Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 14 т. Т. 11. Салат из булавок
М.: Изд-во «Дмитрий Сечин», 2015
ДВУНОГОЕ БЕЗ ПЕРЬЕВ[править]
когда наступят зимние холода.
Философ Платон на вопрос
— Что такое человек? Определил человека так:
— «Двуногое без перьев».
Тогда другой философ, конкурент Платона, поймал петуха, ощипал его и пустил гулять, сказав:
— Смотрите: вот человек по Платону!
Нас так ощипали за последнее время, что мы очень сильно стали смахивать на «человека по Платону» — голого петуха.
Однако у меня лично — кое-какие перья все-таки оставались… Например, то перо, которым я пишу.
Это меня делало гордым, я кичился перед другими своей пернатостью и важно расхаживал наподобие индейского петуха.
Теперь — скоро конец.
На днях перестаю писать совсем.
Доконали.
И не цензура тут виновата, не паралич руки, не затмение мозга.
Просто из меня вырвали последнее перо.
То, которым я писал.
Физически не могу писать: в городе нет перьев. Ни в одном магазине.
Мы можем гордиться: это, вероятно, первый случай в мировой литературе, чтобы писатель перестал писать по такой причине:
— Нет перьев.
Скажи мне это кто-нибудь лет пять тому назад — у меня бы глаза из орбит вышли от удивления… Есть такой еврейский анекдот:
— Абрамович, дайте папироску.
— Вы моих курить не будете.
— Что они, очень крепкие?
— Нет, но вы их курить не будете.
— Очень слабые?
— Нет. Но курить вы их не будете.
— Почему же?
— Я вам не дам.
Очень просто.
Так и тут:
— Аверченко, вы писать не будете.
— Почему? Цензура запретит?
— Нет, но писать вы не будете.
— Паралич разобьет?
— Тоже нет. А писать вы не будете.
— Почему же, черт возьми?!
— Перьев не будет.
Что же мне теперь делать?
Карандашом писать нельзя по техническим причинам: набор делается вечером, а написанное карандашом блестит и сливается при электричестве, поэтому наборщики не могут набирать.
Сижу я теперь — двуногое без перьев — и думаю горькую думушку…
Гусиное перо? Где там! За гуся просят 2½ тысячи, и то за ощипанного.
Надену-ка я пальто, шляпу и отправлюсь-ка я прямо в типографию…
— Здравствуйте, Петров.
— Доброго здоровья, Аркадий Тимофеич…
— Вы набирали мои фельетоны?
— Я. Давно уже вы ничего не давали.
— Перьев нет, голубчик Петров.
— А вы диктуйте. Я и под диктовку наберу.
— А ведь это мысль. Вот я тут присяду. Вы курите? Спасибо, у меня зажигалка. Ну, набирайте…
Закуриваем. Затягиваюсь я папиросой и говорю задумчиво:
— «Антанта твердо заявляет, что она придет на помощь России в борьбе с разрухой и большевизмом…».
— Позвольте, — перебивает Петров. — Да ведь я месяца два тому назад уже набирал это!
— Нет. Вы набирали, что она просто обещала прийти на помощь. А теперь она твердо обещает.
— Твердо? Ну, твердо, так твердо. Мне что. Тихо в типографии…
Только и слышен мой голос да еле уловимый стук свинцовых литер, укладывающихся одна к другой, одна к другой.
А дома мой письменный стол, как застоявшийся конь, на котором давно не ездили, недоумевающе косит отверстием для ключа и нетерпеливо скребет пол толстой ногой.
Отдыхай, старый дружище!
А месяца через два приду я в типографию и увижу праздных наборщиков, уныло бродящих между дремлющих машин.
— Что ж это вы, голубчики? Петров, я буду диктовать…
— Не стоит, Аркадий Тимофеич. Все равно набранное печатать не на чем. Бумага вся кончилась.
— Послушайте… А, может быть, на кирпичах что-нибудь можно… выцарапывать. Знаете, как в древности?
— Что вы! Одна кирпичина теперь сто рублей стоит. Много ли на ней упишешь?
— Тогда вот что. Я вам продиктую свой фельетон, а вы его постарайтесь запомнить. Потом возьмите в конторе адреса подписчиков и обойдите их. Сообщите им все радио, сводки, хронику и продекламируйте мой фельетон. Что получите — поделим пополам.
— Мама! Там наборщик из газеты пришел.
— Что ему нужно?
— Говорит: новости расскажет и фельетон Аверченко прочтет.
— Проси его. Здравствуйте. Садитесь. Стаканчик чайку можно вам! Ну, что новенького?
— Кхм! «Антанта заявляет совершенно категорически и настойчиво, что она поможет России в борьбе с разрухой и большевизмом…».
— Да ведь это уже было! Месяц тому назад!
— Виноват, мадам! Тогда было, что Антанта заявила просто категорически, а теперь она заявляет «совершенно категорически и настойчиво»! Огромная разница.
Письменный стол покрыт слоем серой пыли… В высохшей чернильнице три высохших мухи… От сломанного кончика пера тянется, тянется к пресс-папье тонкая нить-паутина…
— А что, скажите, товарищи, — нельзя ли где-нибудь достать маленького ребеночка? Я бы его зажарил и съел.
Очень люблю детей.
RJVVTYNFHBB[править]
Впервые: Юг, 1920, 23 февраля, № 171. Печатается впервые по тексту газеты.
Мама, мама, что мы будем делать… Новый русский гимн. — Аверченко цитирует популярнейшие комические куплеты Гражданской войны, известные современному читателю по кинофильмам «Котовский» (1942) и «Кин-дза-дза!» (1986):
Мама, мама, что мы будем делать
Когда наступят зимни холода?
Ведь у тебя нет теплого платочка,
А у меня нет зимнего пальта.
Писатель не зря называл куплеты «новым русским гимном». Леонид Утесов в мемуарах «Спасибо, сердце!» (1976) утверждал, что в 1919 г. их исполнял комический хор в одесском «Доме артиста» и что к тому времени они уже были «запетыми». Михаил Булгаков в повести «Роковые яйца» (1925) воспроизводил их переделанными московскими куплетистами на злобу дня:
Ах, мама, что я буду делать
Без яиц??
Нина Берберова вспоминала, что в конце 1921 г. «эту модную песенку пели… во всех кабаре Петербурга!» (Берберова Н. А. Курсив мой. Автобиография. М: Согласие, 1996. С. 170). В том же году в Константинополе Союзом русских студентов был выпущен сборник, один из авторов которого рассказывал, что собирается купить себе плащ: «И „когда настанут зимни холода“, под этим плащом спрячу свои отрепья <…> и не буду спрашивать ни у кого, что делать, если нет ни теплого платочка, ни настоящего зимнего „пальта“» (В Прагу! Студенческий сборник. Константинополь: Типография издательского товарищества «Пресса», 1921. С. 11).
…отправлюсь-ка я прямо в типографию… — Типография газеты «Юг» находилась на ул. Екатерининской, 51 (ныне ул. Ленина, 27).