М. Н. Катков[править]
Дело о «хождении в народ»[править]
В настоящую минуту в Петербурге происходит судебное разбирательство нового дела о пропагандистах. «Новое дело» и разбираемое «в настоящую минуту»: но это не есть что-либо, вытекающее из теперешнего настроения умов даже той части русской молодежи, которая по справедливости заслужила упрек в безумии своих стремлений. Это — отголосок прошлого. Преступная деятельность, о которой идет речь, имела место в период времени с 1872 по 1875 год; с 1876, и особенно в 1877, великая задача, подъятая Россией, наглядно выразившаяся в событиях единения русского народа с его Верховною Властью, очевидность того, какими христианскими, братскими и созидательными идеалами подвигается Русская земля, — все это должно было отразиться даже на среде фантазирующих недоумков, освежить ее притоком чистого воздуха, отрезвить ее искусственное возбуждение, отвратить от бессмысленных и пагубных начинаний. В минуты, когда вся Россия с умилением следит за плодотворными, жизнь и цивилизацию несущими подвигами своих сынов, когда на полях битв проливается царская кровь вместе с кровью солдата, когда общество дружно смыкается в одном напряжении и уповании, когда празднуется падение Карса и Плевны и близится решение великой, завещанной веками задачи, — в эти минуты оказавшееся в близком материально, но нравственно столь удаленном от нас прошлом сумасбродное поползновение уничтожить общество, перевернуть вверх дном Россию, расшатать ее государственные основы — является каким-то архаическим явлением. Вот почему нет надобности особенно останавливаться на этом анахронизме. И само по себе дело, громадное обилием мелких подробностей и числом подсудимых, вне своей уголовной важности лишено серьезного политического значения. По замыслу — это обычная, нигде на свете не осуществимая, отвергнутая даже «Интернационалкой» дребедень бакунинских учений; по исполнению, как видно из помещенного в «Правительственном Вестнике» обвинительного акта, — это анархическая проповедь анархии. Пропагандисты «идут в народ», чтобы всю Россию обратить к своей доктрине, и сами разлагаются на десяток несогласных ни в цели, ни в средствах ее достижения кружков. И из каких элементов составлены эти кружки! О подсудимой Андреевой, считающей себя, как засвидетельствовано одною ее запиской, «очень умною», подсудимый Исаак Павловский отзывается, что она «всегда обнаруживала невежество, над которым нельзя было не смеяться». Тот же Павловский говорит о подсудимом Юрьевиче: «Из разговора с ним я убедился, что это чистый вор». Подсудимый Аранзон в письме к Голоушеву жалуется на «шалопайство» всех собратий-деятелей. «Хождение в народ» приводило к обычным результатам этого рода попыток. Все пропагандисты, свидетельствует Аранзон в цитованном уже письме Голоушеву, сетуют «на неплодотворность своей деятельности». «Слушать-то слушают, — прибавляет он, — но разговоры остаются разговорами. Глубоко в грудь они не западают: в одно ухо вошло, а в другое вышло». Не везде и слушали: подсудимый Литошенко письменно высказывается, что «шататься совсем не подходящая вещь, ужасное недоверие, и тем больше, чем больше радикальничать». Подсудимая Веревочкина сообщает подсудимому Щиголеву: «Ездила в деревню верстах в двадцати от Уфы, но должна была отказаться от мысли поселиться в ней, потому что меня сочли за колдунью». Одному крестьянину Литошенко передал возмутительную «Сказку о четырех братьях»; тот начал было читать ее, но, «убедившись, что она богопротивная, порешил ее уничтожить и стал изводить на сигарки»…
Впервые опубликовано: «Московские Ведомости». 1877. 9 декабря. № 305.