, хе, хе! Труппочку стараюсь подешевле, да поменьше: пригласишь эдакъ какую-нибудь звѣздочку или тузика, не изъ козырныхъ, чтобы украсить труппочку, — ну, и баста, довольно… Хе, хе, хе! А остальное сойдетъ… хе, хе, хе… Кабы вы, шерочка, помоложе были, — онъ захихикалъ и даже почему-то вздохнулъ при этомъ, — пожалуй, мы столковались бы, молоденькая въ труппочкѣ никогда не лишняя… Хи, хи, хи!.. А то вы устарѣли, очень даже устарѣли-съ… Вамъ бы, шерочка, на покой отдохнуть уже пора… Хе, хе, хе!
— И отдыхала бы, кабы ѣсть не хотѣлось… Не умирать же мнѣ съ голоду.
Ольга Семеновна поспѣшно поднялась съ мѣста, стараясь сдержать подступившія къ горлу слезы.
— А вы бы въ общество, — участливо затараторилъ толстякъ, — въ наше «Общество артистовъ», учрежденіе прекрасное… вы бы туда. Тамъ богадѣленка, и помощь оказываютъ.
— Я обращалась, — помощь получила.
— Всѣ рессурсы, значитъ, испробовали, хе, хе, хе. Что дѣлать, шерочка, и радъ бы, да нельзя!
Онъ предупредительно довелъ старуху до дверей.
— Вотъ что, милые мои, — жаловалась собакамъ, вечеромъ, Ольга Семеновна, — и состариться-то нельзя коли ты изъ нелюбимыхъ… И нѣтъ тебѣ никакого пріюта, и никому-то дѣла до тебя нѣтъ!
Собаки, словно всѣми силами стараясь утѣшить ее, толкали другъ друга, чтобы взобраться на колѣни и лизнуть ее прямо въ губы. Онѣ визжали, вертѣли хвостами, лаяли отрывистымъ, веселымъ лаемъ. Не обошлось безъ приключеній: шпицъ, какъ самый нетерпѣливый, наконецъ, не выдержалъ, огрызнувшись на Найденыша и куснувъ слегка Лисичку, побѣдоносно вскочилъ на колѣни къ старухѣ и, положивъ ей на плечи свои переднія лапы, сталъ безцеремонно лизать ея лицо. Найденышъ и Лисичка не столько отъ боли, сколько отъ обиды или изъ желанія возбудить къ себѣ жалость, завизжали благимъ матомъ и забились подъ стулъ, продолжая и тамъ жалобно взвизгивать.
— Ишь, — засмѣялась Ольга Семеновна, — зубастымъ-то и въ собачьемъ царствѣ лучше… Пошелъ ты, противный! — чуть ли не въ первый разъ прогнала она съ колѣнъ шпица и, взявъ на руки все еще взвизгивающихъ Найденыша и Лисичку, стала ихъ успокаивать, приговаривая:
— Обидѣли бѣдныхъ, обидѣли!.. Вотъ мы ему зададимъ поганому, эгоистъ противный! — грозилась она на шпица.
Собаки то подвывали ей въ тонъ, то храбро лаяли на виновника происшествія; а тотъ улегся въ отдаленіи, какъ бы непричастный ко всей этой сценѣ, и только взглядывалъ укоризненно, даже сердито, на Ольгу Семеновну.
— Такъ-то, мои дружочки, такъ-то мои ненаглядные, — ласкала она собакъ. — Никому-то, кромѣ васъ, до меня дѣла нѣтъ. Состарилась старуха, чего землю топтать, взять бы, привязать ей камень на шею — да въ воду. Кому рухлядь старая нужна!.. А вамъ жалко было бы? Вѣдь жалко, да?
Найденышъ и Лисичка неизвѣстно почему вдругъ, какъ по командѣ, сорвались съ колѣнъ и бросились къ шпицу. Поднялась грызня.
— Цыцъ! — кричала Ольга Семеновна, стараясь заглушить своимъ голосомъ визгъ и лай, наполнявшій комнату. Она едва разняла собакъ, пустивъ въ ходъ на этотъ разъ даже плетку и растащивъ ихъ, всѣхъ трехъ, въ разные углы.
— Какъ вамъ не стыдно? — укоряла она ихъ, принимаясь за вязанье, — И безъ того тошнехонько, того гляди всѣ съ голоду перемремъ, а вы тутъ драки затѣваете… Вы бы подумали лучше, что дѣлать-то… что дѣлать? Вотъ что, бѣда!.. Одна гибель! Куда кинуться, ужъ и не знаю… «Общество артистовъ»? Такъ вѣдь нельзя же вѣкъ подачками пользоваться… да и много ли? На это не проживешь и… непріятно, — точно милостыня… Кабы, какъ тотъ господинъ говорилъ, всѣмъ бы пенсія полагалась, хоть самая маленькая, чтобы только прожить до могилы, тогда другое дѣло, будто не милостыня, а ужъ, по положенію, свое заслуженное… Съ вязанья тоже прожить трудно… Опять на матерьялъ деньги нужны, да и рукой плохо владѣть стала… Страшно!
Ольга Семеновна даже закрыла глаза, пугаясь призрака грозящей нищеты.
Прошла Пасха, наступило лѣто. Деньги были ужъ совсѣмъ на исходѣ. Заложила Ольга Семеновна свою шубку, нарядное платье, и стала проѣдать и эти деньги. Супъ теперь варился изъ фунта мяса съ крупой, на три дня, и этимъ довольствовались и барыня, и собаки, подкрѣпляя себя преимущественно хлѣбомъ.
— Нечего, нечего, — стыдила Ольга Семеновна шпица, продолжавшаго всегда продѣлывать прежнія штуки передъ ѣдой, — не разсчитывай теперь на сухари, поѣшь и черненькаго хлѣбца.
— Ужъ какъ мнѣ тебя жалко, какъ мнѣ тебя жалко! — почти каждый день причитывала Анна Васильевна. — Шла бы ты куда въ богадѣльню, что ли, по крайности сыта будешь.
Стала и сама Ольга Семеновна подумывать о богадѣльнѣ.
— Ну, проѣмъ шубку и платье — больше и вещей цѣнныхъ нѣтъ. Что тогда?… За всю-то мою рухлядь и тряпье дай Богъ рублей тридцать выручить! — и больше никакихъ рессурсовъ… Пойти къ этому оглашенному, что ли? — вспомнила она о Перелеткинѣ. — Пусть хоть совѣтъ какой дастъ… Звѣрье вотъ свое жалко, кому они нужны, кому дороги?… И не покормитъ никто.
Поплелась Ольга Семеновна къ Перелеткину. Тотъ принялъ ее очень любезно, обѣщалъ посодѣйствовать, не преминувъ и въ данномъ случаѣ напомнить Ольгѣ Семеновнѣ, что онъ душу и сердце свое вкладываетъ въ дѣла неблагодарнаго, по отношенію къ нему, общества.
Опять потянулись безконечные дни томительнаго ожиданья. И когда Ольга Семеновна снова навѣдалась къ Перелеткину, она застала его въ страшно раздраженномъ состояніи.
— Ваше дѣло не выгорѣло, — озадачилъ онъ сразу: — кровати всѣ заполнены, да кромѣ того, кандидатками человѣкъ десять записаны, и все заслуженныя, извѣстныя артистки. Вамъ, голубушка, на это дѣло плюнуть надо. Подавайте опять просьбу о пособіи. Но каковъ комитетъ?.. Каковъ ареопагъ? — онъ кому-то погрозилъ даже въ воздухѣ. — Что они дѣлаютъ, что они только дѣлаютъ?.. Возмутительно!.. Мой проектъ о пенсіяхъ нашли неудовлетворительнымъ, — слыхали вы это? Неудовлетворительнымъ. А?.. Каково? Да у нихъ у всѣхъ вмѣстѣ взятыхъ меньше ума въ головахъ, чѣмъ у меня въ мизинцѣ… Но я имъ покажу, я имъ покажу! На весь свѣтъ ославлю, все выведу на чистую воду, весь этотъ ареопагъ… Возмутительно!… Я имъ душу, я имъ свое сердце отдавалъ. Цѣнить не умѣли! Теперь, голубчики, посмотримъ, чья возьметъ… На съѣздѣ буду говорить, весь умъ свой напрягу, силъ не пожалѣю, но только попомнятъ они меня… по-о-помнятъ!..
— Но какъ же это, — обратилась къ Перелеткину, подавленная своими мыслями, старуха: — вы говорите, «извѣстныя» записаны, а какъ же неизвѣстнымъ, ксторыя маленькія роли играли? Тѣмъ ужъ и стариться нельзя, что ли? Такъ какъ же — съ голоду, что ли помирать мнѣ?
— Ужъ не знаю-съ, ничего не знаю-съ, я самъ теперь разстроенъ, — горячился Перелеткинъ, — но я имъ покажу, я имъ покажу, какъ слѣдуетъ цѣнить дѣятельныхъ людей, имъ душу, имъ сердце отдающихъ!..
Такъ и ушла Ольга Семеновна, не добившись толку отъ влюбленнаго въ себя общественнаго дѣятеля, кѣмъ-то не оцѣненнаго и на кого-то или на что-то негодующаго
Никогда еще старуха не боялась такъ письма отъ дочери, какъ въ эти мучительно-однообразные, зловѣщіе дни.
По счастью, письма были болѣе или менѣе утѣшительнаго свойства.
«Сезономъ мы своимъ, въ Челябинскѣ, очень довольны, — писала дочь, — хотя играли въ циркѣ и крысы бѣгали по сценѣ съ котятъ величиной. Играли у насъ гастролеры, и надо мнѣ было для Реганы платье шить. Мужъ сказалъ: постарайся, гастролеры могутъ насъ рекомендовать куда-нибудь. Плютъ былъ у меня еще на Ирбитской купленъ — семь аршинъ, къ нему шлейфъ изъ азіатской матеріи сдѣлала, по 40 коп. аршинъ, положила на толстую бумазею, чтобы крѣпче стоялъ, и все-таки платье обошлось въ 40 руб. Очень экономно мы жили, хотя мужъ сердился, скаредой называлъ. Онъ всегда такъ: есть деньги — всѣ спустить готовъ, а потомъ начнетъ всѣхъ проклинать: и меня и дѣтей. Все-таки скопила къ концу сезона полтораста рублей. Ни за что не хотѣла тратить, только дѣтямъ, къ зимѣ, теплое сшила, — здѣсь дешево, можно. Ужъ такъ мнѣ хотѣлось приберечь деньги, да не пришлось. Мужъ купилъ себѣ по случаю шинель, цилиндръ, кольцо съ хризолитомъ, говоритъ: въ посту, если въ Москву ѣхать, нужно быть прилично одѣтымъ, а деньги все равно выйдутъ. Мнѣ велѣлъ тоже „для жизни“ черное платье себѣ сшить съ голубой газовой вставкой, на случай, если въ Москву и мнѣ можно будетъ съѣздить, а то неизвѣстно, что зимній сезонъ скажетъ, быть-можетъ, не изъ чего будетъ платье сшить. Что-жъ, это правда! Платье вышло хорошенькое, но я такъ изголодалась и измучилась и такъ боюсь, каковъ зимній сезонъ будетъ, что и платье не веселитъ».
О своемъ положеніи и даже о своей отставкѣ Ольга Семеновна ничего не писала дочери, все надѣясь какъ-нибудь устроить свои дѣла, просила только адресовать письма прямо на квартиру, объясняя это тѣмъ, что въ театрѣ де письма часто пропадаютъ.
Начались холода, и Ольга Семеновна никуда почти не выходила. Однако, въ одинъ прекрасный день набралась она храбрости и позвонила у дверей квартиры Вельегорской. Дверь оказалась, впрочемъ, незапертой, и когда вошла Ольга Семеновна, она услыхала изъ сосѣдней комнаты неистовые вопли и крики:
— Подлецъ, подлецъ! — какъ зарѣзанная, кричала Вельегорская. — Вы думали на шеромышку… вы думали моими боками карьеру себѣ сдѣлать, а жениться, на мнѣ ниже вашего достоинства?.. Скажите, какой принцъ!.. Ничего я для васъ не сдѣлаю!. Для мужа — все!.. А у любовника другое положеніе… Пусть ужъ любовникъ мнѣ угождаетъ, я угождать ему не стану… нѣтъ!.. Господи!.. Господи!.. Господи!.. — крикъ перешелъ въ плачъ. — Я такъ его любила, а онъ подлецъ такой же, какъ и всѣ!
Ольга Семеновна двинула стуломъ въ передней, чтобы предупредить о своемъ присутствіи.
— Кто тамъ?
Въ дверяхъ показалась Вельегорская, раскраснѣвшаяся, растрепанная, съ заплаканными глазами.
— А, это вы… Вы бы въ другой разъ, теперь я не могу, — проговорила она раздражительно.
Ольга Семеновна протянула пакетъ съ кружевами.
— Вотъ вы заплатили тогда… я связала, — тутъ ровно на десять рублей.
— Ахъ, зачѣмъ это, зачѣмъ? — нехотя взяла пакетъ Вельегорская. — Я вѣдь вамъ такъ, но теперь не могу ничего…
— Мнѣ и не нужно. Прощайте.
— Постойте, — капризнымъ тономъ остановила ее Вельегорская, — пойдемъ ко мнѣ, въ будуаръ.
— Каковъ мозглякъ! — волновалась она, прохаживаясь взадъ и впередъ передъ Ольгой Семеновной по своей вѣчно неубранной спальнѣ. — Тля какая-то бѣлобрысая!.. Не знаю, чѣмъ онъ плѣнилъ меня… Чѣмъ?.. Ахъ, дуры мы, дуры, дуры — вотъ что!
Она завалилась на кровать, и все ея полное тѣло забилось отъ судорожныхъ рыданій.
То обращаясь въ мстительную богиню, то изливаясь въ жалобахъ на ничтожество мужского пола, долго еще не отпускала отъ себя Вельегорская Ольгу Семеновну. А на другой день старуха получила отъ нея пакетъ съ десятью рублями и съ запиской, что деньги эти собраны ею по подпискѣ между товарищами.
Съ болью въ сердцѣ приняла Ольга Семеновна присланныя деньги.
— Вотъ и до форменной милостыни добралась!
А письма изъ города, гдѣ находилась теперь дочь, начали принимать зловѣщій характера..
Вотъ что писалось въ послѣднемъ изъ нихъ:
«Не даромъ я боялась зимы, не даромъ не тѣшило меня новое платье! Вотъ ужъ три мѣсяца, какъ мы здѣсь. Дѣла очень плохи. Распорядитель товарищества у насъ — женщина старая, толстая, и всѣ главныя роли играетъ. Оттого дѣла и плохи, а сказать ей нельзя: у нея библіотека и костюмы, которые она даетъ товариществу за очень скромную цѣну, и мы всѣ у нея поэтому въ рукахъ. Живемъ впроголодь, питаемся картофелемъ и селедкой, дѣтямъ, впрочемъ, молока немного покупаю. Мужъ цѣлыми днями сидитъ у распорядительницы, — кто говоритъ связался съ ней, но я не хочу-такъ дурно думать о немъ. Просто, ѣстъ она все-таки лучше нашего, за библіотеку и костюмы получаетъ изъ сборовъ, да и свои деньжонки есть, обѣдаетъ Каждый день по два, а то и по три блюда и его покормитъ. Я за него рада. А все-таки скучно, дорогая мамаша. Если бы было полное согласіе, и всякую нужду, кажется, легче перенести можно. Даже иногда вольныя мысли стали въ голову являться. Инженеру одному я въ Челябинскѣ нравилась, — такъ теперь досадно, иногда, въ горькую минуту, дѣлается, зачѣмъ я избѣгала его, все-таки, можетъ-быть, немножко душой отдохнула бы. Дамы здѣсь совсѣмъ шальныя — такъ на актеровъ и бросаются. Мой получаетъ записокъ видимо-невидимо, а по вечерамъ, часовъ въ семь, когда нѣтъ спектакля, прифрантится и отправляется съ гимназистками по главной улицѣ гулять. Актеръ — говоритъ — долженъ испытывать ощущенія, не сидѣть же мнѣ около твоей юбки. Цѣлыя ночи напролетъ съ купцами пьянствуетъ, и сказать ничего нельзя, — ругается нехорошими словами. Вы бы не узнали его теперь, мамаша. Какой онъ хорошенькій былъ, когда изъ школы вышелъ и на мнѣ женился, и скромный такой былъ; теперь растолстѣлъ, лицо раздулось и взглядъ даже измѣнился, совсѣмъ ужъ не такой взглядъ!. Скучно, мамаша, скучно!..»
А Ольгѣ Семеновнѣ было ужъ не скучно, а страшно. Особенно были страшны ей длинные зимніе вечера, когда, боясь истратить лишнюю копѣйку, она не зажигала огня и ложилась въ темнотѣ на свою кровать.
— Вотъ она нищета, вотъ она!.. Холодно, а то бы вышла на улицу… Тамъ свѣтло, люди ходятъ, магазины торгуютъ, извозчики ѣздятъ… Да безъ шубы холодно…
И лежитъ старуха, лежитъ, лежитъ не смыкая глазъ, пока свѣтъ забрезжится. День насталъ. Принесетъ ли онъ что-нибудь новое, отрадное?.. Но откуда?.. Отъ кого?.. А все-таки, какъ будто бодрѣе почувствуетъ себя Ольга Семеновна, начнетъ въ комнатѣ прибирать, а тамъ и Анна Васильевна съ супомъ явится… хотя супъ теперь варился ужъ безъ мяса, изъ одной овсяной крупы, а все-таки «горяченькій»… И Ольга Семеновна съ большой радостью ожидала его появленія на столѣ. Только Анна Васильевна глядѣла теперь сурово. Ей за три мѣсяца не платили за ея услуги. Раза два она такъ пхнула ногой Найденыша, что тотъ визжалъ послѣ того, безъ отдыха, минутъ десять. Но Ольга Семеновна ничего не посмѣла сказать. Она чувствовала себя глубоко виноватой и передъ Анной Васильевной, и передъ всѣми, во всемъ виноватой, и въ томъ, что, умирая съ голоду, еще держитъ и кормитъ трехъ собакъ, и въ томъ даже, что существуетъ сама.
— Искала бы ты себѣ другую квартиру, что ли, — заявила ей однажды Анна Васильевна, — хозяинъ мужу выговаривалъ, — очень опасается, что ненадежна ты, и держать не хочетъ.
— Господи, сколько лѣтъ живу и довѣрія себѣ не заслужила! Вотъ устроятся дѣла, тогда…-- конфузясь, какъ виноватая, оправдывалась Ольга Семеновна, сознавая, въ глубинѣ души, что ужъ дѣламъ ея устроиться не суждено.
И собаки не веселили ее. Глядя, какъ онѣ, исхудалыя, съ подтянутыми боками, уныло лакали горячую воду, съ небольшимъ количествомъ крупы, она чувствовала себя и передъ ними безмѣрно виноватой. А отдать ихъ было некому, прогнать — жалко. И ласкались-то онѣ теперь совсѣмъ иначе, какъ бы тоже извиняясь, смотря печальными глазами и вяло, по привычкѣ только, помахивая хвостами.
Пришло время еще болѣе тяжелое. Обострившійся ревматизмъ уложилъ въ постель Ольгу Семеновну, и провалялась она, такимъ образомъ, недѣли двѣ. Анна Васильевна, хотя продолжала глядѣть сердито, однако приходила каждый день натирать старуху муравьинымъ спиртомъ и на свой счетъ поила ее молокомъ.
— Собакамъ бы чего-нибудь, — слабымъ голосомъ напоминала Ольга Семеновна.
— Кормила твоихъ идоловъ… Ну, ихъ, лѣшихъ, въ болото!
И замолкала старуха, не желая еще больше сердить Анну Васильевну, единственнаго человѣка, которому было дѣло до нея.
Поднявшись на заднія лапы, переднія положивъ на кровать, грустными глазами глядѣли на больную Найденышъ и Лисичка, покорно ожидая отъ нея какого-нибудь привѣтствія, и нахохлившись вскакивалъ на постель грязный, заброшенный теперь шпицъ, долго кружился, утаптывая тюфякъ, пока не устраивалъ себѣ ямку, чтобы удобнѣе заснуть.
Все точно опустилось и потускнѣло вокругъ Ольги Семеновны.
Когда она оправилась, миновали и холода, — въ легкомъ осеннемъ пальтишкѣ могла она бродить по улицамъ, не ощущая стужи. Дома сидѣть было невыносимо. Боясь встрѣтить кого-нибудь изъ прежнихъ сослуживцевъ, забиралась она въ самые отдаленные переулки и гамъ ходила до изнеможенія, только бы подольше не возвращаться домой. Дома понуро встрѣчали ее голодныя собаки и непривѣтливо глядѣли холодныя, темныя стѣны убогаго нетопленнаго жилья. А когда ложилась она спать, три пары чёрныхъ собачьихъ глазъ таинственно и зловѣще сверкали въ темнотѣ.
Чтобы не безпокоить лишній разъ Анну Васильевну, старуха лишила себя «горяченькаго». Она покупала полфунта хлѣба, полбутылки снятого молока и дѣлила съ собаками эту скудную трапезу, разбавляя для нихъ молоко холодной водой. Иногда столъ разнообразился прибавкой требушины или печенки съ кусочкомъ студня, купленными на лоткахъ.
Чтобы добыть средства на свой нищенскій обѣдъ, она продавала на «толкучемъ» кое-что изъ бѣлья и разные жалкіе остатки своего, далеко не богатаго гардероба, чѣмъ возбудила даже подозрѣніе одной изъ торговокъ.
— Да ты, милая, можетъ, что краденое продаешь, по-одиночкѣ таскаешь?.. Намъ вѣдь строго по этой части полиція воспрещаетъ.
— Пойди, погляди-у меня своя комната есть, я и вещи тебѣ покажу, — отвѣтила Ольга Семеновна.
За послѣднее время особенно стала она бояться быть изгнанной изъ своего насиженнаго угла. Она вставала чуть свѣтъ, выводила гулять собакъ и возвращалась попозже домой, стараясь не попадаться на глаза Аннѣ Васильевнѣ, чтобы не услышать роковую для себя новость. Она пугалась малѣйшаго шороха, — ей все казалось, что вотъ-вотъ пришли выгонять ее.
На улицѣ она вдругъ испуганно вздрагивала и, озираясь, прижималась къ забору или къ стѣнѣ какого-нибудь зданія, напоминая въ эту минуту загнаннаго, затравленнаго звѣря. Утомленная и чувствуя ломоту въ больныхъ ногахъ, она добиралась до первой скамейки и просиживала на ней по цѣлымъ часамъ, глядя впередъ усталыми глазами… Потомъ поднималась — опять шла, останавливаясь передъ окнами магазиновъ, на перекресткахъ улицъ, точно стараясь что-то уяснить себѣ, что-то припомнить… и опять шла безъ цѣли, безъ желанія итти…
Улицы большого города жили своей своеобразной шумной жизнью. Торопливо бѣжали по тротуару занятые и праздные люди, гремѣли экипажи, зажигались огни, на высокихъ колокольняхъ перезванивали въ колокола. Порой изъ раскрытыхъ дверей какого-нибудь храма доносилось стройное пѣніе, а сгорбленная, старушечья фигурка, съ поникшей головой, плелась себѣ да плелась, ни для кого не интересная, никому не нужная. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Мамаша, милая мамаша! — въ одинъ изъ свѣтлыхъ дней приближающейся весны читала Ольга Семеновна, — куда дѣться мнѣ? куда кинуться и у кого искать помощи? Какъ пережила я эту проклятую масленицу — одному Богу извѣстно. Еще до масленой началъ онъ приставать ко мнѣ, чтобы я ѣздила ужинать съ нимъ и съ купцами. Со мной однимъ, — говоритъ, — имъ скучно, имъ хочется женскаго общества; ты недурненькая, когда пріодѣнешься; нельзя отъ публики бѣгать, если играешь на сценѣ. Сначала я отказывалась, потомъ согласилась, чтобы ему пріятное сдѣлать и раньше домой увезти. Не тутъ-то было! Продержали они и меня до свѣту и не удалось мнѣ его остановить даже, чтобы не пилъ до такого безобразія. Они и меня хотѣли напоить, да не удалось, хотя я все-таки опьянѣла, а выпила очень мало. Съ непривычки, — да и вы знаете, мамаша, какъ противны мнѣ пьяные люди, — я расплакалась. Они стали смѣяться, а мужъ больше всѣхъ. И хотя у меня въ головѣ шумѣло немного, но мнѣ было невыносимо обидно, что мужъ такъ безжалостно относится къ моимъ чувствамъ. Ничего, обтерпится! — кричалъ онъ дикимъ голосомъ, а они всѣ поддакивали, смѣялись и подливали мнѣ вина въ стаканъ. Толстый, старый купецъ — здѣшній тузъ — пытался обнять меня и, когда я оттолкнула его, спросилъ у мужа: что это значитъ. Мужъ посмотрѣлъ на меня сердито и отвѣтилъ: ничего, цыплятъ по осени считаютъ. Когда я привезла почти безчувственнаго мужа, на разсвѣтѣ, домой и увидѣла въ зеркалѣ свое раскраснѣвшееся лицо, мнѣ стало такъ больно, такъ стыдно, дорогая мамаша, точно я сдѣлала какое-то гнусное дѣло. На другой день мужъ спросилъ меня: что-жъ, ѣдешь чтоли съ нами сегодня? И когда я отказалась, хлопнулъ дверью, проговоривъ: пеняй потомъ на себя! Всю недѣлю онъ почти не говорилъ со мной, какъ вдругъ (я не знаю, смогу ли описать вамъ все: руки дрожатъ отъ волненья, и слезы застилаютъ глаза), проснулась я ночью отъ страшнаго стука — это онъ вернулся домой, среди ночи, раньше чѣмъ обыкновенно. — Одѣвайся сейчасъ, ѣдемъ! — сказалъ онъ мнѣ. — Куда? — спросила я его, перепуганная до смерти. — Не корчи изъ себя наивности, прибереги для сцены этотъ тонъ. Ты нравишься (онъ мнѣ назвалъ фамилію толстаго купца), и если не будешь дурой, то всѣ наши дѣла устроятся. Не могу вамъ сказать, что со мною сдѣлалось: точно молотомъ ударило меня по головѣ и искры посыпались изъ глазъ. — Такъ ты хочешь торговать мной? — закричала я внѣ себя, — но этого не будетъ! Ужъ если я по своей волѣ никѣмъ не увлекалась, боясь тебя обидѣть, такъ ужъ какъ вещью я собой распоряжаться не позволю! Я говорила много, много и о своей жизни, и о своихъ мукахъ, сказала и про инженера въ Челябинскѣ. А, такъ ты мнѣ измѣняла ужъ, подлая! — крикнулъ онъ и ударилъ меня по лицу. Что было дальше, я не помню. Произошло что-то страшное… Я плакала, кричала, проснулись дѣти и стали тоже плакать и кричать. А на другой день я едва могла подняться съ постели, чтобъ итти въ спектакль. И мнѣ казалось, что случилось со мной самое страшное, что только можетъ случиться съ человѣкомъ. Мнѣ казалось, что я совсѣмъ, совсѣмъ потерянная, и всѣ видятъ насквозь синяки на моемъ тѣлѣ, полученные отъ побоевъ человѣка, котораго я такъ любила. Но это было только начало. Каждую ночь требовалъ онъ, чтобы я ѣхала къ толстому купцу на свиданіе, и, получая отказъ, билъ меня безъ жалости, издѣваясь и оскорбляя самымъ возмутительнымъ образомъ. Теперь совершилось послѣднее: онъ бросилъ меня, объявивъ, что я ему надоѣла и испортила всю его жизнь. Онъ бросилъ меня послѣ шестилѣтней совмѣстной жизни, больную, голодную, съ двумя дѣтьми на рукахъ, безъ всякихъ средствъ… Онъ забралъ съ собой даже тѣ немногія вещи, которыя я могла бы продать, пока, чтобъ избавить отъ голода дѣтей, если ужъ не себя. Что же мнѣ теперь дѣлать, мамаша? Спасите меня!.. Погибаю».
Какъ громомъ пораженная, сидѣла надъ письмомъ Ольга Семеновна. Вдругъ она вскочила и стала поспѣшно собираться къ Перелеткину. Зачѣмъ? Она сама не могла ясно дать отчета. Въ головѣ мелькала какая-то мысль, въ сердцѣ — шевелилась смутная надежда.
Перелеткинъ, по обыкновенію, торопился по дѣламъ и былъ ужъ, какъ говорится, на отлетѣ, а потому принялъ старуху въ передней. Онъ даже не далъ ей открыть рта.
— Не могу, не могу! Ничего теперь не могу-съ! Я умываю руки во всемъ… Я самъ уѣзжаю на-дняхъ — хочу быть на общемъ собраніи… Возмутительно!.. Я тамъ всѣмъ черняковъ наложу, въ лучшемъ видѣ… У насъ, какъ мнѣ пишутъ, новая партія зарождается, всѣхъ старыхъ хотятъ провалить… Какъ я буду радъ! Какъ я буду радъ!..
Когда онъ выходилъ уже за площадку лѣстницы, старуха порывисто бросилась къ нему, уцѣпилась за его пальто и, вся дрожащая, заливаясь слезами, проговорила:
— Не мнѣ… не мнѣ… я старая… мнѣ ничего не надо… а дочь у меня… дочь… молодая женщина… погибаетъ…
Перелеткинъ, пошаривъ въ карманѣ, сунулъ ей въ руку рубль и быстрыми шагами повернулъ за уголъ переулка.
Долго стояла еще на улицѣ Ольга Семеновна, долго смотрѣла она въ ту сторону, куда исчезъ Перелеткйнъ. Потомъ, точно припомнила что-то, встрепенулась, сжимая крѣпко въ рукѣ полученный рубль, и опрометью побѣжала на толкучку.
— Послушай, — обратилась она къ торговкѣ, когда-то заподозрившей въ ней воровку, — я всѣ свои вещи, всю комнату продаю; мужъ вѣдь у тебя мебелью старой торгуетъ, вотъ и приходите завтра покупать, и увидишь, какъ я живу…
Торговка согласилась.
— Весь рубль прокучу, — рѣшила Ольга Семеновна.
Она купила водки, сыру, колбасы, мяса и сухарей въ видѣ лакомства для собакъ.
— Анна Васильевна, вотъ вамъ гостинцы я принесла, — объявила она дворничихѣ, входя къ ней съ веселымъ лицомъ и подавая водку, сыръ и колбасу.
— Съ какой такой радости? — подозрительно проговорила Анна Васильевна, протягивая недовѣрчивую руку
— Да ужъ бери, бери! за услугу твою благодарность, а завтра и деньги получишь.
Рябое лицо Анны Васильевны осклабилось.
— Аль въ дѣлахъ поворотъ какой?
— Хорошій поворотъ, хорошій!
— Ой-ли? Ну, вотъ со мной на радости и выпей, что ли… не побрезгуй!
Откупорила Анна Васильевна бутылку и, чокнувшись съ поморщившейся отъ водки старухой, опрокинула рюмку въ свой огромный ротъ.
— Что за радость у тебя, скажи? — проговорила она совсѣмъ уже добродушно.
— Дочка ко мнѣ пріѣзжаетъ.
— Ишь ты-ы!
— Да, со всѣмъ семействомъ.
— А какъ же ты, милая, справишься? — сокрушенно покачала головой Анна Васильевна. — Съ капиталами-то, говорю, какъ справишься?
— Да вѣдь сказываю я тебѣ — поворотъ въ дѣлахъ… И деньги будутъ, и все будетъ.
— Ну, давай Богъ, давай Богъ… Выпьемъ, что ль, еще на радостяхъ?
Но такъ какъ Ольга Семеновна отказалась, дворничиха, не приглашая ее больше раздѣлять компанію, пропустила еще рюмочки три-четыре одна.
— Что жъ, Анна Васильевна, свари мнѣ сегодня горяченькаго…
— И-и, милая, съ превеликимъ удовольствіемъ.
— Да вотъ я къ тебѣ, кстати, съ какой просьбой, — заговорила Ольга Семеновна, когда щеки подвыпившей дворничихи покрылись синевато-багровымъ румянцемъ и загорѣлись ея маленькіе зеленоватые глазки.
— Что, милая, что?
— Одолжи ты мнѣ — вотъ, чѣмъ вы крысъ въ дворницкой травите… Завелись онѣ у меня, просто бѣда! Дочка пріѣдетъ, дѣти маленькія…
— Неужто и къ тебѣ забрались? Ахъ, окаянныя!.. У насъ амбаръ близко хлѣбный, — житья нѣтъ! Только тѣмъ и спасаемся, — хозяину аптекарь знакомый порошекъ даетъ… Возьми, милая, посыпь на хлѣбъ, либо на другое что, такъ и будутъ сдыхать, такъ и будутъ сдыхать… и вовсе пропадутъ.
Не сразу рѣшилась войти въ свою комнату Ольга Семеновна. Она долго держалась за ручку двери, хотя замокъ уже былъ отпертъ. За дверями послышались радостные ворчанье и лай.
— Иначе нельзя, — проговорила она, переступая порогъ и точно выжидая отвѣта на свою мысль: — Нѣтъ, иначе нельзя!…-- повторила она твердо.
— Ну, друзья мои… ну, собачки мои милыя, — слегка дрожащимъ, но веселымъ голосомъ сказала Ольга Семеновна, — у насъ сегодня пиръ горой: поѣдимъ мы, наконецъ, горяченькаго, да какъ слѣдуетъ, съ говядинкой!
Понятенъ ли былъ собакамъ смыслъ ея рѣчи, или просто подѣйствовалъ на нихъ благотворно ея веселый, ласковый тонъ, столь рѣдкій за послѣднее время, но онѣ радостно залаяли въ отвѣтъ, а Найденышъ, уцѣпившись зубами за подолъ ея платья, проѣхался по полу за Ольгой Семеновной, что въ былое время практиковалось имъ довольно часто въ моменты сильныхъ восторговъ. Но на этотъ разъ продѣланный имъ фокусъ былъ оставленъ безъ вниманія, не вызвавъ обычной улыбки на лицѣ старухи. Напрасно ожидалъ Найденышъ и обычнаго кусочка сахара.
Ольга Семеновна усѣлась въ свое кресло и устремивъ вдаль печальные, задумчивые глаза, совершенно машинально перебирала и разглаживала шелковую пушистую шерсть на спинѣ шпица.
— Ужъ какъ меня разморило съ твоей водки, какъ разморило, — внося приготовленный ею супъ, говорила Анна Васильевна. — Мой-то придетъ — осерчаетъ; страсть не любитъ, когда я водку пью.
— А знаешь что, Анна Васильевна, принеси ка мнѣ еще стаканчикъ, отвыкла я горячее-то ѣсть, аппетитъ отшибло, — тихо, словно извиняясь, произнесла Ольга Семеновна.
— Своимъ же добромъ да потчивать велишь?!.. Имъ и впрямь выпей, — полегчаетъ!..
Когда осталась Ольга Семеновна одна, когда, поставивъ на столъ маленькій стаканчикъ толстаго стекла, наполненный водкой, словоохотливая дворничиха въ послѣдній разъ исчезла за порогомъ, оставивъ послѣ себя легкій спиртный запахъ, — старуха почувствовала, что совершилось нѣчто странное и неизбѣжное. Точно сразу оторвало, отрѣзало ее съ ея собаками, привычками, желаніями и думами это всего остального міра, шумъ котораго, какъ плескъ далекаго моря, слабо достигалъ до ея ушей…
Шумитъ улица, шумитъ народъ.
Съ ненавистью посмотрѣла она на стоящій передъ ней стаканъ водки и, зажмуривъ глаза, выпила залпомъ жгучую жидкость. Потомъ, замкнувъ дверь на ключъ, подошла къ мискѣ съ горячимъ супомъ, откуда аппетитно выглядывалъ большой кусокъ жирнаго мяса.
Не то безумными, не то ироническими глазами смотрѣла она на подымающійся изъ миски паръ и вдыхала въ себя ароматный запахъ горячаго супа.
— Горяченькое., горяченькое, — посмѣиваясь, тихо прошептала она, и затѣмъ вдругъ, точно подкошенная, свалившись на стулъ, стала плакать.
Она плакала долго, неудержимыми слезами, точно хотѣла изойти вся въ этихъ слезахъ, растопить въ нихъ свое старое изболѣвшее сердце.
Какъ жалкій, одинокій челнокъ, погибала она въ пучинѣ житейскаго моря, и, кромѣ этихъ безпомощныхъ слезъ, у нея не было другой защиты.
Она не проклинала, не злобствовала, — она сознавала себя совсѣмъ безсильной, совсѣмъ несчастной, и покорялась.
Отрывистое тявканье собакъ, ожидающихъ ѣды, заставило ее очнуться.
Она подняла заплаканное лицо, отерла слезы и вынувъ мясо изъ миски, стала рѣзать его мелкими кусками, потомъ сложила мясо въ собачью чашку и, накрошивъ туда же сухарей, залила все это крошево супомъ.
Собаки нетерпѣливо повизгивали, чуя запахъ мяса.
Чашка стояла на столѣ, а старуха, внимательно сдвинувъ брови, съ необычайнымъ для своего лица суровымъ выраженіемъ, все смотрѣла и смотрѣла на приготовленное ея руками кушанье…
Кто-то толкнулъ ее въ колѣно. Это былъ шпицъ, потерявшій терпѣнье.
Порывистымъ движеньемъ схватила она. пакетъ, принесенный отъ дворничихи; дрожащими руками быстро высыпала половину изъ него въ чашку и, перемѣшавъ все это, поставила чашку на полъ.
Когда наголодавшіяся собаки жадно прильнули къ ѣдѣ, изъ ея груди вырвался короткій, жалобный крикъ.
Чуть не падая, добралась она до постели. Она положила подушку себѣ на голову и закрылась съ головой ватнымъ одѣяломъ, чтобы не видѣть и не слышать ничего.
Въ ушахъ звенѣло отъ выпитой водки, лихорадочный ознобъ острымъ приступомъ пробѣгалъ по дрожащему тѣлу, и безумными скачками, какъ бѣшеное, колотилось сердце въ груди.
Но никто не слышалъ этого набата, зовущаго на помощь, — никто, кромѣ самой Ольги Семеновны.
— Молчи! — простонала она, наконецъ.
А оно все колотилось и колотилось о стѣнки старческой груди, точно хотѣло расколоть эту жалкую, измученную грудь.
Ольга Семеновна еще плотнѣе окутала себѣ голову. Дѣйствительность стала мѣшаться съ дикими фантастическими образами, прошедшее — съ настоящимъ.
Безумный ужасъ, безумная жалость и чей-то упорный жесткій голосъ будто твердитъ надъ ухомъ: «Иначе нельзя!… Иначе нельзя!..»
Ольгѣ Семеновнѣ все это кажется страннымъ, несбыточнымъ кошмаромъ… И кажется ей, что потолокъ надвинулся на нее и придавилъ ее всей своей тяжестью.
…Иначе нельзя!.. Иначе нельзя!.. Иначе нельзя!.. — хоромъ уже поютъ незнакомые дикіе голоса и хохочутъ злобнымъ, дерзкимъ смѣхомъ, и воютъ, и плачутъ…
Пронзительный, раздирающій душу вопль огласилъ комнату. Какъ ужаленная, вскочила Ольга Семеновна.
Это шпицъ, несчастный бѣленькій шпицъ, въ ногахъ ея постели, разставался съ своей жизнью, — съ жизнью маленькаго, комнатнаго звѣря, такой ничтожной, такой ненужной и такой дорогой для него самого. Корчась и извиваясь отъ боли, онъ вылъ и оглашалъ комнату стонами, похожими на человѣческіе.. Жалобнымъ воемъ вторили ему Найденышъ и Лисичка.
Ольга Семеновна схватила шпица, прижала его къ груди. Онъ бился и метался на ея рукахъ. Она гладила его, называя всевозможными ласковыми именами и смачивая слезами его пушистую шерсть…
Со свистомъ вылетало дыханье изъ его маленькой груди… Послышался какой-то трескъ, точно гдѣ-то далеко падало расколовшееся дерево, — то былъ предсмертный хрипъ несчастнаго животнаго.
Ольга Семеновна еще крѣпче прижала его къ себѣ. Шпицъ открылъ широко-широко обезумѣвшіе глаза, весь болѣзненно съежился и, поймавъ ея руку, судорожно вонзилъ въ палецъ свои бѣлые, острые зубы. Когда съ послѣднимъ трепетомъ отлетѣла его жизнь, Ольга Семеновна разжала крѣпко стиснутыя челюсти шпица и освободила руку. На пальцѣ зіяли двѣ маленькія, круглыя ранки и изъ нихъ сочилась кровь.
Вставъ съ кровати, старуха подошла къ лежащимъ на полу Найденышу и Лисичкѣ. Угасающими мутными глазами они словно упрекали ее за свою преждевременную смерть, а конвульсивно вздрагивающія лапы точно протягивались за спасеньемъ.
Ольга Семеновна прижалась губами къ выпуклому лбу Найденыша и въ то же время почувствовала едва ощутимое прикосновенье чего-то мокраго и липкаго къ своей рукѣ, — это лизнула ее Лисичка, навсегда покидая міръ.
Ужъ совсѣмъ стемнѣло; только луна бросала въ окошко свой фосфорическій свѣтъ.
Мертвая тишина царила теперь въ комнатѣ, незадолго передъ тѣмъ наполненной стонами и визгами умирающихъ животныхъ.
Ольга Семеновна приподнялась съ пола. Ей почудилось, что кто-то жалобно плачетъ въ углу у ея постели. Она подошла къ кровати. Никого.
«Это душа моя, — рѣшила она, — это моя душа плачетъ обо мнѣ».
И стало ей кого-то смертельно жалко, — себя ли, душу ли свою, или кого другого, она не знала. Она почувствовала, что кому-то стыдно, ужасно стыдно. Кому? Она тоже не знала.
Она стояла посреди комнаты, растерянная и блѣдная, и все пыталась припомнить, кого ей жалко и кому такъ стыдно. И вдругъ выпрямилась и съ пылающими глазами, точно обращаясь къ кому-то невидимо присутствующему, произнесла твердо и медленно:
— Всѣмъ!
Она отомкнула входную дверь и твердыми, рѣшительными шагами подошла къ столу. Что-то величавое и грозное было теперь въ ея старческой фигурѣ, въ ея маленькомъ сморщенномъ лицѣ. Она налила въ тарелку совсѣмъ уже остывшій супъ и недрогнувшею рукой всыпала туда остатки порошка.
Съ пальца капнула въ тарелку кровь.
…Съ ужасомъ вбѣжала въ дворницкую сообщить о случившемся пришедшая на другой день покупать мебель торговка.
…Съ ужасомъ разводила руками перепуганная на смерть Анна Васильевна.
— И невдомекъ мнѣ, — произнесла она растерянно, — крысъ, говорила, травить… и невдомекъ… На-те грѣхъ какой случился!..
Въ оставленной покойницей запискѣ, кромѣ просьбы «не винить никого» въ ея смерти, значилось: «А имущество мое немедленно продать. Три рубля долгу моего за услуги дворничихѣ Аннѣ Васильевой прошу отдать. Остальныя всѣ вырученныя деньги отослать тотчасъ же дочери моей въ городъ N., Петровская улица, домъ № 20, артисткѣ Ольгѣ Павловнѣ Налимовой».