Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 13 т.
Т. 4. Чёрным по белому
М., Изд-во «Дмитрий Сечин», 2012.
Смерть
Стакан чаю
Ликвидация
Драма в доме
Заметки великосветского репортера
Разрыв
Терпеть не могу, когда меня отрывают от дела. Сегодня позвонили по телефону.
— Алло! Что такое?
— Говорит контора погребальных процессий «Простота и Роскошь».
— Что нужно?
— Нам сейчас сообщили, что у вас случилось несчастье.
— С чьей точки зрения, — тонко спросил я, — с вашей или с моей?
— Что такое? Не слышу.
— Я спрашиваю: кто вам сказал?
— Не знаю. Сейчас сообщили; вероятно, от вас. Мужайтесь!
— Зачем?
— Помилуйте, такая потеря… Мы понимаем.
— Что же вам угодно?
— Разрешите прислать нашего агента.
— Пожалуйста! Если, конечно, у него не предвидится неотложных дел, и он имеет часок свободного времени…
— Помилуйте! Наш девиз: все для клиентов!
— Прекрасный девиз.
— Кто имел дело с нами раз, тот навсегда останется нашим клиентом.
— Наверное, — согласился я. — Думается, что и я не избегну этой участи.
— Что вы говорите?
— Я говорю: до свидания.
Он пришел.
Агента бюро похоронных процессий можно отличить от обыкновенного человека только сзади; спереди он имеет такой же вид, как и другие.
Но если вы зайдете ему в тыл — вам сразу бросится в глаза отличительный признак агента: металлическая пряжка черного галстука всегда торчит из-под воротника сюртука на вершок выше, чем ей полагается.
Иногда, может быть, жена агента или его приятель, заметив это, скажут:
— Дай-ка я тебе поправлю пряжку… Ишь ты, как вылезла.
Но это бесплодное занятие. Вроде работы Сизифа, вкатывавшего камень на гору: у Сизифа камень тотчас же скатывался вниз, у агента пряжка через минуту всползает наверх.
Природа все созданное ею наделила отличительными для каждого создания признаками, и глуп тот, кто будет стараться уничтожить их.
Войдя в кабинет, агент низко поклонился, сверкнув металлической пряжкой галстука, и предложил:
— Мужайтесь.
— Садитесь, — предложил и я. — Очень рад был вам чем-нибудь полезным.
— Все там будем, — неопределенно заметил он.
— Одни раньше, другие позже, — внес я необходимый корректив.
— Да, — согласился он. — И спрашивается: для чего же жил человек?
Я вздохнул.
— Из земли, как говорится, взят, в землю и вернешься.
— Что же делать. Мужайтесь!
Он помолчал и осторожно спросил, ощупывая невидимую почву:
— Это был близкий вам человек?
— Без сомнения. С первого дня рождения.
— А! ребенок?
— Сущее дитя.
— Мальчик, девочка?
— Если выбирать из этих двух категорий, то оно, конечно, ближе к девочке.
— Ей там будет лучше. Ребенок не успел еще нагрешить и, поэтому, ему уготована жизнь ангельская.
— О, если бы мне кто-нибудь мог это гарантировать, — вздохнул я. — Потому что у меня есть некоторые основания предполагать, что нагрешила она в своей жизни предостаточно.
— О, помилуйте! Какие могут быть у нее грехи? Если она огорчала вас своими шалостями, то разве имели вы что-нибудь в сердце своем против дитяти?
— Вы слишком льстите ей, называя ее «дитятей», — заметил я. — Правда она молодилась, но ее 36 лет, все-таки частенько сказывались.
— 36 лет! — удивился агент, — однако, вы говорили, что она сущий ребенок?
— И теперь это повторяю. В женщинах, милый мой, чрезвычайно много ребяческого.
— Мужайтесь, — сказал агент. — Потеря любимой женщины — большое горе, но не нужно отчаиваться. Отчаяние большой грех!
— Не думаю, чтобы этот грех был мне свойственен.
— Если уж вам будет так тяжело, то помолитесь. Молитва облегчает душу, а ей там будет легче.
— Спасибо вам. Ваши советы для меня целительный бальзам.
— У всякого своя должность, — скромно согласился он. — И еще я вам скажу: живите надеждой, что когда-нибудь встретитесь с ней. Рано или поздно всякий человек умирает. Если он умер рано — он меньше нагрешит, если умер поздно — грехи его увеличились…
— Пропорционально прожитым годам, — вздохнул я.
— Пропорционально. Мужайтесь! Первые минуты потери остры, но потом постепенно все забудется… Вы можете встретить другую, полюбить ее, и еще будете счастливы. И я думаю, что дорогая покойница даст свое загробное согласие на ваше новое счастье…
— Ну, я думаю, она в этом деле будет ни при чем. Наоборот, она при жизни все время хотела меня женить.
— Ну, знаете — это, в конце концов, не важно. Теперь на это иначе смотрят, чем раньше. И если вы любили ее, как жену, то и без женитьбы церковь простит ее и примет в свое лоно.
— Вы впали тут в маленькую ошибку, — печально улыбнулся я. — Я никогда не любил ее, как жену. Но она была хорошей теткой.
— Простите, я вас не понял. Вы, значит, потеряли вашу дорогую тетю?
— Увы!
— Что делать! Все будем там, и ни один человек не уйдет от своей судьбы. Конечно, тяжело потерять тетку, но еще горше потерять любимую жену или ребенка.
— Это верно, — улыбнулся я с тихой грустью. — Теток много, а жена одна.
— Не правда ли? — оживился агент. — Да ведь тетка тетке рознь. Иная тетка попадется, что ой-ой-ой!
— Сущие ведьмы бывают, — подтвердил я.
— Хе-хе! Это верно. Да я вам так-таки скажу откровенно: иной клиент рад-радешенек, что его тетка протянула ноги.
— Что вы говорите! Это забавно.
— Еще как забавно! К нему пойдешь за заказом, ну, конечно, говоришь: «мужайтесь» и прочее там, а он мне: «сами, — говорит, — вы мужайтесь».
— Ха-ха-ха-ха-ха!
— Хе-хе-хе-хе! На некоторых похоронах прямо-таки смех один. В особенности, если еще тетка богатая, да оставила малую толику денежек.
— Представьте, моя покойная тетка тех же правил: оставила мне 40 тысяч.
— Ах, шутник! — засмеялся агент, потрепав меня по плечу. — А я-то тут распинаюсь, утешаю его. Ну, поздравляю, поздравляю. Однако, при таком капитале, надеюсь, все будет, как следует.
— Все и есть, как следует, — успокоил я агента. — Все благополучно, и я, как видите, своим видом не напоминаю безутешного родственника.
— Хе-хе-хе! Приятно иметь дело с такими клиентами. Вы знаете, у нас тоже есть сердце и мы тоже люди… И когда человек рвется к незасыпанной могиле или хочет разбить себе голову о ближайший монумент, — нам на это тоже невыносимо тяжело любоваться.
— За свою голову я спокоен, — заметил я. — Не высечен еще тот монумент, который бы грозил мне смертью.
— Хе-хе… Разрешите снять мерочку?
— Какую мерочку?
— Для гробика-с.
— Зачем же? Для меня снимать — еще рано, для тетки — уже поздно.
— Почему же поздно? Это дело самое пустяковое. Покойница, вероятно, в соседней комнате?
— О, нет, что вы! Не дай Бог… Ее здесь нет.
— На другой квартире изволят дожидаться?
— Не думаю, чтобы ожидание чего бы то ни было — являлось ей свойственным.
Агент привстал, с беспокойством взглянул на меня и спросил:
— Да, позвольте… Ваша тетка, действительно, умерла?
— О, могу вам в этом поручиться.
— Для нее, действительно, нужны процессия и гроб?
— Как вам сказать… Я полагаю, что к процессии она равнодушна, а вот гроб… Новый, хороший гроб ей, я думаю, нужен. Я, впрочем, не знаю, как у них там.
— Помилуйте! У нас все гробы новые.
— У в_а_с, — тонко прищурился я. — А у них это не так. Я думаю, она не прочь была бы заменить свою старую развалину новым гробом.
— Позвольте, позвольте, — растерянно сказал агент, потирая голову. — Вы говорите, ваша тетка умерла… когда она умерла?
— Три года тому назад. Мужайтесь!
— В таком случае, зачем же вы меня вызвали?!?!
— Кто вас там вызывал? Ваше бюро само ко мне позвонило и предложило прислать мне вас.
— Но вы меня отрываете от работы…
— Ваше бюро меня тоже оторвало от работы. Впрочем, я вас не понимаю: вместо того, чтобы радоваться, что у меня все благополучно, вы кричите на меня, почему у меня нет покойника. Мужайтесь!
— Больше вы меня к себе не заманите, — серьезно проворчал он, отыскивая шляпу.
— О, как бы я хотел этого! Видите ли, наши интересы слишком расходятся: то что плохо для нас, то слишком хорошо для вас.
— Собачье житье, — прорычал агент, поворачиваясь спиной и лишний раз подчеркнув металлической пряжкой свою профессию. — Собачья жизнь!!
— И, однако, она лучше смерти, — философски возразил я, провожая его за двери…
Положение было такое: я сидел в кабинете за письменным столом; предо мной раскрытое окно; за окном небольшой двор, а на другой стороне двора флигель; окна флигеля открыты, и мне хорошо были видны фигуры мужа и жены, только что усевшихся за чайный стол.
Жена взяла стакан, протерла его полотенцем, поставила в подстаканник и спросила:
— Тебе покрепче?
— Конечно! Ты же знаешь.
Не отрывая глаз от газеты, муж взял стакан, поднес его ко рту и вдруг, закричав, вскочил со стула.
— Что такое?
Он завертелся по комнате, как подстреленный, потом подскочил к столу, нагнулся и, негодующе глядя на жену, простонал:
— Это ты… нарочно?
— Что такое?! Что — нарочно?
— Подсунула мне кипяток?
— Какой там кипяток? Что такое! Обыкновенный чай.
— Нет-с, это настоящий крутой кипяток-с!!
— Что ты хочешь этим сказать?
— То и хочу сказать, что это низость! Ты была бы очень рада, если бы я обварил горло!
— Что ты хочешь этим сказать?
— А вот то! Хочу сказать, что ты рада сделать мужу гадость…
— Ну, знаешь ли… Ты сам виноват…
— Сам?! Сам?! Почему сам?
— Если ты такой дурак — не нужно было жениться. Пил бы себе холодный чай!
— Нет, это тебе не нужно было за дурака замуж вых… То есть, нет, я хочу тебе сказать, что ты дурра! Слышишь, ты? Дура!
— Я?!!
— Ты.
— Что ты хочешь этим сказать?
— А то, что если дают кипяток, то об этом предупреждают!
— Странно… Владимиру Ивановичу всегда наливаю такой чай, и он пьет…
— Это потому, что у твоего Владимира Ивановича вместо горла, водопроводная труба!
— Что ты этим хочешь сказать?
— Ну, вот! Заладила сорока Якова…
— Какого Якова? На какого ты Якова намекаешь?!! Я тебе на твою немку не намекаю?!
— Во-первых, у меня никакой немки нет, а затем она всегда наливает чай, как следует, а не кипяток!
— Ах, вот что?!.. Так ты бы и шел к ней!..
— И пойду! Я, слава Богу, еще не в аду живу, где грешников кипятком шпарят…
— Все равно — скоро попадешь туда.
— Да, конечно! При твоем содействии. Сегодня кипяток, завтра кипяток, — конечно, в конце концов, сваришься. Ты рада меня со свету сжить, а самой убежать к твоему чертову Владимиру Ивановичу!..
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ну, вот! Черта крести, а он говорит — пусти.
— Да, уж верно!! Тебе только черта и крестить — для человека ты не годишься!!
— Шшто-с?! Так я тебе говорю: если ты мне еще раз подсунешь такой кипяток…
Жена вскочила, уронив стул, и завопила:
— Это не кипяток!! Обыкновенный горячий чай, который все пьют — слышишь ты это?!! Все!!
Я видел как в глубине столовой распахнулась дверь и в комнату вошла худощавая девица, по виду родственница.
— Ну, вот, вот, — закричала жена, схватывая ее за руку. — Пусть Лиля скажет; она лицо незаинтересованное. Попробуй, Лиля, что это за чай… Горячий он?
Лиля взяла стакан с подстаканником, отхлебнула глоток чаю и поморщилась.
— Фи, какая гадость… Еле теплый.
Муж схватился руками за голову и снова заметался по комнате, крича истерически:
— Теплый?! Еле тепленький?! Все, все в этом доме заодно! Я знаю, я всегда ваш враг, вы всегда друг с другом против меня!! Если вы кипяток считаете тепленьким, я считаю вас лживыми, истеричными бабами.
— Николай Николаевич! — сказала родственница, с достоинством выпрямляясь. — Если вы оскорбляете меня, тпользуясь тем, что мне негде жить, и я живу у вас из за милости моей сестры, то… дайте сами оценку своему поступку.
— Не желаю, — рычал муж, размахивая руками. — Не желаю давать оценки своему поступку. Сами давайте оценку!!
— Извольте! То, что вы делаете — гадость. Если вам моя сестра не нравится — вы могли на ней не жениться, а издеваться над беззащитными…
— Ну, вот!! Видели вы, люди добрые, — обратился он к самовару, который невозмутимо дремал в углу стола, — что она говорит?! В огороде бузина, а в Киеве дядька.
Жена снова вскочила, красная, со сверкающими глазами.
— Какой дядька? Вы это про какого дядьку говорите? Вы на кого намекаете?!!
— Чего ты кричишь? Небось, если бы себе спалила горло так же, как я, — не покричала бы.
— Мне палить горло нечем. Я алкоголя не пью!!!
— Господи! И среди таких людей мне приходится жить! Среди такого общества вращаться…
— Да-с, да-с! И это честь для тебя!! Я знаю, ты хочешь внести сюда нравы ночлежного дома!!! Но я…
Опять распахнулась дверь, и в комнату, ковыляя, вкатилась толстая старуха-нянька.
— Вы рази о дите подумаете, — сказала она негодующе. — Только что дите уложила, как нате вам! Завели волынку!!!! С утра самого: гыр-гыр-гыр, гыр-гыр-гыр!
Муж схватил няньку за руку и, таща к столу, заревел:
— Нянюшка! Вы единственная толковая женщина… Скажите вы по справедливости: можно пить такой чай?!
Нянька отхлебнула, задумчиво пожевала сморщенными губами и убежденно сказала:
— Никак такого чаю пить нельзя; кто же такой чай пить будет? Разве это возможно? Прямо нужно сказать: не такой это чай, чтобы его пили… Слава Богу, у хороших господ жила — знаю.
— А что? — вскричал муж. — Я знал, что нянюшка умная, справедливая женщина…
— Она справедливая женщина? Просто она подмазывается к тебе, чтобы попросить в счет жалованья. Вот и делает вид, что обожглась!
— Стара я, матушка, подмазываться-то. А только, если мне дают холодный брандахлыст, я и говорю: никто его пить не станет!
— Черт! — закричал муж в совершенном бешенстве. — Уберите от меня эту старуху! Это какое-то сонмище ядовитых змей! Извести вам меня надо? Так вы просто подсыпали бы мне чего-нибудь в кушанье…
— Это я? — хлопнула себя по бедрам нянька и громко зарыдала. — Я тебя хочу отравить?! Да чтоб мои глазыньки…
Я больше не мог быть безмолвным свидетелем того, что происходило в окне флигеля напротив моего кабинета.
Я вскочил, надел шапку и побежал к соседям.
Они были поражены моим появлением в столовой. Отступили в глубь комнаты и притихли, поглядывая на меня.
— Извините, — сказал я, — что, не будучи знакомым, пришел. Но я видел все, что здесь было — из окна своего кабинета — и хочу, как говорится, вывести вас на настоящую дорогу. Всяк из вас, милостивые государи, прав по-своему. Вы, сударыня, действительно налили очень горячего чаю… Супруг ваш обжегся и вступил с вами в пререкания. Ваша сестрица пришла через 10 минут после наполнения стакана кипятком, и, естественно, нашла чай теплым. Эта уважаемая старушка пришла еще пятью минутами позже — и застала совсем холодный, как она выражается: «брандахлыст». Температура жидкостей, как вам известно, от соприкосновения с окружающим воздухом…
— Что вам, собственно, угодно? — прищурясь, спросил супруг.
— Собственно, ничего. Я только хотел открыть вам глаза на истинное положение вещей. Я видел в окно все происходящее…
— Очень милое занятие, — перебила жена. — Подглядывать за соседями. Как не стыдно, право!
— Воспитание, — иронически покачала головою свояченица мужа. — Врываются в квартиру, дают наставления…
Нянька заметила:
— У нас один тоже у господ, где я допреж жила… Пришел так-то вот — и шубу с вешалки унес… Иди себе, иди, батюшка… Бог с тобой — иди!
И они, четверо, грозно стояли тесной стеной против меня, стояли, сплоченные общностью семейных и имущественных интересов. Стояли и сердито поглядывали на меня.
Я горько улыбнулся, покачал головою и ушел.
Люди хотят бродить во тьме, хотят быть слепыми, беспомощными, глупыми щенками, и горе тому, кто попытается показать им ослепительный свет истины.
Что ж… как им угодно.
Вызванные в участок обыватели, сидели на деревянном диванчике, тесно прижавшись друг к другу, и недоумевали.
— Может, налог новый хотят объявить?
— Хватили. Для этого и вызывать не станут. Просто — возьмут.
— А то, может, распоряжение какое-нибудь… Что, мол, на основании чрезвычайной охраны, предлагается жителям не иметь при себе и употреблять в пищу — ничего круглого. Вроде, как на праздник Иоанна Крестителя.
— Да зачем же это?
— Мало ли. А то еще: при наличии признаков, кои знаменуют приращение семейства — заблаговременно выбирать на этот предмет из соответствующих учреждений необходимые документы, как-то: метрику, пачпорт и всякое такое.
— Вы скажете! А пол как же? А возраст?
— Можно беленькие штучки такие в пачпорте оставлять, пробельчики…
Во взорах виднелась тоска неизвестности.
— Господи! Скорее бы уж…
— Васятка! Ты, может быть, грешен чем?
— Чем же, Микита Кузьмич?!
— Бомбов не стряпаешь ли, часом?
— Господи, Боже ты мой! Скажут этакое. Я и во сне их не вижу.
— Ребята! Может быть, кто газетой балуется?
Солидный обыватель Ихневмонов вытащил из кармана газету и потряс ею в воздухе:
— «Голос Москвы».
— Книга, может, у кого?
Другой обыватель сконфуженно вытащил из кармана книжку и помотал перед носом соседей:
— «Джон Вильсон, известный сыщик. Шулер — убийца игроков».
Хотя ничего крамольного в книжке не было, но все, от скуки, обратили на нее внимание.
— Любопытное сочинение. Дозвольте, ваша милость, читнуть в ее.
— Пожалуйста. Может быть, пока г. околоточный выйдет, мы вслух почитаем.
— Правильно. Читай, Иван Диомидыч!
Скоро в передней участка зазвучал ровный, монотонный, без остановок, голос чтеца:
— В предместье Лондона Уайт-Чапель жил негоциант Эдуард Гаррисон. В одну туманную ночь в его квартире происходило вот что: какой-то замаскированный незнакомец, держа револьвер перед почтенным негоциантом, восклицал: где спрятаны твои банковые билеты, а то буду стрелять. — Негодяй, — воскликнул негоциант, — ты за это поплатишься…
Дверь отворилась и быстрой походкой, хмуря брови, вошел к заслушавшимся гражданам околоточный. Все встали.
— Изволили звать нас?
— Да-с. Изволил-с звать-с!
Молнии сверкали и сыпались из надзирателевых глаз так страшно, что у всех сердце екнуло.
— А ну-ка ты, как тебя… Иван Петров?
Околоточный поманил пальцем:
— Подойди-ка сюда. Подойди-ка…
Потом околоточный взглянул на какую-то бумажку, бывшую у него в руках, и спросил:
— А не скажешь-ли ты, Иван Петров, что ты делал 15 октября 1905 года в шесть часов пятнадцать минут вечера?
Иван Петров согнал с лица выражение ужаса и сделал вид, что задумался.
— Ну?
— Ваше благородие! Разве можно припомнить!
Околоточный сардонически захохотал.
— Еще бы! И не припомнишь ли ты, кто это 15 октября в шесть часов пятнадцать минут вечера аплодировал на митинге оратору по восхвалению забастовок и кричал ему после речи: «Правильно, товарищ Демьян! Лупи дальше!»
Мертвенно бледный стоял Иван Петров и беззвучно шевелил белыми губами.
— Ваше благородие! Нешто я… За что ж теперь-то… Четыре года прошло… Неужто вспоминать. Время такое было…
— Ага! Время такое? А ты знаешь, милый, чем это пахнет?
Иван Петров чистосердечно заявил, что не знает.
— Восхваление преступных деяний, натравливание… возбуждение…
— Господи! Нешто я один тогда? Все были. И Васятка вот был, и Микита Кузьмич…
— Те-те-те! Постой — запишу. Микита Кузьмич, говоришь? Василий… как тебя?
Василий пошатнулся и со свистом пролепетал непонятные слова:
— Ам… блям… бу-бу-бу…
Кто-то в углу истово перекрестился. Кто-то заплакал.
— Плакать после будете, — сухо сказал околоточный. — Иван Диомидов Лобзиков. Что вы делали в ночь с 17 на 18 октября 1905 года в трактире Трындина?
— Я-с… Ваше благородие! Ежели пьян был…
— Нет, ты не был пьян. А ты будешь привлечен за то, что собирал подписи под благодарственной телеграммой графу Витте и говорил слова: «Пью сие пиво за восстановление революционно-социалистической монархии народного благоустройства»… У нас, голубчик, все записано! Сознаешься?
— Казанская Божья Матерь! Микола Милостивый! Нешто упомнишь…
— Хорошо-с. Следствие это выяснит. Василий Васильев! Может быть, во избежание утомительного судебного следствия, ты скажешь нам, какую газету читал ты в десять с половиной часов утра 21 октября 1905 года, сидя на конке Ивановская-Дворянская?
— Ваше бл… Мало ли тогда… Действительно что… Припоминаю. Будучи тогда на конке-то, читал «Начало». Помню, ваше благородие, потому, что вы тогда сидели насупротив меня и читали «Новую Жизнь», издание господина Горького.
— Дурак! Мало ли что читал… Почем ты знаешь, для чего я читал? Я лицо должностное.
— Ваше благородие! Тогда у всех было «Начало»…
Надзиратель улыбнулся.
— Тогда было начало, а теперь — конец. То-то. Кто еще остался? Игнат Дубинин? Не припомнил ли бы ты, Игнат Дубинин, на что ты любовался с веселым лицом восемнадцатого октября 1905 года? И кто сказал тогда же с веселым лицом нелепую, оскорбительную для великого прошлого России фразу: «Вот теперь мы вздохнем свободно!» Ага! Теперь вздыхаете?
Когда закованную в кандалы группу лиц, состоящую из Ивана Петрова, Василия Васильева, Ивана Лобзикова, Никиты Кузьмина и Игната Дубинина, вели по улицам города, одна старуха, указывая на них кривым пальцем, рассказывала толстому лавочнику:
— Креста на них нет! Из восьми душ семью вырезали, бумажки делали и под четырех начальников по бомбе бросили! Сичас помереть!!
Правожительство? Если вы мне скажете что-нибудь о нем, я пожму плечами и буквально помру со смеху.
Что такое? К чему? Зачем?
Слушайте, тут никого нет по близости? А?
Так хотите, я брошу ретроспективный взгляд назад, и вы увидите, что такое значит еврейское правожительство.
Знаете что? Здравомыслящий человек не должен ему уважать. Что вы говорите? «Его»? Ну, оттого, что я скажу «его» — моего уважения к нему не прибавится. Таки-так.
Первый свой ретроспективный взгляд мы бросим на Семена Юшкевича. Хороший был еврей, так знаете, чего ему не хватало? Вы его спросите, чего ему не хватало! Сделался писателем. Тоже занятие для еврея! Сидит и сидит. Пишет и пишет. А в Петербург приехать не имеет права! Ну, так написал он пьесу «Драма в доме» и — что только еврею может прийти в голову — захотел поставить в Императорском театре. Такой его идализм все-таки имел под себе… ну, да — под собой! Я и говорю: имел под собой почву, потому что «Драма в доме» таки была буквально принята на Александринку.
Вот тут и начинается настоящая драма в доме.
Семен Юшкевич хотел приехать для постановки драмы — Семену Юшкевичу нельзя приехать для постановки драмы… Чистый смех и слезы.
Обо всем забыл, даже начал подумывать, чтоб жену выписать, как вдруг, однажды… Тыкались, мыкались — тут тебе и академия наук хлопочет, и общество защиты детей от жестокого обращения, и интендантский вещевой склад…
Ну! Разрешили.
Получает Семен Юшкевич бумагу, что еврею "Шимону Шлиомову Юшкевичу-Рошкусу — это Юшкевича Семена так зовут, — разрешено временное, сроком на 2 месяца, пребывание в столице, для подготовительной работы на сцене Александрийского театра — пьесы означенного еврея «Драма в доме».
Приезжает этот еврей — руки в карманах, нос держит так высоко, что глаз не видать — приезжает в Петербург.
А ну, где у вас тут репетиция? Давайте немножко поставим мою пьесу.
Стали ставить. Первый акт уже прошли, и второй, и третий — Семен Юшкевич уже полнеть стал, обо всем забыл, даже начал подумывать, чтобы жену выписать, как вдруг, однажды…
Сидят они, репетируют четвертый акт…
— Ой, — говорит Семен Юшкевич, — эту фразу мадам Мичурина, вы не так немножко произносите!
— А как же нужно?
— Смотрите сюда! Вы подходите к окну и говорите с немножечком аффектации так: «О, Боже м…» Что такое? Кто такой? Что вам нужно?
— Не видите разве — околоточный. Пожалуйте на выезд.
— Как так?
— Очень просто. Срок два месяца истек. Тек, тек, пока не истек.
— Ой, так я ж еще пьесы не кончил! Обождите денечка два…
— Это нам невозможно.
— Ну, посидите! Сейчас. Так вот вы, мадам Мичурина, подходите к окну и говорите: — «О, Боже м…» Ну, что вы за руку цапаетесь — иду. Уже нельзя двух слов сказать — загорелось! Иду и иду. Такая жалость — пол акта осталось — пожалуйте! Прощайте, мадам Мичурина, прощайте, мусью режиссер — вы видите, какая драма в доме получилась?
И околоточный, как нянька, посадил Юшкевича на поезд и даже сам свисток дал, чтобы машиниста не затруднять. Это первое право жительства.
Вторая… что? Ну, да второе — я же и говорю: второе случилось со скульптором Менделем Беренсоном.
Одному важному купцу, коммерции советнику, захотелось, чтобы его бюст — знаете, так, без рук, без ног — одна грудь и наверху голова, — чтобы такой бюст ему слепил именно Мендель Беренсон.
Как будто мало других лепщиков.
Опять старая история, опять право жительства, опять хлопоты… Бегал-бегал коммерции советник, пока не добился своего.
— На тебе на один месяц, только отвяжись.
Ну, и закипела, знаете, работа. Сегодня один глаз, завтра другой, сегодня один подбородок, завтра дру… Ну, да, положим, так и было — завтра другой! Вы же знаете, у некоторых важных людей бывает по два подбородка.
Такая лепка идет, что ужас.
И опять, знаете, такая же история… Только левое ухо начал делать — пожалуйте!
— Что такое? Ой-ёй! Дайте же мне ему ухо сделать — нечего толкаться. Не может же человек с одним ухом остаться.
— Это, говорит, не мое дело. Пожалуйте. Потому — закон.
— Закон, закон! А такой закон есть, чтобы человек с одним ухом остался?! Это же не какой-нибудь биржевой заяц или набивальщик папирос, которому и вовсе без ушей хорошо, да?
Так нет. «Пожалуйте!»
Успел только, бедный Мендель, пока околоточный папироску закуривал, на левую щеку из глины такую гугулю пришлепнуть, чтобы хоть немного на ухо было похоже. Так вы знаете — получилось такое ухо, что ни один приличный человек носить не станет.
И что получилось? Коммерсанту — убыток, знакомым его смех — относительно уха, а Менделю — неприятность.
А третья история с правом жительства самая нравоучительнавя…
Мотька Цилелтус, маравихер, и Гершка Цилиндр — настоящий идеал хипесничества — приехали без всякого паспорта и права жительства в Петербург. И остановились они у, извините, любовницы Мотьки, Раи Перельмутер, и стали вместе с Абрамом Гоем и Сенькой Сметаником работать — один месяц, два месяца, три и четыре месяца — так стали работать, что заглядение. И никто не говорил им, что нужно уезжать, а они себе работали и работали. Сегодня с прислугой познакомились, завтра в рассыльные поступили, потом кусочек воска к дверям приложили, потом что-то подпилили, кого-то подпоили, кого-то придушили — и такую в конце концов драму в доме поставили, что десяти Семенам Юшкевичам не снилось.
Вот что. Таки-так.
И если вы мне теперь скажете слова «правожительство», я буквально лопну от смеху. Ретроспективно лопну.
|
За последнее время слово «бридж» сделалось в великосветских гостиных всеобъемлющим… (Из великосветской хроника «Вечерн. Времени»). |
I[править]
Вчера у баронессы фон-Шрам состоялся бридж. Были только близкие люди и я; сама баронесса (черно-синее платье с пальетками) не делает больших приемов после смерти своего дяди Брудастова (черный сюртук, на лбу бумажная полоска, в ногах венок из белых роз), но интимные бриджи проходят очень оживленно. Из великосветской молодежи был К. И. Хромоногов (одет: черный смокинг, рубашка, на лице изящная царапина от дуэльного удара) и В. В. Дудукаев, тот самый, который имел громкую историю с графиней Милягиной (белое платье с пальетками, на шее экрю).
Хозяйка очаровывала всех своей любезностью; к двенадцати часам был приготовлен в столовой холодный бридж.
II[править]
Наконец, граф Халамузин открыл двери своего аристократического бриджа на Сергиевской. После того, как он развелся с женой (белое атласное платье, крытое пальетками, в ушах горностаи чистейшей воды) — это был его первый открытый прием.
Щегольские бриджи подлетали, наполненные великосветскими монденами и монденками, к подъезду роскошного палаццо.
Веселились до 2-х часов ночи.
Приглашенный изящный пианист сел за рояль, и гости долго развлекались, танцуя бридж; хозяин очаровывал всех любезностью. Меня он называет просто: «братец», хлопает по плечу, и я, как свой человек, даже два раза бегал на кухню.
За ужином было оживленно, в особенности, когда захлопали пробки, и искристый бридж наполнил стаканы.
III[править]
Третьего дня у княгини Штукаревой состоялось утреннее кофе. Из приглашенных был я. Сама княгиня (изящный пеньюар с пальетками) не вышла, сказав, что у нее болит голова, и я напился кофе один; было превесело, горничная очаровывала своей любезностью. Очаровательная хозяйка, выслала, наконец, в конверте двадцать пять бриджей, и гости, довольные, стали понемногу разъезжаться.
IV[править]
В высшем свете много говорят о предстоящей великосветской дуэли.
Дуэль состоится между князем Сигаевым (черный жакет, полосатые брюки) и светским молодым человеком Брыкиным (сюртук); все дело вышло из-за опереточной певицы О. (изящная кружевная сорочка с пальетками, на ногах гриперль).
Мы навестили князя, но он оказался нездоров: у него сильнейший бридж.
Из другой комнаты мы слышали, как он говорил своему камердинеру на чистейшем французском языке:
— Gonite ego!
Мы не решились беспокоить титулованного дуэлянта, поняв с demi mot’a, что приема у него не будет.
V[править]
Вчера застрелился один из великосветских львов сезона (серый шлафрок со шнурами, черные брюки, револьвер Браунинг с пальетками); пуля пробила бридж.
Тетка его (синее платье цвета валансьен) долго рыдала над трупом; приемов эти дни не будет.
Я вчера заехал к тетке, выразил соболезнование, но швейцар (красная ливрея, в руках булава) от имени хозяев сказал на французском языке:
— Pochiol von!
Хозяева очаровывали всех своей любезностью.
VI[править]
В великосветских гостиных бридж вытесняется другой игрой: именно, когда человек приходит, ему говорят на французском языке:
— Net doma.
Не зная этой игры, я пытался проникнуть во внутренние бриджи, но хозяин, очаровывая любезностью, спустил меня вниз.
Я замечаю, что весь монд увлечен этой игрой.
Самая высшая мода в этой игре — не пускать гостя дальше передней.
VII[править]
Вчера в большом зале ресторана «Слон» состоялся великосветский ужин.
Из приглашенных был только я (блестящий сюртук, брюки горностай с бахромой); приглашенным подавали битки с пальетками и бутылку бриджу, выпив которую гости развеселились до упаду.
Швейцар очаровывал своей любезностью. Нынче под глазом у меня бридж.
Извозчик.
— Дома?
— Это как для кого…
— Ха-ха… хе-хе… Шутник ты, Григорий!
— Вам что нужно то, господин?
— Господи! Голубчик, Григорий. Неужто ж, не признал? Сколько раз, кажется…
— Проходили бы вы. Нельзя тут постороннему народу останавливаться.
— Гриша! Милый! Да какой же я посторонний? Это я-то посторонний! Ты уж тово… пропусти меня, Гришенька. Мне нужно самого Владимира Николаевича видеть.
— Нельзя. Чужих пускать не велено.
Гучков сморщил лицо в больную, страдающую улыбку и ненатурально захохотал.
— Я? Чужой?! Веселый ты человек, Грегуар. Тебе бы где-нибудь в театрах выступать… Стишки смешные писать… гм… да.
— Нельзя. Чужих пускать не велено.
Швейцар стоял, как каменное изваяние.
— Гм… да. Так ты, тово, друг Горацио. Пойди и скажи: Гучков, мол, видеть хочет. Нужно, мол.
— Нельзя, — тупо смотря в землю, прогудел швейцар. Посторонних лиц пущать не велено.
— Грицко, дорогуша моя! Да что ж тут такое делается? Что с тобой? Ведь это я: Александр Иванович Гучков! В лидерах который.
Швейцар подумал.
— Не знаю. Проходите. Нельзя.
Рядом с Гучковым стоял сухой, тощий, скривившийся набок октябрист. Он потянул Гучкова за рукав и робко сказал:
— Пойдем, Александр Иваныч. Чего там… Ну, не пускают — что уж делать… Уж значит нельзя. Уж они, швейцары эти, знают.
— Нет, я не уйду! — обиженно закричал Гучков. — Ты меня пустишь! Вызови мне самого Коковцева!
— Во-во, — засмеялся швейцар. — Так он сам сейчас и выйдет. Пожалуйте мол, дядя, в хоромы чаев перловских с сахарами бобринскими кушать! Э-эх! Проходите уж.
Гучков покраснел от гнева.
— Хороше же!..
Он сделал несколько шагов назад, скрестил руки, откинул голову и внушительно произнес:
— Мы ждем!
Швейцар зевнул и почесал концом булавы за спиной.
— Вы слышите? Мы ждем!
Швейцар стоял, молча. Улыбался в усы.
— Эй, серьезно говорю вам: мы ждем!
— Ну, чего там дурака валяешь, — шепнул Гучкову искривленный октябрист. — Дума здесь, что ли?!
— Швейцар! — властно сказал Гучков. — Мы ж-д-е-м!
Швейцар вынул газетку, сел на стул и погрузился в чтение. Прошло минут десять.
— Швейцар, — устало, печально сказал Гучков. — Мы ждем… Ведь, вы же видите…
Было тихо. Шелестела только газета.
Искривленный октябрист сел на землю и покорно опустил голову. Гучков стоял.
Шелестела газета. Моросил дождь… Где-то визжал и плакал граммофон.
— Швейцар!! — с последним взрывом горя и отчаяния, болезненно закричал Гучков. — Вы разве не видите — мы ждем! Молчите? Хорошо же…
Он ткнул ногой сидящего октябриста.
— Пойдем. Не пускают к Коковцеву. Понимаем-с, понимаем-с…
Он сделал бодрое лицо, взял товарища за руку и зашагал вдоль по Фонтанке…
Но, повернув в переулок, остановился, опустился, обвис и, бессильно прислонившись к каким-то воротам, закрыл лицо руками.
— Высосал! Выжал, как лимон, износил, как старые сапоги — и бросил! Гучков — первый человек был, Гучкову первое место… Советовались с Гучковым, заискивали у Гучкова. А теперь — пошел вон, старый изношенный глупый октябрист!..
Искривленный октябрист стоял около и гладил Гучкова по мокрому от дождя плечу.
— Ну, что там… Зачем так. Просто, его, вероятно, не было дома, или занимался какими-нибудь домашними делами… или голова болела. В другой раз, глядишь — и примет.
— Нет, Вася… Нет!! Не утешай меня. Все для меня теперь ясно, Вася…
Он обернулся, бледный, постаревший, с дрожью в плечах и в голове.
— Что делать? Где выход? Куда я теперь гожусь — старый, глупый, обойденный октябрист? Что я умею делать? На что способен? Вот был Гучков, час тому назад был… А теперь… Вася… Нету Гучкова. Обо… лочка осталась… тряпка… выж… жатый лим… лимон!
Он схватился за голову.
— Выбросили!!..
В Думе к лидеру эсдеков подошел курьер и сообщил, что его хочет видеть Гучков.
— Что ему надо! — удивился лидер. — Где он?
Прячась за белой колонной, стоял Гучков. Сюртук его был в пуху, на лице лежали серые свинцовые тени, и около ботинка из-под брюк болталась белая штрипка.
— Вы меня звали?
Гучков опасливо огляделся, взял эсдека за руку и отошел в угол.
— В чем дело?!
— Скажите, милый, — тихо промолвил Гучков. — Где вы… покупаете бомбы? Мне нужен десяточек.
Эсдек отодвинулся.
— С ума вы сошли! Для чего нам бомбы. Откуда мне знать, где они продаются?..
— Да, да… Знаем мы вас. Ей-Богу, я вас не выдам. Скажите только — где?
— Убирайтесь вы от меня! Что общего у меня с какими-то бомбами?
— Как же так? — удивился Гучков. — Ведь все левые бросают бомбы.
Эсдек пожал плечами и отошел.
Гучков пошел за ним, заглядывая ему в лицо, размахивал руками и быстро шептал:
— Может, к себе меня возьмете? Может, место какое у вас во фракции есть? Я мог бы прокламации сочинять, экспроприации делать… бомбы чинить… типографию…
— Отстаньте вы от меня, нелепый человек.
Гучков остановился и со стоном обрушил сжатый кулак себе на грудь:
— Так что же мне тогда делать?
Вроде работы Сизифа…-- Аверченко верно раскрывает смысл этого выражения, ставшего крылатым. Возникло это выражение из греческого мифа: коринфский царь Сизиф за оскорбление богов был осужден на вечную муку в Аиде. И по сей день сизифова работа понимается как тяжелый и бессмысленный труд.
…на праздник Иоанна Крестителя. — Иоанн Креститель (Иоанн Предтеча) — один из великих пророков, который возвестил пришествие Иисуса Христа. Умер Иоанн Креститель насильственной смертью: за обличение царя Ирода он был заключен в темницу и, по требованию Саломеи, Ирод велел отрубить ему голову.
Образ Иоанна Крестителя играет большую роль в христианском вероучении; в его честь установлены следующие праздники: 23 сентября — зачатие И. К., 24 июня — день его рождества, 29 августа — Усекновение главы И. К.; 7 января — Собор И. К.; 24 февраля — Первое и Второе обретение главы И. К.; 25 мая — Третье обретение главы И. К., 12 октября — праздник Перенесения руки Крестителя с острова Мальты в Гатчину.
…подписи под… телеграммой графу Витте…-- Имеется в виду Сергей Юльевич Витте (1849—1915), русский государственный деятель, Председатель Совета министров (1903—1906); автор «Манифеста 17 октября».
…читали «Новую Жизнь», издание господина Горького. — «Новая Жизнь» (С.-Петербург, 1905) — ежедневная газета, орган РСДРП. Выходила легально. Редактором-издателем значился Николай Максимович Минский (1855—1937), поэт, критик, публицист. Фактическое руководство осуществлялось А. М. Горьким и группой публицистов-большевиков.
…читал «Начало». — «Начало» — легальная меньшевистская газета; выходила в Петербурге в ноябре-декабре 1905 г.
…слово «бридж» сделалось… всеобъемлющим…-- Бридж — азартная карточная игра, ставшая популярной в начале 20 в.
…поняв с demi mot’a…-- Поняв с полуслова (фр.).
В фельетоне отражена борьба между различными партиями в Думе после убийства Столыпина, в частности, между октябристами и кадетами.
…мне нужно самого Владимира Николаевича видеть. — Имеется в виду Владимир Николаевич Коковцов, занявший пост председателя правительства после П. А. Столыпина.