1906.[править]
ДВѢНАДЦАТЬ ЧАСОВЪ — ВОСКРЕСЕНЬЕ.[править]
I.[править]
На набережной Мойки, между великолѣпнымъ домомъ, почти дворцомъ, русскаго князя-богача и небольшимъ двухъ-этажнымъ домомъ, гдѣ помѣщалась редакція очень извѣстной газеты, были большія ворота въ узкій и грязный дворъ. На этомъ дворѣ, въ низенькомъ домѣ, очень неопрятно содержимомъ, помѣщалась типографія газеты, а надъ ней отдавалась внаймы квартира.
Весной 1862 года эту квартиру нанялъ на свое имя молодой человѣкъ лѣтъ двадцати шести, только-что начавшій подвизаться на литературномъ поприщѣ. Квартира комнатъ въ десять была ему не по средствамъ, но онъ и не предполагалъ жить въ ней одинъ.
Еще до найма онъ условился съ нѣсколькими хорошими знакомыми и, между прочимъ, съ двумя друзьями поселиться вмѣстѣ.
— Давайте устроимъ нѣчто въ родѣ общежитія, объяснилъ онъ. — Будемъ жить вмѣстѣ. Каждый будетъ вносить условленную плату, смотря по тому, сколько займетъ горницъ: одну, или три. Найдемъ кухарку и лакея, и распредѣлимъ занятія… Одинъ будетъ хозяйничать, заказывать обѣды, другой — смотрѣть за опрятностью въ домѣ, третій еще что-нибудь.
Такимъ образомъ однажды изъ разныхъ мѣстъ: кто изъ гостиницы, кто изъ меблированныхъ комнатъ, съѣхались и поселились въ квартирѣ шесть человѣкъ, изъ которыхъ старшему было менѣе тридцати лѣтъ.
Сожители въ шутку называли квартиру фаланстеромъ. Распорядителемъ всего, подъ именемъ президента, былъ выбранъ тотъ, кто придумалъ такого рода сожительство. Онъ же взялъ на себя все хозяйство.
Этотъ, шутя именуемый, президентъ, по имени Глѣбцовъ, былъ высокаго роста, статный и чрезвычайно красивый человѣкъ. Съ черными, какъ смоль, вьющимися волосами, правильными чертами лица и матово-блѣдный, онъ производилъ сразу на всѣхъ крайне пріятное впечатлѣніе.
Онъ былъ уже извѣстенъ въ Петербургѣ мелкими разсказами изъ народнаго быта, чрезвычайно остроумными, которые печатались въ фельетонахъ именно той газеты, возлѣ которой теперь онъ нанялъ квартиру.
Глѣбцовъ былъ въ то же время извѣстенъ и въ Москвѣ, гдѣ недавно жилъ, и въ Петербургѣ, куда теперь переѣхалъ, своими побѣдами надъ прекраснымъ поломъ. Повсюду, куда Глѣбцовъ являлся, начинался романъ.
Остальные члены фаланстера были люди болѣе или менѣе обыкновенные. Лучшую комнату занялъ Рѣпинъ — молодой человѣкъ маленькаго роста, съ широкими плечами, почти четвероугольный. Онъ только-что сдалъ кандидатскій экзаменъ и готовился поступить на службу по Министерству Юстиціи.
Онъ былъ самый хладнокровный и степенный сожитель, сидѣлъ больше у себя въ комнатѣ, но почти ничего не дѣлалъ. Какъ проводилъ онъ день — было загадкой. Иные думали, что онъ занятъ чѣмъ нибудь таинственнымъ, другіе были убѣждены, что онъ весь день спитъ, запершись отъ стыда на ключъ.
Въ другой горницѣ, рядомъ съ нимъ, помѣстился высокій, довольно, красивый блондинъ, чрезвычайно нервный и подвижной. Онъ быстро и громко говорилъ, отчаянно жестикулировалъ и имѣлъ маленькую слабость — постоянно привирать.
Полякъ происхожденіемъ, по фамиліи Ковачинскій, онъ, съ первыхъ же дней, сдѣлался маленькимъ souffre douleur сожителей. Надъ нимъ всѣ считали долгомъ подсмѣиваться и подшучивать. Отнестись съ уваженіемъ къ нему было трудно, но вмѣстѣ съ тѣмъ нельзя было отнестись и непріязненно — это былъ слишкомъ добрый малый, но вмѣстѣ съ тѣмъ, конечно, пустой малый.
Онъ уже два года держалъ экзаменъ на кандидата, оба раза провалился и, собираясь держать третій разъ, на вопросъ, выдержитъ ли, отвѣчалъ рѣшительно:
— Ни за что!
Далѣе, въ двухъ комнатахъ, изъ которыхъ одна служила спальней, другая нѣчто въ родѣ гостиной, помѣстились вмѣстѣ два пріятеля. Эти двое были, дѣйствительно, дружны между собой и дѣлили все пополамъ, даже немногочисленные рубли, которые, со всякими препятствіями на пути, достигали до ихъ кармана.
Одинъ изъ нихъ, Ранышкинъ, кончалъ сдачу экзаменовъ на кандидата. Это былъ человѣкъ серьезный, хладнокровный и разсудительный не по лѣтамъ. Онъ почему-то пріобрѣлъ себѣ извѣстность какого-то общественнаго судьи или арбитра. Къ нему постоянно обращались всѣ, иногда съ важнымъ дѣломъ, иногда съ пустяками, прося его разрѣшить дѣло якобы третейскимъ судомъ.
Замѣчательно было то, что человѣкъ лѣтъ всего двадцати трехъ съумѣлъ уже составить себѣ репутацію человѣка изъ ряду вонъ порядочнаго, серьезнаго и прямого до грубости, еслибъ эта прямота не смягчалась лоскомъ свѣтскости.
Его пріятель — человѣкъ года на два его моложе, былъ его противоположностью въ томъ смыслѣ, что у него было семь пятницъ на одной недѣлѣ. Онъ тоже сдавалъ кандидатскій экзаменъ, но почти такъ же, какъ и другой сожитель — Ковачинскій — заранѣе предчувствовалъ, что не сдастъ экзамена. Впрочемъ, кандидатскій дипломъ неизвѣстно почему представлялся ему чѣмъ-то совершенно ненужнымъ.
Онъ самъ не зналъ, что ему нужно, чего желать и требовать отъ жизни. Онъ съ увлеченіемъ бросался на все и иногда на самое противоположное. Начиналъ все горячо, но бросалъ и переходилъ на другое. Подъ вліяніемъ Глѣбцова, ему хотѣлось начать тоже заниматься литературой. Послѣ бесѣдъ съ Рѣпинымъ — ему хотѣлось выдержать экзаменъ и поступить тоже въ Министерство Юстиціи. Фамилія его была Шталь. Онъ былъ русскій лишь на половину, по матери.
Затѣмъ въ концѣ квартиры занималъ одну комнату человѣкъ лѣтъ уже двадцати семи, который былъ хорошо извѣстенъ въ обѣихъ столицахъ. Онъ считался человѣкомъ загадочнымъ и дѣйствительно былъ таковымъ. Фамилія его была — Гени, но всѣ увѣряли, что это не его фамилія.
Одни считали его Англичаниномъ, другіе — Полякомъ, третьи — Евреемъ. Замѣчательнѣе всего, что онъ могъ прослыть и за то, и за другое, и за третье. Онъ великолѣпно говорилъ по англійски, окончивъ курсъ въ какомъ-то высшемъ учебномъ заведеніи Великобританіи, и даже носилъ картузъ-кепи съ диковинною расшивкой золотомъ, причемъ, однако, на всемъ кепи всегда носилъ клеенчатый чехолъ.
Онъ отлично говорилъ по-польски, точно такъ же говорилъ и по-русски, но съ польскимъ акцентомъ — съ удареніемъ на предпослѣднемъ слогѣ. Наконецъ, онъ зналъ немножко по еврейски, по крайней мѣрѣ, говорилъ; что знаетъ лишь немножко. Но это было не мудрено, такъ какъ онъ зналъ древніе языки и, не говоря уже о французскомъ, нѣмецкомъ, или италіянскомъ, зналъ даже и по-турецки.
Человѣкъ этотъ средняго роста, плотный, чрезвычайно крѣпкій, мускулистый, жилъ на свой образецъ. Онъ вставалъ ранехонько, хотя сидѣлъ иногда до двухъ часовъ ночи. Поэтому спалъ онъ не болѣе четырехъ и пяти часовъ въ сутки? Остальное время онъ проводилъ за работой.
Онъ писалъ всякаго рода статьи по всевозможнымъ вопросамъ въ двѣ газеты. Всѣ статьи были талантливы, умны, хлестки, эрудичны, но отличались всегда одною слабою струной, русскій языкъ былъ въ нихъ сомнителенъ. Въ немъ были и полонизмы, и галлицизмы, и разные другіе грамматическіе «измы».
Вмѣстѣ съ тѣмъ Гени сдавалъ экзаменъ на кандидата въ Петербургскомъ университетѣ. Зачѣмъ? — было совершенно неизвѣстно. Всегда отвѣчалъ онъ на вопросы зачѣмъ:
— Отчего же не быть кандидатомъ русскаго университета? Пригодится…
Готовился онъ оригинально. За день или за два до назначеннаго экзамена, онъ бралъ книгу или рукопись цѣлаго курса Государственнаго Права, или политической экономіи, просматривалъ его, шелъ на экзаменъ и получалъ пятерку, рѣдко четыре. Когда пришлось итти экзаменоваться изъ всеобщей исторіи, онъ пошелъ не готовившись и получилъ пять.
Пойдя однажды сдавать экзаменъ изъ русской исторіи, и вынувъ билетъ о Василіи Темномъ, онъ наговорилъ чего-то за профессорскимъ столомъ, за что получилъ двойку. Сказавъ много дѣльнаго и вѣрнаго, онъ выпалилъ двѣ какія-то вещи, поразившія господъ профессоровъ какъ ножомъ. Онъ сказалъ, между прочимъ, что Русская Исторія до Іоанна III Васильевича есть или легенда, или исторія о ссорѣ Ивана Ивановича съ Иваномъ Никифоровичемъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ Гени всякій день писалъ массу писемъ на разныхъ языкахъ, большею частью по-англійски и по-польски. Его главные корреспонденты были въ Лондонѣ и въ Варшавѣ.
Писалъ онъ письма и Герцену, конечно съ оказіей…
Вмѣстѣ съ тѣмъ, чрезвычайно услужливый, готовый постоянно помочь каждому сверхъ силъ, онъ занимался съ двумя изъ сожителей. Одному помогалъ готовиться изъ энциклопедіи права, другому помогалъ по греческому языку.
Несмотря на то, что этотъ человѣкъ спалъ всего въ сутки отъ четырехъ до пяти часовъ, все-таки нельзя было не удивляться, какимъ образомъ онъ успѣвалъ сдѣлать за день все, что дѣлалъ и какимъ образомъ хватало у него силы.
Наконецъ, ко всему надо прибавить нѣчто дѣлавшее его окончательно загадочнымъ. Онъ вдругъ исчезалъ изъ квартиры, пропадалъ безъ вѣсти по три, по четыре дня, и появлялся снова бодрый, веселый, но со слегка загорѣлымъ, обвѣтреннымъ лицомъ, свидѣтельствовавшимъ, что онъ сдѣлалъ большое путешествіе. Куда онъ скрывался, конечно, онъ никому ни разу не сказалъ.
Вся эта разнохарактерная компанія жила, болѣе или менѣе, дружно и весело. Въ высшей степени симпатичный и остроумный Глѣбцовъ развлекалъ все общество. Ковачинскій былъ забавенъ своимъ враньемъ и тѣмъ, что, совравъ, или похваставъ, самымъ отчаяннымъ образомъ, онъ упорно стоялъ на своемъ, клялся, божился, билъ себя кулаками въ грудь и отдавалъ свою голову на отсѣченіе…
II.[править]
Однажды вечеромъ вся компанія собралась въ общую гостиную, что случалось не всякій день. Всѣ были налицо за столомъ, гдѣ былъ чай, холодная говядина, апельсины и еще что-то; Глѣбцовъ, котораго звали шутя чаечерпій, наполнялъ стаканы желтенькою жидкостью.
На этотъ разъ разговоръ не былъ оживленъ, какъ всегда. Богъ вѣсть почему, всѣ были какъ-то не въ духѣ. Угрюмѣе всѣхъ казался Гени, а быть-можетъ онъ просто чувствовалъ себя уставшимъ, такъ какъ прошлую ночь почти не ложился, готовясь къ экзамену по уголовному праву. Бесѣда начиналась, не клеилась и прерывалась.
— Ну, вы, въ качествѣ сочинителя, обратился Ранышкинъ къ Глѣбцову, раскажите что-нибудь не столько интересное, сколько забавное.
— Извините, я — литераторъ, а не сочинитель. Это двѣ вещи разныя…Неужто же вы не знаете, что новѣйшая исторія русской литературы дѣлится на два періода, въ первомъ — съ Ломоносова до Пушкина, исключительно сочинители, а начиная съ него по сіе мѣсто литераторы и беллетристы. А я вашъ покорнѣйшій слуга даже и не беллетристъ, а ледлетристъ, описываю всякія уродства и гадости.
— Вотъ какъ! Какое самоуничиженіе! Какая скромность! раздались голоса.
— Извините, это не я сказалъ… Не мое это мнѣніе. Мнѣ вчера въ цензурномъ комитетѣ объяснили, что если я буду продолжать описывать не благородныхъ людей и не благородныя чувства, а все простой народъ и «всякія гадости», то мнѣ запретятъ печататься.
На этомъ разговоръ снова прервался, и наступило молчаніе.
— Вотъ вы, заговорилъ снова Глѣбцовъ, — пане Ковачинскій, соврите-ка намъ что-нибудь.
Добродушный Ковачинскій не обидѣлся, а громко и звонко расхохотался.
— Я, господинъ Глѣбцовъ, не разумѣлъ, что то есть. Какъ я разскажу что вѣрное, какъ бѣлое на черномъ, сейчасъ всѣ — «не врите»! Я скажу вамъ теперь солнца нѣтъ, а днемъ солнце было. Вы скажете — неправда, потому что его ужъ нѣтъ.
— А вы мнѣ скажите, куда оно дѣвалось? спросилъ Глѣбцовъ.
— Кто?
— А солнце.
— Зашло.
— Неправда. Вотъ опять соврали.
— Ну, вотъ, все «соврали»! разсмѣялся Ковачинскій.
— Вѣстимо соврали… Солнце не ходитъ.
И помолчавъ немножко, оглядѣвъ всю компанію, которая лѣниво пила чай, Глѣбцовъ усмѣхнулся и выговорилъ:
— А вотъ что, честные господа. Давайте отъ нечего дѣлать, загадки загадывать. Ну, хоть бы въ этомъ родѣ: «бѣжитъ свинья изъ Питера, вся спина истыкана» — все будетъ веселѣе. А то вотъ я вамъ, Ковачинскій, задачу задамъ, сегодня мнѣ на умъ пришло. Самъ я себѣ ее задалъ, думалъ, думалъ, вертѣлъ, вертѣлъ въ головѣ, да такъ и плюнулъ. Изволите видѣть, пришло мнѣ на умъ слѣдующее. Послушайте-ка, господа, прибавилъ онъ, — всѣ прислушайте. Оно очень любопытно.
Такъ какъ Глѣбцовъ, начиная о чемъ-либо рѣчь, всегда, былъ интересенъ, большею частью остроуменъ, то, разумѣется, всѣ оторвались отъ своего чая и устремили глаза на. него.
— Прислушайте, что я вамъ скажу. Представьте вы себѣ, что я, или, пожалуй, хоть всѣ мы вмѣстѣ влѣзли на воздушный шаръ… Вѣстимое дѣло не на самый шаръ, а въ лодочку. Происходитъ это дѣло, положимте такъ, въ полдень, въ двѣнадцать часовъ; ну, и положимте, въ воскресенье.
— Зачѣмъ же это такія условія? спросилъ Шталь.
— Это не условіе, а такъ къ примѣру, сказалъ Рѣпинъ.
— А вотъ зачѣмъ воздушный шаръ?..
— Забыли вы мою нижайшую, всегдашнюю просьбу не перебивать, отозвался Глѣбцовъ улыбаясь. — Я человѣкъ нервный, какъ разъ сейчасъ отъ неумѣстнаго и празднаго вопроса, какъ отъ толчка, растеряю всѣ свои мысли. Помалкивайте, пока я не кончу. Вотъ-съ влѣзли мы въ лодочку шара въ двѣнадцать часовъ въ воскресенье, поднялись мы отъ земли, насколько вамъ угодно, ну, хоть на двѣсти, триста саженъ. Шаръ у насъ такой удивительный и прекрасно устроенный, какихъ еще на свѣтѣ не бывало и вѣрно не будетъ. Мы его взяли, да и остановили… Онъ у насъ и торчитъ въ одномъ мѣстѣ, какъ шишь, не шелохнувшись. Ну, окамѣнѣлъ что-ли въ воздухѣ. Позвольте теперь у васъ спросить, когда мы съ вами въ это условленное время поднялись, сколько было приблизительно часовъ, ну, хоть бы на границѣ Россійской имперіи, конечно, на западной. Было вѣдь тоже воскресенье, но только еще часовъ десять утра. Вѣрно.
— Да, отозвались всѣ.
— А во Франціи, или тамъ на океанѣ что ли, на Мадерѣ что ли, или на Тенерифѣ часовъ девять, восемь. Да наплевать! Хоть шесть утра — все равно!
Всѣ стали прислушиваться со вниманіемъ и молча. Только одинъ Ранышкинъ едва слышно вымолвилъ улыбаясь.
— Да, понимаю къ чему дѣло идетъ… А вы мнѣ прежде скажите… за Мадерой… ну, хоть въ Атлантическомъ океанѣ, тамъ гдѣ въ этотъ моментъ была полночь — какой день люди…
— Ни полслова, разбойникъ! воскликнулъ Глѣбцовъ и продолжалъ. — Вотъ-съ мы на нашемъ шарѣ сидимъ, предположимте, благодушествуемъ, хоть чай пьемъ.
— Это не можно замѣтилъ Ковачинскій.
— Честное и благородное слово, чай пьемъ, вымолвилъ Глѣбцовъ, подражая голосу Поляка, когда онъ клялся, совравъ что-нибудь. — Ну, вотъ-съ шаръ нашъ стоитъ на мѣстѣ, а подъ нимъ продолжаетъ двигаться земля и подъ нами, стало-быть, двѣнадцать часовъ и воскресенье. Вотъ, сидимъ мы… Проходитъ мимо насъ Смоленскъ, или Динабургъ, проходитъ Варшава. Какъ только послѣ Варшавы подошла граница подъ самый нашъ шаръ, — что въ ней? Двѣнадцать часовъ и воскресенье. Такъ ли?
— Вѣрно! отозвались всѣ. Вѣрно приблизительно…
— Прекрасно! Вотъ и давайте дальше путешествовать, или, лучше сказать, пущай земля подъ нами путешествуетъ. Подошелъ Берлинъ. Опять-таки въ немъ двѣнадцать часовъ и воскресенье. А Нѣмцы и Нѣмки шпацирензи гевезенъ-ворденъ, абракадабра, тынъ-калапынъ, на своемъ хриплюнѣ болтаютъ. А мы смотримъ. Подошелъ Парижъ. Французы-весельчаки прыгаютъ и скачутъ, новую революцію затѣваютъ. Мы все смотримъ, а сами смекаемъ. У нихъ, молъ, у Французовъ, двѣнадцать часовъ и воскресенье. Ну, вотъ-съ, подходитъ подъ насъ страсть что… Атлантическій океанъ! Такъ и развернулся. Ни черта въ волнахъ не видно. Намъ немножко даже страшно. Да не въ этомъ дѣло… Подъ нами океанъ, а мы сидимъ, какъ баба на пожарищѣ, все одно твердимъ: «ахъ, мои соколики! На кого ты меня покинула! Двѣнадцать часовъ, воскресенье!» Такимъ способомъ подъѣхала подъ насъ самымъ любезнымъ образомъ самая та распрекрасная страна, которая оченно сильно запоздала на свѣтъ явиться, пока ее нѣкій господинъ Христофоръ не разыскалъ. Малый на всѣ руки, къ полиціи даже не обращался, а отправился на поиски, да самъ и нашелъ. Ну, вотъ-съ, мы сидимъ въ шарѣ, подъ нами Америка, а въ ней все то же — двѣнадцать часовъ и воскресенье. Попрежнему. Такъ-ли?
— Такъ, отозвались всѣ, кромѣ Ранышкина.
— Прекрасно-съ. Чтобы не томить васъ долго, давайте путешествовать быстрѣе, или, лучше, пускай земля пропутешествуетъ поскорѣе. Промелькнулъ мимо насъ Тихій Океанъ, пошла всякая ерунда: Японія, Китай, ну, хоть бы матушка Сибирь. А всюду и въ матушкѣ Сибири, подъ нами, — двѣнадцать часовъ, воскресенье. Такимъ способомъ пролетѣла земля еще и съизнова мы обратно торчимъ надъ Петербургомъ. А въ Петербургѣ — двѣнадцать часовъ воскресенье. Что жё это такое выходитъ? Всегда это, стало быть, такъ и будетъ на землѣ цѣлый вѣкъ — все двѣнадцать часовъ, да все воскресенье?
Наступило молчаніе, затѣмъ всѣ разсмѣялись, и громче всѣхъ началъ хохотать Ковачинскій.
— Что за чепуха! — Постойте — это же вздоръ! Объясненіе, вѣроятно, простое, сказалъ Шталь.
— Знаю я, отозвался Глѣбцовъ, — что объясненіе простое, да вотъ я его найти не могъ. Думалъ, думалъ, говорю вамъ, да и плюнулъ. Нутко вы кто-нибудь, кандидаты настоящіе и будущіе высшаго учебнаго заведенія, пораскиньте-ка мозгами. Сдавали вы всякія мудреныя вещи въ университетѣ, а вы вотъ рѣшите-ка это… чего, кажется, проще! Гдѣ же, наконецъ, понедѣльникъ-то начинается? Вѣдь не могу же я, очутившись надъ Японіей, сразу согласиться, что въ ней понедѣльникъ. Мнѣ это скажутъ, а я отвѣчу: погоди, я согласенъ, что понедѣльникъ, а ты мнѣ скажи, гдѣ этотъ чертъ понедѣльникъ начался. Вотъ въ этомъ-то и задача. Гдѣ этотъ чертъ понедѣльникъ имѣлъ часъ ночи, а не полдень, въ какомъ то-есть мѣстѣ?
Начались пренія, споры. Вся компанія сразу оживилась. Нѣкоторые стали дѣлать замѣчанія совершенно дѣльныя, другіе говорили всякій вздоръ. Кое-кто просто шутилъ и балагурилъ. Наконецъ Шталь взялъ со стола апельсинъ, поднялъ съ нимъ руку около свѣчки и сталъ вертѣть.
— Ничего изъ этого не выйдетъ! замѣтилъ Глѣбцовъ. Пробовано и брошено!
— Погодите! отозвался Шталь. Мнѣ эдакъ удобнѣе. Съ этой стороны, съ освѣщенной, я въ центрѣ ногтемъ помѣчу. Зарубка будетъ двѣнадцать часовъ, — воскресенье. И буду вертѣть.
Обернувъ апельсинъ предъ свѣчкой разъ и два, онъ положилъ его обратно на столъ и выговорилъ:
— Чертъ его знаетъ, ничего не выходитъ!
Между тѣмъ, Гени взялъ тоже апельсинъ, точно также придвинулъ его къ своей свѣчѣ и сталъ вертѣть молча, насупившись сосредоточенно и угрюмо. Остальные понемножку стали болтать о совершенно постороннихъ вещахъ.
III.[править]
Долго вертѣлъ Гени апельсинъ и наконецъ, опустивъ руку, обратился къ Глѣбцову:
— Это все отъ того, что мошеннически поставленъ вопросъ? выговорилъ онъ, — сто лѣтъ верти и все будетъ полдень и воскресенье.
— Ставьте какъ хотите…
— Я возьму не полдень, а перемѣнный пунктъ на земномъ шарѣ, то-есть полночь съ субботы на воскресенье.
— Берите полночь… лукаво усмѣхнулся Глѣбцовъ.
Гени поднялъ опять руку съ апельсиномъ и, глядя на него, сталъ говорить вслухъ:
— Здѣсь у меня къ свѣчѣ — полдень, а здѣсь въ темнотѣ полночь. Мѣчу. Прекрасно. Полдень въ Петербургѣ, полночь въ Америкѣ. Беру прямо діаметрально противоположное мѣсто на апельсинѣ и говорю, что тутъ городъ… Не знаю какой такой городъ долженъ прійтись антиподамъ нашимъ.
— Ну, хоть Антипетербургъ! пошутилъ Шталь. Условный…
— Хорошо… Здѣсь полночь. Направо у меня по апельсину одиннадцать ночи, девять, шесть вечера и т. д. часовъ — субботы… А налѣво часъ ночи, четыре, шесть утра и т. д. воскресенья. Начинаю вертѣть… Полночь на воскресенье… И чертъ его подери, вездѣ будетъ полночь на воскресенье до скончанія вѣка.
— Аминь! прибавилъ Глѣбцовъ. Въ этомъ вотъ вся и суть.
— Полноте брать вопросъ по школьнически, сказалъ Ранышкинъ. Когда вы двигаетесь по Океану — вы встрѣчаете уже понедѣльникъ… Часъ тотъ же, но названіе дня другое. Полдень воскресенья дѣлается сразу полднемъ понедѣльника.
— Гдѣ же понедѣльникъ начинается? воскликнулъ кто-то.
— Вездѣ и нигдѣ въ особенности.
— Нѣтъ. Онъ начинается въ Атлантическомъ океанѣ, сказалъ Рѣпинъ.
— Мѣсто опредѣлить нельзя, продолжалъ Ранышкинъ. — Надо сказать такъ: понедѣльникъ начнется въ Петербургѣ въ тотъ моментъ, когда онъ, Петербургъ, будетъ находиться на томъ воображаемомъ пунктѣ, гдѣ былъ условный городъ Антипетербургъ въ моментъ вашего поднятія на шарѣ изъ Петербурга, а въ Антипетербургѣ будетъ уже полдень понедѣльника.
— Господи Іисусе, воскликнулъ Глѣбцовъ, дошло дѣло до антихриста, скоро договорится и до его потомства — чертиковъ.
— Вздоръ. Это нелѣпость! воскликнулъ Гени подумавъ, — надо добиться того, чтобы прямо отвѣчать на вопросъ: гдѣ именно понедѣльникъ начинается.
— Онъ всюду начинается по очереди!
— Не правда. Отчего же когда вы вертите шаръ предъ глазами, то перехода изъ одного дня въ другой не будетъ. Вѣчно будетъ полдень того же дня, или полночь между двухъ и тѣхъ же дней.
Гени взялъ снова апельсинъ и началъ его тихо поворачивать предъ свѣчей, шепотомъ повторяя:
— Двѣнадцать часовъ — воскресенье. Двѣнадцать часовъ — воскресенье…
— А что-то бендзе… будетъ… заговорилъ конфузливо Ковачинскій, еслибъ океанъ не раздѣлялъ Европу отъ Америки, а былъ бы сплошной материкъ. Гдѣ бы тогда начинался другой день… ну, понедѣльникъ?
Всѣ разсмѣялись, но не знали что отвѣчать…
— Тогда въ какомъ-либо мѣстѣ земного шара, сказалъ Глѣбцовъ, — сидѣли бы два сосѣда въ своихъ домахъ и у одного былъ бы полдень воскресенья, а у другого — понедѣльника.
Прошло полчаса. Разговоръ зашелъ уже совершенно о другомъ, а Гени продолжалъ вертѣть апельсинъ.
— Бросьте, выговорилъ Глѣбцовъ. — Ничего не будетъ. Не такъ браться надо… Этимъ способомъ ни до чего не достигнуть. Надо вертѣться съ землей… Сядьте на апельсинъ, и тогда дѣло выгоритъ.
Гени мрачно взглянулъ на него, дернулъ плечомъ и выговорилъ нетерпѣливо:
— Двѣнадцать часовъ — воскресенье!.. И онъ продолжалъ медленно вертѣть апельсинъ.
Черезъ нѣсколько минутъ Шталь обернулся къ нему:
— Да, бросьте, Гени. Даже на нервы дѣйствуетъ ваше бормотанье. Говорятъ вамъ, ни черта не выходитъ!
Гени, не отрываясь отъ своего занятія, прошепталъ два раза сподрядъ, протяжно, какъ бы сильнѣе углубляясь мысленно во что-то, что хочетъ уловить:
— Двѣнадцать часовъ!.. Воскресенье… Черезъ нѣсколько минутъ онъ тихо опустилъ руку съ апельсиномъ на столъ, устремилъ глаза на сидящаго съ другой стороны Глѣбцова. Губы его шептали что-то.
— Ну, что же, не добились вѣдь ничего? спросилъ Рѣпинъ.
Гени не отвѣчалъ.
— Вѣдь какой упрямый человѣкъ! произнесъ Глѣбцовъ. — Вотъ сейчасъ видно гордый Альбіонъ. За что ни возьмется, либо треснетъ, либо сдѣлаетъ… Вѣдь вотъ дѣло — гроша не стоитъ. На какого ему черта это нужно! Я вотъ — Русскій человѣкъ — повертѣлъ вчера, да и плюнулъ. А этотъ вотъ сидитъ, — гордый Альбіонъ-то, — и до завтраго способенъ съ апельсиномъ сидѣть. Вотъ эти то господа, эти всѣ милорды и завоевали себѣ такую почетную репутацію. Вѣдь ишь ты! Островочекъ у нихъ — ихъ-то законный, собственный — самый махонькій… А сколько это они награбили себѣ всякихъ земель на всемъ земномъ шарѣ. Удивительно, какъ у нихъ нѣтъ колоній въ Новой Деревнѣ или на Аптекарскомъ Острову, какъ они не завели у насъ эдакую Остъ-Охту что ли? Скажите-ка мнѣ, Гени, когда вы обучались въ вашей тамъ школѣ, учили васъ какъ быть честнымъ на сушѣ и грабить на морѣ.
Но Гени не отвѣчалъ. Всѣ поглядѣли на него и замѣтили его безжизненно остывшее лицо и широко раскрытые глаза, упорно, безсознательно глядящіе на Глѣбцова.
Шталь положилъ руку ему на плечо и дернулъ его. Гени выронилъ апельсинъ и тихо прошепталъ:
— Двѣнадцать часовъ…
— Поздравляю! сказалъ кто-то.
Въ ту же минуту самый благоразумный членъ общества, Ранышкинъ, всталъ со своего мѣста, подошелъ къ Гени, взялъ его за обѣ руки, потянулъ и вымолвилъ громко.
— Гени, хотите чаю?.. Гени, гдѣ книга, которую я вамъ далъ… Отвѣчайте, посмотрите на меня! Гени, слышите?..
Гени сидѣлъ истуканомъ, не отвѣчалъ, а затѣмъ снова едва слышно сорвалось съ его губъ:
— Воскресенье…
— Послушайте, господа, быстро обернулся Ранышкинъ. — Это дѣло — дрянь. Тутъ шутки плохія… Посмотрите-ка на него, вѣдь съ нимъ что-то случилось!
Сразу всѣ лица стали озабочены. Всѣ поднялись и обступили Гени. Но несмотря ни на какіе вопросы, несмотря на то, что его начали тормошить и подняли наконецъ съ кресла, онъ не отвѣчалъ ни слова, тяжело вздыхалъ и изрѣдка шепталъ то «двѣнадцать часовъ», то «воскресенье».
Вмѣстѣ съ тѣмъ, ноги стали дрожать подъ нимъ, его подхватили, почти донесли до дивана и положили.
— Воды! скомандовалъ кто-то…
Сейчасъ же появился графинъ и стаканъ, появился одновременно и рукомойникъ. Гени облили голову, растегнули рубашку, жилетъ, спрыснули грудь. Онъ тяжело дышалъ, какъ бы человѣкъ вытащенный изъ воды, но смотрѣлъ совершенно безумнымъ.
— Вотъ тебѣ и пропутешествовали вокругъ свѣта! выговорилъ Глѣбцовъ совершенно серьезнымъ голосомъ. — Надо за полиціей… Тьфу! за докторомъ бѣжать!..
— Какой же теперь докторъ. Второй часъ ночи, замѣтилъ Рѣпинъ.
— Какого-нибудь да найдемъ, ну хоть совсѣмъ непрактичнаго, то-есть безъ больныхъ.
И черезъ нѣсколько минутъ двое отправились на поиски доктора. Двое сѣли около лежащаго на диванѣ Гени, а остальные двое ушли къ себѣ вздремнуть, чтобъ явиться на смѣну.
Гени лежалъ спокойно, изрѣдка только ему подергивало руки и ноги. Глаза его понемножку закрылись, но не совсѣмъ. Изрѣдка онъ быстро вскидывалъ вѣками, но смотрѣлъ прямо предъ собой безсознательно и бормоталъ что-то, но уже непонятное.
Часа въ четыре ночи явился докторъ, но врядъ ли когда-либо являлся на практику такой мизерный и плюгавый заморышъ. Онъ не только не возбудилъ къ себѣ никакого довѣрія, но даже его появленіе показалось злою шуткой и насмѣшкой. Онъ осмотрѣлъ лежащаго, разспросилъ подробно въ чемъ дѣло и произнесъ:
— Удивительно! Столбнякъ…
А затѣмъ прибавилъ:
— Можетъ быть съ ума сошелъ! Это, знаете ли, господа, только завтра утромъ окажется.
— Да это мы и безъ васъ знаемъ… Сдѣлайте то, что надо.
— Да дѣлать нечего! Что же я ему пропишу, согласитесь сами? Ну, пожалуй, валерьяновыхъ капель, а то лавровишневыхъ…
Заморышъ получилъ за визитъ и исчезъ. Но сидѣвшіе около больного уже стали надѣяться, что дѣло обойдется счастливо. Гени дышалъ свободно и спалъ крѣпчайшимъ сномъ.
IV.[править]
Три смѣны по двое продежурили около нежданно и оригинально захворавшаго. Въ десять часовъ утра Гени очнулся, открылъ глаза, оглядѣлся, вскочилъ очень бодро и спросилъ угрюмо:
— Что такое! Я, стало быть, заснулъ въ гостиной?
— Да, отвѣтилъ Ранышкинъ. Мы сидѣли, болтали за чаемъ, вы пришли, легли на диванъ, да такъ крѣпко заснули, что намъ было жалко васъ будить, мы васъ такъ и оставили. А затѣмъ теперь собрались сюда чай пить, а вы еще тутъ спите…
— Вы очень себя утомляете работой и безсонницей, прибавилъ Шталь.
Появившійся изъ своей комнаты Глѣбцовъ разыгралъ свою роль еще лучше.
— Вотъ что, г. гордый Альбіонъ, условія были, сударь мой, дрыхнуть каждому въ своей горницѣ. А эдакъ «невѣжничать» не полагается… Помилуйте! ко мнѣ можетъ, напримѣръ, какая княгиня въ гости пріѣхать, я ее долженъ въ семъ аппартаментѣ принять. А тутъ вдругъ: ахъ! мущина! на диванѣ спитъ! На первый разъ вамъ прощается. Хотя вы и Альбіонъ, и гордый, а мы для васъ невѣжи и Московиты, а все-таки мы вамъ этого не дозволимъ.
Умышленная шутка Глѣбцова не подѣйствовала на Гени. Онъ былъ и оставался сумраченъ.
— Что? Заспались? спросилъ Глѣбцовъ.
— Не знаю… отозвался онъ. Голова очень болитъ.
— Болитъ?
— Да.
— Бываетъ это съ вами?
— Бываетъ, хоть рѣдко. Но эдакъ никогда не болѣла… Страшно болитъ. И что это такое? прибавилъ онъ, проводя рукой по лбу и по темени. Что это такое?
— Да что? спросилъ кто-то.
— Не знаю… Что-то такое. Никакъ не могу поймать…
— Полно, Гени! Плюньте… Не ловите, усмѣхнулся Глѣбцовъ.
Гени молчалъ, снова провелъ нѣсколько разъ по лбу рукой и прибавилъ:
— Странная вещь! Что-то такое. Не понимаю…
— Да вы скажите, въ чемъ дѣло? Голова болитъ?
— Да, голова болитъ… Но не въ этомъ дѣло, а что-то такое… Даже и объяснить вамъ не могу. Со мной что-то дѣлается… Или сдѣлалось ночью…
— Ничего съ вами не дѣлается, рѣшительно сказалъ Ранышкинъ. — А вы вотъ умывайтесь поскорѣй, да идите чай пить. Кавачинскій, тащите-ка сюда скорѣй лоханку, да рукомойникъ. Живѣе.
— Зачѣмъ? Я самъ пойду къ себѣ…
— Нѣтъ, нѣтъ! Ужъ коли дрыхли въ гостиной, такъ ужъ въ гостиной и туалетъ свой дѣлайте! сказалъ шутя Глѣбцовъ.
— Какъ же я, заговорилъ Кавачинскій нѣсколько обидчиво, — буду рукомойникъ и лоханку… Якже то, пане… Почему же я?.. Я кухаркѣ скажу.
— Ну, кухаркѣ, пане шляхтичъ… Только скорѣй! рѣзко отозвался Глѣбцовъ.
Чрезъ нѣсколько мгновеній Гени началъ умываться, вымылъ руки, но едва только два раза провелъ руками по лицу со свѣжею водой, какъ отдернулся отъ лоханки, обернулся. ко всѣмъ стоявшимъ невдалекѣ у чайнаго стола и наблюдавшимъ за нимъ и выговорилъ тревожно:
— Господа, вѣдь это глупая шутка! Отвѣчайте мнѣ прямо. Что такое: воскресенье, двѣнадцать часовъ? Что это? Это оно и есть… И онъ отошелъ отъ лоханки съ мокрымъ лицомъ и руками и обратился къ Глѣбцову съ такимъ серьезнымъ видомъ, какъ если бы дѣло шло о самомъ важномъ вопросѣ его жизни.
— Про что вы такое спрашиваете? отозвался Глѣбцовъ.
— Я васъ убѣдительно прошу, серьезно и взволнованно выговорилъ Гени. — Скажите мнѣ сейчасъ что это такое? Вы должны знать. Двѣнадцать часовъ, воскресенье? Я за это отвѣчаю головой. Скажите, что это такое?
Наступило молчаніе. Всѣ переглядывались и, очевидно, было всеобщее, немолчаливое согласіе, а молчаливое противорѣчіе. Глаза одного говорили, что надо тотчасъ все Гени объяснить, глаза другого говорили, что де надо объяснять… Хуже.
— Ладно, выговорилъ Глѣбцовъ. — Сейчасъ я вамъ объясню, но прежде умойтесь, напейтесь чаю, а потомъ мы вамъ разскажемъ какая штука съ однимъ изъ насъ приключилась.
Когда Гени былъ готовъ и сѣлъ сумрачный за столъ, Глѣбцовъ и Ранышкинъ успѣли уже переговорить между собой что дѣлать.
Они рѣшили ничего пока не объяснять Гени, чтобы не направить его мысль снова на тотъ же предметъ.
«Онъ упрямъ. Опять начнетъ добиваться разрѣшенія задачи и опять сдѣлается столбнякъ», разсудили они.
Послѣ чая Глѣбцовъ позвалъ Гени къ себѣ въ комнату, за ними пошелъ и Шталь, какъ болѣе близкій человѣкъ обоимъ.
— Присядьте, гордый Альбіонъ изъ Рѣчи-Посполитой, сказалъ Глѣбцовъ.
Гени поморщился отъ шутки, ибо не любилъ упоминанія о своемъ предполагаемомъ всѣми польскомъ происхожденіи.
Глѣбцовъ сказалъ цѣлую рѣчь, ни разу не позволивъ себѣ сострить. Смыслъ этой рѣчи былъ таковъ: всякій человѣкъ самый крѣпкій мозгами, можетъ себѣ ихъ натрудить, такъ, же какъ можно вывихнуть ногу или руку. Геди себя заморилъ умственною работой и отсутствіемъ сна. Отсюда и явилась простая усталость мозга. Наканунѣ вечеромъ была предложена шутливая задача, которую при наличности неправильно заданнаго вопроса рѣшить невозможно. Гени взялся ее рѣшить и его усталый мозгъ свихнулся… Будь онъ не уставшимъ отъ работы, то вѣроятно и рѣшать бы неразрѣшимаго не сталъ, а поставилъ бы вопросъ правильно. Сказать ему сейчасъ въ чемъ было дѣло, значитъ ударить или ткнуть въ то самое мѣсто мозга, гдѣ у него вчера захлеснулось и сегодня распуталось.
— Вы умный человѣкъ, Гени, кончилъ Глѣбцовъ. — Съ вами можно иначе поступить. Мы вамъ просто не скажемъ что значитъ: двѣнадцать часовъ — воскресенье. А вы плюньте и не думайте. Чрезъ недѣлю мы вамъ разскажемъ все и вмѣстѣ посмѣемся.
— Почему же не теперь, сейчасъ?.. раздражительно спросилъ Гени.
— А вотъ именно потому, что вы относитесь къ этому вопросу не нормально. Вы относитесь къ шуткѣ, какъ если бы дѣло шло о серьезномъ насущномъ для васъ вопросѣ. Это и доказываетъ, что направлять вашъ мозгъ внѣшнимъ толчкомъ теперь на тотъ же путь — не слѣдуетъ. Будьте же благоразумны.
Наступило молчаніе. Гени сурово насупился и, наконецъ, поднявшись, усмѣхнулся иронически и произнесъ:
— Извольте. Я жду недѣлю.
— Ну, вотъ и умница!..
Прошло два дня и всѣ позабыли о нелѣпомъ ночномъ случаѣ и столбнякѣ сожителя.
На третій день утромъ Гени получилъ депешу и, прочитавъ, сильно смутился… Это было при Шталѣ.
Онъ не вымолвилъ ни слова, походилъ, сѣлъ на свою кровать, посидѣлъ, потомъ спросилъ который часъ. Шталь отвѣтилъ.
— До поѣзда остается два часа. Успѣть можно… Я уѣзжаю.
— Куда.
— Въ Царство Польское. Entre nous…
— На долго? удивился Шталь.
Гени поглядѣлъ ему въ лицо и вдругъ разсмѣялся…
— Можетъ быть… началъ онъ и запнулся. — Можетъ быть до второго пришествія не увидимся. Теперь въ Польшѣ повстаніе…
Чрезъ два часа онъ выѣхалъ изъ квартиры-фаланстера и болѣе въ нее не возвращался, бросивъ всѣ свои дѣла въ Петербургѣ. Рѣшительность была крупною чертой его характера.
— Такъ ему и не сказали, на чемъ онъ свихнулся было! вспомнилъ чрезъ день Глѣбцовъ.
Чрезъ мѣсяцъ въ этой квартирѣ никого уже не было. Всѣ разъѣхались въ разныя стороны и разные концы Россіи, а Шталь за границу.
V.[править]
Прошло три года.
Шталь жилъ въ Парижѣ, ничего не дѣлая уже года съ два. Однажды ему свалилось на голову нелѣпое романическое приключеніе: онъ похитилъ чужую жену чрезъ три недѣли послѣ ея свадьбы, такъ какъ ее выдали насильно за «немилаго». Мужъ преслѣдовалъ похитителя при помощи полицейскихъ сыщиковъ и разумѣется открылъ наконецъ мѣстопребываніе любовниковъ. Пришлось бросить квартиру, только что устроенную, и бѣжать въ трущобное мѣсто.
Шталь избралъ Курбвуа, пригородъ Парижа, гдѣ была полная глушь. Въ маленькомъ переулочкѣ, въ невзрачномъ домѣ, нанялъ онъ весьма опрятную квартиру въ двѣ комнаты и поселился подъ вымышленною фамиліей. Конечно, сюда же перевезъ онъ и уворованную чужую собственность въ видѣ полной блондинки и воплощавшей нѣчто среднее между Гетевскою Маргаритой и сдобною замоскворѣцкою купчихой. «Дистанція огромнаго размѣра!» Вскорѣ послѣ найма квартиры, хозяйка дома проболталась Шталю, что одинъ господинъ по фамиліи Дюбуръ, живущій съ дамой въ другой квартирѣ, vis à vis, очень интересуется имъ, Шталемъ, разспрашивалъ о немъ, а самъ, по всѣмъ признакамъ, избѣгаетъ встрѣчи съ нимъ.
Это было Шталю собственно мало интересно. Лишь бы только Дюбуръ не былъ родственникомъ мужа его замоскворѣцкой Маргариты.
Прошла недѣля съ переѣзда, и Шталь, встававшій всегда въ одинадцать часовъ, поднялся вдругъ въ семь утра и вышелъ на лѣстницу за сапогами, которые выставлялись имъ съ вечера для чистки.
Когда онъ, растворивъ дверь, нагнулся, чтобы взять сапоги, противоположная дверь, въ пяти шагахъ разстоянія, отворилась тоже, и мужская фигура въ одномъ бѣльѣ тоже потянулась за своими ботинками.
Произошла нѣмая сцена или картина. Шталь вытаращилъ глаза, узнавъ Гени…. А Гени тоже изобразилъ удивленіе…
— Какими судьбами?! воскликнулъ Шталь…
Гени вмѣсто отвѣта повторилъ тотъ же вопросъ.
Они перекинулись нѣсколькими фразами и рѣшили, одѣвшись, выйти въ маленькій садикъ, гдѣ побесѣдовать подробнѣе.
Чрезъ часъ они были въ садикѣ. Разумѣется, разговоръ зашелъ о прошломъ. О своемъ настоящемъ оба, равно, желали умолчать по причинамъ понятнымъ, но, вѣроятно, не однороднымъ. Гени былъ холоденъ въ обращеніи, сухъ и сдержанъ.
Наконецъ Шталь вспомнилъ фаланстеръ, Глѣбцова и другихъ сожителей.
— Что-то они всѣ теперь, сказалъ Гени задумчиво.
— А помните… Двѣнадцать часовъ. Воскресенье! добродушно воскликнулъ вдругъ Шталь.
Гени сразу страшно измѣнился въ лицѣ и вскинулъ на Шталя вспыхнувшій взглядъ.
— Да-съ. Помню… Но сегодня не воскресенье и не двѣнадцать часовъ. Кромѣ того, не забудьте, здѣсь не Польша, а Франція. Правительство Наполеона покровительствуетъ полякамъ-эмигрантамъ и во всякомъ случаѣ ни одного изъ нихъ не выдастъ Россіи. Слѣдовательно, всякій тайный агентъ III Отдѣленія, разсчитывающій на свою ловкость, останется въ дуракахъ!
И послѣ паузы онъ прибавилъ:
— Вотъ все, что я имѣю вамъ сказать.
Гени разсмѣялся громко и дѣланно, затѣмъ насмѣшливо раскланялся со Шталемъ и, повернувшись на каблукахъ, пошелъ по дорожкѣ въ домъ.
Шталь остался на мѣстѣ съ разинутымъ ртомъ. Онъ ничего понять не могъ. Поразмысливъ немного, онъ рѣшилъ:
Во-первыхъ, Гени не знаетъ до сихъ поръ, какой смыслъ въ словахъ «двѣнадцать часовъ — воскресенье». Во-вторыхъ, съ нимъ случилось что-нибудь въ Польшѣ въ такой же день и въ такой же часъ… по всей вѣроятности доносъ и арестъ. Въ третьихъ, онъ, Гени, считаетъ его за шпіона, нанявшаго себѣ квартиру въ трущобѣ подъ чужимъ именемъ для надзора за нимъ.
— А можетъ быть есть и четвертое объясненіе, разсудилъ Шталь. — Просто онъ свихнулся тогда у насъ въ фаланстерѣ и до сихъ поръ не можетъ слышать равнодушно про это сочетаніе часовъ и дня. Однако, послѣднее должно его преслѣдовать и тяготить по крайней мѣрѣ четыре раза въ мѣсяцъ! пошутилъ онъ. Оставить это, плюнуть или разъяснить… Шталь вернулся въ свои комнаты и написалъ записку, которую переслалъ Гени чрезъ горничную. Онъ написалъ:
«Я имѣю право требовать у васъ объясненія загадочныхъ словъ. Мнѣ приходится думать, что вы считаете меня за агента изъ Третьяго Отдѣленія. Я желаю вамъ объяснить, что именно было съ вами въ Петербургѣ ровно три года тому назадъ, чтобы вы не придавали словамъ „двѣнадцать часовъ — воскресенье“ ошибочное и даже загадочное значеніе. Затѣмъ я желаю объяснить вамъ, какъ я попалъ въ эту дыру, гдѣ и вы, и я равно скрываемся подъ вымышленными именами, но по причинамъ, думаю, совершенно разнымъ. Вашъ Шталь».
На эту записку Шталь черезъ часъ получилъ отвѣтъ: «Двѣнадцать часовъ — воскресенье — мое мученіе въ жизни, наказаніе свыше, испытаніе… Оно кончится съ моимъ существованіемъ. Объясненій отъ васъ я никакихъ слышать не желаю. Это только усугубитъ мое терзанье. Дѣло не въ томъ, что, какъ и почему: двѣнадцать часовъ — воскресенье. Дѣло: въ томъ, что это меня пронизало, прожгло насквозь отъ висковъ до пальцевъ ногъ. Шпіонъ ли вы или нѣтъ, мнѣ все равно, ибо повторяю вамъ: здѣсь не Варшава, а Парижъ. Если я клевещу — простите… Вашъ Гени.»
Прочитавъ записку Шталь вздохнулъ и выговорилъ:
— Да много, мой другъ Гораціо, есть на свѣтѣ такихъ фокусовъ и финтовъ-фантовъ, которые и не снились нашимъ мудрецамъ. Можетъ быть, когда нибудь наука дойдетъ до объясненія и двѣнадцати часовъ — воскресенья, которые человѣка заставляютъ страдать. Вѣдь это не сумашествіе. Умалишенный не можетъ отнестись къ пункту своего помѣшательства объективно.
Чрезъ минуту Шталь подумалъ.
— Но не могу ли я помочь ему… разсказавъ этотъ глупый случай, какъ онъ былъ. Ну, заставлю его насильно выслушать. Да. Это необходимо. Изъ человѣколюбія. Отбросивъвсякое личное самолюбіе…
И онъ рѣшился на утро объясниться съ Гени.
Но въ тотъ же вечеръ въ квартиру явилась хозяйка дома разстроенная и закидала Шталя вопросами о томъ, что произошло между нимъ и г. Дюбуромъ. Оказалось, что тотъ вышелъ въ сумерки изъ дому со своею дамой, а сейчасъ прислалъ за своимъ багажемъ, заранѣе уложеннымъ.
— А какой былъ славный, тихій квартирантъ, объяснила женщина. — Вѣчно сидѣлъ дома и все писалъ письма. Кучи, писемъ носили мы въ почтовый ящикъ.
VI.[править]
Прошло еще два года. Италія возрождалась… Оставалась лишь Папская область съ Римомъ для полнаго объединенія. Гарибальди явился снова созидать свое отечество. Наполеонъ III, подарившій Италіи Миланъ и Венецію, подаренные ему Австріей, не могъ согласиться на присоединеніе къ ней вѣчнаго города и на уничтоженіе свѣтской власти святого отца. Онъ отправилъ дессантъ на защиту Пія IX. Гарибальдійцы встрѣтили Французовъ только что впервые вооруженныхъ скорострѣльными ружьями Шаспо. Сраженіе произошло при Каспромонте.
Гарибальдійцы — Итальянцы и волонтеры со всего свѣта — были уничтожены, а командующій французскимъ дессантомъ донесъ императору:
— Les Chassepaus ont fait merveille!
Дѣйствительно, проба новыхъ ружей была ужасная.
Въ числѣ массы убитыхъ Гарибальдійцевъ-волонтеровъ былъ и Гени….
Судьба остальныхъ сожителей «фаланстера» на Мойкѣ была, разная.
Глѣбцовъ сталъ извѣстнымъ русскимъ писателемъ, написавъ въ теченіе двухъ лѣтъ млого крайне талантливыхъ очерковъ и разсказовъ и одинъ очень посредственный романъ. Затѣмъ лѣтъ десять онъ не писалъ ни строчки.
— Не стоитъ писать. Зачѣмъ? Литература — водотолченіе, объяснялъ онъ угрюмо, будто скрывая настоящую причину всей бездѣятельности.
Онъ скончался лѣтъ тринадцать тому назадъ и сталъ оцѣненъ вполнѣ и очень извѣстенъ уже послѣ своей смерти. Удѣлъ многихъ…
Рѣпинъ можетъ быть живъ… А можетъ быть и умеръ — это безразлично…
Ранышкинъ здравствуетъ. Въ немъ друзья не ошиблись и не разочаровались. Эта выдающаяся крупная личность, сама того не подозрѣвающая и оттого становящаяся еще крупнѣе въ наше Лилипутово время.
Кавачинскій, гороховый шутъ, враль и хвастунъ, попалъ вскорѣ же въ повстанцы въ одну изъ бандъ, дѣйствовавшихъ во время польскаго мятежа. Банда его была разбита и на половину разбѣжалась предъ русскимъ отрядомъ.
Самъ онъ, будучи знаменосцемъ въ бандѣ, отбивался какъ звѣрь и какъ истинный герой. Знамя досталось русскимъ солдатамъ тогда лишь, когда онъ, прострѣленный какъ рѣшето, упалъ мертвый… Sic шутитъ gloria mundi!
Шталь здравствуетъ и писательствуетъ… хуже чѣмъ могъ бы.