Несколько времени тому назад, едучи из Гласгоу в Ливерпуль, посреди всеобщей суматохи и говора, царствовавших на станции железной дороги, я был поражен зрелищем, которое, потому особенно привлекло мое внимание, что составляло противоположность с окружающими предметами и которое во всякое время заинтересовало бы меня, приведя на память воспоминания прежнего ремесла моего.
Путешественники и носильщики проходили с двух противоположных сторон; мужчины и женщины были обременены: первые чемоданами, последние — картонами. Тут один паровоз подымает в воздух свою колонну дыма, там другой, улетая, оставляет в пространстве свои пронзительные крики. Посреди кутерьмы этой я заметил группу, состоявшую из шести моряков; они вышли из вагона третьего разряда и тащили за собой поклажи свои, запачканные и пропитанные самым чистым запахом смолы. Пятеро из них, вовсе несхожие между собою в отношении лет и телосложения, были очень смуглы; лица их, руки и шеи подходили под цвет красного дерева, что достаточно доказывало многочисленность и продолжительность их путешествий, совершенных ими вдоль всех широт, где ветер освежает жар, когда жар не уничтожает ветра.
Один из моряков этих, сильный и здоровый человек, средних лет и славного роста, с огромными усами, шел впереди; на нем была шапка из манильской травы, коричневые панталоны, сапоги и широкий камзол, из наружного кармана которого торчал великолепный платок, произведения Индии… Я был уверен, что это шкипер какого-нибудь красивого корабля компании Восточной Индии. Странное лицо, принадлежащее к группе этой, был молодой негр от девятнадцати до двадцати лет, одетый матросом, как остальные его товарищи; только безобразные ноги его были обуты в пару высоких сапогов, в которых он путался во время ходьбы, между тем, как у товарищей его была преотважная поступь, несмотря на то, что они немного шатались; но это происходило от дорожной тряски, к чему людям их ремесла трудно привыкнуть; у негра был широкий нос, толстые губы и кожа так черна и блестяща, что походила цветом на каменный уголь. Если б, как большая часть негров, он вечно скалил зубы, то, вероятно, не был бы так забавен, как теперь своей важной физиономией. Несколько молодых дам, стоявших неподалеку с распущенными зонтиками, чтоб предохранить цвет лица от солнца, говорили между собою:
— Ах! посмотрите, посмотрите на этих моряков: они должны быть иностранцы.
Что касается до меня, я с первого взгляда увидел, не нуждаясь в их красноречии, что люди эти были закоренелые английские матросы, такие, каких не найти даже между моряками нашей нации.
Разумеется, что шотландец и ирландец могут быть хорошими моряками, и можно насчитать с дюжину таких, которым теория ремесла этого небезызвестна, однако, в морском английском воине есть какая-то особенная способность, смышленое развитие этого идеального характера, который состоит из смеси суровости и беспечности, практической ловкости и простосердечного незнания света, и которым отличаются дети Океана.
Предаваясь размышлениям этим, в которых серьёзное мешалось с забавным, я спешил к ливерпульскому пароходу; он неподвижно стоял у набережной и в продолжение этого минутного отдыха фыркал как огромный кит, всплывший, чтоб подышать воздухом на поверхность. Между пассажирами, которые давили, так сказать, палубу, мне приятно было увидеть этих моряков; их было, как я уже сказал, шестеро; они сошли в матросскую каюту, где поместились с самым довольным видом, что доказывало, что они почитали себя почти как дома.
Через несколько минут Город Гласгоу выплывал из порта, ударяя сильно и быстро своими огромными крыльями, которые все более и более вытягивались, по мере того, как мы въезжали в море. Волны сильнее заходили. Чтоб утвердить ход судна, развернули большой фок на остром носу его — и дымное облако, вылетающее из трубы и разносимое ветром, останавливалось на задней части парохода, где черная, как смоль, тень его резко отделялась от белой струи, которую пароход, в полете своем, оставлял за собою.
С самого начала вечера (это было летом) серебристый диск луны стал подыматься против синеватых вершин Аррана, еще позлащенных лучами заходящего солнца.
Между тем, прибрали немного и восстановили порядок на палубе, заваленной поклажами; клокотанье воды и шипенье пароходной трубы были тишиною для ушей наших в сравнении со стуком и жужжаньем сопровождавшим отъезд наш.
В число особенных и, как кажется, неизбежных неприятностей, которые надо переносить на пароходах, следует поместить слепого скрипача, беспрестанное скрипенье которого, присоединяясь к толчкам и качанью желудка, производит неприятный феномен, столь обыкновенный на пароходах.
Один из таких странствующих музыкантов показывал образчик своего таланта перед одною группою пассажиров. Далее, между тем, на конце парохода оставалось одно место, где не было ни шуму, ни суетни, и где я вскоре заметил моряков своих, фигуры которых отделялись на неизмеримой перспективе моря.
Покинув избранную сферу, чтоб закурить сигару, я застал двоих моряков, тех, которые были постарше, в разговоре с каким-то пассажиром, тоже мореходом, по-видимому, не столь сведущим, как они сами.
Остальные прохаживались быстрым и неровным шагом, характеризующим моряков вообще. Негр же поворачивал по временам голову и выражал гримасою удовольствие, которое доставляла ему музыка; но, впрочем, он не удостаивал вниманием общество низшего разряда, подле которого стоял, и не вмешивался в толпу, которая, по-видимому, уже взмолилась морю о помиловании.
По всему видно было, что товарищи негра считали его совершенно себе равным, да и он сам, кажется, быль такого же мнения.
Цвет кожи не поселял к нему отвращения моряков, участь которых, он, вероятно, давно разделял, какова ни была бы она. Постель их уже была приготовлена у блинда парохода, между дубовых шестов и пуков веревок.
Презабавно было смотреть, с каким презрением закоренелые эти моряки глядели на матросов этой лодки с трубой, и как последние уважали их. Но дело в том, что ни с той, ни с другой стороны не было заметно особенного желания поразговориться.
Когда я очутился подле них, то сделал вслух несколько замечаний, обращаясь к моряку, которого принимал за начальника этой маленькой группы. Мне было нетрудно заставить разговориться этого настоящего батюшку Смолу. Он был смышлен и учтив. Я приписываю это тому, что он видел столько отдаленных стран и любопытных вещей, на которые, чтоб уместить их на бумаге, не хватило бы дюжины путешественников и комментаторов.
Все они шестеро плавали на одних и тех же кораблях по разным направлениям. Недавно, принадлежа к экипажу большого ливерпульского корабля, который они теперь догоняли, они были в Калькутте, Сингапоре и Кантоне; в промежутке, между приездом и отъездом этого корабля, они съездили в Гласгоу по делу главного шкипера. Окончив дело это, они отправились к Ломондскому озеру (lac Lomond); до тех пор ни один из них не видывал пресной воды.
Во время объяснения этого и пока негр прохаживался взад и вперед мимо меня с своими товарищами, я увидел сквозь расстегнутую пеструю рубашку, что грудь его была расписана странными эмблемами, ярко-синего и красного цветов. Вероятно, он почти не считал бы себя мужчиною, если б на нем не было украшений такого рода; потому что дикие океана во многих отношениях сходны с дикими американских лесов.
Наконец я сказал шкиперу несколько слов насчет этого странного украшения молодого негра.
— Jack Moonlight! (Джак Лунный-Свет) закричал моряк, обращаясь к негру, подойди сюда, любезный… Покажи свои бумаги вот этому барину.
Негр улыбнулся и, по-видимому, был очень доволен моею просьбою; он расстегнул рубашку и показал мне свои знаки. Посредине был рисунок, вероятно с намерением нарисованный, чтоб скрыть сломанную в груди кость; над рисунком была корона, а под ним якорь; с одной стороны большая стрела морского арсенала, с другой круг в котором стоял 1838 год.
— Это мои документы, милостивый государь, — сказал негр, выказывая свои белые зубы.
— Знак этот для него очень важен, — прибавил один из молодых моряков, — но у него есть еще другой, на плече; знаете мистр Вильсон?
— Об этом не надо говорить, Дик, — отвечал шкипер.
Негр снова принял важный вид и снова начал ходить взад и вперед.
— Как вы его сейчас назвали? — спросил я у Вильсона, — кажется, Лунный-Свет?
— Да, милостивый государь, его зовут Джак Лунный-Свет.
— Ut lucus a non lucendo, — подумал я, — это, вероятно, какой-нибудь сверхъестественный лунный свет… что-то вроде потаенного фонаря. Да кто ж назвал его таким именем? -спросил я громко.
— Право не знаю, милостивый государь, — отвечал шкипер, — кажется, весь экипаж. Подшкипер и повар, как отличные маляры, накололи и разрисовали на груди его эти фигуры.
— Да тут целая история, милостивый государь. — Сказал мне другой матрос.
— Мне бы очень хотелось знать ее. Расскажите, пожалуйста. — Вскричал я, обращаясь к шкиперу и садясь, между тем, как двое его товарищей выражали глазами то же желание.
— По правде сказать, — отвечал моряк, с самодовольным видом поправляя камзол и посматривая то на тот, то на другой сапог, — я не большой мастер рассказывать; но как я сам разыгрывал роль в этом деле, то вы узнаете его подробно и верно. В то время, — продолжал он, — мы были на дрейфе перед Гаваною, напротив молы. [2] Корабль La Marie Jeanne de Bristol, находился под командою капитана Дрейя; это было в 1838 году — кажется что так, Том?
— Да, да, мистр Вильсон, — подтвердил другой моряк, — это довольно ясно и правильно написано на груди Джака Луннаго-Света.
— Мария Жанна, — продолжал шкипер, — возвратилась из Ямайки, чтоб рассчитаться по одному делу, и потому недолго оставалась на месте; но, за две ночи до ее отъезда, прибыл большой португальский гальот и, в свою очередь, лег на дрейф за тридцать-пять футовых сажен от правой стороны нашего корабля, так что из окон своих мы могли смотреть в его каюты. Правда, флаг гальота смахивал на американский, и на нем был янки, который, как говорили, заменял иногда командира экипажа; но, наблюдая за его приемами, уловками, и видя большую палату, которая была почти на одной линии с бугшпритом, мы вскоре не имели больше никакого сомнения, что такое был в самом деле этот гальот. С самой первой ночи, судя по шуму и свету на корабле, мы догадались, что из него высаживают порядочное число недавно вывезенных из Гвинеи негров. Между тем, сторожевые испанские лодки объезжали надзором, и трибунал, заседающий чрез три или четыре дня, разыскивал и преследовал всех и каждого, кого только подозревали занимающимся такой торговлей; трибунал этот уверял, что он так строг и употребляет такую осторожность и бдительность, что от него ничто скроется. Около Флорид видели тоже английского крейсера, но мы предполагали, что, день тому назад, он был занесен бурею в Мехиканский залив.
На следующую ночь был чудный свет луны, так что на корабле, где были негры, все было совершенно тихо до двух часов третьей четверти. Тогда он снова стал переносить на землю, как говорится, свой груз, потому что луне надлежало скоро закатиться, а судно находилось в тени, отбрасываемой магазинами.
Рулевой и я (в это время я был еще просто матросом первого класса на Марии-Жанне) стояли тогда на палубе, потому что была наша очередь караулить, как вдруг заметили, что на соседнем корабле происходило какое то смятение и глухой шум. Тень корабля этого доходила почти так же далеко, как тень нашего руля; я в это время смотрел в зад корабля, и мне показалась на воде струя, как будто человек, или какое-нибудь животное, подплывал к нашему кораблю.
— Рулевой! — сказал я, — уж не акула ли это, которую, говорят, кормит гальот, потому что она служит ему вахтою?
— Где это? — спросил рулевой.
— Да вон, посмотри! — отвечал я.
В эту именно минуту я увидел черную и курчавую голову негра, который вплыл в пространство, освещенное луной, отделявшее наш корабль от пространства тени, в которой находился гальот. Негр плыл без малейшего шума.
— Смирно, товарищ! — сказал я рулевому. — Не пугай бедного малого. Бьюсь об заклад, что он ищет спасения.
Негр взлез на ванты бизань-мачты, потом голова его выставилась из-за закраин правой стороны корабля, а как мы с рулевым не пошевелились, то он дополз до бика, где люки были отворены и все матросы спали на своих койках. В одну минуту он спустился вниз; мы подкрались за ним, чтоб посмотреть, что он станет делать. Под самой лестницей находилась кладовая, где лежали уголья нашего повара; кладовая эта была в полу и отворялась железным кольцом. Негр, чтоб соскочить туда, не спрашивая позволения, начал открывать кладовую. Как только он исчез и дверь за ним захлопнулась, рулевой вскричал!
— Да он еще ребенок!
— Но все-таки порядочно проворный, — отвечал я. — Что удивляет меня, так это сметливость, с которою он выбрал себе самый лучший приют из всего корабля. Старик Дидона, право, может принять его за сына жены своей Нанси, совершенно почерневшего от угля.
— Так слушай же приятель, — продолжал, смеясь, кормчий, — надо, во что бы то ни стало, скрыть мальчика от черного аптекаря и не пускать его в кладовую до тех пор, пока корабль не выйдет в открытое море.
Вы знаете, милостивый государь, что мы зовем аптекарем нашего повара.
— Не беспокойся, товарищ, — сказал я, — постараюсь так устроить дело, чтоб Дидона не мог разболтать этой тайны между проклятыми торгашами.
Надо вам сказать, что этот Дидона был поваром на корабле Мария-Жанна; настоящее имя его было Диодор Томпсон; но, будучи перед тем, два или три года тому назад, помощником повара на фрегате Дидоны, его все стали звать Дидоной, хотя я и слышал, что это скорее женское, чем мужское имя. Это был негр янки, такой же черный, как уголь, с которым он беспрестанно имел дело; впоследствии он женился на одной женщине из Бристоля. Она подарила ему сына; но ребенок был бел как мать.
На следующее утро, перед тем, как подымать якорь, Дидона вышел из своей койки в шесть часов утра и собирался разводить огонь; он подошел к баку и хотел было отворить угольную камору, но я остановил его, сказав:
— Постой, Дидона, я хочу дать тебе добрый совет.
— Не мешайся в чужие дела, а занимайся собственными, Джак Вильсон, — отвечал он грубо, по своей привычке.
— Дидона, — продолжал я, — как ты думаешь, кто сбежал нынешнюю ночь по этой лестнице в угольную камору?
— Не могу знать, — отвечал он. — Да кто ж это был, Джак? а?
Сказав это, он опустил железное кольцо двери.
— Так знай же, Дидона, — сказал я, — у нас на корабле что-то не ладно. Тут я начал намекать ему о некоторых предосторожностях.
Повар поспешил исполнить мои советы, чему я от души хохотал. Между тем, старик не смел открыть совсем люка, а чуть приподнял его, чтоб всунуть только провизию, достаточную для прокормления полдюжины человек.
Таким образом, я был уверен, что мнимый люцифер просидит там спокойно целый день.
Когда мы начали поднимать якорь, лодка, принадлежащая гальоту, с неприязненным любопытством стала ездить около нашего корабля, потому что люди эти питают естественное отвращение к английским кораблям. Два или три раза они посмотрели исподлобья на старика Дидону, взамен чего, повар забросал их проклятиями, достойными сатаны. Я думаю, что если б мы опоздали часом сняться с якоря, то соседи пришли бы к нам на корабль с испанскими солдатами и позволением обыскать нас. Они стали бы уверять, что потеряли невольника законно купленного, или даже, может быть, стали бы обвинять нас, что мы занимаемся постыдной торговлей, которой они сами занимались.
Между тем, мы отправились, и к первой четверти земля была у нас на юго-западе, канатные паруса на стороне бакборда, а ветер сзади.
На следующее утро повар подошел к моей койке, стал качать ее и сказал:
— Теперь мне уголь необходим, Джак…. Уж, верно, он выбрался оттуда — как ты думаешь, любезный?
— Убирайся к черту, дурак! — закричал я. — Оставь меня в покое. Разве ты не знаешь, что меня только что сменили, а ты прерываешь сон бедного матроса и занимаешь его собственными своими делами.
— Клянусь небом, я отплачу тебе, проклятая смола! — вскричал повар в ярости. — Ты выдумал, будто тут сидит черт… Я заставлю тебя раскаиваться в такой шутке… и не позже как сегодня утром… вместо чаю, напою тебя кипятком.
— Ну, так иди за углем, — сказал я ему.
Дидона взялся за кольцо, приподнял дверь каморы и, спуская вниз лестницу, погрозил мне кулаком.
— Прощай, Дидона, — закричал я ему.
— О, проклятый злодей! — промычал он из глубины каморы.
Повар пошатнулся; я мог об этом судить по треску угля; потом, вдруг заревел как зверь.
В эту самую минуту явился молодой негр. Он взбежал по лестнице, выскочил из каморы и бросился на палубу, откуда побежал на шканцы; там стоял подшкипер, который в эту минуту командовал, чтоб распустили другой парус.
Опускная дверь упала, прихлопнулась, и бедный Дидона остался там как в мышеловке. Если б нам не хотелось завтракать, то мы заставили б его посидеть там.
Когда повар вышел из каморы, он был совершенно встревожен.
— Ты правду сказал, Джак Вильсон, — вскричал он, глядя на меня, — черт сидел в каморе; я видел его — и это верно! Он, как пламя, вылетел из груды угля… и так же черен как… Эй, товарищи! да кажется вы смеетесь… это и в самом деле смешно…. ха! ха! ха!
Дидона до того расхохотался, что у него слезы полились из глаз.
Наконец все обступили молодого негра, который стоял на шканцах. Бедняжка не умел сказать ни слова по-английски; но он бросился к ногам подшкипера, как бы умоляя пощадить его жизнь.
В эту самую минуту капитан корабля вышел на палубу с двумя дамами, бывшими в числе пассажиров; им хотелось подышать свежим воздухом; но как негр был в совершенном дезабилье, то дамы тотчас же юркнули в каюту. Капитан увидел невольника и немедленно разобрал дело, а потом приказал подшкиперу одеть его и дать в помощники повару.
Дидона громче прежнего стал хохотать. Он хотел усыновить новичка, которого полюбил весь экипаж наш, видя, что он на все способен. Как я уже сказал вам, его назвали Джаком, и вместо того, чтоб оставить мальчика на кухне, из него сделали что-то похожее на моряка.
Во время возвращения Марии-Жанны, негр довольно кое чему выучился, так что мог уже развертывать паруса и прикреплять их. Мы поручили Дидоне напечатать на груди его свидетельство по всем правилам, доказывающее, что он вступил в звание моряка, за плату, в службу Великобритании. Это и есть то самое свидетельство, которое вы сейчас видели, милостивый государь.
— Все это очень хорошо, — сказал я, — но во всем этом, нет и помину о луне… так что я не понимаю, почему называете вы его таким странным именем? Он вовсе не похож на лунный свет?
— Погодите немного, я не кончил еще своего рассказа. Я сделал еще путешествие в Ямайку на Марии Жанне, потому что всегда имел привычку не изменять, если можно только, кораблю своему. Я помню, как один раз повар Дидона, поссорившись с женою своею Ненси, вскоре после того, как мы снялись с якоря, сказал негру Джаку при всем экипаже, что намерен оставить ему все, что скопил; а он был довольно богат, как это было всем известно. Дидона никогда не тратил своего жалованья и во время многочисленных путешествий старик-негр собрал немало денег.
— На этот раз, благодаря попутному ветру, мы скоро летели, пока не очутились у Багамы. Корабль остановился и остался неподвижен как столб посреди огромного пространства воды, жгучий как пламя, ровный как лед. Два или три раза порыв ветра толкал корабль наш вперед, но вскоре другой сильный порыв оттолкнул его назад; когда ветер дул сзади мы спешили распускать паруса и, минуту спустя, принуждены были, во время проливного дождя, подымать из гардени. Право, мы думали, что никогда не выберемся из этой негостеприимной широты, как вдруг увидели так же ясно, как на мореходной карте, струю на поверхности моря, по направлению северо-запада.
Вскоре мы заметили плывущую вдоль корабля нашего огромнейшую акулу; такого чудовища я от роду не видывал. Каждую ночь она отплывала за корабль, и тяжелая масса ее стеклянно-зеленого цвета погружалась в глубину лазурных вод; но каждое утро она снова являлась подле корабля, с распущенными лапами и в сопровождении двух маленьких морских рыб. Ее никак нельзя было приманить, и матросы предсказывали, что между нас непременно скоро убудет кто-нибудь из товарищей.
Однако повар, чтоб привлечь это чудовище, приготовил чудесную приманку — такой огромный кусок поросенка, что его хватило бы на четверть экипажа. И в самом деле, повар поймал акулу. Все матросы схватились за веревку, в которую попала акула, и с большим трудом втащили уже морду ее на палубу, так что видна была внутренность ее пасти и горла. Но вдруг веревка оборвалась на том самом месте, где была скреплена с цепью.
— Акула, произведя страшный шум и заливая нас всплесками, снова упала в море…
Животное исчезло из глаз наших.
К счастью, к закату солнца, довольно сильный ветер понес нас далее.
Накануне у нас была полная луна, а в эту ночь, как теперь помню, был чудный лунный свет, какого я никогда не видывал. Вода, почти такая же синяя, как днем, катила светлые, блестящие волны; небо утопало в белом, прозрачном воздухе, а луна, необыкновенной величины, сияла как брильянт.
Повар Дидона имел привычку в теплых широтах во время лунных ночей спать на палубе. Он ложился лицом кверху, так что луна прямо ударяла на него, и грелся как ящерица на солнце. Часто товарищи советовали ему закрывать лицо и говорили, что если он не рискует испортить цвета кожи, так может проснуться или слепым или криворотым, или потерять память.
Мы говорили это не шутя, потому что в тропиках мне часто случалось видеть товарищей, страждущих от сильного ударения луны… Даже я вот что вам скажу: если вы вывесите на лунный свет рыбу, то не более как в час, или два, она так испортится что от нее будет пахнуть как от люциферовой спички, и она может отравить того, кто съест ее.
— Наконец, милостивый государь, Дидона вышел на палубу с старым одеялом, разостлал его на пол и лег лицом к самой луне. Не прошло и пяти минут, как он уже спал глубоким сном и храпел изо всей силы. Тогда матросам, которых попутный ветер привел в веселое расположение духа, захотелось пошалить и хорошенько напугать Дидону.
Они принесли горшок с краской и кистью и набросили слой штукатурки по всему лицу его (Дидона промычал только и продолжал спать по-прежнему) потом намазали маслом шершавую его голову и так причесали волосы, чтоб они походили на рога; потом принесли полное ведро воды и поставили на палубу, подле самого негра, так, чтоб проснувшись, он мог себя видеть.
Несколько времени спустя, ветер стал утихать и паруса, колыхавшиеся еще сверху, вскоре почти совсем опустились; марс-стенги крутились около мачт, потом снова распускались со свистом, который раздавался по морю; наконец ветер совершенно перестал нам услуживать и капитан корабля приказал сложить паруса. Еще раз настала совершенная тишь; синяя вода только надувалась при свете луны, как парус, который бы стали мыть в серебряном тазу… Это лучшее сравнение, какое мог я придумать.
Так как корабль наш остановился, черный повар, шатаясь, вскочил на ноги… и я почти готов поклясться, что накануне он разливал по бутылкам бочонок ямайского рома. Когда он открыл глаза, чтоб узнать, где находится, ведро с водою, в которой отражалась луна, стояло именно у него над носом.
Он замычал.
— Ах! черт!… — вскричал он и, добежав до перил корабля, бросился в море.
— Спасите! помогите! — закричал я.
Весь экипаж сбежался.
— Ах, Господи!… — сказал один матрос, показывая пальцем точку, привлекавшую все его внимание. — Посмотрите!…
Черная голова Дидоны выставлялась из воды; но в некотором от него расстоянии, что увидели мы? Черные лапы акулы… Она подкрадывалась потихоньку, как обыкновенно делают эти проклятые животные, когда не уверены в своей добыче.
— Акула! акула! — кричал экипаж. — Гром и молния! вот она!
— Спускайте лодку! — скомандовал подшкипер.
Несколько человек бросились к лодкам и немедленно спустили в воду одну из них.
Молодой негр Джак тоже стоял на палубе. В одну минуту он сбросил с себя шляпу и башмаки, схватил большой поварской нож и спрыгнул в море. Никогда не видал я, чтоб кто-нибудь плавал лучше и смелее его. При лунном свете мы могли так же ясно и хорошо видеть все предметы, как днем. Джак подстерег удобную минуту и одним прыжком бросился на акулу, лапа и хвост которой оставляли в воде блестящую струю. Старик Дидона храбро барахтался, крича изо всей силы, чтоб ему бросили веревку, но вовсе не подозревая соседства акулы.
Что касается до молодого Джака, он в последствии рассказывал нам, что, чувствуя ноги свои на спине чудовища, он нырнул под акулу и всадил в челюсть ее поварской нож свой в ту самую минуту, когда она поворачивала голову, чтоб схватить свою добычу.
Джак, как и все молодые негры с берегов Гвианы, с малых лет упражнялся в битве с морскими зверями.
Но любопытнее во всем этом то, что с тех самых пор чудовище не подавало знака жизни; вероятно, оно до того испугалось, что юркнуло в самую глубь моря, по прямой линии с килем корабля нашего.
Что бы там ни было, а лодка в одну минуту очутилась подле Дидоны и Джака, которые сели в нее здравы и невредимы.
Джак клялся нам, что в ту минуту, когда акула готовилась повернуть голову и была только на пол-локтя расстояния от старика Дидона, и когда он, Джак, хлопотал на хребте этого плотоядного чудовища, то слышал звон цепи, в которую запуталась морда акулы. Минуту спустя, под ногами у него была только одна прозрачная вода, в которой он ясно видел белые шары, подымающиеся из зеленой массы, которая спускалась под выпуклость корабля. В таком случае, ноги повара, прежде чем акула проглотила бы их, запутались бы в приманке собственного его приготовления.
В заключение скажу, что происшествие это произвело в Дидоне такое потрясение, что он никогда не мог поправиться, и, возвратясь из путешествия, поклялся провести на твердой земле остаток дней своих и никогда не поддаваться колдовству.
Не умею вам сказать, оттого ли, что этот новый род жизни ему не нравился, но верно то, что в скором времени потом он навсегда отправился из здешнего мира, оставив Джаку большую часть того, что имел, с условием, что впредь он будет носить его имя.
Когда мы рассказали историю эту матросам Марии-Жанны, они в шутку стали называть повара Лунным-Светом, что было довольно естественно, потому что, если разобрать хорошенько, так ведь лунный же свет был причиной его смерти.
Когда Джак, похоронив Дидону, отправился с нами, стали называть его Jack Moonlight, хотя, если поглядеть на него, никак нельзя вообразить, чтоб могло быть что-нибудь общее между Лунным-Светом и черным лицом Джака, разве только то, что крайности, как говорят, сходятся.