Денщик (Тихонов)/ДО

Деньщикъ
авторъ Владиміръ Алексѣевичъ Тихоновъ

Дата созданія: 1889. Источникъ: Тихоновъ В. А. Военные и путевые очерки и разсказы. — СПб: Типографія Н. А. Лебедева, 1892. — С. 61.

I

— Выберите себѣ деньщика! — любезно предложилъ мнѣ ротный командиръ на другой день послѣ моего прибытія въ отрядъ. — Только, я васъ предупреждаю, — сейчасъ-же оговорился онъ, — что хорошаго солдата я вамъ не дамъ: хорошіе мнѣ и въ строю нужны.

Положеніе мое было затруднительно: я не зналъ еще ни одного человѣка не только по фамиліи, но даже и въ лицо. Я замѣтилъ это капитану.

— Кого-же бы имъ назначить? — обратился онъ къ стоявшему возлѣ насъ фельдфебелю.

— Бунчука развѣ, ваше благородіе, — намекнулъ тотъ.

— А что, и въ самомъ дѣлѣ! — согласился капитанъ. — Бунчука, такъ Бунчука. Въ строю-то онъ лодырь порядочный, ну, а вы его приструните. Позвать Бунчука.

— Послать Бунчука! — крикнулъ фельдфебель дневальному.

— Послать Бунчука! Бунчука къ ротному командиру! — пронеслось по линейкѣ и черезъ минуту изъ одной палатки выскочилъ приземистый солдатикъ и, торопливо на ходу застегивая пуговицы своего рванаго мундира, побѣжалъ къ намъ.

— Шапку надѣнь! — крикнулъ на него фельдфебель.

Тотъ, спохватившись, хотѣлъ было вернуться, но ротный командиръ остановилъ его.

— Ладно! поди сюда такъ. — Ну, вотъ-съ, — указалъ онъ мнѣ на него, когда тотъ, запыхавшись, остановился шагахъ въ двухъ отъ насъ.

Я посмотрѣлъ на Бунчука: маленькаго роста, но коренастый, съ черными, какъ смоль, кудластыми волосами, плохо выбритый, смуглый, загорѣлый, онъ необыкновенно напоминалъ какого-то жука; это сходство еще дополнялось и тѣмъ, что его черные и довольно длинные усы слегка пошевеливались. Смотрѣлъ онъ какъ-то изъ-подлобья, но глаза у него были прекрасные, добрые и смѣтливые и въ общемъ выраженіи лица было что-то дѣтское. У гимназистовъ и кадетовъ средняго возраста иногда встрѣчаются подобныя рожицы: совсѣмъ бирюкомъ смотритъ, а взглядишься въ него хорошенько — ребенокъ-ребенкомъ.

— Желаешь въ деньщики? — спросилъ его ротный командиръ.

— Слушаю, ваше благородіе! — съ малорусскимъ акцентомъ проговорилъ Бунчукъ.

— Да я не о томъ тебя спрашиваю, слушаешь-ли ты, а о томъ — хочешь-ли въ деньщики итти?

— Такъ точно, ваше благородіе!

— Ну съ, а вы какъ? одобряете? — обратился уже ко мнѣ капитанъ.

— Что-же, ничего… я его возьму.

— Ну, и чудесно! Такъ, значитъ, зачислить Бунчука въ деньщики вотъ къ ихъ благородію, — распорядился командиръ и мы разошлись.

Черезъ полчаса Бунчукъ стоялъ уже возлѣ моей палатки.

— Имѣю честь явиться, ваше благородіе! — отрапортовалъ онъ мнѣ.

— Ну, такъ значитъ вотъ ты теперь мнѣ служить будешь?.. — началъ я, чтобы что-нибудь ему сказать.

— Такъ точно, ваше благородіе!

— А какъ тебя зовутъ?

— Василій Бунчукъ, ваше благородіе!

— Ну, а изъ какой ты губерніи?

— Изъ Курьской, ваше благородіе.

— Что-же ты устроился уже въ деньщицкой палаткѣ?

— Такъ точно, ваше благородіе.

— Такъ можешь итти, пока ничего не надо.

II

Слова́ ротнаго командира, что Бунчукъ лодырь и что его приструнить нужно, совершенно не оправдались. Я положительно не могъ имъ нахвалиться, съ каждымъ днемъ открывалъ въ немъ все новыя достоинства, и мы все болѣе и болѣе привязывались другъ къ другу.

Въ то время я былъ еще совершенно мальчикомъ: мнѣ не исполнилось и двадцати лѣтъ, когда я, только-что произведенный въ первый чинъ, отправился въ дѣйствующую армію. Избалованный въ своей семьѣ и очень мало вышколенный въ училищѣ, съ наклонностями богатаго барченка, я еще нуждался въ нянькѣ, — и вотъ эту няньку мнѣ блистательно замѣнилъ мой Василій Бунчукъ.

— Ваше благородіе, пожалуйте бѣлье перемѣнить, — заявляетъ онъ мнѣ, когда, бывало, я, страшно утомленный истекшимъ днемъ, думаю только о томъ, какъ-бы поскорѣе завалиться спать.

— Завтра утромъ, — отбояриваюсь я.

— Никакъ нѣтъ-съ… Что еще завтра утромъ будетъ — неизвѣстно, можетъ опять по тревогѣ поднимутъ, такъ тутъ ужь не до бѣлья… Пожалуйте-же, который ужь день не смѣняли долго-ли, какая-нибудь и нечисть прикинется.

И примется меня переодѣвать, а я, совсѣмъ засыпающій отдамся ему въ руки и только клюю себѣ носомъ. Это всегда ужасно возмущало моего сожителя по палаткѣ, суроваго поручика Соколова.

— Чертъ знаетъ, барышня какая! — ворчитъ, бывало, онъ, глядя на эту процедуру, — рубашки одинъ снять не можетъ.

Самъ всегда грязный и оборванный, Василій Бунчукъ относительно меня наблюдалъ удивительную, для боевой-походной жизни, чистоту. Мой небольшой запасъ бѣлья былъ всегда имъ перемытъ, вычиненъ и перештопанъ. На мундирѣ и на пальто пуговицы всѣ цѣлы, подъ мышками зашито. Разъ даже сапогъ ухитрился мнѣ залатать. Я только удивлялся одному, какъ у него на все рукъ хватало: онъ былъ у меня и камердинеромъ, и поваромъ, и конюхомъ, и прачкой, и швеей, и даже казначеемъ, и все это успѣвалъ онъ дѣлать не какъ-нибудь, а основательно. Получу, бывало, я жалованье, или изъ дому деньги, онъ уже около мена торчитъ.

— Чего тебѣ?

— Денегъ пожалуйте, ваше благородіе!

— Много-ли?

— Рублей пятьдесятъ надо-бы.

— Куда это столько?

— Мало-ли куда! Вамъ-же потомъ пригодится. — А то вѣдь вы, все равно, зря спустите, а потомъ понадобятся — и нѣтъ: чѣмъ къ чужимъ людямъ ходить, да взаймы просить, лучше у себя приберечь. Пожалуйте — у меня сохраннѣе будутъ.

— Что вѣрно, то вѣрно! — согласишься съ нимъ и отдашь ему на сбереженіе. — Да ты смотри, чтобы не украли у тебя.

— Будьте спокойны — у меня-то не украдутъ!

И, дѣйствительно, не случалось.

Иду я разъ мимо деньщицкой палатки, слышу мой Василій о чемъ-то съ другими деньщиками разговариваетъ. Пріостановился.

— Я своего барина за что уважаю — въ карты онъ не играетъ! — слышу я. — Вотъ что очень хорошо. Да и что за радость въ карты-то играть — деньги на вѣтеръ бросать. Ну, захотѣлъ себѣ удовольствіе доставить — пригласилъ товарищей, поставилъ бутылку другую шимпанскаго, отчего-же! Съ моимъ удовольствіемъ! А то въ карты! Тьфу! Да ему, признаться-бы, это и не пристало. Куда еще ему — потому онъ, какъ-бы на манеръ, робенокъ. Безусый юношъ! — закончилъ онъ свою сентенцію обо мнѣ.

III

Объ его прошлой жизни я зналъ мало. Да, кажется, и самъ-то онъ о ней мало зналъ. Былъ онъ сирота безродный. Выросъ гдѣ-то на барскомъ дворѣ средней руки поваренкомъ, потомъ въ солдаты сдали. Въ службѣ онъ былъ уже шестой годъ и скоро-бы ему по билету итти, да войну объявили. Фронтовикъ онъ былъ плохой: ноги колесомъ, да и ростомъ не вышелъ. Въ мирное время хмелемъ иногда зашибался и не разъ за это въ карцерѣ сиживалъ. Въ отрядѣ-же я ни разу не замѣчалъ его даже и слегка выпившимъ. Кулинарныя способности онъ проявилъ еще въ самомъ началѣ службы своей у меня. Приходитъ разъ ко мнѣ утромъ въ палатку и улыбается.

— Ваше благородіе, какимъ я васъ сегодня кушаньемъ угощу.

— А что?

— Вареники любите?

— Еще-бы!

— Ну такъ зовите гостей — я варениковъ наготовлю.

— Да откуда-же ты творогу достанешь?

— А это ужь мое дѣло.

Пригласилъ я къ себѣ двухъ-трехъ пріятелей. Подалъ Василій вареники. Мы диву дались — превкусные! Стали разспрашивать изъ чего сдѣланы, а онъ только въ усы себѣ посмѣивается, да молчитъ. Намъ, уже давно невидавшимъ ничего, кромѣ мяса вареннаго, да мяса жаренаго, въ охотку показалось. Ѣдимъ его вареники, да похваливаемъ — совсѣмъ почти настоящіе. И сметана даже на сметану похожа. А изъ чего приготовлено — разобрать не можемъ. Сознался наконецъ: вмѣсто творогу онъ туземный овечій сыръ какъ-то, по своему, вымачивалъ, а сметана — кислое буйволовое молоко съ мукой. И пошла про моего Василья слава по всему полку, а онъ, что ни недѣля, какимъ-нибудь новымъ кушаньемъ удивитъ, и все это Богъ знаетъ изъ чего сдѣлано, но вкусно. До командира полка дошло: разъ ко мнѣ съ шуточкой подъѣхалъ, не уступлю-ли дескать я ему своего повара: ну, а я тоже шуточкой и отбоярился отъ этого.

IV

Еще однимъ своимъ обычаемъ Василій по полку славился. Бывало, идемъ мы походомъ; ну, Василій въ обозѣ, разумѣется. Только передъ тѣмъ какъ на бивуакъ становиться, онъ ужь за жалонёрами собачьей рысью лупитъ. И не успѣютъ еще люди колья для палатокъ поставить, а у меня ужь и коврикъ разостланъ, и мѣдный чайникъ съ чаемъ кипитъ. Обыкновенно тогда всѣ офицеры нашего батальона ко мнѣ идутъ, чтобы по первому стаканчику горячаго чая пропустить. Ну, а потомъ, когда ихъ деньщики подойдутъ, тогда ужь и меня угощаютъ. Только разъ какой казусъ вышелъ. Встали мы однажды вечеромъ на бивуакъ. Я это къ себѣ товарищей на стаканъ чаю приглашаю. Собрались. Глядь, а моего Василья-то и нѣтъ. Стали ждать. Пока ждали, тутъ ужь и палатки успѣли разбить, и другіе деньщики подошли, и принялись для своихъ господъ чай заваривать. Подсмѣиваются надо мной товарищи: «что, — дескать, — оконфузились вы со своимъ сокровищемъ-то». Подали ротному чайникъ; онъ меня къ себѣ зоветъ.

— Идите ко мнѣ, ужь на этотъ разъ вѣрно я васъ угощать буду.

Налили мы себѣ по стакану, попробовали, да тотчасъ-же и выплюнули. Что такое? Не чай, а какая-то омерзительная бурда — вонючая, густая… Слышимъ уже по всему лагерю ропотъ идетъ — всѣ на воду жалуются. Изъ штаба адъютанты появились. «Не безпокойтесь, — дескать, — вода будетъ… вотъ расчистятъ только, а то она застоялась очень… подождите немного».

Опять ждать начали. Нѣкоторые, впрочемъ, очень нетерпѣливые, рѣшили вмѣсто воды турецкаго рому вскипятить и на немъ чай заваривать… Ну, да не много нашлось охотниковъ этимъ напиткомъ угощаться: отъ одного стакана такъ одурѣть можно, что до полудня не проспишься. Нѣкоторые винца кахетинскаго себѣ налить велѣли. Ну, да все-таки это не чай. А чай для походнаго человѣка первое удовольствіе и подмога.

А моего Василья все нѣтъ, да нѣтъ. Смерклось совсѣмъ, я уже безпокоиться началъ.

Только вдругъ меня въ штабъ пригласили. Являюсь.

— Что такое?

— Да видите-ли, — говоритъ мнѣ адъютантъ, — сейчасъ на аванпостахъ солдата поймали и сюда доставили, такъ онъ вашимъ деньщикомъ назвался.

— А покажите-ка мнѣ его.

— Пожалуйте.

Смотрю стоитъ мой Василій подъ конвоемъ и въ рукахъ у него ведро съ водой.

— Вашъ? — спрашиваютъ.

— Мой, — говорю.

— Ну, такъ идите съ Богомъ.

Пошли мы, а я его разспрашиваю.

— Какъ это тебя угораздило?

— Да какъ, ваше благородіе, побѣжалъ я за водой, смотрю, а она гнилая, я и пошелъ вверхъ по ручью лупить. Чуть не подъ самый Карсъ убѣжалъ, пока до свѣжаго мѣста добрался. Зачерпнулъ я это ведерко, иду назадъ, анъ глядь, ужь и «иванпосты» разставлены. Спрашиваютъ: «кто идетъ?» — «Солдатъ», — говорю. «А что пропускъ?» — «А не знаю»; ну, меня значить въ штабъ и доставили. А что изъ-за этой воды переругался, бѣда! Всѣмъ пить хочется, ну такъ вотъ и наровятъ отнять. Да, подставляй карманъ шире — такъ я и далъ! Два раза чуть было не подрался…

Надо было видѣть восторгъ моихъ товарищей, когда они, истомленные жаждой, сидя у меня въ палаткѣ и прихлебывая свѣжій горячій чай, слушали мой разсказъ о похожденіяхъ Василья. Послѣ тяжелаго двадцати-пятиверстнаго перехода, онъ сдѣлалъ въ этотъ день еще верстъ пятнадцать лишняго.

Воду для отряда расчистили только на разсвѣтѣ.

V

Однажды, — это было во время первой блокады Карса, — нашъ полкъ находился на очереди въ траншеяхъ. Время тянулось скучно и томительно. Дѣла никакого, лежишь себѣ, да слушаешь, какъ грохочутъ орудія, да ревутъ гранаты. Одурь отъ однообразія беретъ. Только около полудня собралась у насъ небольшая кучка офицеровъ и рѣшили мы перекусить малую толику. Достали хуржины (переметныя сумы) и начали выгружать холодное мясо да сыръ, сыръ да холодное мясо; у нѣкоторыхъ, впрочемъ, сардинки оказались, но на нихъ, просто, тошно смотрѣть было — такъ онѣ надоѣли.

— Погодите, ваше благородіе, — шепчетъ мнѣ Василій (онъ меня одного безъ себя въ траншеи «не отпускалъ»: мало-ли, дескать, что съ «робенкомъ» приключиться можетъ — не ровенъ часъ и ручку оторвутъ). — Погодите, — говоритъ, — я вамъ яичницу изготовлю, я сегодня яицъ промыслилъ.

— Жарь! — говорю, — чудесное дѣло!

Ну, и другіе офицеры услыхали, тоже повеселѣли, яичницы ждутъ, да на своихъ остолоповъ съ укоризной посматриваютъ, Василья имъ въ примѣръ ставятъ.

— Гдѣ-же намъ за Васильемъ угоняться: онъ во какой дошлый! — началъ было оправдываться флегматичный Григорій, деньщикъ моего ротнаго командира.

— Да вотъ онъ дошлый, — перебилъ его капитанъ, — а ты дошлымъ никогда не будешь, потому что ты дохлый!

Григорій обидѣлся и отошелъ въ сторону. Но странное дѣло, не смотря на то, что другимъ деньщикамъ моимъ Васильемъ часто въ глаза тыкали, всѣ они къ нему относились крайне доброжелательно и любовно. Вѣроятно, это происходило оттого, что онъ вовсе не желалъ выслужиться передъ другими, а просто-на-просто самъ по себѣ служилъ хорошо и никогда не отказывался помочь товарищу.

Въ ожиданіи яичницы, выпили мы по чарочкѣ фруктовки, сидимъ, сыромъ закусываемъ и наблюдаемъ, какъ Василій за бугромъ, шагахъ въ пятидесяти отъ насъ, огонекъ разводитъ и сковородку накаливаетъ. Видимъ, что вотъ онъ ужь и яйца вылилъ, сейчасъ подастъ, значитъ, слюнки текутъ — облизываемся, только вдругъ въ эту самую торжественную минуту надъ нами проревѣло что-то, словно поѣздъ желѣзной дороги прокатился, раздался взрывъ, и на томъ мѣстѣ, гдѣ сидѣлъ Василій съ яичницей, взвился столбъ дыму и пыли. Гранату разорвало. Мы всѣ бросились къ нему. «Раненъ… убитъ», — мелькнуло у меня въ головѣ, а сердце такъ и замерло. Смотримъ, а Василій какъ ни въ чемъ не бывало, поднялся на ноги и отряхивается.

— Не раненъ? — кричу я ему, подбѣгая.

— Никакъ нѣтъ, ваше благородіе, песочкомъ только обдало малость.

— Ну, слава Богу.

— Да вотъ бѣда, ваше благородіе, яичницу очень запорошило, словно, какъ-бы, напримѣръ, перцемъ. Ужь не обезсудьте, ваши благородія, — обратился онъ къ другимъ офицерамъ, — думалъ глазунью изготовить, а вышла траншей-яичница съ хрустомъ.

Такъ мы ее съ хрустомъ и съѣли, а потомъ кахетинскимъ винцомъ ротъ выполоскали, да горло промочили хорошенько.

VI

Въ эту-же ночь съ Васильемъ случилось новое приключеніе.

Когда совсѣмъ смерклось и мы уже стали ожидать желанной смѣны, вдругъ подбѣгаетъ онъ ко мнѣ и какимъ-то отчаяннымъ голосомъ докладываетъ, что случилось несчастіе.

— Что такое? — спрашиваю я.

— Арабчика нѣтъ!.. Арабчикъ пропалъ!..

— Какъ такъ? Куда могъ онъ дѣваться?

— Не могу знать, ваше благородіе. Виноватъ я, какъ есть виноватъ. За день-то онъ все вокругъ себя притопталъ, ну отвелъ это я его подальше, гдѣ травка посвѣжѣе, пусть, дескать, попасется. Самъ на земь прилегъ, а поводъ, значитъ, въ рукѣ держу. Да и не замѣтилъ какъ уснулъ, усталъ, должно быть, вчера ночь спать-то не довелось. Только просыпаюсь сейчасъ, анъ ужь совсѣмъ темно — хвать: ни повода, ни коня… Ваше благородіе, вы меня хоть подъ судъ отдайте, а только не безпокойтесь — Арабчика я найду — живъ не буду, а найду, — съ этими словами Василій повернулся и исчезъ во мракѣ наступившей ночи.

Я очень любилъ своего коня, но Василій любилъ его едва-ли не болѣе моего.

Смѣнились мы, вернулись въ лагерь. Раздѣваться на этотъ разъ мнѣ пришлось одному, уже безъ посторонней помощи. Повалился я на постель и страшно измученный вскорѣ забылъ обо всемъ и заснулъ, какъ убитый.

Только слышу, будетъ меня кто-то. Открываю глаза… совсѣмъ уже разсвѣтало… передо мной Василій стоитъ такой радостный, сіяющій, какъ майское утро.

— Нашелъ, ваше благородіе, нашелъ, — бормочетъ онъ, захлебываясь отъ восторга.

— Ну и слава Богу! А гдѣ онъ былъ?

— Да чего ужь! Въ милиціи у коновязи стоялъ… Сначала-то я всю ночь по полю, по батареямъ бѣгалъ — нигдѣ нѣтъ. Ну, къ утру я значитъ въ лагерь кинулся… Къ казакамъ — нѣтъ, въ артиллерію — нѣтъ. Я въ милицію, глядь, голубчикъ у коновязи и ужь ему и ячменю задали, а только онъ не ѣстъ — увидалъ меня, да какъ заржетъ и поводъ пополамъ… Ахъ ты, родной мой… Спорить было начали — отдавать не хотѣли… «Докажи», — говорятъ…

— Какъ-же ты взялъ?

— Да какъ — мазнулъ одного, мазнулъ другого, вскочилъ на сѣдло, только и видѣли. Ну теперь, ваше благородіе, опять усните, рано вставать-то: часика два еще вздремнуть успѣете, — закончилъ онъ, подвертывая мнѣ подъ ноги выбившуюся бурку.

Низкорослый, но широкоплечій Василій отличался хорошей физической силой и, нечего грѣха таить, случалось иногда, что онъ меня, загулявшаго гдѣ-нибудь на базарѣ у маркитанта, на рукахъ въ палатку приносилъ.

VII

Въ концѣ іюля нашу дивизію въ эриванскій отрядъ передвинули, а въ началѣ августа полкъ нашъ попалъ въ большое дѣло.

Помню, какъ сейчасъ, рано утромъ, подняли насъ и велѣли готовиться. Всѣ мы знали, что бой будетъ горячій.

Подаетъ мнѣ Василій умываться, а самъ встревоженный такой.

— Ну, — говорю ему, — ты при лагерѣ останешься, сегодня тебѣ съ нами нельзя — деньщиковъ брать не велѣно. Вещи мои собери… вѣроятно, послѣ дѣла насъ въ Турцію двинутъ (а мы тогда на самой границѣ стояли). Мой ранчикъ береги, а въ случаѣ чего, самъ перешли его къ отцу — понимаешь, — а въ ранчикѣ у меня разныя дорогія для меня письма, да бумаги хранились.

— Что выдумали, — ворчитъ Василій, — зачѣмъ я его пересылать стану, воротитесь, сами пошлете — ежели нужно.

— Ну, а если я уже не ворочусь?

— Зачѣмъ такія слова говорить! Что вы на свою голову накликаете! Сами только впередъ-то не лѣзьте, берегите себя, а то вѣдь вы рады.

Вижу, успокаиваетъ онъ меня, а у самого губы дрожатъ.

— Ну, прощай, — говорю, — Василій. Спасибо за службу. Если не увидимся — не поминай лихомъ.

Молчитъ. Вскочилъ я на коня, подобралъ поводья и направился къ сборному пункту. Я въ то время жалонёрнымъ офицеромъ уже былъ и во время боя находился при командирѣ полка.

Отъѣхавъ шаговъ тридцать, я какъ-то невольно обернулся — смотрю: а Василій все около моей палатки стоитъ и творитъ мнѣ вслѣдъ крестное знаменіе. Вспомнилось вдругъ мнѣ, какъ бывало я еще мальчуганомъ на экзаменъ отправлялся, такъ старикъ отецъ благословитъ меня, да еще вслѣдъ нѣсколько разъ перекреститъ…

Не вытерпѣлъ я — повернулъ коня назадъ, а Василій со всѣхъ ногъ навстрѣчу бросился и кричитъ:

— Что надо? Зачѣмъ ворочаетесь? Не хорошо, — говоритъ, — ворочаться — примѣта дурная…

— Поцѣлуй, — говорю, — меня, — и наклонился я къ нему съ сѣдла.

Поцѣловалъ онъ меня нѣжно, но какъ-то порывисто и сейчасъ отвернулся. А я пришпорилъ моего Арабчика и поскакалъ, уже болѣе не оборачиваясь.

VIII

Горячее на этотъ разъ дѣло было. Турки втрое насъ численностью превосходили. Солдатики наши бились какъ львы, щедро усыпая непріятельскими тѣлами подножіе библейской горы. У насъ тоже уронъ былъ значительный. Около четырехъ часовъ дѣло особенно сильно разгорѣлось. Пули, какъ мухи, роемъ такъ и жужжатъ. Командиръ полка, а слѣдовательно и я съ нимъ, цѣпь объѣзжали. Шажкомъ, нога-за-ногу, двигались мы, а на болѣе серьёзныхъ мѣстахъ пріостанавливались, полковникъ солдатъ ободрялъ. И работали-же православные, видя, что ихъ бравый командиръ вмѣстѣ съ ними себя не щадитъ!

— Эхъ, зачѣмъ вы, полковникъ, опасности такой подвергаетесь? — обратился съ укоромъ къ нему одинъ изъ подошедшихъ батальонеровъ.

Полковникъ улыбнулся только своей доброй, ласкающей улыбкой.

— А вы, — говоритъ, — зачѣмъ? — и уже тронулъ было своего гнѣдого маштачка, да покачнулся вдругъ и ничкомъ на землю съ сѣдла покатился.

На вискѣ у него струилась тоненькая полоска темной крови.

Я мигомъ спѣшился. Бросились мы къ нему: глядимъ, — уже и не дышетъ. А на губахъ добрая, ласковая его улыбка такъ и застыла на вѣкъ. Сняли мы шапки, перекрестились.

— Скачите къ подполковнику Знахареву, — обратился ко мнѣ батальонный командиръ, — оповѣстите его и скажите, чтобы онъ командованье полкомъ принялъ.

Повернулся я къ Арабчику, гляжу, — а онъ, голубчикъ, уже на землѣ бьется и изо рта у него показалась кровавая пѣна.

Не успѣлъ я въ себя притти и сообразить, что мнѣ дѣлать теперь, какъ что-то рѣзкое меня по правому боку ожгло.

«Ну, вотъ и я готовъ!» — мелькнуло у меня въ головѣ и все вокругъ закружилось, завертѣлось и исчезло…

Очнулся я на перевязочномъ пунктѣ отъ жгучей нестерпимой боли.

— Скажите — слава Богу! — обратился ко мнѣ нашъ толстый докторъ.

— А что? — едва могъ я спросить.

— Пуля у васъ сама вывалилась.

— Дайте, пожалуйста, знать въ полкъ, моему деньщику… — началъ было я и опять впалъ въ забытье.

Къ вечеру я былъ уже въ госпиталѣ, гдѣ мнѣ сдѣлали новую перевязку. Всю ночь я то приходилъ въ себя, то опять терялъ сознаніе.

Рано утромъ очнулся я окончательно; смотрю — около меня Василій стоитъ и весь вздрагиваетъ. Я взглянулъ ему въ глаза и… тутъ въ первый увидѣлъ я, какъ по этому смуглому, загорѣлому лицу текли слезы…

— Что, Василій, — постарался я улыбнуться, — проштрафились, братъ, мы?

— Ничего, ваше благородіе, до свадьбы заживетъ, — началъ онъ меня успокаивать, а у самого губы такъ и трясутся.

Началось лѣченіе. Доктора думали сначала скоро починить меня настолько, чтобы я могъ, безъ особаго риска, перебраться въ Тифлисъ, но рана оказалась серьезнѣе, чѣмъ они предполагали.

Потекла унылая госпитальная жизнь. Сильная лихорадка безпокоила меня едва-ли не больше чѣмъ рана.

Я лежалъ въ палатѣ вдвоемъ съ такимъ-же молодымъ и раненымъ офицерамъ, какъ и я. Василій все время ни на минуту не отходилъ отъ меня, такъ что сестрѣ милосердія и дѣлать было нечего.

IX

Прошло недѣли двѣ. Мнѣ стало значительно легче, и я началъ проситься въ Тифлисъ, гдѣ у меня жила тетя съ двумя кузинами. Старшій врачъ обѣщалъ сдѣлать это не-сегодня-завтра. Однажды, — я въ этотъ день, какъ-то особенно себя хорошо чувствовалъ, — Василій отправился рано утромъ въ полкъ, чтобы получить аммуничныя деньги. Онъ еще съ вечера отпросился и все «сестрицу милосердную» умолялъ въ его отсутствіе хорошенько за бариномъ присматривать.

Полкъ отъ нашего госпиталя стоялъ верстахъ въ десяти, такъ что возвращеніе Василья можно было ожидать только въ вечеру. День прошелъ вполнѣ благополучно, его смѣнилъ тихій прохладный вечерокъ, погасла снѣговая вершина Арарата и тьма наступила сразу, безъ нашихъ сѣверныхъ сумерокъ.

Мой товарищъ по палаткѣ добылъ гдѣ-то гитару и, уносясь мечтою на далекую родину, тихо перебиралъ струны, что-то импровизируя. Мотылекъ бился около свѣчки, да мухи жужжали… Я дремалъ. Вдругъ при входѣ, какъ изъ земли, выросла приземистая фигура Василія.

— Им-м-ѣю честь явиться, ваше бла-а-родіе! — отрапортовалъ онъ заплетающимся языкомъ.

Физіономія у него была красная, кудластые волосы болѣе чѣмъ когда-либо всклокочены.

— Эге, братъ, да ты никакъ того! — замѣтилъ я ему.

— Такъ точно, ваше благородіе, виноватъ, выпилъ я, ваше благородіе! Дѣйствительно, выпилъ… Извините великодушно.

— Ну, что дѣлать! Одинъ разъ куда ни шло!.. Можешь спать ложиться — мнѣ болѣе ничего не нужно.

— Нѣтъ, позвольте, ваше благородіе, — не уходилъ Василій, — я вѣдь еще вполнѣ совершенно… хоть куда угодно, только извините меня, пожалуйста.

— Да ладно, ладно — извиняю…

— А вотъ, ваше благородіе, извольте… я вамъ гостинца принесъ, — и онъ положилъ ко мнѣ на постель какой-то свертокъ.

Широкоскулая физіономія его при этомъ вся залилась добродушнѣйшей улыбкой.

— Ну, этого совсѣмъ и не надо-бы, — началъ я.

— Нѣтъ позвольте, ваше благородіе, — перебилъ меня Василій, — какъ-же я могъ забыть… аммуничныя деньги я получилъ рубль пятьдесятъ копеекъ… вотъ, думаю: баринъ мой въ госпиталѣ скучаетъ… полтинникъ я съ землячкомъ пропилъ, дѣйствительно, виноватъ, землячка встрѣтилъ… и потомъ на полтинникъ леденцовъ купилъ для вашего благородія, скучаете — такъ я полагалъ… вотъ пожалуйте… откушайте и вы то-же, ваше благородіе, не побрезгуйте на моемъ угощеніи, — обратился онъ къ моему товарищу по палаткѣ, — а вотъ еще полтинникъ у меня цѣлъ остался — вотъ онъ, его я берегу, можно сказать на черный день. А леденцовъ пожалуйте, откушайте, ваше благородіе… Вы у меня ангелъ и я за васъ сейчасъ умереть…

Василій становился все сентиментальнѣе и я его долго еще упрашивалъ ложиться спать, но онъ порывался все проявить какую-нибудь дѣятельность, сапоги все почистить хотѣлъ, но такъ какъ я въ госпиталѣ сапоговъ не носилъ, то и чистить ихъ не представлялось ни малѣйшей необходимости.

Наконецъ я его уговорилъ и онъ отправился спать. Это былъ первый случай, что Василій напился пьянъ.

X

Вскорѣ меня отправили въ Тифлисъ. Ѣхалъ я съ Васильемъ на перекладныхъ, почти всю дорогу шажкомъ, отдыхая и дѣлая перевязки въ попутныхъ госпиталяхъ. Надо было видѣть, какъ ловко и заботливо обращался онъ со мной — всю дорогу почти я у него на рукахъ проѣхалъ.

Въ Тифлисскомъ госпиталѣ меня на другой-же день пріѣзда посѣтили тетя и кузины. Съ Васильемъ онѣ уже хорошо были знакомы по моимъ письмамъ и тотчасъ-же пожелали его видѣть. Представленіе вышло очень курьезнымъ. Василій оказался человѣкомъ не безъ самолюбія и страшно сконфузился передъ дамами за свой до-нельзя изношенный, оборванный костюмъ. Барышни тоже переконфузились, когда онъ сталъ называть ихъ «вашими благородіями», тетю-же онъ произвелъ въ «превосходительство», и старушкѣ, кажется, это понравилось.

Съ мѣсяцъ я пролежалъ въ госпиталѣ и настолько поправился, что мнѣ разрѣшено было перебраться на квартиру.

Пришлось подумать о гардеробѣ Василія — нельзя-же было ему ходить прежнимъ грязнымъ оборванцемъ. Мои старые сюртуки для него были узки въ плечахъ, а полы доходили чуть не до земли и я рѣшилъ одѣть его въ штатское платье. Василій долго не могъ свыкнуться съ новымъ костюмомъ и къ «вольной одеждѣ» относился вообще съ пренебреженіемъ.

Въ семействѣ у насъ его всѣ полюбили — онъ былъ все такой-же ловкій, расторопный и сметливый, но, увы, здѣсь именно и ждала его гибель.

XI

Бойкая и кокетливая горничная моихъ кузинъ, рыженькая Варя, заронила страшную искру любви въ его закаленное солдатское сердце. Василій растаялъ. Изъ прежняго неряхи онъ вдругъ сдѣлался отчаяннымъ франтомъ, помадилъ свои непослушные вихры, началъ носить брюки на выпускъ, понабрался даже откуда-то галентерейныхъ выраженій, нѣсколько казарменнаго пошиба.

Кокетка Варя, завладѣвъ его сердцемъ, завладѣла и его руками. Всю работу, которая была ей почему-либо не по вкусу, она ухитрилась свалить на Василія. Надо было видѣть его сконфуженную физіономію, когда мнѣ случалось заставать его за какой-нибудь бабьей работой. Бѣдняга лѣзъ изъ кожи, не зналъ буквально покоя, надрывался, стараясь угодить своему идолу; но все напрасно: щеголеватая горничная не только не удостоивала его ни малѣйшей взаимности, но даже позволяла себѣ издѣваться надъ его неуклюжей фигурой, надъ его смѣшнымъ выговоромъ. Я со страхомъ смотрѣлъ на все это, боясь, чтобы онъ не запилъ «съ горя». Но Василій крѣпился.

Подошла страстная суббота. Мы всѣ стали собираться къ пасхальной заутрени въ Сіонскій соборъ. Кузины брали Варю съ собой.

— Ваше благородіе, позвольте и мнѣ къ заутрени итти, — обратился ко мнѣ Василій.

— Иди, пожалуйста, только куда-же ты думаешь отправиться?

— Въ Сіонскій соборъ, ваше благородіе.

— Да вѣдь туда, голубчикъ, нижнимъ чинамъ нельзя.

— Да кто-же, ваше благородіе, подумаетъ, что я солдатъ, когда, напримѣръ, я въ этой одёжѣ?

Я повернулся къ нему и, осмотрѣвъ его съ ногъ до головы, диву дался: на немъ была очень приличная, хотя и сидѣвшая мѣшкомъ, пиджачная парочка, непослушные вихры окончательно побѣждены, а тараканьи усы задорно подкручивались къ самымъ глазамъ. Но что болѣе всего поразило меня — это огромный, ярко-пунцовый шелковый бантъ, пышно выбивавшійся изъ-за жилетки, на мѣсто галстуха.

— Иди, — сказалъ я ему, — дѣйствительно, тебя въ этомъ видѣ никто не сочтетъ за солдата. Только гдѣ ты этотъ дурацкій бантъ пріобрѣлъ?

— Софья Арсеньевна (моя младшая кузина) подарили, — обиженно отвѣтилъ Василій.

Заутреню онъ отстоялъ въ Сіонскомъ соборѣ, но надежды, лелѣянныя имъ, не сбылись: Варя, разодѣтая настоящей барышней, не позволила ему даже и встать около себя — ее, очевидно, шокировалъ его комичный видъ.

Вернувшись отъ заутрени, я сдѣлался невольнымъ свидѣтелемъ очень печальной сцены.

— Христосъ воскресъ, Варвара Игнатьевна! — подлетѣлъ Василій къ вошедшей въ кухню Варѣ и протянулъ къ ней свои толстыя губы.

— Воистину воскресъ! — холодно отвѣтила та, отворачиваясь отъ него въ сторону.

— А что-же похристосоваться-то? — растерянно проговорилъ бѣдный влюбленный.

— Ахъ, ужь это вы оставьте! Съ мужчинами я никогда не христосуюсь.

— Какъ нѣтъ? А съ Давидкой, небось, сегодня цѣловались, самъ я видѣлъ…

— Ну такъ что-же? Давидъ Арутюнычъ гимназистъ и не вамъ чета! И ты даже его Давидкой-то и называть не смѣешь! Вотъ что! — оборвала Варя, и вышла изъ кухни, сильно хлопнувъ дверью.

Долго, словно въ воду опущенный, стоялъ мой Василій, потомъ вздохнулъ, махнулъ рукой, и, схвативъ шапку, почти опрометью выбѣжалъ на улицу. Я хотѣлъ было его остановить, да не успѣлъ.

Къ вечеру онъ вернулся домой совершенно пьянымъ. Мнѣ было невыносимо жаль его и я сдѣлалъ видъ, что не замѣчаю этого.

Но горе само подстерегало его.

XII

Великовозрастный гимназистъ Давидка или Давидъ Арутюнычъ, какъ величала его Варя, жившій со своею матерью въ одномъ съ нами домѣ, уже давно строилъ куры и, кажется, не безуспѣшно, нашей горничной. Пользуясь на этотъ разъ пасхальной свободой, онъ почти весь день торчалъ у насъ на галлереѣ, подстерегая то и дѣло выскакивавшую туда Варю, чтобъ запечатлѣть ей лишній поцѣлуйчикъ.

Нужно-же было такъ случиться, что пьяный Василій натолкнулся на одну изъ этихъ сценъ.

Наше семейство въ это время только усѣлось за вечерній чай и, утомленное миновавшимъ хлопотливымъ днемъ, мечтало о близкомъ отдыхѣ… Вдругъ страшный визгъ, крикъ, звонъ разбитаго стекла заставилъ всѣхъ вскочить съ мѣста…

Я бросился на галлерею: на встрѣчу мнѣ бѣжала Варя — платье ея было разорвано, волосы растрепаны и она благимъ матомъ кричала: «ой, убилъ! ой, убилъ!» Догадавшись сразу въ чемъ дѣло, я кинулся дальше. На ступеняхъ около кухни шла отчаянная борьба; расходившійся Василій безпощадно тузилъ своего счастливаго соперника…

Произошелъ самый невыразимый скандалъ: со всѣхъ сторонъ сбѣжались сосѣди, гимназистъ ревѣлъ, мать его, толстая и вздорная армянка, выла, осыпая насъ проклятіями. Съ тетей моей сдѣлалось дурно, кузины пищали, а Василій, не смотря на то, что я нѣсколько разъ встряхнулъ его за шиворотъ, все бурлилъ и бурлилъ… Пришлось отправить его съ двумя городовыми въ карцеръ.

На другой день я насилу отговорилъ мать гимназиста подавать къ мировому, затронувъ въ ней гоноръ: «какъ, — дескать, — вамъ будетъ не стыдно судиться съ солдатомъ».

XIII

Вскорѣ послѣ пасхи я долженъ былъ отправиться на минеральныя воды. Я полагалъ, что Василій, отвлеченный отъ предмета своей страсти, мало-по-малу успокоится и все войдетъ въ свою колею. Разстаться-же съ нимъ мнѣ было жаль: слишкомъ много жуткихъ, но въ то-же время и хорошихъ воспоминаній изъ временъ минувшей войны было связано у меня съ этимъ человѣкомъ.

Вернувшійся изъ карцера Василій былъ неузнаваемъ. Стыдливо опустивъ голову, не говоря почти ни слова, исполнялъ онъ свои обязанности. Прежняго разбитного и смѣтливаго деньщика въ немъ и слѣда не осталось. Угрюмо, словно волкъ, взглядывалъ онъ иногда на Варю и только молча прикусывалъ свои усы… Вихры опять поѣхали въ разныя стороны.

Варя страшно боялась его и хотѣла даже совсѣмъ уйти отъ насъ, но только въ виду того, что Василій долженъ былъ скоро со мной уѣхать, осталась.

День моего отъѣзда приближался и я началъ собираться понемногу.

— Позвольте мнѣ въ полкъ, ваше благородіе, — вдругъ объявилъ однажды Василій.

— Какъ въ полкъ? — удивился я.

— Такъ точно въ полкъ! Я съ вами не поѣду.

— Почему-же это?

— Мнѣ скоро по билету итти, такъ что-же, ужь все равно, здѣсь въ Тифлисѣ въ мѣстномъ полку дослужу.

— Какъ хочешь. Насильно я тебя удерживать не могу. Только тебѣ еще по крайней мѣрѣ мѣсяца три службы осталось, могъ-бы со мной съѣздить.

— Никакъ нѣтъ, ваше благородіе, я въ полкъ желаю.

— Ну Богъ съ тобой, какъ хочешь.

— Покорнѣйше благодарю, ваше благородіе, — проговорилъ Василій, глядя куда-то въ сторону, и вышелъ изъ комнаты.

Бѣдняга не могъ разстаться съ предметомъ своей страсти.

Я отчислилъ его отъ себя, но до моего отъѣзда онъ оставался еще въ нашемъ домѣ. Наконецъ наступилъ часъ разлуки. Почтовая телѣжка была подана и Василій увязывалъ чемоданъ.

Простившись и перецѣловавшись со своими родными, я усѣлся на клеенчатую подушку. Ямщикъ подобралъ возжи.

— Ну прощай, Василій! — обратился я къ моему бывшему деньщику.

— Позвольте мнѣ, ваше благородіе, проводить васъ за городъ, — пробурчалъ онъ, потупивъ глаза.

— Что-жь, изволь, проводи.

Василій моментально очутился на козлахъ рядомъ съ ямщикомъ.

Лошади тронулись. Провожавшіе замахали платками, я нѣсколько разъ приподнималъ фуражку.

Василій сидѣлъ, насупившись, не глядя по сторонамъ и не оборачиваясь назадъ. Я хотѣлъ было заговорить съ нимъ, но невыносимый трескъ колесъ по мостовой заглушалъ мои слова.

Наконецъ мы миновали городъ и выѣхали на шоссе. Тройка пріостановилась. Василій соскочилъ съ козелъ.

— Прощайте, ваше благородіе, — заговорилъ онъ, снимая фуражку. — Покорнѣйше благодарю за ласку… простите меня, коли ежели…

— Богъ съ тобой, Василій, я ни чуть не сержусь на тебя, тебѣ за службу спасибо… Можетъ быть еще увидимся.

— Гдѣ-жь теперь увидимся, мнѣ скоро по билету… а, вы — когда еще вернетесь, не знаю въ Тифлисѣ-ли я останусь. Ахъ, ваше благородіе, ежели-бы снова въ кампанію — но разстался-бы съ вами… — и при этихъ словахъ онъ вдругъ схватилъ меня за руку и хотѣлъ было ее поцѣловать, но я не допустилъ этого и опять, какъ когда-то передъ боемъ, поцѣловалъ его самого.

Слезы градомъ лились по его смуглымъ щекамъ, усы дрожали, онъ что-то хотѣлъ сказать, но не могъ… Мнѣ было невыносимо тяжело и я махнулъ рукой ямщику… Телѣжка быстро понеслась по ровной дорогѣ. Отъѣхавъ съ полверсты, я обернулся назадъ: Василій все еще стоялъ на дорогѣ и смотрѣлъ мнѣ вслѣдъ…

XIV

Недѣли черезъ полторы по пріѣздѣ моемъ въ Пятигорскъ, я получилъ отъ тети письмо. Вотъ, что между прочимъ, писала она: «твой Василій надѣлалъ намъ массу хлопотъ и непріятностей. Онъ нѣсколько разъ являлся къ намъ пьяный и все приставалъ къ Варѣ, такъ что бѣдная дѣвушка просто покою не знала. Онъ, извольте видѣть, все ей предлагалъ руку и сердце. А! Каковъ? Наконецъ все это завершилось опять очень неприличнымъ скандаломъ, послѣ котораго его арестовали и этимъ избавили насъ отъ крайне непріятныхъ визитовъ».

Возвратившись въ Тифлисъ, я навелъ справки о Васильѣ. Оказалось, что уйти въ запасъ ему не удалось, такъ какъ вслѣдствіе неоднократнаго пьянства и буйства онъ былъ переведенъ въ разрядъ штрафованныхъ и отправленъ въ какой-то батальонъ. Когда я сообщилъ объ этомъ моимъ кузинамъ, онѣ обѣ принялись пищать и даже упрекнули Варю въ жестокосердіи…

---

Прошло нѣсколько лѣтъ, я уже былъ въ отставкѣ. Какъ-то разъ въ клубѣ мнѣ пришлось провести цѣлый вечеръ въ обществѣ офицеровъ. Все это былъ народъ хотя и молодой, но уже хорошо обстрѣленный. Нѣкоторымъ изъ нихъ пришлось побывать въ двухъ кампаніяхъ: въ послѣдней турецкой и ахалъ-текинской. Зашелъ разговоръ о личной храбрости. Нѣкто штабсъ-капитанъ Г. настаивалъ на томъ, что при современномъ веденіи войны она положительно невозможна — очень, дескать, все уже регулярно и разсчитано, какъ въ машинѣ какой.

— Еще офицеры туда-сюда, кое-гдѣ проявить себя могутъ, а ужь нижніе чины — никоимъ образомъ.

— Какъ не могутъ, позволь, — перебилъ его поручикъ К. — а вспомни этого, ну, какъ его, «жука»-то, въ твоей ротѣ еще онъ былъ подъ Геокъ-Тепе. Ужь чего-же тебѣ больше личной храбрости, совсѣмъ герой…

— Ну да вѣдь то былъ такой сорви-голова, что другого, пожалуй, и не встрѣтишь.

И штабсъ-капитанъ разсказалъ намъ про одного своего солдатика, который поражалъ всѣхъ своей необузданной храбростью…

— И умеръ, каналья, молодцомъ. Груду труповъ вокругъ себя навалилъ, прежде чѣмъ сложить свою буйную голову. Когда его тѣло потомъ взяли, оказалось, что какъ рѣшето весь истыканъ былъ.

— А какъ его звали, не помните?

— Какъ не помнить — Василій Бунчукъ.