Ростопчина Е. П. Талисман: Избранная лирика. Драма. Документы, письма, воспоминания / Сост. В. Афанасьев.
М., «Московский рабочий», 1987. (Московский Парнас).
Сестра моя Евдокия Петровна Сушкова родилась 23 декабря 1811 года в Москве, на Чистых прудах, близ Покровки, в доме ее родного деда с материнской стороны, Ивана Александровича Пашкова, у которого ее родители, Петр Васильевич и Дарья Ивановна, поселились со времени их бракосочетания в январе этого же года. Во время нашествия французов в 1812 году все семейство Пашковых выехало в одну из симбирских деревень Ивана Александровича, но П. В. Сушков, служивший чиновником VIII класса при московском комиссариате, оставался в Москве, где в 1812 и 1813 годах было ему поручено заготовление вещей для армии, а после того, до половины 1815 г., находился при ней за границею. В 1816 г. Д. И. Сушкова родила сына Сергея, а в 1817 г. второго сына Дмитрия и чрез два месяца после того скончалась от чахотки. В это время на принадлежавших И. А. Пашкову Белорецких железных заводах, в Оренбургской губернии, произошли между рабочими беспорядки, и вообще заводское дело пришло в сильный упадок. <…> Он уговорил своего зятя П. В. Сушкова оставить на время службу и отправиться на завод для водворения там порядка. Петр Васильевич поехал, оставив своих детей у деда и бабушки Пашковых.
Вернувшись через три года, он отправился в Петербург и поступил там на службу в министерство финансов; здесь он оставался несколько лет, часто навещая в Москве своих детей, которых не мог взять к себе по разным причинам и главным образом потому, что не желал поселиться в Петербурге и все ожидал получения места где-нибудь в губернии. Только в начале 1826 г. был он назначен начальником Оренбургского таможенного округа и проездом через Москву взял с собою двух сыновей, но 14-летнюю дочь пришлось оставить у Пашковых, так как в то отдаленное от нас время не имелось возможности окончить приличным образом воспитание светской девушки в малонаселенной Оренбургской крепости, и, кроме того, ее пребывание у вдового отца, часто отлучавшегося для объездов своей весьма растянутой в два конца — до Гурьева и до Троицка — таможенной линии, было бы сопряжено для нее со многими неудобствами.
Учение Евдокии Петровны соответствовало требованиям тогдашнего воспитания светских барышень, по следующей общепринятой для них программе: закон божий, языки русский, французский и немецкий, немного арифметики, краткие познания из истории и географии, рисование, игра на фортепиано и танцы. В сущности, этой программы элементарного образования было в то время достаточно для светской девушки, так как те из них, которые сами пожелали бы, могли впоследствии дополнить и усовершенствовать свои познания, посредством чтения и самостоятельных занятий. По счастью для Евдокии Петровны, она была одарена от природы отличными умственными способностями, необыкновенною памятью, большою любознательностью, страстною любовью к поэзии и литературе, а потому еще в отроческом возрасте стала постепенно дополнять и расширять круг своих познаний посредством обширного и разнообразного чтения; она также успела изучить язык английский и позднее итальянский.
В прозаически-житейском семействе Пашковых, где она воспитывалась, никто не занимался литературою. Из семейства же Сушковых проживала в Москве единственно Прасковья Васильевна, никогда не писавшая никаких сочинений, и Андрей Васильевич — отъявленный враг пера, даже не любивший писать простых писем. Что же касается до Николая Васильевича, то после кончины в 1819 году его отца он покинул Москву 22-х лет от роду, когда еще не думал заниматься литературою, а моей сестре было в то время только восемь лет, --они сошлись и сблизились гораздо позднее, лишь в конце 1847 г. <…>
Евдокия Петровна начала писать стихи скрытно от старших родных в семействе Пашковых.
Меня маленькую учили басням! Помню их уроки.
Он <Н. П. Огарев> познакомился с моею сестрою, когда она была девочкою 14-ти лет, а он еще учился в Московском университете и посещал в доме Пашковых гувернантку наших двоюродных сестер, англичанку А. Е. Горсеттер, которая раньше жила в семействе Огарева.
Воскресло в памяти унылой
То время светлое, когда
Вы жили барышнею милой
В Москве, у Чистого пруда.
Мы были в той поре счастливой,
Где юность началась едва,
И жизнь нова, и сердце живо,
И вера в будущность жива.
Двором широким проезжая,
К крыльцу невольно торопясь,
Скакал, бывало, я — мечтая —
Увижу ль вас, увижу ль вас!
Я помню (годы миновали!)…
Вы были чудно хороши;
Черты лица у вас дышали
Всей юной прелестью души.
В те дни, когда неугомонно
Искало сердце жарких слов,
Вы мне вручили благосклонно
Тетрадь заветную стихов.
Не помню — слог стихотворений
Хорош ли, нехорош ли был,
Но их свободы гордый гений
Своим наитьем освятил.
С порывом страстного участья
Вы пели вольность и слезой
Почтили жертвы самовластья,
Их прах казненный, но святой.
Листы тетради той заветной
Я перечитывал не раз,
И снился мне ваш лик приветный
И блеск и живость черных глаз.
Да, тогда выучивали наизусть Расина, Жуковского, Мильвуа и Батюшкова. Тогдашние женщины не нынешним чета! Они мечтали, они плакали, они переносились юным и страстным воображением на место юных и страстных героинь тех устаревших книг; это все, может быть, очень смешно и слишком сентиментально по теперешнему, но зато вспомните, что то поколение мечтательниц дало нам Татьяну, восхитительную Татьяну Пушкина, милый, благородный, прелестный тип девушки тогдашнего времени. <…>
Книги заменяли ей воспитателей, она окружила себя гениями и мыслителями всех веков и народов; Гете, Шиллер, Жан-Поль, Шекспир, Данте, Байрон, Мольер и сладко-струнные поэты, теперь столь пренебрегаемые у нас, Шенье, Жуковский, Пушкин, Мур, Гюго и романисты-сердцеведцы, Бальзак, Бульвер, Нодье, — и все, что только могло возвысить душу, развить воображение, тронуть сердце созревающей затворницы, все это любила, знала, понимала она. Конечно, от этого переселения в мир идеальный и письменный она удалилась понятиями и чувствами от действительности, предавалась мечтательности и восторженности, но это самое придавало особенную прелесть ее словам, ее обращению; она говорила как другие пишут, и в ней не было ничего пустого и пошлого, чем портятся девушки, слишком рано посвященные в светскую жизнь и ее развлечения.
В стихотворении «Две встречи» она описала первое свое знакомство с Пушкиным на бале у московского генерал-губернатора князя Д. В. Голицына, в первую зиму ее выезда в свет, когда ей было 18 лет; Пушкин так заинтересовался пылкими и восторженными излияниями юной собеседницы, что провел с нею большую часть вечера и после того тотчас познакомился с семейством Пашковых.
В 1830 году князь Петр Андреевич Вяземский, посещавший семейство Пашковых, познакомился с стихами Евдокии Петровны под названием «Талисман», списал их и без ее согласия напечатал в петербургском альманахе «Северные цветы» на 1831 г. за подписью Д……а, которая должна была означать: Дария Сушкова, так как князь полагал, что имя моей сестры было Дария, потому что в семействе все ее называли «Додо», как она сама прозвала себя в раннем детстве. Это было первое появление в печати стихов Евдокии Петровны. По причине загадочной под, ними подписи долгое время не знали имени их автора, но наконец секрет открылся, и бедной поэтессе крепко досталось в семействе Пашковых за ее лирическое увлечение, — все находили, что для благородной светской барышни неприлично заниматься сочинительством, а печатать свои произведения уже совершенно постыдно! После такого приговора, конечно, Евдокия Петровна более не рисковала отдавать своих стихов в печать до самого времени своего замужества, хотя писала их довольно много, как это усматривается из книжки ее стихотворений, изданных в первый раз в 1841 г., где почти половина из них помечена 1829—1833 годами, написанных ею в возрасте от 17 до 21 года.
Лермонтов <…> был дурен собой, и эта некрасивость, уступившая впоследствии силе выражения, почти исчезнувшая, когда гениальность преобразила простые черты его лица, была поразительна в его самые юные годы. Она-то и решила его образ мыслей, вкусы и направление молодого человека, с пылким умом и неограниченным честолюбием. Не признавая возможности нравиться, он решил соблазнять или пугать и драпироваться в байронизм, который был тогда в моде. Дон Жуан сделался его героем, мало того, его образцом; он стал бить на таинственность, на мрачное и на колкости. Эта детская игра оставила неизгладимые следы в подвижном и впечатлительном; вследствие того что он представлял из себя Лара и Манфреда, он привык быть таким. В то время я его два раза видела на детских балах, на которых я прыгала и скакала, как настоящая девочка, которою я и была, между тем как он, одних со мною лет, даже несколько моложе, занимался тем, что старался вскружить голову одной моей кузине, очень кокетливой. <…> В то время я была в полном восторге от Шиллера, Жуковского, Байрона, Пушкина; я сама пробовала заняться поэзией и написала оду на Шарлотту Корде, и была настолько разумна, что впоследствии ее сожгла. <…> Он тогда был в благородном пансионе.
ДОДО
Умеешь ты сердца тревожить,
Толпу очей остановить,
Улыбкой гордой уничтожить,
Улыбкой нежной оживить;
Умеешь ты польстить случайно
С холодной важностью лица
И умника унизить тайно,
Взяв пылко сторону глупца!
Как в Талисмане стих небрежный,
Как над пучиною мятежной
Свободный парус челнока,
Ты беззаботна и легка.
Тебя не понял север хладный;
В наш круг ты брошена судьбой,
Как божество страны чужой,
Как в день печали миг отрадный!
В мае месяце 1833 года мы поехали в Москву: одна из моих кузин выходила замуж за очень богатого и знатного человека. Свадьба эта сладилась совершенно неожиданно для всех нас и грустно удивила меня. Кузина, за неделю до решения своей судьбы, писала мне и с отчаянием говорила о своей пламенной и неизменной любви к другому. <…> Грустно мне было ехать в Москву. <…> Но как Выразить мое изумление, я не верила глазам и ушам своим, когда меня встретила кузина, не бледная, не исхудалая, не грустная, но цветущая, счастливая.
В начале 1833 года Евдокия Петровна вышла замуж за графа Андрея Федоровича Ростопчина, младшего сына бывшего в 1812 году главнокомандующего в Москве графа Федора Васильевича. Венчание происходило в церкви Введения на Лубянке, наискось которой находился дом жениха, доставшийся ему после отца, который в нем жил в 1812 г. и позднее скончался 18 января 1826 г. <…> Жених был еще несовершеннолетний и моложе невесты. Сначала Евдокия Петровна не соглашалась принять его предложения, но после поддалась общему влиянию и напору со стороны всех родных и коротких друзей семейства Пашковых.
Наша Сушкова помолвлена за молодого графа Ростопчина. <…> Говорят, что от этой свадьбы все московские матушки рвут и мечут; Сушкова совсем обворожила старуху Ростопчину, которая сначала не хотела дать согласия и призвала ее к себе, чтобы представить ей все опасности этого брака, основанные на молодости, на шалостях, на непостоянстве сына. Но не робкую душу вложил бог в Сушкову: она отвечала, что грядет на вольную смерть, и, наконец, так понравилась будущей теще, что та говорит, что не могла никогда угадать лучшего счастия для сына.
Несмотря на свою преждевременную плешь, мой отец умел нравиться, когда желал. Он имел важную осанку, прекрасный рост, блестящий и игривый ум. <…> Накануне свадьбы дед мой, к своему удивлению, узнал по бумагам, врученным моим отцом, что жениху не 30 лет, как все думали, судя по наружности, а всего только 19. Дед был поражен. Моя мать была еще более удивлена, оказавшись на два года старше своего жениха. <…> Человек, преждевременно состарившийся, вызывает удивление, если не страх.
Она вошла в мужнин дом без заблуждений, несовместных с ее годами и нравом, но с твердою, благородною самоуверенностью, с намерением верно и свято исполнять своп обязанности, — уже не мечтая о любви, слишком невозможной, но готовая подарить мужу прямую и высокую дружбу, делить с ним добро и зло, радость и горе, принимать участие во всем, его занимающем, и уделять ему сколько можно из богатого родника своего собственного внутреннего мира. Она готовилась быть его подругою, понимая под этим словом полное, сознательное, неизменное сотоварищество двух существ, свободно избравших один другого для перехода через неизвестную и подчас трудную дорогу жизни.
Мы нашли родных в хорошем настроении и потерявшими головы от блестящей свадьбы Додо. <…> Утром граф (Ростопчин) явился представиться. <…> Он держит себя пренебрежительно, даже презрительно, глупая улыбка не сходит с его губ, его замечания очень часто бывают неуместны, он упрям и, однако, пуст и легкомыслен; он скуп и часто расточителен до сумасшествия. <…> Ему прислали из Петербурга для его невесты серьги, стоившие 10 000, но, так как они ей не понравились, он их разломал на куски.
В воскресенье мы гуляли в Кенгштоновом и в Гайд-парках. Какая унылая великолепная прелесть! Я смотрел на эти тени в полях Елисейских, на красавиц неоживленных, на роскошь экипажей и на необозримость парков, на мрачный памятник Веллингтону и думал — о Пресненских прудах… Товарищ мой вторил мечтам моим чтением стихов гр. Р<остопчино>й. Право, не худо, по крайней мере она угадала мое сердце, в эту минуту тоскою по отчизне настроенное.
Осенью 1836 г. молодые супруги приехали пожить в Петербурге и на первое время, до приискания более удобного помещения, поселились в довольно скромной квартире на Сергиевской улице. По своему немалочисленному родству и связям в высшем петербургском обществе они были приняты отлично в его кругу, в особенности Евдокия Петровна, имевшая обаяние молодости, красоты, ума, любезности и поэтического таланта. <…> От зимы с 1836 на 1837 г. сохранились в моей памяти неизгладимые воспоминания о происходивших нередко у Ростопчиных обедах, на которые собирались Жуковский, Пушкин, князь Вяземский, А. И. Тургенев, князь Одоевский, Плетнев, графы Виельгорские, Мятлев, Соболевский, граф В. Соллогуб и еще некоторые другие лица. <…> Все эти наши литературные знаменитости относились с искренним, теплым сочувствием и лестными похвалами к молодой талантливой писательнице.
Евдокия Петровна далеко не была красавицею в общепринятом значении этого выражения. Она имела черты правильные и тонкие, смугловатый цвет лица, прекрасные и выразительные карие глаза, волосы черные <…>, выражение лица чрезвычайно оживленное, подвижное, часто поэтически-вдохновенное, добродушное и приветливое; рост ее был средний, стан не отличался стройностью форм. Она никогда не поражала своею красотою, но была привлекательна, симпатична и нравилась не столько своею наружностью, сколько приятностью умственных качеств. Одаренная щедро от природы поэтическим воображением, веселым остроумием, необыкновенной памятью, при обширной начитанности на пяти языках <…>, замечательным даром блестящего разговора и простосердечною прямотою характера при полном отсутствии хитрости и притворства, она естественно нравилась всем людям интеллигентным.
Я познакомилась с молодой графиней Ростопчиной; она далеко не заслуживает своей репутации красавицы; правда, у нее большие черные глаза, но зато кожа у нее тоже черная и притом маслянистая, черты лица крупные, а росту она маленького и незначительного; поэтому я предпочитаю ее мужа с его оживленным лицом, глазами навыкате и вздернутым носом, напоминающим все портреты его отца.
Как-то раз в кабинете графини Одоевский увидел две книги «в богатом переплете вроде молитвенников». «Это мое Евангелие», — сказала графиня. То были Гюго и Байрон.
Пушкин за день до своего смертельного поединка обедал у графини и, как рассказывал нам ее муж граф А. Ф. Ростопчин, неоднократно убегал из гостиной мочить себе голову: до того она у него горела.
Вчера был я у Карамзиных и нашел там Ростопчину, которая велела тебя поцеловать. <…> Утренники у Ростопчиной.
Переходим к стихотворному отделению. На нынешний раз оно так бедно, что мы не заговоримся о нем. Пушкинских стихотворений только два. <…> После этих двух стихотворений Пушкина замечательны только следующие: «Тайные думы» гр-ни Е. Р-ной: в нем прекрасными, полными души и чувства стихами воспеваются достоинства одной высокой особы.
Посылаю вам, графиня, на память книгу, которая может иметь для вас некоторую цену. Она принадлежала Пушкину; он приготовил ее для новых своих стихов и не успел написать ни одного; мне она досталась из рук смерти; я начал ее; то, что в ней найдете, не напечатано нигде. Вы дополните и докончите эту книгу его. Она теперь достигла настоящего своего назначения. Все это в старые годы я написал бы стихами, и стихи были бы хороши, потому что дело бы шло о вас и о вашей поэзии; но стихи уже не так льются, как бывало; кончу просто: не забудьте моих наставлений, пускай этот год уединения будет истинно поэтическим годом вашей жизни.
ЧЕРНОВАЯ КНИГА ПУШКИНА
ВАСИЛИЮ АНДРЕЕВИЧУ ЖУКОВСКОМУ
Смотрю с волнением, с тоскою умиленной
На книгу-сироту, на белые листы,
Куда усопший наш рукою вдохновенной
Сбирался вписывать и песни и мечты;
Куда фантазии созревшей, в полной силе
Созданья дивные он собирать хотел…
И где, доставшийся безвременной могиле,
Он начертать ни слова не успел!..
Смотрю и думаю: судьбою легконравной
Какой удел благой, возвышенный и славный
Страницам сим пустым назначен прежде был!
Как много творческих, высоких помышлений,
Как много светлых дум, бесценных откровений
Он им поверил бы…
И гроб все истребил!
Приняв наследие утраченного друга,
Свидетель горестный предсмертного недуга,
Другой, восторженный, мечтательный поэт
Болезненно взирал на сей немой завет…
И сердце в нем стеснялось от испуга.
«Давно ли, — думал он, — давно ли предо мной
Он, в полном цвете лет, здоровый, молодой,
Мечтал о будущем, загадывал, трудился?
И вот он навсегда от глаз моих сокрылся!..»
Нет! полно в даль смотреть!.. не под моим пером
Ты, книга, оживешь духовным бытием!
И мне, и мне сей дар! — Мне, слабой, недостойной,
Мой сердца духовник пришел его вручить,
Мне песнью робкою, неопытной, нестройной,
Стих чудный Пушкина велел он заменить!
Но не исполнить мне такого назначенья,
Но не достигнуть мне желанной вышины!
Не все источники живого песнопенья,
Не все предметы мне доступны и даны:
Я женщина!.. во мне и мысль и вдохновенье
Смиренной скромностью быть скованы должны.
«Две встречи» — истинный рассказ моих двух первых свиданий с Пушкиным, и я обработала эту мысль именно для вас и «Современника», зная, как вам приятно собирать в этом изданьи все относящееся к памяти Незабвенного.
Мне очень обидно, если вы можете полагать, что я сама много думаю о своих стихах и дорожу своими выраженьями: это тщеславие далеко от моего образа мыслей, и если я была недовольна бессмысленными переделками «Библиотеки <для чтения>», то я всегда, напротив, с благодарностью приму поправки и советы благонамеренных.
Открытие первого младенческого в Петербурге приюта произвело уже самое благотворное действие. Оно возбудило прекрасное соревнование во всех классах граждан к устройству подобных заведений. <…> Седьмой приют, на Выборгской стороне, состоит в заведовании почетного члена графини Евдокии Петровны Ростопчиной.
Все, внимательно наблюдающие за развитием современных у нас талантов, давно с истинным удовольствием принимают стихотворения писательницы, постоянно закрывающей себя от любопытства буквами: Гр-ня Е. Р-на. Читатели «Современника» наиболее знакомы с талантом ее, потому что стихотворениями гр-ни Е. П. Р-ной украшается каждый его том. Мы спешим обрадовать их известием, что эти произведения, исполненные жизни и красок, скоро изданы будут отдельною книгою. Таким образом все, наслаждающиеся высоким искусством и умеющие обогащаться его истинами, найдут возможность вполне изучить стихотворения, каких теперь у нас пишется не много. <…> В ее слоге, безыскусственном и созданном самою природою вещей, незаметно ни малейшего подражания. Она скорее пожертвует блеском, нежели верностию и собственностию выражения.
Еще вчера в «Современнике» были отрывки из твоей поэмы и прелестная вещь под заглавием «Сосна» (мне нравится характер женской мечтательности, которым она проникнута. <…> Наша отечественная меланхолия как-то особенно выражается в деревне, в позднюю осень и в глуши Воронежской губернии, и представить себе там тебя, блестящую графиню, для которой опьянение балами, успехами казалось необходимым условием существования, как воздух, которым дышишь, и если подумать, что ты теряешь в таком одиночестве года, два лучших года в жизни женщины, то становится понятным чувство меланхолии, заставляющее тебя писать. <…> Ты должна воспользоваться этими двумя годами, потерянными для общества, но которые не должны быть потеряны для женщины-поэта, женщины замечательной и иначе созданной, чем мы, заурядная жизнь которых начинается на балу и кончается за ломберным столом.
Пятигорск. <…> Дам мало, да и те… <…> В тридцать девятом году съезд дам был тоже невелик и мало интересен, но тогда блистала графиня Ростопчина, которая везде — ив скромной беседе, и в шумном собрании, и в поэтических мечтаниях, — везде мила, везде завлекательна.
Зачем вас здесь нет? Здесь так хорошо, тепло, светло, воздух так чист, так тих. <…> Почти неделя, что я здесь, и еще не раскрывала книги, не подходила к письменному снаряду. <…> Посылаю вам цветы, сорванные на здешних горах, а именно на Машуке.
Вот видите, почтенный Петр Александрович, как я держу свое слово и как помню, что вам одним решилась вверить судьбу моих стихов, — целая тетрадь посылается вам при просьбе о снисхождении. <…>
Что наш Василий Андреевич делает? Благодарите его от меня за умиленное наслаждение, принесенное мне чтением его «Камоэнса». Как мысли этого дивного человека возвышаются и озаряются чем-то святым в годы, когда другие забывают восторженность молодости и предаются вполне существенности! <…> Мой муж кланяется вам от души. Нельзя ли вам передать от меня такой же задушевный поклон почтенному Ивану Андреевичу Крылову?
Я получил недавно стихотворение, написанное по-русски и озаглавленное «Виктору Гюго, не избранному Французской академией». Автор этих стихов — графиня Ростопчина, несколько стихотворений которой вы, может быть, прочли в переводе в моих «Boreales»[1]. Она поручила мне перевести стихотворение на французский язык и вручить его вам. Судите, милостивый государь, как я горд и восхищен тем, что на меня возложено такое поручение. Общественное мнение России, чтобы дать вам почувствовать свое негодование и удивление, прибегло к одной из наиболее красивых из существующих в мире форм выражения, выбрало для этого одну из самых красивых женщин петербургского общества и одного из лучших русских поэтов. <…> Я посылаю вам также собственноручно написанный автором текст, с которого сделан мой перевод.
ВИКТОРУ ГЮГО
ОТВЕРЖЕННОМУ ФРАНЦУЗСКОЮ АКАДЕМИЕЮ
Поэт, не дорожи любовию народной!
Александр Пушкин
Не избран ты, отвержен ты, но слава
Своими лаврами осыпала тебя,
В тебе гонимого радушней полюбя!
У ног твоих лежит с бессильною отравой
Ничтожной зависти презренная змея.
И вместо голосов той партии враждебной,
Взамен шестнадцати строптивых стариков,
Весь просвещенный мир принесть тебе готов
Рукоплесканий дань, восторга глас хвалебный.
Но кто ж они, ценители искусства,
Творений гения верховный суд? — Меж них
Кто в свете знаменит? Где, где заслуги их?
В чем отразилися их ум, их вкус, их чувство?
Что выкажут они в защиту прав своих?
Две-три трагедии снотворные, сухие,
И консульских времен тяжелые стихи,
И водевильный прах!.. вот все!! Вот их грехи
Перед поэзией, трофеи их былые!
Им можно ли тебя назвать собратом? —
Трудом, успехами молва твоя гремит,
Тогда как праздность их немая вечно спит.
Пред мраком их имен, пред тусклым их закатом
Блестящий полдень твой светлее загорит.
И ты, трепещущий отвагою и силой,
Грядущим ты богат; надеждой ты живешь,
Все далее, все выше ты пойдешь, —
Тогда как их удел забвенье и могила!
Ты отомстишь завистникам безгласным,
Классическим гонителям своим
Стремленьем к творчеству усердным и живым
И вдохновением возвышенно-прекрасным;
Ты новым торжеством себя напомнишь им.
Поэт, в руках твоих три средства громкой славы:
Восторженная песнь, пленительный рассказ
И драма, — чей устав ты презрел столько раз,
Раскола смелый вождь, еретик величавый!..
Я накануне получил приглашение обедать у Ростопчиной. Кроме ее братьев, там никого не было. Она мне читала много новых стихов из рукописной книги своей — и я, признаюсь, поражен был, как часто ее стихи доходят до истинной, глубокой поэзии.
Вот вам, мой почтенный и любезнейший Яков Карлович, моя лепта в Гельсингфорсский альманах. <…> Я просил стихов у Жуковского, но у него, к сожалению, ничего нет готового, зато с будущей почтой вам будут непременно стихи графини Ростопчиной, которая сюда приехала недавно — оставьте для них местечко, — она, без сомнения, первый поэт теперь на Руси.
В стихотворном отделении «Современника» были прекрасные стихотворения гр-ни Р-ной; из них особенно замечательно по теплоте чувства и прелести выражения называющееся «В Москву!».
Лермонтов прибыл в Петербург 7 или 8 февраля. <…> Именно в это время я познакомилась лично с Лермонтовым, и двух дней было довольно, чтобы связать нас дружбой. <…> Принадлежа к одному и тому же кругу, мы постоянно встречались и утром и вечером; что нас окончательно сблизило, это мой рассказ об известных мне его юношеских проказах; мы вместе вдоволь над ними посмеялись, и таким образом вдруг сошлись, как будто были знакомы с самого того времени. Три месяца, проведенные тогда Лермонтовым в столице, были, как я полагаю, самые счастливые и самые блестящие в его жизни. Отлично принятый в свете, любимый и балованный в кругу близких, он утром сочинял какие-нибудь прелестные стихи и приходил к нам читать их вечером. Веселое расположение духа проснулось в нем опять в этой дружественной обстановке, он придумывал какую-нибудь шутку или шалость, и мы проводили целые часы в веселом смехе благодаря его неисчерпаемой веселости.
Однажды он объявил, что прочитает нам новый роман под заглавием «Штос», причем он рассчитал, что ему понадобится, по крайней мере, четыре часа для его прочтения. Он потребовал, чтобы собрались вечером рано и чтобы двери были заперты для посторонних. Все его желания были исполнены, и избранники сошлись числом около тридцати; наконец Лермонтов входит с огромной тетрадью под мышкой, принесли лампу, двери заперли, и затем начинается чтение; спустя четверть часа оно было окончено. Неисправимый шутник заманил нас первой главой какой-то ужасной истории, начатой им только накануне; написано было около двадцати страниц, а остальное в тетради была белая бумага. Роман на этом остановился и никогда не был окончен.
Тряхнул я стариной — и поехал к Карамзиным. <…> Там нашлось все, что есть прелестнейшего у нас: Пушкина — поэт, Смирнова, Ростопчина и проч. Лермонтов был тоже. Он приехал в отпуск с Кавказа. После чаю молодежь играла в горелки, а там пустились в танцы.
У Карамзиных: Лермонтов, Ростопчина.
Обедал у Ростопчиной <…> с Лермонтовым, с Андреем Карамзиным.
ГРАФИНЕ РОСТОПЧИНОЙ
Я верю: под одной звездою
Мы с вами были рождены;
Мы шли дорогою одною,
Нас обманули те же сны.
Но что ж! — от цели благородной
Оторван бурею страстей,
Я позабыл в борьбе бесплодной
Преданья юности моей.
Предвидя вечную разлуку,
Боюсь я сердцу волю дать;
Боюсь предательскому звуку
Мечту напрасную вверять…
Так две волны несутся дружно
Случайной, вольною четой
В пустыне моря голубой:
Их гонит вместе ветер южный;
Но их разрознит где-нибудь
Утеса каменная грудь…
И, полны холодом привычным,
Они несут брегам различным,
Без сожаленья и любви,
Свой ропот сладостный и томный,
Свой бурный шум, свой блеск заемный
И ласки вечные своп.
Этот альбом был мне подарен М. Ю. Лермонтовым перед отъездом его на Кавказ <…>, стало быть, перед его смертью. В нем написал он свое стихотворение ко мне: «Я знаю, под одной звездою мы были с вами рождены».
Вечером читал Ростопчину. Как я удивляюсь ее таланту! Взяв книгу ее в руки, трудно оторваться от чтения. Вот поэт не по одним стихам. Скажи, который ей год и какова ее наружность? <…> Какие глубокие аккорды в ее пении! Никого нет другого, у кого бы всякое стихотворение было так густо по внутреннему содержанию и составляло такую поэтическую необходимость или безусловность, абсолютность, как у нее.
Для нее поэзия то же, что для живого существа воздух.
Элегический характер стихотворений графини Ростопчиной суть характер самой истины и простоты; ее грустные порывы текут из глубины сердца, а по их энергии вы видите, что они не есть плод поэтического расслабления духа. Вообще нежная прелесть чувств у ней везде поддерживается и облагораживается крепостию мысли. <…> А каковы вам кажутся стихи? Мы думаем, что таких благородных, гармонических, легких и живых стихов вообще не много в нашей современной литературе, а в женской — это решительно лучшие стихи из всех, какие когда-либо выпархивали на бумагу из-под милых дамских пальчиков.
В других поэтах ничего нет подобного тому, о котором мы говорим. Он все для себя создал сам или, вернее, — природа вела его особенным путем. Существо, по-видимому призванное для рассеянностей жизни, для удовольствий и блеску шумного света, для упоения и торжества в лучшем кругу общества, это существо влечется неодолимою силою в святилище души своей, сосредоточивает там игривые свои помыслы, раздробляет их и преобразует. <…> Теория творческого искусства, формы его и условия выражений так же постигнуты ею, как само искусство — сочувствием и потребностию духа. <…> Она образовала такой оригинальный, чудно разнообразный, но строго последовательный ряд поэтических произведений, что, всматриваясь в них, познаёшь полную историю жизни, где ни одно обстоятельство не лишено поэтической заметки. Таким образом, то, что доселе у других было чисто искусством, счастливым даром решить некоторые определенные задачи, у нее сделалось, так сказать, дыханием бытия. <…> Всего любопытнее отметить для биографии, где написана большая часть стихотворений. Главное число (37) принадлежит Москве: там автор начал свое поэтическое поприще, там, новый житель мира, он смотрел на все испытующим взором, изображая ранние свои ощущения. <…> Почти столько же стихотворений (35) написано в другом месте и в другом уже возрасте. Под ними подпись: «Село Анна» (Воронежской губернии). <…> Поэзия в уединении становится единственною собеседницею, отрадным прибежищем души. <…> Слиянная с жизнью, не отделяясь от нее для исполнения каких-нибудь условий искусства, здесь поэзия во всем есть власть духа над явлениями и вещественностью. Вот почему здесь изложение идей и самое их соединение не напоминает вам никого из наших писателей: так оно самобытно и непредвидимо.
С первого раза поражает нас множество поэтических силуэтов, рисованных под влиянием нежной женской мысли. <…> За силуэтами следуют яркие заметы многих впечатлений в жизни, которых особенную прелесть составляют признаки души женской, со всем ее завлекательным непостоянством, то веселой, то задумчивой, то беспечно-ветреной, то важно-мыслящей. <…> Прочтите «Зимний вечер»: кому же, кроме женщины, придет тонкое чувство страха за себя при виде отцветшей природы? <…> Прочтите стихотворение с заглавием странным, которое могло быть написано только смелою рукою женщины: «Эльбрус и я». Как естественно выражен в нем какой-то особенный порыв женской воли над своим поэтическим вдохновением! Так мы любим еще «Две встречи»: в них женщина-поэт выразила за все свое поколение те чувства, которые с ним она разделяла к тому поэту, чья лира дала строй и ее прекрасным звукам. <…> Прочтите, наконец, это чудное «Недоконченное шитье» — какой же мужчина подделается под грацию недошитого коврика, этого немого свидетеля всех размышлений женщины о самой себе. <…> Нигде женщина с такою поэтическою прелестью не выразила себя, как в одном из замечательнейших стихотворений: «Искушение». Бьет полночь… Она сидит в детской… <…> Она мать… <…> Женщина большого света, мать у колыбели, раздумалась о своих светских наслаждениях; ее мысли бродят на бале, и ей захотелось бала, и она восклицает:
Я бал люблю!.. Отдайте балы мне!..
<…> Невинная слабость, грешная мысль, искушающая женщину при исполнении самой святой ее обязанности. <…>
Но кто же эта «Нежившая душа», которая так смело рвется к жизни, которая жаждет любви. <…> Ужели не узнали вы душу пылкой женщины, которая еще до жизни жаждет жизни. <…> Редко случалось нам в современной литературе нашей останавливаться на таком многосмысленном стихотворении, в котором гениальная мысль женщины запечатлела сознание самой себя. <…> Не без умысла наш старейший мастер, учитель и друг Пушкина, вручил его черновую книгу автору этих стихотворений.
С 1835 года, если не ошибаемся, почти во всех периодических изданиях начали появляться стихотворения, отмеченные таинственною подписью «Гр-ня Е. Р-на». Само собою разумеется, что причина подобного способа давать о себе знать заключалась в нежелании автора быть известным под собственным своим именем — по скромности ли то было, или по не слишком высокому понятию о литературной арене, или по каким другим уважениям. Но поэтическое «инкогнито» недолго оставалось тайною, и все читатели таинственные буквы выговаривали определенными и ясными словами: «графиня Е. Ростопчина». Истинный талант, особенно при общественной и личной значительности, есть враг всякого «инкогнито». <…> Главная причина неудачного литературного инкогнито графини Ростопчиной заключалась в поэтической прелести и высоком таланте, которыми запечатлены ее прекрасные стихотворения. Нам тем легче отдать о них отчет публике, что все они известны каждому образованному и неутомимому читателю русских периодических изданий. <…> Бал, составляющий источник вдохновений графини Ростопчиной, конечно, образует собою обаятельный мир даже и у нас, не только там, где царит образец, с которого он довольно точно скопирован; но он у нас — заморское растение, много пострадавшее при перевозке, помятое, вялое, бледное. Поэзия — женщина: она не любит являться каждый день в одном уборе; напротив, она каждый час любит являться новою; всегда быть разнообразною — это жизнь ее; а все балы наши так похожи один на другой, что поэзия не пошлет туда даже и своей камеристки, не только не пойдет сама. Между тем вся поэзия графини Ростопчиной, так сказать, прикована к балу: даже встреча и знакомство с Пушкиным, как совершившееся на бале, есть собственно описание бала, которое более бы шло к письму или статье в прозе, чем с рифмами.
Муза графини Ростопчиной не чужда поэтических вдохновений, дышащих не одним умом, но и глубоким чувством. Правда, это чувство ни в одном стихотворении не высказалось полно, но более сверкает в отрывках и частности, зато эти отрывки и частности ознаменованы печатью истинной поэзии.
Вчера был у нас Чаадаев, который, не скрыв благодарности своей к вам за присланный ему билет на «Москвитянина», объявил, что выпросил для вас стихи у графини, Ростопчиной. Это будет жемчужина для «Москвитянина».
Ростопчина поехала к мужу в Москву или в деревню. Люблю стихи ее, но не люблю самой музы. Она точно Иоанна д’Арк. Та в домашней жизни простая пастушка, а в минуты откровения герой и мученик; эта — пустая вертушка, а в минуту откровения поэт и апостол душевных таинств.
Напрасно вы мне не послали книгу графини Ростопчиной; пожалуйста, тотчас по получении моего письма пошлите мне ее сюда в Пятигорск.
Сегодня обедал у Ростопчиной. Мы после обеда читали с нею Державина, чем я ее люблю потчевать. Она и не воображала, чтобы в его некоторых легких пьесах было столько истинной грации.
Из стихов в «Современнике» мне особенно понравился «Сверчок» Ростопчиной, который, при всей видимой ничтожности своей, — премилая шалость фантазии. Наконец, познакомился я с Ростопчиной. Она мне очень понравилась. Ее живое болтовство, в котором так много видно начитанности, так много неосновательности, очень мило; игра физиономии и жесты, особливо маленького пальчика, придает ей еще более прелести. Фанфаронства — нимало.
Сестра моего мужа графиня де Сегюр, после двадцатипятилетнего отсутствия, приедет повидаться со своими, — и мы обязаны пробыть лето с нею в подмосковной моей свекрови.
Ускоренный отъезд заставляет меня беспокоить вас просьбою о возврате моих рукописей; хотя мне совестно прерывать ваши занятия, но я бы желала лично переговорить с вами и вручить вам еще одно смиренное приношение для почтенного «Москвитянина»: если вам можно выбрать свободную минутку <…>, вы доставите мне истинное удовольствие, дав случай познакомиться с вами на словах, после давнишнего знакомства по духовному сообщению.
Извините меня, милостивый государь Михаил Петрович, в надоедательной моей просьбе, и поверьте, что только по необходимости я решаюсь тревожить вас издалека: у вас мои несчастные рукописи в их единственных экземплярах, и будут ли они напечатаны, когда и где — еще неизвестно, и мне, согласитесь сами, все-таки неловко не иметь и тени не только следов прежних светлых минут моей духовной жизни. Предоставляя вам и почтенному «Москвитянину» полное право выписать и выбрать из них что вам угодно, прошу вас только снять копии для себя, а мне возвратить черновые тетради, и, если можно, поскорее! <…> Вечер накануне отъезда моего из Москвы навсегда останется одним из приятных воспоминаний моих: сблизившись с вами, я получила новое и полное понятие о прекрасном развитии мысли и деятельности в многолюдном и многодумающем круге людей замечательных, благонамеренных, истинно полезных, от которых можно ожидать добра, света и славы нашему родному слову (выражение Степана Петровича, которое перенимаю с восхищением, находя, что оно высказывает много заветного и прекрасного в одном сильном и верном слове!); вы познакомили меня с неведомым мне уголком среди обширных пустырей, и в этом-то уголке блестит светлый луч поэзии и науки, теплится чистый огонь любви к высокому и прекрасному.
Ростопчина живет у Симеоновского моста на Фонтанке, в доме Безобразова.
Ростопчина точно перешибла многих и многих нашу братью, русских стихотворцев, а Кар<олина> Кар<ловна> Павлова, мне кажется, еще сильнее ее. Стих Р<о-стопчпной> подражательный стиху Пушкина, склад речи тот же, а у Кар. свой, и тверже, крепче, стойче. Знаешь ли ты, что в стихах Ростопчиной, где описываются разные картины, монах-доминиканец есть Чаадаев, который очень рад этому и сам читает эти стихи всякому встречному.
Ростопчина важный талант, но я больше люблю и славлю Кар. Павлову, вероятно и по старой памяти, и потому, что у ней стих не бабий. <…> Р<остопчина> пишет поэму.
Мое здоровье так расстроено, что я решительно отшельничествую, никуда не выезжаю, света не вижу и берегу последние силы свои для оперы, — для волшебной, восхитительной оперы, которая мое единственное удовольствие и главная пружина моего духовного существования. Рубини очаровывает меня наяву, грезится мне во сне, расстраивает еще более мои больные нервы. <…> На досуге, в часы уединения, когда все суетится и веселится, кроме больных, я много читаю, и вы угадаете, что появленье «Москвитянина» приносит мне всегда искреннее удовольствие, за которое, разумеется, благодарна я вам. <…> Поручаю вам, если соизволите, задушевное приветствие для П. Я. Чаадаева и для С. П. Шевырева.
Обедал у Ростопчиной. Она на лето едет в Ревель с Н. Пушкиной.
Помнятся мне только: большой пикник на островах во время масленицы, со всеми львицами большого света, и превеселый бал у графини Ростопчиной. <…> Что же касается бала у графини Ростопчиной, то он мне потому памятен, что я на нем познакомился с супругами Виардо. Муж знаменитой певицы, мало еще известной тогда в Петербурге, оказался человеком весьма образованным, очень много путешествовавшим и очень сведущим в древней живописи. <…> Я отправился в бальную залу, где встретила меня прелестная хозяйка, озабоченная тем, что г-жу Виардо никто не приглашает и что она одна не танцует. Она обратилась ко мне как к хорошему знакомому, с которым она не стеснялась, чтобы просить меня ее пригласить хотя на одну кадриль, что я и исполнил с большою готовностью. Г-жа Виардо была очень любезна и очень грациозна.
Я вызван был к Ростопчиной на обед, который она давала Крылову. Были Вяземский и Одоевский с женой.
Давно уже страх быть докучливою борется во мне с неодолимым желаньем придти поклониться новому диву, совершающемуся под вашею кистью, почтенный Карл Павлович! И наконец, по женскому обычаю, любопытство превозмогает, и я покорнейше прошу вас о дозволении постучаться у вдохновенного приюта, где вы мыслите, творите и оживляете столь много прекрасного и чудного. <…> Дайте только взглянуть на «Осаду Пскова», подышать всем высоким, всем изящным, вас окружающим — и мы с благодарностию и вечным воспоминанием скажем вам задушевное спасибо. <…> Просящие всё люди, которых чувство и воображение сродни вашему таланту. Екатерина Андреевна Карамзина с семейством и я с моим мужем, — к тому же наша общая очаровательница Полина Виардо поручила и завещала мне посмотреть на ее портрет, вами писанный.
12. Середа. Приехал в Ревель. <…> Здесь <…> графиня Ростопчина <…> Ф<ёдор> Толстой. <…> 13. Четверг. У графини Ростопчиной. Концерт. <…> 15. Суббота. У графини Ростопчиной. <…> 16. Воскресенье. <…> У графини Ростопчиной. <…> 24. Понедельник. У Ростопчиной. <…> 27. Четверг. У Ростопчиной. <…> Музыка. 30. Воскресенье. Получено известие о смерти скоропостижной Евгения Боратынского в Неаполе. <…> Август 1. Вторник. Обед у Ростопчиной с Пироговым и Толстым. Разговор о сверхъестественных явлениях. Концерт Штейна. 4. Пятница. <…> Именины Ростопчиной. <…> Обед у Ростопчиной. 6. Воскресенье. У Ростопчиной. <…> Выехал из Ревеля.
Я познакомился в Ревеле с графиней Ростопчиной (поэтом) и у нее узнал князя Вяземского и Толстого (Американца).
Вечер у Ростопчиной, где пел Даргомыжский.
Ростопчина (мы обедали с ее мужем втроем) после обеда долго и искренно толковала со мною о себе вдвоем. Она жалуется, что ее жизнь лишена первого счастия — домашней теплоты. Она говорит, что сердце ее совсем не создано к той жизни, какую принуждена вести теперь, и беспрестанно твердила стих Татьяны:
…Отдать бы рада
Всю эту ветошь маскарада…
Позвольте мне, любезная графиня, положить к вашим ногам моего племянника за невозможностью положить к ним самого себя. Вы должны вспомнить, что раз соблаговолили принять его у себя. В силу этой необычайной милости я себя и уполномачиваю его рекомендовать вашим благосклонностям во время его пребывания в Петербурге. Он туда отправился искать службы или чего-то такого к тому близкого, но улыбка прекрасной женщины, гениальной женщины, сверх того сделает его более счастливым, нежели всякий другой успех. Познакомьте его, прошу вас, с Карамзиным, который не был у меня в свой проезд через Москву, за что господь бог его и накажет. <…> Вот стихи Языкова, которые я кладу к вашим ногам вместе с моим племянником и которые в совершенстве доказывают, что никакой нет нужды в здравом смысле для того, чтобы писать самые прекрасные стихи на свете. Извините за это. Я про вас в эту минуту не думал, что со мной довольно редко случается. Не думаю, впрочем, чтобы вы, любезная графиня, особенно превозносились здравым смыслом; у вас есть свойства лучше этого. Покажите эти стихи Вяземскому, Самарину и т. д. В них вся Москва — патологическая.
Вечером у меня были гости: Тютчев с женой, Карамзины <…>, Соболевский <…>, гр. Ростопчина <…>. Ничего нового и необыкновенного говорено не было.
Весною 1845 г. все семейство Ростопчиных отправилось за границу, где оставалось более двух лет. Из Италии Евдокия Петровна прислала в конце 1846 г. свою столь известную аллегорическую балладу «Насильный брак», напечатанную в № 284 «Северной пчелы».
Примите благосклонно и приютите в вашей широколетной «Пчеле» редкие отзывы путницы, которая издали желает показать родному краю и всем, кто ее еще не забыл, что ни обаяние первого путешествия, ни прелесть всего виденного не могут истребить в душе ее мысли о России и сожаления о ней. <…> Чем более наслаждаюсь Италией и восхищаюсь всем, что искусство, человек и бог создали в ней несравненно удивительного, тем более чувствую любви и сожаления к нашему Северу, менее одаренному; тем более беседую сама с собою на языке, здесь всем непонятном. <…> Это сближает меня мысленно с Россиею, столь далекою, со всеми русскими сердцами, мне неизвестными даже; мне хочется пробудить эхо, сочувствующее мне, везде, где чтится и любится слово русское.
Наши родители ехали в дормезе (дорожном экипаже). На козлах помещался курьер, а на запятках горничная на сиденье, закрытом кожаным фартуком. За дормезом следовала громадная шестиместная карета, в которой помещались мы с Луизой, Ментэ (домоправительница), лакеем и горничной. Таким образом, мы объехали Германию, Италию, Швейцарию, Францию, проведя одну зиму в Риме и две в Париже. Я позднее узнала, что это путешествие обошлось в 2 миллиона франков.
Ростопчины, рассчитывая поселиться в Москве прочно, купили на Садовой, в приходе Ермолая, известный всей Москве дом Небольсиных.
Дом был частью перестроен и обращен в настоящий дворец. <…> Двойная мраморная лестница освещалась окнами из небольшой залы, где стояла красивая статуя в натуральную величину: «Девушка, удящая рыбу» Сципиона Фидолини-младшего. Налево находилась библиотека, громадная комната, занимавшая всю глубину дома, где тысячи томов наполняли шкафы, настолько высокие, что вдоль верхних полок шел помост. На трех гигантских столах были разложены стопками альбомы и коллекции гравюр. <…> На стенах висели портреты фламандской школы, масляными красками во весь рост изображавшие Анну Австрийскую и Марию Медичи; затем четыре полотна французской школы. <…> Направо от залы с нимфой находились две квадратные комнаты в два окна и громадная галерея с зелеными обоями и семью окнами по фасаду, выходившими в сад. <…> Здесь было пятнадцать очень больших картин Гюбера Робера, большая морская буря Жозефа Берне, четыре ландшафта Панини, три Сальватора Розы, один Гонтхорста.
Графиня была еще в цвете своеобразной красоты. Мы помним, как разъезжала она в карете, на спущенном окне которой виднелись лапы ее собаки.
С душевным участием и беспокойством слышала я о болезни нашего Степана Петровича и молилась за него, как за отца семейства и за отца нашей расколами волнуемой (литературной) церкви.
Я еще на летнем пребывании, хотя без лета, скучаю и зябну за двойными рамами, глядя на обнаженные леса и занесенный сухими листьями сад. <…> Я ненавижу осень, ненавижу стужу, грязь, завывание сквозного ветра в доме, — а все это около и кругом меня, а потому мне ужасно тошно и скучно. Жду не дождусь минуты возвращения в обитаемый мир, — оно зависит от благополучного окончания разных построек и пристроек, требующих хозяйского ока, и задерживающих всех нас, даже и меня, которая ровно ничего не вижу и ни на что не гляжу. Зато, скажете вы, я, вероятно, много думаю, довольно много пишу? Ни крошечки!.. Я ужасная охотница до разных рукоделий, целый день вышиваю в пяльцы, шью целый турецкий диван, а по вечерам читаю журналы, Жан-Поля (одного из лучших моих друзей); играю с детьми и бульдогом, их вскормленником. К тому же в наше смутно-противное время, право, не до поэзии, особенно не до женской; надо молиться за гибнущих.
Разделяю ваше мнение о «мерзости запустения» в полях словесности. <…> Плохие подражатели Пушкина, бездарные писаки — подражатели французских романистов — так надоели публике, что она уже не верит возможности увидеть вновь поэта или писателя, достойного.
Погодин решился устроить у себя чтение «новой комедии», о которой столько все тогда говорили. Трудность, и немалая, была лишь в том, чтобы «достать автора». <…> Островский обещал приехать и читать. Дело было о масленой (1849 г.). Хозяин затеи придрался к этому и звал разных своих знакомых «на блины». В числе приглашенных были: Гоголь, Хомяков, Шевырев, актер Щепкин, некоторая часть «молодой редакции» «Москвитянина» (кто был поближе к Островскому) и Ростопчина. Были люди, кто хотел больше видеть автора «Насильственного брака», чем слушать новую комедию…
Островский явился ранее других, с толстой тетрадью, одетый во фрак. Графиня приехала (как кто-то сейчас же заметил: в одиночных санях в одну лошадь), когда уже набралось довольно народу в верхнем помещении дома. Одета она была очень просто. Все глаза смотрели только на нее, и, кажется, всем она понравилась. <…> Погодин сейчас же представил ей всю свою молодежь. Графиня осматривала представленных очень внимательно. Потом все угрелись на самой невзыскательной мебели хозяйского кабинета: трех кушетках и нескольких стульях и креслах. Иным пришлось лепиться на подоконниках или даже просто стоять. Островский поместился в левом углу, у окон, и едва начал читать, как не видимо и не слышно ни для кого подкрался коридором Гоголь и стал в дверях, прислонившись правым плечом к притолке, и так оставался во все время чтения.
Пьеса произвела на всех присутствующих сильное впечатление. Все акты были выслушаны с самым полным вниманием, без одобрений, в мертвой тишине. <…>
Графиня говорила с автором «Банкрута» более, чем с кем-нибудь, и просила его бывать у нее по субботам вечером. Такие же приглашения получили и еще несколько лиц, бывших тогда у Погодина, и сам Погодин. Так возникли «субботы Ростопчиной». <…> Завязь кружка составляли: Островский, Мей, Филиппов, Эдельсон, до некоторой степени скульптор Рамазанов; артисты сцены: Щепкин и Самарин. Кое-когда заглядывали: писатель прежних времен Н. Ф. Павлов, С. À. Соболевский, только что воротившийся тогда из продолжительных странствий за границей <…> натуралист Северцов, ученый, несносный оригинал; Ю. Н. Бартенев, говоривший особым языком, в большинстве случаев человек скучный, — графиня его недолюбливала. Далее: Бегичев, светский красивый вертопрах. <…> Он привел к графине писателя немудрых свойств — Вонлярлярского, странствовавшего по Востоку <…> Из петербургских писателей и артистов мелькали: Григорович, Тургенев, Майков. <…> Из иностранцев у графини показывались во время пребывания в Москве: Лист, Шульгоф, Марио, Рашель, Виардо-Гарсиа, Фанни Эльслер. Рашель была предметом исключительного обожания графини: место, где она сиживала, в гостиной, закладывалось подушкой и никто не смел на него сесть. <…>
Погодин долго не показывался на субботах Ростопчиной.
Что за прелесть «Банкротство»! Это наш русский «Тартюф», и он не уступит своему старшему брату в достоинстве правды, силы и энергии. Ура! У нас рождается своя театральная литература и нынешний год был для нее благодатно-плодовит.
Давно хотелось мне дружески и братски пожать руку Мею, а теперь горю желанием низко, низко поклониться Островскому. Спасибо вам, что вы доставили мне это высокое удовольствие! А о прочих, о Вельтмане, Перевощикове, Максимовиче скажу, что мне лестно, приятно, но вместе и немного страшно предстать пред ареопаг, составленный из всех наших заслуженных и дельных знаменитостей.
Ваша правда, Михаил Петрович, — страшно за бедную «Нелюдимку»! <…> С радостью приеду в вашу келью прочитать ее вам, Шевыреву, Щепкину, Садовскому, Вельтману, если можно — нашему Гоголю. <…> Назначьте мне день и час.
У меня давно написана поэма <…> — «Дневник девушки», с прологом, эпилогом, посвящением в. к. Марии Николаевне и проч. 18 глав кончены, но теперь поправляются, переделываются и принимают вид более благообразный. Первые 6 совсем готовы. Не захотите ли посмотреть их?..
Возвращаю вам «Псковитянку» и уже не благодарю, потому что нет слов, чтобы выразить мой восторг: это совершенство! Какой язык, что за поэзия в характерах, так ярко и мило означенных в отрывке! Нет, нет, мне Мей не брат, отпираюсь от давнишнего слова, — нет! Он у нас будет старш_о_й! сам большой! Давай бог, — мы сиротствовали долго после Пушкина и моего бедного Лермонщика (так звали мы покойного в дружеском кругу), — и должны с благодарностью приветствовать наше новое солнышко. Это дитя шагнуло исполином!
3 декабря 1849 года состоялось у Погодина на вечере чтение «Нелюдимки».
Вчера Погодин звал на чтение гр. Ростопчиной ее драмы «Нелюдимка». <…> В драме есть очень хорошие монологи самой Нелюдимки. <…> Ростопчину я видел в первый раз, но, несмотря на то, что она была в женском платье, я не видел в ней женщины. Хоть она и Людимка, но похожа на свою Нелюдимку. Кажется, что она в драме еще высказала несколько историю своего сердца.
Не знаю, исполнил ли Михаил Петрович мою просьбу выразить вам за меня искреннее чувство, которое возбудила во мне наша встреча, и желание мое понравиться ей довольно, чтобы вы решились изменить для меня ваши затворнические привычки и сблизились бы со мной? <…> Послезавтра я переезжаю, в субботу мое рожденье, и несколько друзей посетит меня на новоселье; прошу вас присоединиться к ним. <…> Вчера я видела Л. А. Мея, который так мил, что берет на себя корректуру «Нелюдимки».
Большую половину 1-й книги «Москвитянина» занимает комедия «Нелюдимка» гр. Ростопчиной, которая (не поревнуй) вызывает меня на приезды и упрекает, что я не хочу быть у нее на вечерах, — но без тебя я нигде не могу и не хочу быть.
Графиня Ростопчина давно ожидает вас к себе и жалеет, что вы до сих не были. <…> Она выразила также свое желание видеть у себя Т. И. Филиппова, и когда все молчали, то я вызвался его представить: передаю вам это право и прошу пригласить его с собой, когда вздумаете отправиться к Ростопчиной. <…> Приезжайте, пожалуйста; она женщина очень добрая и милая и желает блага русским и России. В ней чрезвычайно много какой-то очаровательной простоты и естественности; графиня она после всего, а прежде — она добрая русская барыня, исполненная европейского изящества и ума.
Вчера я был у Ростопчиных, познакомился с самим. Застал у них Загоскина и Погодина, которые вскоре однако же уехали. Граф и графиня показывали мне галерею картин, библиотеку и эстампы. Ростопчина очень интересовалась тобой и просила, как только приедешь, познакомить тебя с ней.
10 апреля 1850 г. Мей женился. <…> Посаженой матерью у него была известная поэтесса Евдокия Петровна Ростопчина. <…> Летом молодожены перебрались в небольшой домик на берегу Москвы-реки, против Нескучного сада. <…> Частенько заглядывал сюда Островский <…>, а также известный переводчик славянских поэтов, популярный в литературных кружках писатель Николай Васильевич Берг; читала здесь свои патриотические и другие стихи графиня Е. П. Ростопчина, пел своим приятным грудным тенором старинные русские песни Тертий Иванович Филиппов, в те времена скромный учитель русского языка в одной из московских гимназий <…>, бывал критик-эстетик Евгений Эдельсон, засиживался долго большой приятель и почитатель таланта Мея известный критик Аполлон Григорьев, наконец, захаживал сюда и сам Михаил Петрович Погодин.
ГРАФИНЕ Е. П. РОСТОПЧИНОЙ
(В ОТВЕТ НА ЕЕ ПИСЬМО)
Как под сугробом снежной лени,
Как околдованный зимой,
Каким-то сном усопшей тени
Я спал, зарытый, но живой!
И вот, я чую, надо мною,
Не наяву и не во сне,
Как бы повеяло весною,
Как бы запело о весне…
Знакомый голос… голос чудный…
То лирный звук, то женский вздох…
Но я, ленивец беспробудный,
Я вдруг откликнуться не мог…
Я спал в оковах тяжкой лени,
Под осьмимесячной зимой,
Как дремлют праведные тени
Во мгле стигийской роковой.
Но этот сон полумогильный,
Как надо мной ни тяготел,
Он сам же, чародей всесильный,
Ко мне на помощь подоспел.
Приязни давней выраженья
Их для меня он уловил —
И в музыкальные виденья
Знакомый голос воплотил…
Вот вижу я, как бы сквозь дымки,
Волшебный сад, волшебный дом —
И в замке фея-Нелюдимки
Вдруг очутились мы вдвоем!..
Вдвоем! — и песнь ее звучала,
И от заветного крыльца
Гнала и буйного нахала,
Гнала и пошлого льстеца.
Уведомляются сим все мои милые субботники, как-то: Александр Николаевич Островский, Евгений Николаевич Эдельсон, Борис Николаевич Алмазов, Николай Васильевич Берг, Терентий Иванович Филиппов, Николай Алексеевич Шаповалов, а если можно и Садовский (Щербина заглянет) <…>, что не будет никаких стариков, им антипатичных и против шерстки, что всё около них и ради их будет молодо и свежо, как они сами, и что их ждем, требуем, просим и зазываем. Друг их — графиня Ростопчина.
Затем следует упомянуть с уважением и признательностью и стихи <…> графини Ростопчиной «Болезни века». Содержание ее стихов вполне современно; фактура стиха показывает большую и большую зрелость, более и более мужественной силы. Можно несколько раз сряду прочитать это стихотворение; оно возбуждает мысль грустную, но истинную: одна только прелесть поэзии в силах украсить подобные впечатления; и графиня Ростопчина вполне удовлетворяет в своей философской элегии и мысли и поэзии. Жизнь украшается только радостями, а поэзия украшает и тяжелые истины жизни. Стихотворение, полное мысли и силы!
Она обладала редкою, замечательною легкостью сочинять стихи, и многие из ее мелких стихотворений вылились у нее экспромтом; при обладании вместе с тем необыкновенною памятью нередко случалось ей складывать в уме длинные стихи в несколько страниц, которые позднее, на досуге, она записывала быстро и без остановки, точно как бы под диктовку. Я бывал иногда свидетелем, во время наших поездок с нею вдвоем между Москвою и селом Вороновом, где Ростопчины всегда проводили лето, как она, прислонясь головою в угол кареты и устремив неподвижный взор в пространство, начинала сочинять стихи, а вечером или же на другой день прямо записывала их.
Получив от графини Ростопчиной приглашение прочесть у нее «Деревенские элегии», М. А. Дмитриев писал Погодину 20.III.1851: «Благодаря вам я возобновил свое краткое знакомство, не короткое, а краткое, с графинею Ростопчиной: в субботу буду у ней читать. Не придете ли вы?»
Кто знал графиню Ростопчину, знал ее близко, не мог не восхищаться этой умной, образованной, талантливой, откровенной и сообщительной личностью, которая промелькнула, как метеор, в нашем обществе и о которой современное поколение знает лишь по одним слухам, не имеющим ничего общего с ее литературной деятельностью <…>.
Желая пригласить к участию в «Библиотеке для чтения» все выдающиеся таланты конца сороковых и начала пятидесятых годов, я обратился к ним с предложением принять участие в журнале, который я редактировал вместе с Осипом Ивановичем Сенковским. Из Москвы первою откликнулась на мое приглашение графиня Ростопчина, которая, вследствие моего письма, поспешила повидаться с Сенковским, бывшим тогда в Москве, и передала ему свою «Семейную тайну» и драматическую фантазию «Одаренная», которая и появилась в «Библиотеке для чтения».
Позвольте мне прежде смиренно напомнить вам, дорогой, уважаемый, искренно любимый Василий Андреевич, о существе, всегда и везде вам преданном и полном всех чувств любви и почтения к вашей особе. А потом давайте христосоваться по нашему родному обычаю и примите от меня самое радушное объятие, с православным приветом: «Христос воскрес!» <…> Вам честь и слава, Василий Андреевич; вы пережили бедную поэзию, убитую нашим веком более, нежели железным и, как жрец забытых богов, вы один не покинули опустевшего храма и стоите при заброшенном алтаре, оживляя для себя одного святой огонь, некогда всеми обожаемый. <…> Вот и я стала поэтизировать; видите, каково влияние ваше! <,..>
В Москве явились люди с вдохновеньем и убеждением, поэты по призванию и нареченью божьему, и нынешний год уже обогатил нас замечательными произведениями. Читали ли вы «Царскую невесту», «Банкрота» («Свои люди-- сочтемся!»), — хотите ли получить их? Благословите издали молодых собратов, --ваше благословенье принесет им счастье. Не смею верить, что будущею зимою мы вас увидим и обнимем, — уже столько раз надежды наши были обмануты! Но дай бог, дай бог!
Вы знаете, что как я ни самостоятельна в своих убеждениях, но все-таки я готова признать цену и справедливость каждого умного совета и покориться ему. К тому же я — женщина, и многое политическое и дипломатическое мне всегда останется чуждым. <…> Иду себе прямо своею дорогою и, вследствие моей близорукости, не вижу, не замечаю кислых физиономий: мне до них дела нет! Я — я!! Кто меня любит и жалеет — тому спасибо, кто бранится, особенно без причины, — тем — более чем презренье: невниманье!
Поехали к графине и прослушали роман (оканчивающийся громовым письмом). Роман оказался, по моему мнению, совершенно удобопропускаемым; по мнению Ржевского — пропускаемым за многими исключениями. <…> Роман графини вообще очень хорош, а местами — восхитителен.
В октябре 1851 года Писемский снова посетил Москву и был принят в московских гостиных с подобающею его таланту честью. <…> Писемский был усердным посетителем и ростопчинских суббот.
Прошу при случае сказать графине Ростопчиной, что я все еще сетую о том, что не попал к ней прошлым летом в Вороново — и против всякого чаяния — чаю ее приезда в Петербург.
Я сочувствую «Москвитянину» <…> он более всех наших русских журналов кажется мне способным сохранить в нашей бедной литературе неприкосновенность русского слова и эстетическое начало. <…> Потому-то я и желала бы видеть «Счастливую женщину» скорее на его страницах, чем на всяких других, но заранее говорю, что ваши ценсоры очень мне не по душе и что в Москве один только Снегирев понимает дело как должно.
Я вспомнила, что я принадлежу и сердцем и направлением не нашему времени, а другому, благороднейшему, пишущему не корысти ради, не из видов каких, а прямо и просто от избытка мысли и чувства. Я вспомнила, что я жила в короткости Пушкина, Крылова, Жуковского, <А. И.> Тургенева, Баратынского. <…> Эти чистые славы наши любили, хвалили, благословляли меня на путь по следам их, — и я отрешилась, можно сказать, от всей эпохи, своих сверстников и современников.
Я сегодня дома для немногих, для моих близких по их приязни искренней ко мне; значит, поэтический друг мой Николай Федорович, что вы сильно просимы и желаемы.
Завтра ваши именины, добрый друг мой Николай Федорович на земле, а по Олимпу — Орфей сладкогласный и крестник Аполлона и Эраты, — хочу прежде всех принести вам мои поздравления.
«Бедная невеста» — картина и этюд самого нежно-отчетистого фламандского рода. <…> Девушка мила и трогательна до крайности! <…> У Островского комизм граничит всегда с драматическим элементом, а смех переходит в слезы.
Сожгу все свои тетради, но не пожертвую ими глупости и тупости теперешних правил ценсуры.
Около гроба Гоголя, под влиянием общего чувства горестной утраты, стеклось со всех концов Москвы все, что уважало талант его, чтило его личность. Все, что сочувствовало славе отечества и дорожило его знаменитостями, окружало почтительно того, кого все оплакивают столь единодушно. У Гоголя не было в Москве ни семейства, ни родственников, а между тем у него нашлась семья, огромная семья — соединенная узами одного и того же сожаления, одной и той же печали. <…> На руках понесли и донесли Гоголя до могилы сперва профессоры, потом студенты Московского университета, которого он был почетным членом, и, наконец, бессчетное множество любителей русского слова и русской славы. От церкви университета до самой ограды отдаленного монастыря не только огромный поезд не убавился и не разрознивался, но к нему беспрестанно приставали новые путники и провожатели разных званий и сословий.
21 февраля утром скончался здесь после кратковременной болезни известный писатель Н. В. Гоголь. <…> Похороны Гоголя были, не знаю почему, чрезвычайно великолепны. <…> Графиня Ростопчина напечатала в "Московских полицейских ведомостях пышное описание похорон, описание, которое скорее можно назвать похвальною речью покойному Гоголю. Не возьму я сторону тех, кои сочинения и слог Гоголя называют лакейскими, но я не нахожу оные также и возвышенными. <…> Кто поверит, что сочинитель «Ревизора» был человек кроткий и добрый друг Жуковского, коего я завтра уведомлю о сделанной им потере, пошлю ему статью гр. Ростопчиной и портрет Гоголя.
Вероятно, до вас уже достигли слухи о смерти, почти неожиданной, Гоголя… нашего представителя перед Европою в качестве народного поэта и великого моралиста, его, которого так убийственно хвалили и так несправедливо порицали у нас в последние годы; его, кому непрошеные друзья более вредили, и во всех отношениях, чем самые опасные враги; его, столь великого и гениального в своей сущности. <…> Вообразите: он сжег все свои бумаги, все рукописи, тетради черновые, переписанные, — всё, всё — до последнего клочка, и мы никогда не узнаем, что нам приготовлял его светлый, исполинский ум, освободившийся из-под гнета его долго опутывавших обстоятельств, недугов и влияний!.. Жаль, невыразимо жаль его, а пуще нас, и ваше сердце, нянчившее и взлелеявшее Гоголя столь нежным попечением и сочувствием, ваше теплое сердце, матерински открытое всякому молодому дарованью, — оно поймет, оно разделит те чувства тяжкой скорби, которыми полно теперь все, что знало, ценило и любило бедного Гоголя! В прежние две зимы, им проведенные в Москве, я его редко видала, — он удалялся от всех, хандрил, отмалчивался, а мне слишком больно было его таким встречать; когда же он опять стал бывать у меня, шутить, показывать, что ему приятно мое всепреданное уважение; помню, он сам говорил мне с удовольствием о приготовленных им новинках, а вы знаете, как это редко с ним случалось и как много доказывала в нем бодрости такая сообщительность!.. <…> С головы его выпросила я несколько веток и цветов и спешу уделить вам часть моего сбора — вам, первому покровителю покойного, кому он обязан началом своей известности. <…> Еще посылаю вам рисунок, его портрет, набросанный для меня одним из наших новых поэтов <…> — Бергом, прекрасным и ревностным тружеником и поборником русского слова. Этот эскиз --один из удачнейших. <…> Место его в руках ваших!.. Еще посылаю вам несколько строк, посвященных мною памяти друга, собрата, учителя.
Да, — Гоголя не стало. <…> Вот вам посылка, которую смело можете назвать замогильного, — цветы с головы Гоголя в гробу, собранные мною для немногих и лучших его избранных, — для вас <…>, потом для Одоевского <…>, для Ф. И. Тютчева и, наконец, для Александры О. Смирновой. <…> Я писала Василию Андреевичу (Жуковскому) и послала ему такое же смиренное приношение из реликвий нашего покойника — какую-то травку; ему и подобает! Не он ли первый друг и первый доброжелатель Гоголя?
Теперь всех занимает одно: это — горестное известие о кончине Гоголя. <…> Сегодня я получил из Москвы письмо от Ростопчиной, которая прислала мне цветы с гроба Гоголя.
Вчера у меня было пусто и жутко, несмотря на присутствие Полонского, оживлявшего нас своими рассказами о Грузии.
Проездом через Москву был у Ростопчиной и с радостью узнал, что она отдала вам свой роман. Она пишет новый роман в прозе. Рассказывала мне содержание, и советую вам завербовать его себе.
Да Гоголь-то, что он сам, как не сильнейший из поэтов?.. Не клеймил ли он своим презреньем и своим горьким смехом все низкое и презренное в любимом им и уважаемом человечестве!
Не стало нашего патриарха, нашего несравненного, ангельски-доброго Жуковского.
Писательница-то я — может быть, но прежде всего я женщина, довольно пустая, но очень добрая, откровенная, резкая от излишней откровенности, и хочу, чтоб взамен всех тех, которые меня не терпят (бог знает почему), — хотя немногие меня немного понимали, немного уважали и, если можно, много любили!.. <…> А что наши литераторы люди не светские, в этом виноваты не они, а все наше безграмотное, бестолковое, антинациональное высшее общество, не любящее ни русского слова, ни русского характера, ни русского человека. <…> И у нас бывали люди, когда было кому их образовать, когда были открыты дома Муравьева, Карамзина, кн. Волконской, а теперь-- где свет, где теплота, где духовная жизнь <…>, — паши дамы играют в преферанс, злословят, сплетничают между собой. <…> Право, у меня благие намерения и сердечное, радушное желание всем угодить, всех обласкать, служить старым — рассеяньем, а молодым — опорою и советом, всем — словом и делом, сколько может женщина!
Мне всегда бывало нерадостно, а теперь просто тоска меня одолевает, когда посмотрю на жизнь свою, и на все, чего она не дала, чего во мне не утолила, что даром погубила и что отняла без возврата.
Теперь потолкуем о портрете. Совершенно разделяю ваше мнение о работе даровитого Федотова. <…> Оставимте всякое поползновенье выпустить меня в публику под этими павлиньими перьями, но вот беда: все мои дагерротипы и фотографии вышли такими обезьянами и фуриями, что их гравировать не стоит труда. <…> Как же быть? Разве посмотреть, каков выйдет портрет, писанный с меня зимою нашим маститым художником, славным Тропининым.
Сейчас отправила я к вам мою дочь и будущую вашу, то есть «Дочь Дон Жуана». <…> Я только что из деревни и плачу визиты, в своем роде каторга, стоящая всех прочих! <…> Так как я пишу много летом (запоем, можно сказать), всегда имею в голове и мысли два-три клочка на будущее. <…> Прошу возвращать мне оригинал: я стала собирать и хранить все рукописи для детей моих, которые просили меня о том.
Труд все более и более становится необходимым условием и высшею, потребностью моей духовной жизни.
Сделайте одолжение, Федор Алексеевич, скорее снять копию с «Дочери Дон Жуана» и возвратить мне оригинал; хочу его переводить на французский язык для Рашели, которая просит у меня роли, а эта ей придется по плечу как раз. Как ни безумно покажется вам с моей стороны такое предприятие, но оно овладело моим воображением, воспламенило мою душу, --и дружба ко мне гениальной женщины заставляет меня надеяться если не совершенно на успех, то, по крайней мере, на удачу. <…> Я видала ее в Париже и там высказалась ей, но с тех пор как она выросла или как Русь ее одушевила! <…> Сегодня не скажу ничего более, жду Рашель к себе, вечером увижу ее в «Горациях», а завтра два раза, утром в «Андромахе», вечером в представлении в пользу католического попечительства,
Наконец, со вчерашнего дня весна решилась нас вспомнить, было 14-ть градусов тепла, а сегодня 16-ть; я оживаю и уж вчера ездила в Петровский парк, покуда состоящий из метелок; но уж там слышен соловей — мой любимец, и даже более, любовник, — и после этого первого свиданья после разлуки, находясь в прекрасном настроении духа, хочу им поделиться с вами, как с человеком, вполне способным понять две слабости мои, закоренелые и неисправимые: мое детское пристрастие к красотам природы, видимым, слышимым, обоняемым, то есть к солнцу, к теплу, к соловью, к цветам; и мою глупую готовность искать еще сочувствия, доверия, дружбы, увлекаться ими и нравственно и духовно купаться в этой второй весне, не менее первой отрадной для души и сердца. Вы знаете, что меня и други и недруги упрекают в идилличности, в незрелости, в непонимании жизни и людей, наконец, в искренности, легковерии, увлеченье… Пусть так, и пусть за то смеются надо мною; но я спрашиваю, что выигрывают разумники, аналисты и глубокомудрые скептики-, умерщвляющие в себе жизнь в угоду каким-то выспренним понятиям о мнимом достоинстве, призванье и назначенье человека вообще, их же спеси в особенности?..
Они сочинили нам какую-то мнимую древнюю Русь, к которой они хотят возвратить нас, несмотря на ход времени и просвещенья; они проповедуют напыщенные вздоры, от которых портятся и глупеют целые поколенья полувоспитанных и бессознательных мыслителей. <…> Эти люди убили нам Языкова во цвете лет, удушили его талант под изуверством; эти же люди уходили Гоголя, окормя его лампадным маслом, стеснив его в путях суеверных обрядов запоздалого фанатизма, который для них' заменяет широкую благодать настоящей веры, коей признак есть терпимость и любовь, а не хула и анафема! Вот за что я спорю с этой шайкою московских мудрецов и постников, вот за что я презираю их лжедобродетель. <…> Скажите, скажите, ошибаюсь ли я?.. Дайте мне голос правды в этой тревоге ума и сердца, слишком сильной для женской слабости!
С того незабвенного вечера, в который вы удостоили и утешили меня чтением умилительной поэмы вашей <…>, мне хочется, мне нужно поблагодарить вас обоих и выразить вам хоть слабую часть отрадных и свежих впечатлений, вынесенных мною из светлицы вашей! <…> Я хотела облечь эту благодарность в стихи, но стихи как-то не клеются при известной настроенности души. <…> Итак, чтоб передать вам все, что происходило во мне при чтении «Таинственной капли», все, что потом я перечувствовала и перемыслила, вспоминая о ней, я должна бы была прибегнуть к длинному анализу, а анализ портит наслажденье и слишком сух, чтоб говорить об увлекательном обаянии высокой и прекрасной поэзии! <…> Как поэт я удивлялась и радовалась дивной поэзии, как женщина — я сочувствовала проявлению нежнейших, сладчайших чувств материнских и женских. <…> Печатайте же «Таинственную каплю».
В две недели деревенской тишины (мы здесь с 6 мая) я уж написала одно из задуманных произведений; теперь три дня гуляю и пишу письма, — в разные страны света; потом на два дня еду в город, а вернувшись примусь опять за мой роман, о котором Пантеоныч вопит, а Кони ржет давно нетерпеливо; да и самой хочется довести до конца это предприятие. <…> Я лучше разобью навеки свою чернильницу и брошу все перья, нежели соглашусь составлять бальные сцены, мелочные разговоры, перечни семейных чаев и бутербродов; вся эта будничность и пошлая внешность мне страх надоели у других; от того-то и пишу я свой роман в письмах, где лица мои будут рассказывать и выражать свою внутреннюю жизнь.
Я не понимаю вообще, как люди могут питать вражду или досаду друг на друга за то, что не все видят, чувствуют, мыслят и верят одинаково. Терпимость во всем, особенно в области искусства, вот для меня главное и необходимое условие сближения, приязни, дружбы, скажу более, — терпимость в людях есть качество, которое меня наиболее к ним привлекает. <…>
Бога ради, кто скрывается под псевдонимом Чужбинского? Я в восхищении от его романа «Соседка», и мы его читаем вслух с детьми, находя много удовольствия в умном, живом и верном рассказе.
Как хороши ваши заметки о Шеридане и какое наслаждение они мне доставили! Спасибо вам за них! Надо отдать справедливость, все библиографические статьи журналов стали превосходны и отчасти выкупают плохой отдел литературы. <…>
Я хочу бросить писать и сломать свое перо; цель, для которой писалось, мечталось, думалось и жилось, — эта цель больше не существует; некому теперь разгадывать мои стихи и мою прозу и подмечать, какое чувство или воспоминанье в них отражено!.. Что свету до моих сочинений и мне до его мнений и вкуса? Что он мне, что я ему? Хочу жить немного для немногих, а более всего для себя, детей и своих воспоминаний. <…> Суббот у меня уже нет; Берг уехал, другие молятся, иные пьют, и все между собою в ссоре.
Хотите ли московских новостей?.. Третьего дня Островский читал мне свою новую драму («Не так живи, как хочется») — славную вещь во всех отношениях: свежо, тепло, живо, верно и будет очень эффектно на сцене.
Извините, добрый Николай Александрович, что я вчера не сдержала своего слова: вот как это случилось, — Сушков прислал за мною с известием, что у них будет Мей, приехавший на два дня и желающий видеть меня и прочих друзей. <…> Мей спросил у меня, получила ли я от вас оттиск его «Сервилии», который вы взялись мне доставить. Вы, верно, позабыли. Будьте добры, привезите его с собою.
Скажу вам приятную новость: я приняла предложение Смирдина-сына, — вы увидите, наконец, полное изданье моих стихотворений.
ГРАФИНЕ РОСТОПЧИНОЙ
О, в эти дни — дни роковые,
Дни испытаний и утрат —
Отраден будь для ней возврат
В места, душе ее родные!
Пусть добрый, благосклонный гений
Скорей ведет навстречу к ней
И горсть живых еще друзей,
И столько милых, милых теней!
Ф. И. Тютчев. 16.Х.1855, СПб.
В АЛЬБОМ
(ГР. Е. П. РОСТОПЧИНОЙ)
Я не хочу для новоселья
Желать вам нового веселья
И всех известных вам обнов,
Когда-то сшитых от безделья
Из красных слов.
Но дай вам бог под новым кровом
Стереть следы старинных слез,
Сломать шипы в венце терновом
И оградиться божьим словом
От старых гроз.
А если новые печали
На долю вам в грядущем пали,
Как встарь, покорствуйте творцу
И встретьте их, как встарь встречали, —
Лицом к лицу.
Пусть вера старая основой
Надежде старой будет вновь,
И, перезрев в беде суровой,
Пускай войдет к вам гостьей новой
Одна любовь.
Л. А. Мей. 1856. Москва
Привыкши с малолетства к короткости Пушкина, Баратынского, Вяземского, Жуковского, потом к братским отношениям с Лермонтовым, я не могу не питать горячего участия ко всем, кто идут по той же дороге: то есть вдохновения и таланта. <…> Поэтому вы, Аполлон Николаевич, всегда стояли у меня на почетном месте моих предпочтений и, встретившись, наконец, с вами, мне показалось, что знакомство уже было сделано издавна и что нам оставалось только однажды пожать друг другу руку и взглянуть в глаза один другому, чтоб ввек уже не чуждаться и не церемониться. <…> «Сны» — это такая вещь, что Пушкин сам мог бы признать ее с гордостью за свое произведенье. <…> Для меня Пушкин есть высшее выражение поэзии, — исполин, с которым только Байрона могу я ставить наравне <…>. Вы спрашиваете, прочитала ли я подаренную вами книгу и каково мое о ней мнение?.. Но я уже прежде знала все, что в ней содержится, я и прежде восхищалась «Клермонтским собором», улыбалась «Солдату Перфильеву», находила много правды в «Арлекине»; теперь же я с наслаждением перечитала самое первое стихотворенье: «Бывало, уловить из жизни миг случайный…» Это признание поэта и патриота.
Душа моя Александр Николаевич, с вами желает познакомиться удивительно симпатичное существо, а именно — граф Лев Толстой, знакомый всем нам с «Детства»; он здесь на малое число дней, обедает завтра у меня. <…> Граф без отговорок ждет вас.
Даже в самых незначительных стихотворениях графини Ростопчиной смело проглядывает личность. <…>
Возьмите <…> сатирическую сторону стихотворений графини Ростопчиной, и вы увидите, как раздражительное, мечтательное стремление к идеалам отрывает поэта от почвы, на которой он существует. Все, отзывающееся пустотой и тщетным блеском, кажется ему ничтожным. Предаваясь так называемым невинным удовольствиям света, он восстает, с свойственной ему энергией, против того, что кажется ему ограниченным и неблагородным. «Неверной», «Равнодушной», «Разочарованной», «Отринутому поэту», «Совет женщинам» — во всех этих пьесах вы найдете сильный протест против многих сторон великосветской жизни. <…> Имя графини Ростопчиной перейдет к потомству как одно из светлых явлений нашего времени. <…> В настоящую минуту она принадлежит к числу даровитейших наших поэтов.
Вы помните, что, когда я приехала сюда, я не имела никакого понятия о кружках, партиях, приходах, — я просто открывала и душу и объятия всем делателям и двигателям на поприще родного слова. <…> Хомяков вооружил против меня Аксаковых и всю братию, — те провозгласили меня западницею и начали преследовать. <…> Западники же, настроенные Павловыми, куда я не поехала на поклон, бранили меня аристократкою и не только писали на меня стихи и прозу, но приписывали мне свои безыменные бранные стихотворения, что несравненно для меня обиднее. Все это доходило до меня, огорчало, сердило, вооружало против этих врагов, которым я до тех пор ничего не сделала — ни делом, ни словом, ниже помышлением.
Тогда я осмотрелась кругом себя и поняла, что я одна, то есть — беспристрастна, независима, а против меня — партии, сильные только своею множественностью. <…> Я приняла борьбу, подняла перчатку и с донкишотским самоотвержением пошла одна против всех, вдохновляясь только чистотою моих намерений и неподкупностью моих убеждений. :
Препровождаю к вам прилагаемые стихи. <…> Если можно — не выставляйте моего имени, оставив подпись «Русская женщина», — боюсь нареканий, что я вздумала учить других и тому подобное. Уже давно собиралась я сказать несколько задушевных слов о возрастающей у нас безрассудной и безбожной роскоши, о всеобщей страсти к мотовству <…>, замолвить правду нашим щеголихам.
В то время, когда я знала и ведала не только где вы и что с вами деется, но даже что вы думаете и в каком тоне, мажорном или бемольном, находятся ваши мысли, ваши чувства, ваше внутреннее я… Да где оно, это старое, гармоническое, поэтическое время, а?.. <…> А я хочу пробудить в вас давно уснувшее эхо бывалых мелодий, хочу потрясти ваши воспоминания, омолодить, оживить вас хоть на пару часов. Вот вам, друг Одоевский, вот вам две книжечки, которые напомнят вам многое и многих, уже не сущих, но прежде вам милых. <…> Если вы только станете перелистывать эти два томика, то они возобновят в вас все силы молодости и воображения, они опоят вас вашими собственными воспоминаниями, так часто шедшими об руку с моими!.. Наши общие друзья воскреснут перед вами; ваши субботы, мои обеды, то с Глинкою, то с Листом, Мендельсоном и Шубертом, разыгрываемыми у Смирновой <…> всё тут; всё оживет, заговорит, запоет перед вами дивную, страстную, животворную песнь старины.
Начат у меня «Московский дом сумасшедших», продолженье Воейковского; тут и вы, и я, и все; когда кончу — приеду вам прочитать.
Накануне моего отъезда из Москвы я навестил в сопровождении своей сестры графиню Ростопчину, которую нашел больной и, по ее словам, слабеющей и угасающей. Действительно, бедная женщина представляет собою развалину или скорее обвал. Но у нее все та же легкость или, вернее, стремительность в болтовне и та же способность давать всему испаряться в словах. Над диваном, на котором она лежала, висело несколько портретов, между прочим портрет Рашели. <…> Милейшая Додо, как ее называла когда-то ее приятельница мадам Смирнова, рассказала нам также о своем свидании с Дюма, который стал перед ней на колени, и разные другие подробности.
В это же время приехали из Швейцарии две барышни, сестры Андреевы, из которых старшая, Ольга Андреевна, была очень красивая девушка, большого роста, прекрасно сложенная, с прекрасным цветом лица, красивыми темно-карими глазами и темными пышными волосами. Она была настоящим олицетворением русской красавицы. Обе они до приезда в Москву воспитывались в семье тогдашнего женевского русского священника. Это были внебрачные дочери графини Ростопчиной, известной писательницы и поэтессы, и Андрея Николаевича Карамзина. Карамзин был потом женат на вдове Демидова Авроре Александровне и погиб геройской смертью во время Крымской кампании, заслужив от турок прозвище льва.
Вот что известный Александр Дюма-отец пишет в путевых впечатлениях на Кавказе (т. 2, стр. 244—248) о знакомстве своем с графиней Ростопчиной: «До нашей встречи в Москве я уже был с нею в артистической переписке. Когда она узнала, что я в Москве, то нарочно приехала из деревни, чтобы со мной видеться, и тотчас дала мне знать, что она меня ожидает. Я к ней побежал и нашел ее очень больною и очень расстроенной тем, что болезнь, которою она страдала, считала смертельной. Сознаюсь, она на меня произвела тягостное впечатление; на ее прекрасном лице уже отражался тот особый отпечаток, который смерть налагает на свои жертвы. <…> Я пришел к ней с записной книжкой и карандашом, для внесения заметок — политических и литературных <…> но вместо того, чтобы писать заметки, мы стали беседовать. Разговор с очаровательною больною был увлекателен; она обещала прислать все то, что найдет достойным моего внимания. Когда я собирался уходить, после двухчасовой беседы, почувствовав, что она устала от нашей продолжительной болтовни, она взяла мою записную книжку и на первой странице написала одну строчку: „Никогда не забывайте ваших русских друзей и между ними Евдокию Ростопчину. Москва. 14/26 августа 1858 года“. И действительно, через несколько дней она прислала мне заметки из деревни, куда она возвратилась. <…> К заметкам было приложено письмо, которое я привожу целиком, чтобы дать понятие об уме этого милого, остроумного и поэтического друга одного дня, воспоминание о котором я сохраню во всю жизнь; письмо писано на французском языке, на котором графиня пишет как прозой, так и стихами, не хуже наших самых прелестных женских гениев».
Я совершенно разбита дорогой, а лихорадка идет своим порядком, что, однако, не помешает мне изо всех моих маленьких сил пожать ту мощную руку, которая, открываясь, совершает столько добрых дел, а закрываясь, пишет такие хорошие вещи, и притом возвратить собрату, и даже просто брату, тот поцелуй, которым он прикоснулся до моего лба. <…> Вот вам, на десерт, стихотворение Пушкина, которое не было и никогда не сможет быть напечатано на русском языке: придя однажды в дом друга, он (Пушкин) узнал, что там пишется письмо к изгнанникам в Сибирь, к тем, кого мы зовем декабристами: он взял перо и экспромтом написал следующие стихи: «К изгнанникам».
Летом 1858 года, в один из наездов в Москву из подмосковного села Воронова, она прислала мне записочку, чтобы я приехал к ней как можно скорее. Приезжаю. — Что случилось? — Я умираю. Вот скоро перееду в город, стану говеть, готовиться.
Агренев-Славянский, Дмитрий Александрович, дворянин Московской губернии, родился в Москве в 1836 году. <…> Служил в военной службе <…> во время Крымской кампании. По выходе в отставку, по совету графини Евдокии Петровны Ростопчиной, которая познакомила его с известным тогда артистом итальянской оперы Марио и г-жою Гризи, он стал серьезно заниматься пением. <…> Более года Агренев работал под руководством г. Риччи, делал быстрые успехи и постоянно находился в переписке с графиней Ростопчиной, которая требовала от него отчета в занятиях и зорко следила за его успехами. По прошествии этого времени она написала ему очень большое, самое задушевное письмо, в котором советовала ему ехать продолжать учение в Италии, не отдавать себя в полную зависимость дирекции, «где много начальства, перед которым надо будет и встать и поклониться». Славянский (псевдоним этот принят по совету же графини Ростопчиной) поехал в Италию. <…> Он приехал в Петербург и Москву, где давал общеславянские концерты, знакомя своих соотечественников с песнями разных славянских народностей.
Никто, конечно, оспаривать не будет, что имя графини Ростопчиной громко звучало в нашей литературе и что оно имеет в ней своего рода значение. <…>
7 декабря (1858), на Басманной, у церкви святых Петра и Павла, толпился народ. Церковь была полна молящихся: совершался обряд отпевания усопшей графини Е. П. Ростопчиной. Она скончалась 3 декабря, после долгой, мучительной болезни, на 47-м году от роду. <…> Тело ее предано земле за Троицкой заставою на Пятницком кладбище, возле праха свекра ее, знаменитого градоначальника Москвы в 1812 году.
В данном разделе использованы следующие источники (по порядку годов издания). Книги: Дружинин А. В. Собрание сочинений. Т. 7. СПб., 1865; Плетнев А. П. Сочинения и переписка. Т. 2. СПб., 1885; «Знакомые», альбом М. И. Семевского 1867—1888. СПб., 1888; Сочинения графини Е. П. Ростопчиной. Т. 1. СПб., 1890 (вступительная статья С. П. Сушкова); Из воспоминаний Дмитрия Михайловича Погодина. СПб., 1892; Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. Тт. 7—16. СПб., 1893—1902; Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым. Тт. 1—3. СПб., 1896; Остафьевский архив князей Вяземских. Тт. 3—4. СПб., 1899 (к этому: Вяземский П. А. Записные книжки. М., 1963); Никитенко А. В. Записки и дневник. Т. 1. СПб., 1904; Гр. Е. Ростопчина. Семейная хроника (1812). М., 1904; Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма (Кн. В. Ф. Одоевский). Т. 1, ч. 1. М., 1913; Тютчев Ф. И. Письма к жене, урожд. баронессе Пфеффель. Т. 2. Пг., 1915 (см. также: Тютчев Ф. И. Стихотворения, письма. М., 1957); Сочинения Н. И. Пирогова. Т. 2. Киев, 1916; Сушкова Е. (Е. А. Хвостова). Записки, 1812—1841. Л., 1928; Смирнова А. О. Записки. М., 1929; Неизданные письма к А. Н. Островскому. М.; Л., 1932; Письма к А. В. Дружинину. М., 1948; Литературное наследство. Т. 58. М., 1952; Пушкин в письмах Карамзиных 1836—1837 годов. М.; Л., 1960; Тургенев А. И. Хроника русского, дневник. М.; Л., 1964; Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1972; Пушкин; Исследования и материалы. Т. 8. Л., 1978; Языков H. M. Сочинения. Л., 1982. Журналы: Сын Отечества, 1841, № 18 (Никитенко А. В. Рецензия на «Стихотворения графини Е. Ростопчиной». СПб., 1841); Москвитянин, 1841, № 7 (Шевырев С. П. Рецензия на то же издание); Русский архив, 1864, № 7—8 (письма Е. П. Ростопчиной В. Ф. Одоевскому); Русский архив, 1865, в одном томе (заметка Н. В. Путяты о смерти Е. П. Ростопчиной); Русский архив, 1901, № 3 (Мещерский А. В. Воспоминания); Русский архив, 1909, № 11 (письма Е. П. Ростопчиной к Ф. А. Кони); Русская старина, 1882, № 9 (М. Ю. Лермонтов в рассказе Е. П. Ростопчиной); Русская старина, 1885, № 3 (письма Е. П. Ростопчиной Н. В. Сушкову); Русская старина, 1891, № 2 (Берг Н. В. Записки); Русская старина, 1904, № 7 (письма Е. П. Ростопчиной В. Ф. Одоевскому); Вестник Европы, 1888, № 5 (Сушков С. П. Возражение на статью Е. С. Некрасовой о графине Е. П. Ростопчиной) ; Исторический вестник, 1893, № 2 (Берг Н. В. Графиня Ростопчина в Москве); Голос минувшего, 1916, № 4 (Шатилов Н. И. Из недавнего прошлого) ; Русская литература, 1965, № 1 (письмо Ростопчиной к Ф. В. Булгарину из Неаполя). Материалы из архивов: отдела рукописей Всесоюзной государственной библиотеки им. В. И. Ленина; Центрального государственного архива литературы и искусства (Москва); отдела рукописей Института русской литературы (Пушкинского Дома) АН СССР (Ленинград).
Дон Жуан сделался его героем — имеется в виду не Дон Жуан испанских легенд, а герой одноименной поэмы Байрона.
Пара и Манфред — первый — герой поэмы Байрона «Лара», второй — его же драматической мистерии «Манфред».
Шарлотта Корде (1768—1793) — широндистка, была казнена за убийство Марата.
Мы гуляли в Кенгштоновом и Тайд-парках — места для общественных гуляний в Лондоне.
Элим Петрович Мещерский (1808—1844) — русский поэт и переводчик русской поэзии на французский язык.
Пушкина-поэт — так назвал здесь П. А. Плетнев H. H. Пушкину, вдову А. С. Пушкина.
Обед у Ростопчиной с Пироговым и Толстым…-- Николай Иванович Пирогов (1810—1881) — известный русский врач, хирург; Федор Иванович Толстой («Американец») (1782—1846) — знакомый Вяземского, Пушкина и многих других литераторов, известный дуэлянт.
Яков Карлович Грот (1812—1893) — русский филолог, академик.
Александр Яковлевич Булгаков (1781—1863) — московский почт-директор, знакомый Жуковского и многих других литераторов.
Петр Иванович Бартенев (1829—1912) — историк, основатель и бессменный редактор журнала «Русский архив» (издавался в Москве с 1863 г.).
Николай Федорович Щербина (1821—1869) — поэт.
Юрий Никитич Бартенев (1792—1866) — известный в московских литературных кругах 1830—1850-х гг. острослов.
Федор Алексеевич Кони (1809—1879) — водевилист, журналист, биограф («История Фридриха Великого», 1844).
Аполлон Николаевич Майков (1821—1897) — поэт.
Ксенофонт Алексеевич Полевой (1801—1867) — журналист, мемуарист.
Николай Васильевич Сушков (1796—1871) — дядя Е. П. Ростопчиной, поэт, драматург, издатель сборника «Раут».
Михаил Иванович Семевский (1837—1892) — историк, журналист, основатель и редактор журнала «Русская старина».
Николай Васильевич Путяга (1802—1877) — друг Е. А. Баратынского, историк, литературовед.
- ↑ «Северные» (франц.).