Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ[править]
ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ[править]
ГОРОЙ.
Изъ лѣтнихъ скитаній по Уралу.[править]
I.[править]
Путешественники, которые теперь переѣзжаютъ черезъ Уральскія горы по желѣзной дорогѣ, даже приблизительно не могутъ себѣ представить всѣхъ тѣхъ неудобствъ и затрудненій, съ какими прежде неизбѣжно былъ соединенъ этотъ перевалъ изъ Европы въ Азію, или наоборотъ — изъ Азіи въ Европу.
Въ началѣ семидесятыхъ годовъ мнѣ случилось ѣхать изъ Петербурга въ Зауралье. Студенческіе сборы невелики: тощенькій чемоданчикъ, подушка, пледъ — и больше ничего. До Перми путешествіе въ лѣтнее время — я ѣхалъ въ началѣ іюня — обставлено всѣми удобствами цивилизаціи: до Нижняго по желѣзной дорогѣ, а отъ Нижняго — на пароходѣ. Все шло отлично, и черезъ пять дней я былъ въ Перми.
Итакъ, я въ Перми съ восемью рублями въ карманѣ, а нужно еще сдѣлать на лошадяхъ больше трехсотъ верстъ, притомъ приходилось ѣхать или убійственнымъ сибирскимъ трактомъ на Екатеринбургъ, или еще болѣе убійственнымъ гороблагодатскимъ на Тагилъ. Первый путь былъ для меня длиннѣе, но можно было скорѣе найти компаньона; второй — короче, но приходилось ждать компаньона. Получалось что-то въ родѣ сказочной «розстани», гдѣ расходились три пути-дороги: по первой поѣдешь — самъ будешь сытъ, конь голоденъ, по второй поѣдешь — конь сытъ, самъ голоденъ, и т. д. Съ восемью рублями въ карманѣ далеко не ускачешь, и мнѣ пришлось прождать въ Перми цѣлыхъ восемь дней, вѣроятно, по числу рублей, пока выискался попутчикъ.
Погода стояла отличная. Отъ Перми до Кыновскаго завода считается около 200 верстъ, и мы проѣхали этотъ конецъ ровно въ сутки. Въ Кыну намъ приходилось разстаться, — мой попутчикъ долженъ былъ ѣхать гороблагодатскимъ трактомъ дальше, къ Тагилу, а я предпочелъ отправиться «горой», т.-е. вверхъ по р. Чусовой. Мнѣ случалось тутъ ѣздить не разъ, и я всегда съ особеннымъ удовольствіемъ дѣлалъ этотъ перевалъ верхомъ по бурлацкимъ тропамъ, такъ какъ тутъ на разстояніи семидесяти верстъ пути до самой Межевой Утки, гдѣ была тогда демидовская пристань, не встрѣтишь ни одного колеса. Это замѣчательно дикій и глухой уголокъ, оставшійся какъ-то въ сторонѣ отъ всякой цивилизаціи, — и теперь тамъ нѣтъ колесныхъ дорогъ. Уральская желѣзная дорога окончательно убила эту позабытую Богомъ и людьми сторону, потому что прежде она оживала хоть на время навигаціи, когда по рѣкѣ Чусовой съ ранней весны до поздней осени сплавлялись заводскіе и купеческіе караваны, а нынче грузы идутъ желѣзнымъ путемъ.
Повѣрье, что если разъ не повезетъ, такъ не будетъ счастья до самаго конца, оправдалось на мнѣ самымъ блестящимъ образомъ. Оставшись въ Кыну, я никакъ не могъ найти верховой лошади и проводника на проходъ до Межевой Утки. Прежде всегда были лошади, и своя цѣна установилась — три рубля за пару лошадей. Я обходилъ весь заводъ, но никто не соглашался везти дальше ближайшей чусовской деревушки Деменевой. Чтобы не сидѣть въ Кыну, пришлось согласиться и на это, хотя въ Деменевой было всего пять дворовъ и трудно было разсчитывать на подводу.
— Да ужъ вѣрно тебѣ говорю: въ Деменевой завсегда лошади есть, — увѣрялъ меня старикъ-проводникъ.
— А если нѣтъ?
— Ну, тогда на лодкѣ подымутъ…
— Да вѣдь до Уткина лодкѣ ходу двое сутокъ?.. Верхомъ-то я утромъ изъ Кына, а къ вечеру на Уткѣ… Да и дорого на лодкѣ.
— Ужъ это обнакновенно, на коняхъ куда способнѣе. Ужъ это что говорить… Тропами пятьдесятъ верстъ будетъ — не будетъ, а водой всѣ семьдесятъ. Не близкое мѣсто лодку-то подымать. Только лошади въ Деменевой завсегда есть…
Выбирать было не изъ чего, и пришлось согласиться съ гипотезой, что въ Деменевой непремѣнно должны быть лошади.
Мы выѣхали раннимъ лѣтнимъ утромъ чуть свѣтъ. И рѣка Чусовая и весь Кыновскій заводъ еще были подернуты туманной мглой. Этотъ Чусовской заводъ считается однимъ изъ очень красивыхъ на Уралѣ, но мнѣ положительно не нравится, — ужасно дикое мѣсто, и весь заводъ точно спрятался въ глубокой горной разсѣлинѣ. Прямо изъ завода наша дорога пошла въ гору, открывая горную панораму съ каждымъ шагомъ впередъ все шире и шире. Рѣка Чусовая съ вершины горы казалась такой обыкновенной рѣчонкой, которую только вотъ курицы не перебродятъ. Кругомъ обступили ее непривѣтливыя и высокія горы, заставляя выдѣлывать такія колѣна и кривулины, точно ползла змѣя. Мнѣ больше всего не правится здѣшній лѣсъ — угрюмый, непривѣтливый, и эти болота, которыя не только въ низкихъ мѣстахъ, гдѣ имъ самъ Богъ велѣлъ быть, по и на горахъ. Послѣднее просто возмутительно. Подымаешься-подымаешься по каменистой дорогѣ въ гору, и вдругъ верстъ на пять разляжется самая непролазная болотина, гдѣ приходится ѣхать то по колѣно въ грязи, то по такимъ еланямъ, гдѣ несчастная лошадь прыгаетъ съ мостовины на мостовину точно по клавишамъ фортепіано. Тутъ можно и ногу сломать и голову, а главное — такъ навихаетъ въ сѣдлѣ, что не скоро разогнешься. Впрочемъ, это только первая, самая скверная станція, я дальше дорога идетъ берегомъ Чусовой и ѣдешь даже съ удовольствіемъ.
Несмотря на хорошую погоду и сравнительно хорошую дорогу, мы въ Деменеву пріѣхали часовъ черезъ пять. Деменева раскидала свои пять избушекъ на лѣвомъ высокомъ берегу Чусовой, и можно только удивляться, что заставляетъ крещеныхъ людей жить въ этой трущобѣ.
— Эй, кто живъ человѣкъ есть!.. — кричалъ старикъ, поочередно подъѣзжая къ избушкамъ и постукивая кнутовищемъ нагайки въ оконца. — Барина я привезъ, коней надобно… Эй, живая душа, выходи!..
Всѣ пять избъ точно вымерли, и только въ одной мелькнули бѣлыя дѣтскія головки и сейчасъ же спрятались. Въ самой послѣдней избушкѣ откликнулась какая-то больная старуха.
— Никого нѣту, родимые… и званья никого нѣтъ! — слышался разбитый старческій голосъ.
— Да вымерли, что ли?..
— Зачѣмъ вымирать… Мужики-то разбрелись по убившимъ баркамъ, ну и бабешки съ ними и дѣвки. По цѣлковому поденщины платятъ дѣвчонкамъ… вотъ какое дѣло. Въ Тесовомъ броду убившая барка, подъ Высокимъ Камнемъ.
— Ну что я теперь буду дѣлать? — накинулся я на проводника: — вѣдь а тебѣ говорилъ, что лошадей нѣтъ… а?.. ну?..
— Вотъ поди жъ ты, какъ оно тово…
— Что же я здѣсь буду дѣлать?..
Мой старикъ, видимо, былъ сконфуженъ и долго чесалъ кнутовищемъ у себя за ухомъ. Потомъ движеніемъ головы передвинулъ свою шляпу съ уха на ухо и убѣжденнымъ голосомъ проговорилъ:
— Чего-нибудь вретъ старуха, баринъ… Какая-нибудь да есть живая душа!..
Мы спѣшились. Старикъ пошелъ въ избу, а потомъ я видѣлъ, какъ онъ перелѣзалъ черезъ прясло въ сосѣдній огородъ. Черезъ четверть часа послышался разговоръ и даже смѣхъ. Мой проводникъ перелѣзалъ опять черезъ прясло, но теперь въ сопровожденіи какой-то бабы, которая не безъ кокетства толкала старика въ шею.
— Вонъ какую я тебѣ звѣрину привелъ, — весело заговорилъ старикъ, появляясь въ ворогахъ, — почище другой лошади-то будетъ. Параха, вотъ тебѣ и баринъ…
— Лошади есть? — спросилъ я ухмылявшуюся Параху.
— Какіе у насъ кони, баринъ…
— Такъ какъ же?
— А ужъ не знаю…
— Ты зачѣмъ же ее привелъ въ такомъ случаѣ? — накинулся я опять на старика.
— Можетъ, у сусѣдей у кого кони есть? — заговорилъ старикъ.
— И у сусѣдей нѣтъ… Семишкина кобыла охромѣла, у другихъ кони въ пасевѣ. Да и какіе у насъ кони… Меринъ одинъ, да и тотъ кривой.
— Этакое пропащее мѣсто! — выругался старикъ и даже бросилъ свою шляпу о-земь. — Параха, такъ какъ же мнѣ съ бариномъ быть?..
— Увезешь назадъ въ Кынъ, — хладнокровно отвѣтила Параха, почесывая одной голой ногой другую.
Средняго роста, съ бойкимъ лицомъ и высокой грудью, эта Параха была по-деревенски завидная баба. Ветхій, истрепанный сарафанишко изъ линючаго и гнилого ситца сидѣлъ на ней съ тѣмъ особеннымъ щегольствомъ, какъ ходятъ только заводскія бабы. Здоровая, загорѣлая Параха глядѣла вообще козыремъ, какъ всѣ чусовскія бабы, побывавшія на сплавахъ.
— Придется, видно, тебѣ, баринъ, на душегубкѣ рѣкой подыматься, — рѣшилъ наконецъ старикъ: — вотъ Параха въ лучшемъ видѣ предоставитъ… Предоставишь, Параха?.. Вонъ и лодки валяются: любую да лучшую выбирай.
Параха помялась для церемоніи, а потомъ согласилась.
II.[править]
Наши сборы были недолгіе. Параха сбѣгала въ избу захватить понитокъ и краюшку хлѣба, наказала что-то семилѣтней босоногой дѣвчонкѣ, потомъ перемолвилась чрезъ окошко съ больной старухой — и все тутъ. Было часовъ около десяти утра, и въ воздухѣ чувствовался наливавшійся лѣтній зной. Наши лошади стояли, понуривъ головы, и тяжело отмахивались грязными хвостами отъ жужжавшихъ слѣпней. Мы спустились подъ гору, къ рѣкѣ, гдѣ на берегу валялось до десятка лодокъ-однодеревокъ, извѣстныхъ подъ названіемъ душегубокъ. Названіе самое подходящее, потему что, когда я помѣстился въ одну изъ такихъ скорлупъ, а за мной стала Параха съ легкимъ шестикомъ въ рукахъ, борта лодки отдѣлялись отъ воды всего какимъ-нибудь вершкомъ запаса.
— Надо бы съ барина на шкаликъ…-- говорилъ старикъ, отталкивая лодку.
— За что это шкаликъ-то?..
— Какъ же… Вотъ какая баба-то: дерево смолевое, да и солдатка къ тому будетъ.
— Будетъ тебѣ, мелево!.. — огрызнулась Параха и такъ двинула шестомъ, что наша лодка полетѣла вверхъ стрѣлой.
Нужно сказать, что чусовляне, какъ мужики, такъ и бабы, никогда не ѣздятъ въ своихъ душегубкахъ сидя, а непремѣнно стоя. Маленькое и короткое веселко лежитъ въ носу лодки только на случай, когда выдается особенно глубокое мѣсто, гдѣ шестикъ не достаетъ, или когда приходится переплывать рѣку. Около берега лодка всегда идетъ на шестикѣ, т.-е. пловецъ стоитъ на носу лодки и упирается шестомъ въ дно. Когда плывутъ двое, то можно полюбоваться, — душегубка летитъ впередъ, какъ щука. Съ непривычки такъ и кажется, что въ такой верткой и неустойчивой лодкѣ вывернешься на десяти саженяхъ, особенно въ бойкихъ мѣстахъ, какъ чусовскіе переборы, гдѣ струя бьется въ край лодки съ шумомъ и точно нарочно старается опрокинуть ее. Но стоило присмотрѣться къ той же Парахѣ, какъ она твердо стояла своими голыми ногами и какъ ловко работала шестикомъ, чтобы всякій страхъ прошелъ навсегда.
— Вѣдь ты устанешь скоро? — спрашивалъ я, съ удовольствіемъ растягиваясь по дну лодки.
— Зачѣмъ устану… сызмальства на водѣ бьемся… привышны… А пристану, такъ бечевой пойду… не впервой.
Параха молодцовато взмахнула шестомъ, который едва доставалъ до дна. Несмотря на малую лѣтнюю воду, Чусовая все-таки представляла и тенеръ громадную силу сопротивленія, — чувствовалось, какъ струя била въ дно лодки и точно не пускала ее впередъ. Паденіе въ нѣкоторыхъ мѣстахъ было настолько велико, что положительно приходилось плыть въ гору. Изъ сплавныхъ рѣкъ Чусовая въ этомъ отношеніи занимаетъ первое мѣсто.
День былъ великолѣпный. Скоро сдѣлалось до того жарко, что можно было изжариться въ собственномъ соку. А Параха все помахивала своимъ шестикомъ, и можно было только удивляться желѣзной выносливости этого на диво сколоченнаго тѣла. Вѣдь эта работа пойдетъ и часъ, и два, и три. Каждый шагъ впередъ покупался громаднымъ напряженіемъ, а лодка шла ровнымъ, мѣрнымъ ходомъ, точно работалъ не человѣкъ, а машина. Изрѣдка Параха отмахивалась отъ одолѣвавшихъ ее мухъ, отирала потъ съ лица и съ улыбкой начинала опять мѣрять дно своимъ шестомъ.
Замѣчательная это рѣка Чусовая… Какъ всѣ настоящія красавицы, она хороша неувядающей красотой, которая въ каждое время года имѣетъ своеобразную прелесть. Весной — это дикій, неукротимый звѣрь, который играетъ съ ревомъ и стономъ, бросаясь на тѣснящія каменныя громады; осенью — это суровая, угрюмая рѣка, которая льется точно по высѣченному въ горахъ коридору; зимой — настоящая спящая красавица, скованная льдомъ и запушенная глубокимъ снѣгомъ. Теперь, лѣтомъ, Чусовая катится въ зеленыхъ берегахъ, мимо бойцовъ, горныхъ тѣснинъ и крутыхъ мысовъ лѣнивой струей, которая бурлить и бунтуетъ только на переборахъ. Что-то такое лѣнивое и сонное, ласковое и сильное чувствуется кругомъ… Вонъ и кустики распушились по берегу и свѣсили надъ водой свои зеленыя вѣтки; вонъ густая сочная осока зеленымъ бархатнымъ ковромъ ушла въ самую рѣку; вонъ красуются на берегу заливные луга, дремучій хвойный лѣсъ, свѣжіе березняки и остальная лѣсная поросль. Откуда-нибудь изъ осоки бросается въ воду утиный выводокъ, тамъ насвистываютъ кулички и разная другая болотная мелочь. Всѣмъ и честь, и мѣсто, и покой, и только на голыхъ скалахъ остаются грязнобурыя полосы, обозначающія вешній уровень воды. Глядя на развертывающіяся предъ вами картины мирнаго горнаго пейзажа, какъ-то отказываешься вѣрить, что эта же самая рѣка поднимается весной иногда на три сажени и сметаетъ, какъ пыль, не только траву и кусты, но многолѣтнія деревья. Хороша именно эта дремлющая сила, которая отдыхаетъ теперь, какъ заснувшій богатырь.
Да, мирно и тихо кругомъ. Горячо печетъ уральское солнце. Кое-гдѣ высыпетъ на берегъ мертвая деревушка, попадетъ гульная лошадѣ, которая мирно пасется въ густой травѣ, обгонитъ лодка, — и опять зеленая пустыня охватитъ васъ своимъ чарующимъ покоемъ, точно плывешь въ какомъ-то сказочномъ царствѣ. Вонъ и каменные дворцы, крѣпости, башни, валы… Тамъ, высоко-высоко надъ головой, по уступамъ и трещинамъ лѣпятся горныя ели и сибирскіе кедры, и кажется, что это не деревья, а живые люди. Вонъ спрятался за выступомъ скалы цѣлый военный отрядъ, выше на скалѣ неподвижно торчитъ часовой, а тамъ изъ-за зубчатыхъ стѣнъ выглядываютъ однѣ головы сказочныхъ богатырей. Не хочется вѣрить, что все здѣсь мертво и пусто. Воображеніе ищетъ движенія и жизни, глазъ придаетъ человѣческія формы дереву, ухо слышитъ и далекій звонъ, и окрикъ часовыхъ, и неясный гулъ тяжелыхъ шаговъ… Нѣтъ, это одна рѣка, сжатая въ каменныхъ берегахъ, разговариваетъ сама съ собой и разсказываетъ безконечную сказку.
Мечтаешь съ открытыми глазами и чувствуешь, какъ дѣлаешься сильнѣе и точно лучше. Даже Параха на время превращается въ сказочную улыбающуюся красавицу, которая ведетъ свою лодку куда-нибудь въ замокъ…
— Нонѣ вода у насъ страшенная была по веснѣ, — говоритъ Параха, — коломенокъ страсть сколько убилось… Больше внизу, у Кумыта подъ бойцами.
— У Молокова?
— И у Молокова и у Горчака… Слышь, семнадцать барокъ одинъ Горчакъ съѣлъ. Страсть была одна… Ну, и верховые бойцы тоже здорово играли. Сила не взяла на баркахъ-то… Человѣкъ сотня бурлачковъ перетонуло, сердешныхъ. Снѣга больно глубоки были, а весна выпала поздняя, дружная, — ну, рѣка и взыграла. Теперь чусевлянамъ на все лѣто хватитъ работы: металлъ добываютъ изъ воды, а потомъ грузить будутъ на полубарки да сплавлять по межени[1].
— А подъ верхними бойцами тоже много убилось коломенокъ?
— По всей рѣкѣ… Наши деменевскіе страсть сколь денегъ зарабливаютъ съ убившихъ коломенокъ.
— А ты?
— И я робила… только вышла домой-то робятишекъ провѣдать. Тоже гребтится… Въ деревнѣ-то одна старуха осталась. Кому горе да разоренье, а намъ хлѣбъ… это съ убившихъ-то барокъ. Вонъ подъ Зайчикомъ ихъ шесть штукъ расшиблось… съ пшеницей шли. Ну, теперь который мѣсяцъ кули изъ рѣки на берегъ тащатъ да сушатъ, а пшеница такъ и прѣетъ. Да вотъ самъ увидишь…
Мы разговорились. Меня заинтересовала жизнь такой глухой деревушки, какъ Деменева. Но Параха не умѣла разсказать, что было мнѣ нужно, т.-е. о другихъ. О себѣ она говорила просто и толково. Неприглядная эта бабья жизнь. Она вышла за молодого парня, а потомъ мужа взяли въ солдаты. Куда-то подъ хивинца ушелъ. Послѣ мужа осталось двое ребятъ.
Куда же идетъ эта лошадиная бабья работа, заботы, непокрытая нужда? Мнѣ становится жаль Парахи, собственно даже не Парахи, а той солдатки, которая сидитъ въ ней… Что-то такое темное и стихійно-злое есть въ человѣческой жизни, которое роковымъ образомъ становится поперекъ дороги, какъ вотъ эти чусовскіе бойцы.
— Скоро, видно, и Зайчикъ будетъ, — говоритъ Параха, налегая на свой шестикъ съ видимымъ усиліемъ. Въ теченіе трехъ часовъ она отдохнула всего раза два, чтобы напиться. — Краюхина, Прова Михайлыча, слыхивали, можетъ?
Я назвалъ пристань, гдѣ царилъ Провъ Михайлычъ.
— Онъ самый… Шесть барокъ убилъ нынѣ. Разорится, говорятъ… Только нечисто дѣло вышло у него…
— А что?..
— Да такъ… нечисто. Грѣхъ случился…
— Какой грѣхъ?
— Разное болтаютъ: онъ на зайчиковскихъ мужиковъ жалится, мужики — на его… Всякъ свое говоритъ. Конечно, не баская слава про Зайчики ходитъ, ну, да мало ли что болтаютъ.
III.[править]
Черезъ четверть часа показался длинный мысъ, на которомъ высыпала бойкая деревнюшка дворовъ въ двадцать. Она извѣстна подъ именемъ Зайчиковъ[2] и получила свое названіе отъ страшнаго бойца, который стоитъ немного повыше деревни. Еще подъѣзжая къ деревнѣ, издали можно видѣть верхушку большой известковой скалы; она стоитъ въ крутой излучинѣ, въ самомъ прибоѣ, и весной здѣсь ежегодно бьются барки. Этотъ боецъ пользуется громадной извѣстностью у бурлаковъ; «игристый камешекъ этотъ Зайчикъ веселенькій»…
Странно то, что этотъ боецъ создалъ деревню. Нужно кому-нибудь вытаскивать убитыя барки, перегружать металлы и разный другой грузъ, — вотъ и выросла цѣлая деревушка. Страшный боецъ каждый годъ давалъ работу на цѣлое лѣто.
Видъ деревни, какъ вообще всѣхъ чусовскихъ поселковъ, не особенно привлекателенъ, и первое, что бросается въ глаза, это — необыкновенная близость лѣса. Нѣкоторыя избы стоятъ почти совсѣмъ въ лѣсу. По линіи берега попадается нѣсколько покосовъ, есть даже пашня — и только. Скотина пасется въ лѣсу. Избы разставлены безъ всякаго порядка; постройка хорошая, благо лѣсу не занимать стать. Правый берегъ гористый; лѣвый, гдѣ выдался мысъ, отлогій, и только вдали синѣется горный скалистый гребень. Вообще мѣсто непривѣтливое и дикое. Жители — раскольники безпоповщинскаго толка, или, какъ говорятъ на Уралѣ, кержаки.
— Пустая деревня-то, всѣ на работѣ, — объясняла Параха, когда наша лодка ткнулась носомъ въ песчаный берегъ.
— Подъ бойцомъ?
— Подъ нимъ подъ самымъ. Вонъ, видишь, черныя кучи на берегу, — это все мокрая пшеница навалена. Около нея страсть сколько народу бьется…
— Ну что, устала?..
— Не то чтобы больно пристала, а только плечо ломитъ да поясница отниматься начала.
Параха улыбнулась, показавъ свои бѣлые зубы. По уговору она обязалась доставить меня въ Зайчики и теперь, поздравляла съ приваломъ, какъ это дѣлаютъ всѣ бурлаки. Взваливъ мои пожитки на плечо, она зашагала къ большой пятистѣнной избѣ, изъ воротъ которой бросилось на насъ штукъ пять собакъ.
— Пропасти на васъ нѣтъ…-- ругалась Параха, отмахиваясь отъ собакъ моимъ чемоданомъ. — Эй, кто дома живъ человѣкъ есть!.. Сосипатръ-то дома?..
Изъ глубины темнаго двора, крытаго на раскольничій манеръ глухой крышей, послышался сначала старческій кашель, а потомъ несвязное бормотанье. Это и былъ Сосипатръ, лысый, сгорбленный старикъ, едва тащившій свои кривыя ноги. Онъ посмотрѣлъ на насъ изъ-подъ руки, какъ смотрятъ противъ солнца, и заговорилъ:
— Это никакъ ты, Параха… и съ бариномъ, надо полагать.
— Въ лѣсу нашла да вотъ привезла тебѣ показать: можетъ, поглянется, а не поглянется — вези дальше.
— Куда везти-то?..
— На пристань, на Межевую Утку.
— Коней-то нѣтъ дома… въ пасевѣ гуляютъ.
— Пошлешь за конямъ, — рѣшила Параха.
— А кто повезетъ? — спрашивалъ старикъ, продолжая разглядывать насъ изъ-подъ руки.
— Самъ повезешь… недалеко.
— Это на вершной-то?.. Востра больно! Изъ Деменевой везла барина-то?..
— Изъ Деменевой… Да ты что насъ въ избу-то не зовешь, дѣдка?.. Баринъ поись хочетъ и чайку испить… Провъ-то Михайлычъ, видно, у тебя проживаетъ?
— Видно, у меня… Ну, заходите, имъ, въ избу. Спитъ Провъ-то Михайлычъ…
Мы вошли въ темный дворъ, поднялись по крылечку и очутились наконецъ въ избѣ, гдѣ на лавкѣ спалъ Провъ Михайлычъ, а напротивъ сидѣла какая-то молоденькая дѣвушка въ яркомъ кумачномъ сарафанѣ.
— Это ты, Лукерья? — удивилась Параха, складывая мое имущество на лавку.
Лукерья ничего не отвѣтила, а только указала глазами на громадную фигуру Прова Михайлыча, лежавшаго на лавкѣ подъ окномъ.
— Да вѣдь онъ, сказывали, прогналъ тебя? — шопотомъ говорила Параха, здороваясь.
— Сперва прогналъ, а потомъ опять вытребовалъ, — шопотомъ отвѣтила Лукерья, искоса взглядывая на меня. — Замаялась я съ нимъ, Паранюшка.!
— Легкое мѣсто сказать: вотъ какое дерево… Вотъ что, Лукерьюшка, спроворь барину моему самоварчикъ. Я говорила Сосипатру, да вѣдь онъ забудетъ. Есть самоваръ-то у васъ?..
— Какъ же, есть… У Прова Михайлыча свой есть. Я сама поставлю, скорѣе дѣло-то будетъ.
Когда Лукерья вышла изъ избы, Параха сообщила шопотомъ, что эта Лукерья и есть «главная причина» всему дѣлу.
— Какому дѣлу?
— Ну, убившія барки, значитъ… отъ нея все горе Прову-то Михайлычу. Вотъ ужо поѣдете, такъ Сосипатръ дорогой-то все обскажетъ…
Пока старикъ ходилъ въ лѣсъ за лошадьми и пока Лукерья ставила самоваръ, я пошелъ размять ноги. Деревня вся точно вымерла, и только оставались однѣ собаки. Всѣ были около убитыхъ барокъ. Я пошелъ по берегу къ бойцу. Большія темныя кучи, на которыя указывала давеча Параха, оказались цѣлыми валами изъ кучъ съ пшеницей. Нѣсколько кучъ были изъ чистаго зерна, которое «горѣло» на солнцѣ. Ближе можно было уже слышать прогорклый запахъ зерна.
Нѣсколько женщинъ были заняты разборкой мокрыхъ кулей, другія разсыпали пшеницу, третьи переносили ее на носилкахъ изъ одной кучи въ другую. На самомъ берегу и въ водѣ бродили десятки мужиковъ, разбиравшихъ убитыя барки и вытаскивавшихъ кули изъ воды на берегъ. Въ водѣ и на берегу торчали обломки барочнаго лѣса; разобрано было только двѣ барки, а четыре оставались еще въ водѣ. Онѣ сидѣли неглубоко, и можно было видѣть разбитыя части, — у одной выворочено было плечо, другая стояла съ выхваченнымъ бокомъ, у третьей расщепало корму и т. д.
— Богъ помочь! — поздоровался я съ работавшими.
— Спасибо…
Громадныя насыпи почернѣвшаго зерна ужасно походили на муравьиныя кучки, а ходившіе по нимъ люди — на муравьевъ. Я сунулъ руку въ одну изъ насыпей, — внутри было горячо. Вытащенную изъ воды пшеницу негдѣ было просушить, и она теперь горѣла въ этихъ насыпяхъ.
— Былъ хлѣбушка, а сталъ навозъ, — замѣтилъ старикъ, очевидно, наблюдавшій за работой.
— Отчего мало рабочихъ у васъ? — спросилъ я.
— Да гдѣ ихъ взять-то?.. Негдѣ взять, — вотъ и пачкаемся. По всей Чусовой нонѣ наколотило барокъ-то, ну, народъ и разбѣжался. Нашъ-то кормилецъ Зайчикъ вонъ какую работу наработалъ… страсть глядѣть. Въ шести-то баркахъ девяносто тысячъ зерна было… Охъ-хо! согрѣшили мы, грѣшные! Вонъ дѣвкамъ по цѣлковому въ день платимъ, а онѣ, курвы, и знать не хотятъ… испотачились работой.
— Сколько барокъ разобрали?
— Да, видно, вторую кончаютъ, а тамъ еще четыре стоитъ въ водѣ. Не знаю ужъ, когда это мы и подымемъ ихъ. Главное, сила не беретъ насчетъ народу. А Провъ-то Михайлычъ свое… закутилъ не на животъ, а на смерть. Тоже обидно, хоть до кого доведись.
Я присѣлъ на груду барочныхъ досокъ и смотрѣлъ на работу. Разговаривавшій со мной старикъ отправился къ работавшимъ бабамъ и, вѣроятно, изъ желанія показать свою энергію, началъ ихъ ругать на чемъ свѣтъ стоитъ. Бойкія чусовлянки, бродившія по пшеницѣ голыми ногами, огрызались, а потомъ подняли старика на смѣхъ. Эта сцена съ берега перешла въ воду, гдѣ хохотали надъ расходившимся старикомъ мужики.
— Палкой-то, дѣдка, палкой валяй бабенокъ! — поощряли голоса. — Дуньку первую лупани…
Не дождавшись конца этой горячей сцены, я пошелъ къ самому бойцу, до котораго было съ полверсты. Это была известковая скала, выдвинувшаяся въ рѣку однимъ ребромъ. Наверху лѣпились мелкія елочки, точно сбѣжавшіяся въ игрѣ дѣти. Кругомъ разросся угрюмый ельникъ. Рѣка текла подъ самой скалой, съ тихимъ ропотомъ облизывая подножіе бойца. При яркомъ солнечномъ свѣтѣ получалась оригинальная картина, пожалуй, немножко дикая, но во всякомъ случаѣ полная своеобразной прелести. Глазъ искалъ чего-то страшнаго въ этомъ бойцѣ, но страшнаго ничего не было, — такихъ «камней» по Уралу разбросаны милліоны. Но весной — другое дѣло… Вы не узнали бы картины, когда Зайчикъ начиналъ «играть». Рѣка подъ бойцомъ, клокочетъ и превращается въ пѣну; глухой ревъ несется далеко, точно борются на смерть два разъяренныхъ чудовища.
IV.[править]
— А вѣдь коней-то я не нашелъ, баринъ, — объявилъ мнѣ Сосипатръ, когда я вернулся въ деревню.
— Вотъ тебѣ разъ… Такъ какъ же я-то буду?..
— Ужъ не знаю, родимый мой. Бѣгалъ-бѣгалъ по лѣсу-то, точно скрозь землю провалились мои кони. Съ боталами ходятъ, далеко слышно… А ты попей чайку покедова, можетъ, они сами подойдутъ къ тому времю. Оводъ гонитъ изъ лѣсу скотину-то…
— А на лодкѣ нельзя подняться?
— Да кто повезетъ-то?.. Некому, родимый… Работы у насъ не изработать. Кормилецъ-то нашъ далъ вонъ какую задачу…
— Какой кормилецъ?
— А Зайчикъ… Имъ кормимся: чего пошлетъ, то и жуемъ. Ласковый онъ до насъ… Въ прошлую весну барку съ мѣдью ушибъ, въ позапрошлую весну сортовое желѣзко, — кажинный годъ хлѣбъ даетъ. Въ самъ-дѣдѣ, ступай въ избу, тамъ Лукерья все спроворила, а тѣмъ времемъ, можетъ, и кони подойдутъ.
Ничего не оставалось, какъ итти въ избу и «заняться чайкомъ». Положеніе было самое безвыходное, и я обругалъ проклятую дорогу: не повезло съ самаго начала, — значитъ, такъ пойдетъ и до конца.
Въ избѣ кипѣлъ самоваръ, а за самоваромъ сидѣлъ самъ Провъ Михайлычъ и пилъ чай. Тутъ же стояла на столѣ бутылка водки и лежала въ газетной бумагѣ какая-то мудреная закуска. Провъ Михайлычъ принадлежалъ къ разряду настоящихъ великановъ, и его лохматая голова точно была привинчена къ широкимъ плечамъ. Грязная ситцевая рубашка была разстегнута, и изъ-подъ нея выставлялась богатырская волосатая грудь. Около стола сидѣли и Лукерья съ Парахой и тоже пили чай. Лукерья была дѣвушка лѣтъ семнадцати, бѣлокурая, свѣженькая, съ розовыми губами и такими красивыми сѣрыми глазами. Въ простомъ народѣ рѣдко попадаются вообще красивыя-женщины, а бѣлокурыя въ особенности. Въ этой Лукерьѣ еще сохранилось что-то дѣтское, что пропадаетъ въ зрѣлой женской красотѣ.
— Пожалуйте…-- хрипло проговорилъ Провъ Михайлычъ, тяжело поднимая голову: — а водки прикажете?
— Нѣтъ, благодарю.
— Ваше дѣло… Значитъ, мы съ Парахой выпьемъ.
— Я и то выпила, Провъ Михайлычъ… Напьюсь пьяная, — нехорошо будетъ.
— Ну, ну… съ солдатки нечего взять: вся своя.
Параха, видимо, конфузилась, но съ устатку ей хотѣлось выпить. Послѣ нѣкотораго ломанья она взяла рюмку и выпила ее какъ-то по-куричьи, маленькими глотками и закинувъ голову назадъ.
— Отлично…-- похвалилъ Провъ Михайлычъ и сразу выпилъ двѣ рюмки, не моргнувъ глазомъ, точно два гвоздя заколотилъ.
— Охъ, захмелѣла я…-- плаксиво жаловалась Параха, вытирая губы рукавомъ рубашки. — На тебѣ будетъ грѣхъ, Провъ Михайлычъ.
— Ладно, ладно… Мнѣ ужъ заодно маяться-то.
Мы долго пили чай молча. Параха улыбалась и все толкала локтемъ молчавшую Лукерью. Провъ Михайлычъ долго смотрѣлъ въ налитый чаемъ стаканъ и задумчиво повторялъ: «Да… дда-а!». Въ избѣ было страшно жарко. Гдѣ-то жужжала муха. Вошелъ старикъ Сосипатръ и по мужицкой вѣжливости раскланялся со всѣми.
— А… старый колдунъ! — протянулъ Провъ Михайлычъ. — Хочешь чаю?
— Спасибо, родимый мой… Смолоду-то что-то не привыкъ я къ вашимъ чаямъ, а на старости лѣтъ грѣшить не приводится.
Старикъ подсѣлъ на лавочку и улыбавшимися глазами посмотрѣлъ на раскраснѣвшуюся Параху.
— Охъ, ѣшь тебя мухи съ комарами…-- бормоталъ Сосипатръ, — размалѣла!
— И то размалѣла…-- соглашалась Параха и кокетливо закрыла лицо рукавомъ, — все Провъ Михайлычъ… его грѣхъ.
— Прову-то Михайлычу не привыкать съ бабами возиться… Одна Лукерья чего стоитъ. — Ты опять, старый чортъ?! — закричалъ Провъ Михайлычъ и ударилъ по столу кулакомъ.
— Дѣло говорю… Али не поглянулось?..
— Ты еще поговори у меня!.. Возьму стараго чорта за ногу да прямо въ воду.
Женщины переглянулись и хихикнули
— Въ воду? — не унимался Сосипатръ: — этакое ты слово сказалъ, Провъ Михайлычъ… А ужъ тебѣ-то надо бы ровно знать, какая она такая эта самая вода бываетъ.
— Не тронь, Сосипатръ, — вступилась неожиданно Лукерья, — твое развѣ это дѣло?..
— А ты чего заступаешься… а?..
— А вотъ заступаюсь…
— Утопить бы тебя, курву… Слыхала?.. За хвостъ да и бросить, какъ кошку… Ишь выискалась тоже… Убѣжала, небось, какъ тогда бурлаки наступили… не поглянулось!..
Провъ Михайлычъ слушалъ эту ругань, а потомъ неожиданно засмѣялся. Старикъ посмотрѣлъ на него, плюнулъ и выбѣжалъ изъ избы.
— Ишь, какъ его разбираетъ, колдуна…-- смѣялся Провъ Михайлычъ.
Лукерья сердито посмотрѣла на пьянаго купца и опустила глаза.
— Ну, ты чего на меня-то сердишься, Луша? — ласково заговорилъ Ировъ Михайлычъ и потянулся своей волосатой рукой къ дѣвушкѣ, но Лукерья еще дальше отодвинулась отъ него.
Къ моему удивленію, лошади дѣйствительно пришли, сами, и черезъ часъ послѣ чая мы уже выѣхали изъ деревни. Сосипатръ ѣхалъ на рыжей кобылѣ безъ сѣдла рядомъ со мной и смѣшно болталъ голыми ногами, когда лошадь пускалась трусцой. Мы проѣхали мимо разбитыхъ барокъ, гдѣ теперь все было тихо. Народъ только-что пообѣдалъ и отдыхалъ, кому гдѣ показалось лучше. Большинство искало спасенья отъ лѣтняго зноя въ тѣни кустовъ, нѣкоторые заползли подъ барочный ломъ, изъ-подъ котораго выставлялись только однѣ ноги, а двое спали прямо на солнцѣ, раскинувшись въ самыхъ отчаянныхъ позахъ.
— Такъ это вашъ кормилецъ? — спросилъ я Сосипатра, когда мы проѣзжали мимо бойца.
— Прямой кормилецъ… А то какъ же по-твоему?.. Цѣлая деревня около него кормится… По-твоему, камень, молъ, и вся тутъ. Тоже камень камню розь, родимый мой. Тоже вотъ вода… Поглядѣть, такъ оно самое простое дѣло, а ежели головой своей подумать хорошенько, такъ она, вода-то, точно-что вода, да не просто.
— А какая же вода?..
— Такая… Она вонъ какъ подыграла Прова-то Михайлыча. Вотъ тебѣ и вода. Тыщъ пятьдесятъ рублей выдула изъ кармана-то единымъ духомъ. Вотъ она какая…
Меня заинтересовалъ этотъ разговоръ. Старикъ былъ разговорчивый, и мы болтали всю дорогу. Лошади знали дорогу и не нуждались въ поводьяхъ.
— Теперь взять Прова Михайлыча, — разсуждалъ Сосипатръ, — богатенный купецъ по Чусовой, денегъ у его — страсть. А отъ кого жить пошелъ? Отъ матушки Чусовой… Сначала по малости сплавлялъ разную кладь, больше по межени на полубаркахъ, а потомъ, какъ въ силу вошелъ, и развернулся. Вонъ сколько хлѣба нонѣ скупилъ, да не привелъ Господь до конца, значитъ, довести: Зайчикъ не пустилъ… Стой!.. Будетъ баловаться. Ты играть, и я съ тобой поиграю. Вотъ и вышла игрушка…
— Какая игрушка?
— Ну, а которая въ избѣ съ нимъ сидитъ… Лукерья эта самая. Изъ-за нея вѣдь все дѣло вышло. Раньше-то Провъ Михайлычъ степенный человѣкъ былъ, а какъ разбухъ отъ своихъ денегъ, — дурь эта самая въ немъ и заходила. Жена своя есть, дочь на возрастѣ, а онъ себѣ вонъ Лукерью припрегъ… И курва только дѣвчонка!.. Обошла мужика, окружила совсѣмъ… Плачетъ вѣдь онъ безъ ней, какъ ребенокъ безъ матери. Нечистое дѣло, однимъ словомъ.
— Откуда она, Лукерья-то?
— Да наша же, чусовская, съ верхнихъ пристаней откедова-то. Ну, путался съ ней Провъ-то Михайлычъ, а тутъ весна, надо караванъ сплавлять. Ну, все наладилъ, казенку[3] выстроилъ, а въ казенку-то вотъ эту самую Лукерью посадилъ. Какъ это по-твоему: ладно или неладно?.. Матушка-земля всякій грѣхъ въ себѣ терпитъ, а вотъ вода-то не любитъ этого, пакости-то нашей не любитъ. Набралъ Провъ Михайлычъ что ни есть лучшихъ сплавщиковъ, поставилъ на свои барки бурлаковъ въ полной мѣрѣ, только плыви… А оно вышло не такъ. Тридцать лѣтъ по Чусовой-то плавалъ Провъ Михайлычъ, понадѣялся, ну, а тутъ и казенку и другія барки подъ Зайчикомъ и убило.
— Да вѣдь не у него одного барки нынче разбило?
— У другихъ другее, родимый мой… У другихъ-то изъ шести барокъ одну убьетъ, много двѣ, а тутъ всѣ шесть Зайчикъ съѣлъ. Это ужъ не спроста. Вода не хотѣла поднимать его-то озорство. Разѣ такъ добрые-то люди плаваютъ?.. Тутъ надо съ молитвой да со страхомъ, а онъ придумалъ въ казенкѣ, съ Лукерьей обниматься. Ты какъ полагаешь насчетъ этой воды?.. Вѣдь она вся живая, она чувствуетъ… да. Посмотри-ка, какъ наша Чусовая примется по веснѣ свои разговоры разговаривать: только стонъ стоитъ. Это она веселится, кормилица. Тогда, какъ убило подъ Зайчикомъ казенку-то, такъ Лукерью едва вытащили изъ воды, совсѣмъ было-захлебнулась. Самъ-то Провъ Михайлычъ какъ осетеръ плаваетъ, ну, онъ ее и выволокъ на берегъ… Тутъ опять бурлаки накинулись на нее, на Лукерью.
— А они за что накинулись?..
— За это за самое, что изъ-за нея всѣ досыта воды нахлебались. Тоже понимаютъ… Такъ разстервенились — страсть. Въ воду хотѣли бросить. Едва она тогда убѣжала. Ну, а потомъ Провъ-то Михайлычъ нарочно за ней, курвой, посылалъ. Я же и ѣздилъ…
1886.